Глава девятая. ПОЛГОДА НА ЯВЕ

Глава девятая.

ПОЛГОДА НА ЯВЕ

В конце марта 1873 года, после кратковременного захода в Сингапур, «Изумруд» бросил якорь на открытом рейде яванского порта Батавия (ныне Джакарта) — основного города Нидерландской Ост-Индии. Аванпорт Батавии Танджунг-Приок тогда еще не был построен. По каналу, прорытому через прибрежное мелководье и мангровые болота, пароходики и парусные суда доставляли в город пассажиров и грузы с больших кораблей, стоящих на рейде. Простившись с Кумани и всей командой клипера, Николай Николаевич с Ахматом высадился с корабельной шлюпки на берег в старой части Батавии, застроенной убогими покосившимися домишками, в которых ютилась многонациональная городская беднота. Каналы с бурой, дурно пахнущей водой служили транспортными артериями, местом купания, источником питьевой воды, сюда стекались и сбрасывались нечистоты. Поэтому здесь свирепствовали брюшной тиф и дизентерия, регулярно вспыхивали эпидемии холеры.

В Старой Батавии можно было увидеть и более солидные каменные дома, в которых располагались конторы банков и торговых компаний. Но голландцы и другие европейцы появлялись здесь только в рабочие часы, а ночевать уезжали в Вельтевреден — более возвышенный и сухой район Батавии, отделенный от старого города китайским кварталом, или в предместья на холмах. Вельтевреден был застроен особняками, окруженными садами, здесь находились дворец генерал-губернатора, другие правительственные здания, площади с памятниками, клубы, музеи, опера, зоологический и ботанический сады, библиотека, научные общества. Но и тут проявлялись климатические особенности Батавии — круглосуточный и круглогодичный тропический зной и изнурительная духота. По образному выражению М.М. Бакунина, русского генерального консула в Батавии, «в городе днем и ночью одинаково душно и влажно, как в русской бане»[526]. Поэтому Миклухо-Маклай, не задерживаясь в Батавии, отправился по недавно построенной железной дороге в Бейтензорг — город-сад, расположенный в 48 километрах к югу от Батавии на высоте 400 метров над уровнем моря.

Во второй половине XVIII века голландцы создали дворец и парк Бейтензорг (в переводе «беззаботный») на окраине яванского городка Богор как официальную резиденцию генерал-губернатора, который ежемесячно лишь на два-три дня приезжал в Батавию, а два самых жарких месяца обычно проводил в своей летней резиденции Чипанас. Климат в Бейтензорге мягче и приятнее, чем в Батавии. Но высокая влажность и множество естественных и искусственных водоемов способствовали во времена Миклухо-Маклая интенсивному размножению здесь малярийных комаров и других переносчиков тропических лихорадок, что ощутил на себе русский путешественник. Впрочем, малярия была широко распространена в этих краях и не считалась серьезной болезнью.

Приехав в Бейтензорг, Николай Николаевич — чуть ли не на последние деньги — снял маленький домик и решил осмотреться и отдохнуть, прежде чем представить в канцелярию генерал-губернатора Лаудона рекомендательные письма, полученные в 1870 году в Гааге. Но на восьмой день его посетил адъютант Лаудона с настоятельной просьбой переселиться во дворец в качестве почетного гостя, обещая, что он будет совершенно так же свободен, как живя дома, и предоставляя путешественнику выбор апартаментов. Миклухо-Маклай, разумеется, принял это приглашение, но предпочел поселиться не в самом дворце, а в маленьком павильоне, под тенистыми деревьями окружающего дворец роскошного парка.

Приглашение было не случайным. Помимо соответствующих указаний, полученных Лаудоном от голландского министра колоний, он выполнил просьбу о максимальном содействии отважному путешественнику, с которой обратился к нему великий князь Алексей Александрович, четвертый сын Александра II, совершавший путешествие на Дальний Восток на фрегате «Светлана». Великий князь побывал на Яве за несколько месяцев до прибытия туда Миклухо-Маклая. Как видно из недавно опубликованной автобиографии Лаудона, Алексей Александрович подчеркнул, что русский путешественник — протеже его тетки, великой княгини Елены Павловны[527].

Пришло время познакомить читателей с Джеймсом Лаудоном (1824 — 1900) — сыном англичанина, осевшего и натурализовавшегося на Яве и женившегося на голландке, которая принесла ему неплохое приданое. Начав со службы в колониальной администрации, Лаудон-старший сколотил значительное состояние, став сахарозаводчиком и владельцем фабрик по производству красителя индиго. Своего сына Джеймса он отправил учиться в Голландию, где тот с отличием окончил Лейденский университет. По возвращении на Яву молодой человек начал карьеру с низших степеней чиновничьей иерархии. В 1857 году Джеймс переехал в Гаагу, где продолжал карьерное восхождение в министерстве колоний и даже возглавлял его. По своим воззрениям он принадлежал к умеренному крылу Либеральной партии, представлявшей интересы крупной промышленной буржуазии. Назначенный генерал-губернатором Нидерландской Индии, Лаудон 1 января 1872 года приступил к управлению колониальной империей, которая охватывала значительную часть Малайского архипелага.

Лаудон осторожно проводил реформы, преодолевая сопротивление как яванской знати, так и консервативно настроенных голландских чиновников. Миклухо-Маклай был недалек от истины, когда написал, что генерал-губернатор «играет здесь роль короля и действительно имеет власть более неограниченную, чем король Нидерландов»[528].

Вначале Лаудон настороженно отнесся к русскому путешественнику, но вскоре проникся к нему симпатией и ввел его в узкий круг своих приближенных, которым дозволено было поддерживать неформальные отношения с его семьей, состоящей из жены Луизы, пятерых дочерей в возрасте от восьми до семнадцати лет и двоих маленьких сыновей.

«Теперь я живу у губернатора около месяца, и мне действительно хорошо, — писал путешественник Александру Мещерскому в июне 1873 года. — <…> У меня нет никаких Sorgen (забот. — Д. Т.) относительно помещения, стола, прислуги и т. п. и т. п. Кроме того, много европейского комфорта, коляска и карета в каждое время к услугам, верховая лошадь. Кроме семьи генерал-губернатора <…> я ни с кем не знаком — сижу дома целый день, забрал много книг из батавийской библиотеки и наслаждаюсь тишиною (дворец окружен большим парком и ботаническим садом), воздухом, а главное — полною беззаботностью касательно ежедневных потребностей, которые подчас одолевали меня в Новой Гвинее. К обеду в 7 часов приходится, однако же, надевать фрак, белье, галстук и перчатки, но это неудобство окупается хорошим очень обедом, а главное — после обеда музыкою дочерей губернатора, которые очень сносно играют. В 8 ч. гости, если были приглашенные к обеду, удаляются, все происходит с соблюдением очень строгого этикета — но эти формальности не касаются меня. Я остаюсь с дамами часов до 10 или 11. Кроме музыки я предложил чтение вслух, чтобы не поддерживать разговор. <…> Перед обедом катаюсь, когда не лень, верхом. Эта перемена обстановки после Гвинеи мне полезна, но по временам чувствуется, что скоро, пожалуй, мне сделается потребностью удалиться в страны без фраков и белых перчаток»[529].

Николай Николаевич сблизился и подружился с Лаудоном и его семьей, которые оказались, как он писал, «людьми очень симпатичными»[530]. Дочери Лаудона, от семнадцатилетней Адрианы до одиннадцатилетней Сесилии, были без ума от русского путешественника, столь непохожего на мужчин, которых они видели в Бейтензорге, — франтоватых офицеров и подобострастных чиновников. Они умоляли Миклухо-Маклая рассказывать все новые и новые истории о его путешествиях, особенно о пребывании на Новой Гвинее. Но одна из дочерей, четырнадцатилетняя Сюзетта, помимо любопытства и восхищения, прониклась другим, ранее неизвестным девичьим чувством: она влюбилась в господина Маклая. Как видно из двух писем Адрианы путешественнику, написанных вскоре после его отправления в новую экспедицию, Сюзетта (она называла ее на французский лад Сюзанной) больше других сестер была огорчена его отъездом. В подражание русскому ученому Сюзетта начала препарировать и помещать в камфорный спирт птичьи скелеты. Зайдя в павильон, в котором жил Миклухо-Маклай, Сюзетта обнаружила прорезиненный плащ, немедленно сообщила об этом матери, и та с нарочным отправила пакет с плащом в портовый город Сурабаю, куда пароход, на котором плыл Николай Николаевич, должен был зайти перед отправлением на Молуккские острова.

Опечалена отъездом путешественника была и сама госпожа Лаудон. В отличие от мужа, который лишь к концу своей жизни был возведен в дворянское достоинство, Луиза, родившаяся в 1835 году, происходила из аристократической семьи; ее отец, Ф. де Стюрс, командовал войсками в Нидерландской Индии и дослужился до чина генерал-лейтенанта, а мать была дочерью генерала де Кока, другого видного военачальника. Хорошо образованная и начитанная, знавшая все основные европейские языки, Луиза обожала музыку и другие изящные искусства (ее любимым композитором был Бетховен) и сама недурно играла на фортепьяно. В Бейтензорге она вела почти затворническую жизнь, подчиняясь строгому этикету, уделяла основное внимание воспитанию детей. Мы не знаем, была ли Луиза ранее верна своему супругу, скучному, педантичному, поглощенному службой, но она, по-видимому, всерьез увлеклась русским путешественником. О ее чувствах свидетельствуют два написанных ею, по-французски письма, адресованные Миклухо-Маклаю. Автор этих строк обнаружил их в архивном фонде путешественника под рубрикой «Письма неустановленных иностранных корреспондентов»[531].

Давно выветрился аромат духов — почти непременный атрибут таких посланий, — но от этих писем веет духом едва скрываемой страсти. Заметим прежде всего, что Луиза обращается к Николаю на ты (toi, а не vous), а такое обращение в светском обществе того времени было возможно лишь в письме близкому человеку. «Я беспрестанно думаю о тебе и пылко желаю твоего возвращения», — признается она в первом письме и, рассказав о текущих политических событиях и попросив путешественника беречь свое здоровье, так заканчивает это послание: «До свидания, мой милый друг, и не забывай полностью твою Л.»[532]. Те же чувства проявляются во втором письме. Сообщив о новостях, в том числе о поездке с мужем в Батавию, Луиза восклицает: «Я мысленно всегда с тобой, а вспоминаешь ли ты хоть изредка обо мне?!» Характерна последняя фраза: «До скорого свидания, мне невтерпеж снова встретиться с тобой». Вряд ли можно сомневаться в том, что у жены генерал-губернатора возник роман с романтическим русским гостем.

Второе письмо Луизы заканчивается припиской: «Не сохраняй мои письма, предай их огню». Но Николай Николаевич не сжег эти трогательные, лестные для него послания, и — о чудо! — они дошли до наших дней, хотя вдова ученого, ревниво относившаяся к прежним увлечениям своего супруга, сожгла часть его эпистолярного наследия. Возможно, письма сохранились потому, что был неизвестен их автор: Луиза подписывала их латинской буквой L. Но внимательное чтение писем позволяет заключить, что они написаны дамой, близкой к генерал-губернатору, судя по контексту — его женой, и печатная монограмма LSL на первой странице каждого письма несомненно расшифровывается так: Луиза Стюрс-Лаудон.

В Бейтензорге Миклухо-Маклай надеялся отдохнуть и набраться сил для новых исследований. Но и здесь его не оставляла малярия, причем в новой для него, тоже изнурительной форме. Несмотря на это, Николай Николаевич активно работал над материалами своих экспедиций. Он подготовил несколько публикаций, которые были напечатаны в батавском и немецком научных изданиях, в том числе большую статью «Антропологические заметки о папуасах Берега Маклая на Новой Гвинее» и статью о папуасских диалектах, предназначенную для «Memoirs» Петербургской академии наук[533].

Путешествия и исследования Миклухо-Маклая получили признание в ученом мире. 16 августа 1873 года он был заочно избран в Батавии иностранным членом-корреспондентом Королевского общества естествоиспытателей Нидерландской Индии. Среди иностранных членов-корреспондентов этого общества мы находим таких выдающихся ученых, как Л. Пастер (Франция), Г. Гельмгольц (Германия), Т. Хаксли и А. Уоллес (Англия).

Летом того года в Бейтензорге побывал молодой английский биолог Джон Гелтон. На него произвели большое впечатление личность и деяния русского ученого, и по возвращении на родину он в феврале 1874 года опубликовал в лондонском журнале «Nature» («Природа») статью «Исследования д-ра Миклухо-Маклая среди папуасов». Публикация была основана на «Антропологических заметках» Миклухо-Маклая, напечатанных в батавском журнале, и на беседах «с обладателем фамилии, чья необычность, равно как и слава ученого, сделали его известным любому биологу»[534].

Что же касается России, то уже в апреле 1874 года перевод статьи Гелтона появился в журнале «Знание», а несколько сокращенный перевод «Антропологических заметок» самого Миклухо-Маклая, выполненный тогда еще начинающим ученым Д.Н. Анучиным, почти одновременно был опубликован в сборнике «Природа».

В «беззаботном» Бейтензорге Николай Николаевич был практически избавлен от расходов. Но что ждало его в будущем? А.А. Мещерский, став ученым секретарем отделения статистики РГО, умолял П.П. Семенова, который сменил престарелого графа Литке на посту вице-председателя РГО, изыскать возможность поддержать своего друга. Но Семенов пояснил, что бюджет общества составлен так, что не позволяет выделить на эти цели даже небольшую сумму. К счастью, нашелся меценат — чиновник Министерства иностранных дел В.Л. Нарышкин, владелец крупных поместий в пяти губерниях, который, узнав о финансовых затруднениях Миклухо-Маклая, предоставил РГО две тысячи рублей для помощи отважному путешественнику. Летом 1873 года Николай Николаевич получил в Батавии вексель на эту сумму в голландских гульденах. Теперь можно было расплатиться с кредиторами и всерьез задуматься о новых экспедициях.

Пятнадцатимесячное пребывание на Новой Гвинее серьезно повлияло на умонастроения Миклухо-Маклая. Несмотря на лишения и опасности, которые он испытал, Николай Николаевич решил на многие годы, если не навсегда, поселиться в тропиках. «Мне делается совершенно ясным, — писал он Александру Мещерскому из Бейтензорга, — что мне не придется жить более в Европе. <…> Природа, воздух, обстановка жизни под тропиками мне положительно более по характеру и вкусу. <…> Итак, я поселюсь где-нибудь в благословенных странах тропических, но также не вблизи европейцев — около них все страшно дорого и скучно. Может быть, если финансы и охота позволят, приеду заглянуть на годик в Европу, но это не прежде, как лет через несколько!»[535] Николай Николаевич предлагал своему другу «навестить меня в моем настоящем отечестве — странах тропических»[536]. Пройдет еще немного времени, и в письмах в Россию он начнет называть себя «белым папуасом»[537].

Как мы уже знаем, Лаудон предполагал отправить в конце 1873 года к берегам Новой Гвинеи пароход для проведения исследований и пригласил Миклухо-Маклая принять участие в этом плавании. Но грозные военно-политические события перечеркнули эти планы. Султанат Аче (Ачех) на севере Суматры был последним крупным независимым государством в Индонезии. В марте 1873 года батавские власти потребовали у ачехского султана признания сюзеренитета Нидерландов, но получили отказ, и тогда в апреле голландский экспедиционный корпус высадился поблизости от столицы Аче. Но захватить ее не удалось, и, потеряв четверть живой силы и командующего корпусом, интервенты отступили и были отозваны на Яву. «Военной прогулки», обещанной голландским министром колоний, не получилось. Началась война, растянувшаяся на многие годы[538].

Голландская колониальная администрация и военное командование установили морскую блокаду Аче и стали готовить вторую экспедицию, которая началась в декабре 1873 года. Пароход «Кумпан», предназначавшийся для отправки к берегам Новой Гвинеи, понадобился для подготовки и проведения этой экспедиции. Это осложнило положение Миклухо-Маклая: голландские торгово-пассажирские пароходы совершали рейсы между Явой и Молуккскими островами, а далее путешественнику предстояло нанять малайский парусник, чтобы добраться до побережья Новой Гвинеи.

Во время стоянки «Изумруда» в Тернате Николай Николаевич получил у молуккских морских торговцев интересные сведения о различных районах юго-западного побережья Новой Гвинеи. Миклухо-Маклай решил отправиться на Берег Папуаковиай[539]. Эта часть побережья, расположенная к востоку от полуострова Бомбераи, пользовалась дурной славой. Европейские натуралисты опасались высаживаться в Папуаковиай из-за слухов о кровожадности и коварстве местных жителей, и даже молуккские морские торговцы, которые издавна вели меновую торговлю с береговыми жителями лежащих к северо-западу местностей Папуа-Онин и Папуа-Нотан, нечасто отваживались посещать Папуаковиай. Это обстоятельство устраивало русского путешественника, ибо он хотел изучить племена, менее известные европейцам и, как он надеялся, слабее подверженные внешним влияниям. Что же касается смертельной опасности, то она не останавливала Миклухо-Маклая.

Николай Николаевич решил выехать из Бейтензорга 15 ноября 1873 года. Но за три недели до выезда он почувствовал первый приступ лихорадки денге, которую голландцы называли кнокелькурс (лихорадка в костях). «Пароксизмы при этой лихорадке не сильны, — сообщал путешественник секретарю РГО, — но боль в сочленениях и суставах очень неприятна и заставляет оставаться в лежачем положении»[540]. Возбудитель и переносчик этой болезни были тогда неизвестны. Но в XX веке медики выяснили, что денге — острое вирусное заболевание, встречающееся в странах с тропическим климатом, что эта инфекция передается человеку комарами Aedes aegipti. Эти комары во времена Миклухо-Маклая в изобилии водились в водоемах и сочной листве «беззаботного» городка.

Луиза Лаудон призвала к постели больного опытных врачей, которые доступными им средствами постарались ослабить боль в суставах и добиться постепенного излечения. На двадцатый день Николай Николаевич смог начать писать и передвигаться по комнате. И хотя болезнь не полностью отступила, путешественник — вопреки предостережениям врачей и мольбам Луизы — назначил свой отъезд на 15 декабря.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.