Битва за Москву

Битва за Москву

Рассказывая о битве за Москву, историки, писатели, публицисты редко предупреждают читателя, сколь страшно складывались обстоятельства для полков Пожарского, устало бредущих к Москве. Кто из русских историков не был заворожен той титанической работой, которую проделало руководство ополчения, собирая в кулак остатки русской мощи? Кто не испытывал горделивого чувства: наши встали! наши идут! Кто не ощущал за спиной Пожарского великую силу, море людское, с ревом накатывающее с севера?! Лишь бесчувственный человек не испытывал бы последовательно отчаяния, надежды и крепкой веры: свершилось, этих людей уже не сокрушить ни полякам, ни ворам! Казалось бы, страницы истории давно перелистаны, и мы знаем исход великого противостояния за Москву, ужели не был он предрешен заранее? Ужели сами поляки не боялись армии Пожарского? Но доброе сочувствие единоверцам и соотечественникам по сию пору волнует сердца. Кажется: вот, сделано небывалое усилие — Россия пришла к Москве! Остальное — неизбежность. Как ни сокрушить ополченцам неприятеля, коли вся земля собралась под хоругви ополчения?

Хорошие чувства. Правильные чувства.

Но реальность была суровее. Трубецкой и Пожарский едва не погибли в страшном многодневном сражении. Земское дело едва не рухнуло у стен Великого города. Все напряжение нравственных и физических сил понадобилось людям, прибывшим к Москве ради битвы с неприятелем. И победа, одержанная русским войском, выглядит как чудо. Несколько раз могла она обернуться поражением. Но, может быть, ратникам Пожарского Бог помог — за их чистосердечное самопожертвование.

Итак, прежде всего: в распоряжении историков нет точных данных о численности войск, находившихся под командой Пожарского и Трубецкого, а также под командой Ходкевича. Невозможно определить боевую силу их полков даже в грубом приближении. По данным историка Н. И. Костомарова, силы Ходкевича подходили к 12 000 человек, если не более того.[145] Историк Ю. В. Готье полагал, что Второе земское ополчение на выходе из Ярославля насчитывало более 20 000 человек. По подсчетам историка Г. Н. Бибикова, два земских ополчения совокупно располагали не более чем 8—10 000 бойцов, в то время как Ходкевич и Струсь (возглавлявший кремлевский гарнизон) в сумме имели под командой 12–15 000 ратников, в том числе 1500 пехоты (венгров и ливонских немцев). Из них кремлевский и китайгородский контингенты осажденных составляли 3000 человек. Польский специалист Т. Богун, опираясь на польские источники, предложил иные цифры: 5,5–6000 бойцов у Ходкевича, из них порядка 1200 пехоты и 1000–1500 тяжелой кавалерии; позднее он дал иной подсчет, подняв численность гетманской армии до 9—10 000 воинов, из них 1700–1800 пехотинцев. Численность Второго земского ополчения определена им в 10–11 000 дворян, стрельцов и казаков. Историк Ю. М. Эскин счел возможным увеличить цифры Т. Богуна не менее, чем на треть. «Оценивая численность противостоявших армий, — пишет Ю. М. Эскин, — надо не забывать о неточностях подсчетов всех историков, которые базируются на источниках, учитывавших только полноправных воинов (дворян, стрельцов и казаков, получавших оклады, или гусар, пехотинцев, гайдуков по спискам и мемуарам). Но у каждого мало-мальски состоятельного воина были слуги — боевые холопы у русских, пахолки у польско-литовских воинов». Любопытное замечание, однако при отсутствии финансовой документации по земским ополчениям остается только гадать, считали боевых холопов те, кто в самых приблизительных словах отзывался о его численности, или не считали. Историк Р. Г. Скрынников был уверен, что с Трубецким после ухода Заруцкого оставалось не более 3–4000 дворян и казаков, а в распоряжении Пожарского имелось не более 10 000 воинов; Ходкевич, по его мнению, мог выставить в поле 8000 запорожских казаков и 1500 пехоты — помимо традиционной для его армии польской кавалерии[146]. Но эти цифры имеют приблизительный, а иногда и просто гипотетический характер. Наиболее правдоподобны подсчеты численности гетманских войск, произведенные Т. Богуном. Реалистично смотрит на проблему и Г. Н. Бибиков.

Весьма возможно, силы обеих сторон были значительно скромнее даже минимальных цифр, названных в исторической литературе.

Источники, повествующие о великом московском противостоянии, постоянно упоминают маневры «сотнями», «ротами», а не какими-то значительными массами живой силы. Да и трудно было прокормить большое воинство в разоренной обезлюдевшей стране. К тому же — на развалинах Москвы, откуда разбежалось население.

Ход сражения за Москву приведет основные силы польской армии в начало улицы Ордынка, где им предстояло вести бой на протяжении многих часов. А там просто негде разместить не то что двенадцать, а даже и пять тысяч бойцов при огромном обозе.

Вот и приходится усомниться в том, что с обеих сторон противоборствовали армии по 10–15 000 бойцов. Думается, в литературе их численность завышена. Историк А. Л. Станиславский привел показания новгородского дворянина («сына боярского») И. Философова, захваченного поляками в бою под Москвой осенью 1612 года. По его словам, объединенное ополчение располагало силами в 7500 бойцов, из коих большую часть составляли казаки.[147] Конечно, многих людей Пожарский с Трубецким потеряли во время боевых действий, другие же просто разъехались из-под Москвы, не терпя бескормицы. Но ведь и пополнения приходили в русскую столицу! Как бы эта цифра не оказалась самой близкой к тем силам, которыми реально располагали земские воеводы в августе — ноябре 1612 года…

Легче разобраться не в количестве воинов у Ходкевича и Пожарского с Трубецким, а в их качестве.

В распоряжении Пожарского было совсем немного хорошо вооруженной, по-настоящему боеспособной дворянской кавалерии и служилой татарской конницы. К счастью, он получил под команду отряд смолян, дорогобужан и вязьмичей, выделявшийся на общем фоне большой воинской опытностью и превосходным снаряжением. Но значительную часть войска составляли пешцы, собранные с бору по сосенке и вооруженные пестро. Дмитрию Михайловичу подчинялось небольшое количество стрельцов, а также казачьи отряды, но их боевая ценность, как правило, оказывалась ниже, чем у дворянских полков. Надо учитывать, что лучшие силы России были к тому времени перемолоты в многочисленных битвах и еще того больше — в кровавой междоусобице. Прежде, в годы царствования государя Василия Ивановича или при Борисе Федоровиче, Москва могла выставить большую армию, и ядром ее становился «государев полк» или «государев двор». Туда входили богатейшие люди страны, отлично вооруженные и экипированные, на превосходных лошадях, с большим военным опытом. Искусные воеводы, поседевшие в сражениях и походах, вели русскую армию. Общая твердая дисциплина спаивала ее в единое целое. Контингент европейских наемников придавал ей дополнительную ударную силу. Такое воинство могло всерьез поспорить с вооруженными силами Речи Посполитой. И всё это погибло за несколько лет под действием ужасающей мясорубки… Не надо обманываться! Пожарскому досталось небогатое провинциальное дворянство, получившее возможность относительно прилично вооружиться и вдоволь покушать. Пожарскому достался «офицерский корпус», не блиставший великими способностями, но уж хотя бы верный общему делу. Пожарскому достался талантливый администратор Минин, наладивший бесперебойное снабжение с территорий, не до конца разоренных смутою. Но — и всё. Это далеко не та державная мощь, какую могли выставить в поле русские монархи прежних лет. Это ее огрызок.

Как выразился Р. Г. Скрынников, «в ополчении под Москвой… было много крестьян и горожан, никогда прежде не державших в руках оружия. По феодальным меркам, им не место было в армии. Но война в России приобрела народный характер. Ополченцев воодушевляло сознание высокой патриотической миссии. Они сражались за родную землю»[148]. Вот это-то святое воодушевление ополченцев, этот гнев на интервентов и желание восстановить порядок и составляли единственный большой козырь, который земское командование могло выставить против Ходкевича.

Иначе говоря, Дмитрий Михайлович располагал боевыми силами второго сорта. И еще очень хорошо, невероятно хорошо, что Минин и его помощники смогли собрать хотя бы это. У Трубецкого не было ничего подобного.

Трубецкой располагал незначительным количеством обносившихся, усталых дворян и роем казаков — отважных, конечно же, порою просто неистовых, но не слишком искусных в бою и до крайности слабоуправляемых. Многомятежное казачье войско колебалось между одним настроением и другим, сварило с дворянами из соседних русских таборов, а могло явиться с угрозами к собственным полководцам. Оно не обладало должной надежностью для великого дела. К тому же ополчение Трубецкого было страшно измотано стоянием под Москвой, боями, потерями, отсутствием подкреплений. Наконец, оно пало духом от прежних неудач.

Два ополчения не имели единого командования и относились одно к другому с большим недоверием.

Каковы военачальники, оказавшиеся во главе этого пестрого сборища?

Пожарский обладал и отвагой, и явно выраженным тактическим дарованием: за ним числилось несколько выигранных боев. Кроме того, он сумел очистить Русский Север от вражеских сил, да и привести свою молодую армию к столице, что само по себе являлось делом нелегким. Но Дмитрий Михайлович никогда не управлял таким количеством бойцов в открытом полевом столкновении с неприятелем. Его опыт был результатом успешного решения боевых задач значительно меньшего масштаба.

Трубецкой располагал еще меньшим опытом. И воинские его способности, очевидно, далеко уступали таланту Пожарского. Ему досталась рать, в значительной степени собранная и воодушевленная Прокофием Ляпуновым, а затем дезорганизованная Иваном Заруцким. Оказавшись во главе боевого ядра этой армии, Трубецкой честно дрался, имел некоторый успех в противостоянии с силами польского гарнизона в Москве, но деблокирующих усилий неприятеля сдержать не мог. Его заслуга заключается в невероятной стойкости: он оставался под Москвой даже в ту пору, когда, казалось бы, все надежды на победу исчезли. Он удержал при себе немало людей. Значит, имел достаточно воли и способности к убеждению. Он упорно сопротивлялся польскому воинству и давил на кремлевский гарнизон интервентов. Следовательно, обрел некоторое умение вести тактическую борьбу. Кроме того, князь Трубецкой — единственный великородный аристократ, оказавшийся «за отечество стоятелен». Прочие либо угодили в плен, либо перешли в стан неприятеля, либо сыграли в великом противостоянии незначительную роль. А он стал живым знаменем для Первого ополчения. Как это воспринималось в начале XVII века? Если столп царства, знатнейший Гедиминович, вышел против грозного неприятеля, то за ним, именно за ним, а не за стольником Пожарским, легко пойдет русский служилый люд, ему без сомнений подчинятся боярские рода. Знатность Трубецкого — очень серьезный козырь для земского дела. На ней многое держалось. Но биография Дмитрия Тимофеевича отнюдь не была украшена крупными воинскими достижениями…

Двум русским ополчениям противостояла армия, точная численность которой также неизвестна. Больше ли было сил у Ходкевича, меньше ли, сказать невозможно. Но если о количественном превосходстве одной из армий, сошедшихся под Москвой, можно только гадать, то качественное было явно на стороне поляков. В их стане царило единоначалие. В состав их армии входила знаменитая тяжелая кавалерия, одна из лучших боевых сил по всей Европе, малороссийские казаки, немецкие и венгерские пешие наемники. По словам специалиста по истории Смуты Г. Н. Бибикова, «у польско-литовских рыцарей было богатое вооружение: специфические польские чешуйчатые доспехи, длинные шпаги (кончары), сабли, копья, пистоли и ружья. Именно к этим людям могло относиться картинное описание польского войска, данное автором Филаретовой рукописи: «Все выехаша окованы сбруями, яко вода колебашеся, и шеломы на главах их… яко прекрасная заря светящееся, блистание сабель их яко молния, ино и копий их возняти яко великий лес дубравный, вкупе же… и смотрети страшно».[149] Полки Ходкевича, конечно, тащили за собой шлейф из авантюристов, привлеченных смутой и жаждой наживы, но это прежде всего было королевское войско, подчиняющееся твердой дисциплине. Бойцы Ходкевича шли выполнять задачу, которую они уже неоднократно решали раньше. Сознание прежних побед поднимало их боевой дух и придавало уверенности в собственных силах. Оружием, продовольствием и снаряжением гетманская армия была обеспечена не хуже ополченцев Пожарского, а скорее даже лучше, и уж точно превосходила в этом смысле ратников Трубецкого.

Более того, сам «гетман великий литовский» Ян Кароль Ходкевич как полководец на голову превосходил Пожарского и на две головы — Трубецкого. Во всяком случае, так было до начала битвы за Москву, когда слава его пошатнулась. Надо признать: в глазах современников Пожарский был сильным военачальником, искусным и отважным, но… пока еще никак не проявившим себя в делах великих, а Ходкевич обладал всеевропейской славой настоящей звезды военного дела. Это был тактический гроссмейстер. И под Москвой он сыграл матч с двумя «разрядниками», один из которых в лучшем случае «подавал большие надежды». В лагере поляков никто и подумать не мог, сколь крепкими орешками окажутся разрядники…

Ходкевич учился тактическому искусству сначала у итальянских военачальников и мальтийских рыцарей, затем в испанских Нидерландах, где мог перенимать опыт у знаменитейших воителей того времени. Он участвовал в войнах самого разного масштаба и обладал колоссальным опытом боевых столкновений. Он начал командовать большими тактическими соединениями за десять лет до битвы за Москву. Ходкевич успешно громил шведов и брал их твердыни в ту пору, когда Пожарский и Трубецкой, по молодости лет, могли только мечтать о воеводском звании. Под Кирхгольмом он наголову разбил превосходящую по численности армию шведов. Эта его виктория — классика для пособий по тактическому искусству. Затем Ходкевич участвовал в большом сражении под Гурзовым, действуя с успехом против мятежной армии Зебжидовского. Потом гетман опять громил шведов и с незначительными силами фактически смог переломить ход войны. Мудрый человек, он со скепсисом оценивал перспективы вооруженной борьбы против России, но вынужден был стать одним из вождей польско-литовского вторжения. Первый тревожный звоночек в его блистательной боевой карьере прозвучал в 1611 году — после неудачной осады Псково-Печерского монастыря. Однако полгода спустя он восстановил репутацию, прорвав оборону Трубецкого и доставив припасы и подкрепления осажденным в Москве полякам. Позднее подобные прорывы повторялись. Именно усилия Ходкевича поставили Первое земское ополчение в крайне сложную ситуацию: оно едва держалось у Москвы. Для Трубецкого Ходкевич был страшен — гетман уже бил Дмитрия Тимофеевича.

В будущем Ходкевич еще станет полководцем-легендой для Восточной Европы: именно он остановит натиск турок-османов под Хотином.

Итог: русским ополченцам противостояла дисциплинированная армия, возглавленная первоклассным военачальником, сильная боевым духом, имевшая единое управление и стоявшая гораздо выше по качеству боевого ядра. Коротко говоря, шанс остановить ее был близок к нулю. Все усилия земского руководства могли пойти прахом. Да чуть ли не должны были пойти прахом!

Столкновение Пожарского и Ходкевича происходило в условиях, крайне неблагоприятных для первого.

Самая большая беда русских сил, стоявших под Москвой, — несогласованность в действиях. Неприязнь и взаимное недоверие страшно разделили два ополчения.

Еще на подходе к Москве, в Троице-Сергиевой обители, земцы Пожарского мучились сомнениями: добро ли выйдет из соединения с Трубецким? Даже после того, как Заруцкий увел самый буйный элемент казачьего войска, у стен столицы кипело и булькало воинское нестроение. А сторонники Минина с Пожарским вспоминали о печальной судьбе Прокофия Ляпунова: он доверился казакам и голову потерял!

Келарь Авраамий Палицын описал это колебание в красках: «Егда прииде князь Дмитрей Михайловичь к Троицы в Сергиев монастырь с достальными людьми августа в 14 день и восхоте стояти во обители, а боярин и воевода князь Дмитрей Тимофеевичь Трубецкой пишет непрестанно из-под Москвы в Троицкой Сергиев монастырь к архимариту и келарю и к соборным старцом, что ис-под Москвы казаки все для великие скудости хотят ити прочь, а к Литовским людем в Москву идет Хоткеевичь на проход со многими людьми з запасы, и Дмитрею бы Михайловичю к Москве поспешити и Литовских бы людей в Москву не пропустити. И архимарит Деонисей и келарь старец Аврамей много о сем моляху князя Дмитрея и все войско, в них же бысть много разньствиа и нестроение велико: ови хотяху под Москву итти, инии же не хотяху, глаголюще: «Князя Дмитреа манят под Москву казаки, хотят его убити, как и Прокофья Ляпунова убишя». Келарь же много прещаше им и князю Дмитрею глаголаше: «Помни, княже господине, слово в Евангелии реченное: «Не убойтеся от убивающих тело, души же коснутися не могущих». Но аще что и случит ти ся и постражеши, то мученик будеши Господеви». Многа же и ина глагола ему от Божественых Писаний, яко умилитися ему. И оставив вся своа размышлениа и страх ни во что же вменив, но все упование возложив на Всесильнаго в Троицы славимаго Бога и на великих чюдотворцов Сергиа и Никона, и певше молебнаа, поиде изо обители Живоначальныя Троица со всеми людьми под царьствующий град Москву, августа в 18. Поемлет с собою и келаря старца Аврамиа. Пришедшу же князю Дмитрею Михайловичю под Москву и ста у Арбатских ворот, и Литовским людем во граде конечную тесноту учинили»[150].

Дмитрий Михайлович вел с вождем Первого земского ополчения переговоры, не покидая Троицы. Он хотел «…договориться с казаками, чтобы друг на друга никакого зла бы не умышляли». Желание вполне естественное: командованию Второго ополчения не раз жаловались на казачье самовольство, в том числе и те служилые люди из южных городов, которые стояли под Москвой вместе с казаками. Если уж братья по оружию устали терпеть «великие обиды» казачьи, то пришельцев с севера могло ожидать все, что угодно.

Переговоры пришлось свернуть: из-под Москвы пришли известия о скором приближении гетмана Ходкевича. Тогда князю Пожарскому стало «не до уговора с казаками», и он «…послал наскоро перед собой воеводу князя Василия Ивановича Туренина и повелел ему встать у Чертольских ворот»[151].

Авангардный отряд Туренина спешно прибыл к столице. Здесь он соединился с легкими силами, отправленными к Москве ранее и явившимися еще в июле. Первыми добрались до столицы сотни Михаила Дмитриева, занявшие позицию между Тверскими воротами и Петровскими. Позднее у Тверских ворот, возведя острог, встал князь Дмитрий Петрович Пожарский-Ло-пата. Его участок обороны тянулся к югу, до Никитских ворот. Наконец, южнее, у Чертольских ворот (они же Пречистенские), укрепился отряд князя Туренина. Он занял позицию на самом опасном направлении.

По словам летописца, главные полки Пожарского двинулись к Москве в ужасе и унынии. Под Москвой их ждал сильный беспощадный враг, да еще союзник, который мог оказаться горше врага. В лицо бил сильный ветер, и суеверные ратники приняли это за скверное предзнаменование. Сам Троицкий архимандрит Дионисий окроплял земские колонны святой водой и благословлял крестом, желая вернуть людям уверенность в себе.

Господь смилостивился над русским воинством и послал ему ободрение: «В мгновение ока переменил Бог ветер, и стал [дуть] в спину всей рати так, что едва на лошадях сидели, такой пришел вихрь великий. Вся же рать узнала милость Божию и помощь великого чудотворца Сергия, и отложили свой страх ратные люди, и расхрабрились, идя к Москве все и радуясь. И обещались все помереть за дом Пречистой Богородицы и за православную христианскую веру. Был же тот ветер до того времени, как побили гетмана и отогнали его от Москвы». Придя под Москву, ополченцы встали на Яузе за пять верст, и послали к Арбатским воротам разузнать, где бы им лучше расположиться. В это время князь Дмитрий Трубецкой «…беспрестанно присылал и звал к себе стоять в таборы. Князь Дмитрий же [Пожарский] и вся рать отказали, что отнюдь тому не бывать, чтобы стоять вместе с казаками. И остановился тут [князь Дмитрий Михайлович] на Яузе ночевать, а не пошел [к Москве] потому, что пришли поздно»[152].

Основные силы Второго ополчения добрались до Москвы 20 августа в канун дня святого Петра-митрополита.

С запада на город скорым маршем двигался мощный корпус гетмана Ходкевича. Столкновение с ним должно было решить судьбу российской столицы.

Что увидел князь Пожарский, вновь оказавшись в Москве? Черные пожарища, закопченные церкви, редкие каменные палаты, испачканные пеплом. Лишь стены Белого города, Китай-города и Кремля, хоть и покалеченные артиллерийским огнем, величаво возвышались над хаосом развалин… Тут и там деловитые москвичи рубили новые «хоромы», сооружали «острожки». Бойцы Первого земского ополчения нарыли себе землянок, заняли уцелевшие дома, но больше стояли «в таборах». Жили голодно.

Казачье буйство, пуще вражеской злой воли, страшно разорило окрестности русской столицы. Откуда было добыть ополченцам пищу, одежду, когда народ разбежался от родных пепелищ, а при появлении очередной казачьей шайки люди готовы были спрятаться куда угодно, лишь бы не встречаться с такими «защитниками»! Наверное, немало среди казаков было людей, которые пришли под Москву стоять за святое дело — бить интервентов, освобождать столицу от чужой власти. Но и за легкой поживой вели туда атаманы своих бойцов. Оказаться среди тех, кто возьмет верх в самом сердце России, попользоваться благами самой богатой ее области — вот цель, манившая бунташный люд.

С первого же дня князь Пожарский занял жесткую позицию: не смешиваться с армией Трубецкого. Тот проявил упорство и на следующее утро явился в расположение Дмитрия Михайловича, чтобы начать новые переговоры. Трубецкой звал Пожарского «к себе в острог», иначе говоря, в деревянное укрепление, где, надо полагать, размещалось командование Первым ополчением. Пожарский, к удивлению Трубецкого, настаивал на своем: он не желал стоять вместе с казаками.

Тут сыграла роль не только боязнь каверз со стороны беспокойного казачьего элемента. Конечно, Дмитрий Тимофеевич Трубецкой не мог контролировать своих же атаманов, иначе начальные люди дворянских отрядов не жаловались бы на притеснения с их стороны. Конечно, он не мог гарантировать безопасности самому Пожарскому: казаки показали себя и в деле с Ляпуновым, и в нападении на самого Пожарского, когда князь едва не погиб. Но вождь Второго ополчения пришел с большими силами, и любое злодеяние мог легко пресечь вооруженной рукой. Нет, дело тут не в безопасности.

Важнее другое. Во-первых, при соединении двух земских армий Пожарский должен был уступить первенство Трубецкому. Таковы устои старомосковской политической культуры! Получив власть от земщины, Дмитрий Михайлович мог первенствовать там, где эта власть ему была вручена. Но объединив силы с великим аристократом Трубецким, он не мог бы далее командовать и даже не мог бы претендовать на равенство в решении воинских проблем. Его же люди обязательно перестали бы ему подчиняться. Сила крови, сила рода имела первостепенное значение, Пожарскому волей-неволей пришлось бы склонить голову перед Трубецким. О своей ли чести думал Пожарский, отказывая Трубецкому? Вряд ли. Он и подчинился бы Дмитрию Тимофеевичу, если бы видел перед собой искусного полководца, человека, поддерживающего порядок в собственном лагере. Но Трубецкой как военачальник был не столь силен и опытен, как Пожарский, а в стане его царили разброд и шатание. В казачью среду затесалось немало бывших крестьян, беглых холопов — эти волками смотрели на дворян, а смирять их ярость Трубецкой не умел. Надо полагать, Пожарский рассудил не подчиняться Трубецкому не из-за великой гордыни, а в интересах дела. Утратив контроль над армией, он отдал бы его в слабые руки.

Но и это еще не все.

Очень хорошо и точно сказал Сергей Михайлович Соловьев: «Под Москвою открылось любопытное зрелище. Под ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель — вытеснить врагов из столицы, а между тем резко разделенные и враждебные друг другу; старое ополчение, состоявшее преимущественно из козаков, имевшее вождем тушинского боярина, было представителем России больной, представителем народонаселения преждепогибшей южной Украйны, народонаселения с противуобщественными стремлениями; второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностию установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским характером, которое в самом начале Смут выставило сопротивление их исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую безнадежность положения, на торжество козаков по смерти Ляпунова, собрало, с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, сознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой — сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства, и порвала связь с больною, зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: «Похотеть нам помочь Московскому государству, то не пожалеть нам ничего» и слова ополчения под Москвою: «Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать» — вот слова, в которых высказалось внутреннее очищение, выздоровление Московского государства; чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, и очищение государства от врагов внешних было уже легко».[153] Пожарский, очевидно, боялся, что многомятежная казачья толпа разлагающе подействует на его армию, собранную с такими трудами; что его здоровое воинство вдохнет заразу бунтарства и потеряет прежнее единство, прежнюю нравственную силу. Больной, находясь рядом со здоровым, от одного этого выздороветь не способен, но передать свою болезнь может запросто. И Дмитрий Михайлович, как видно, стерегся опасной хвори.

Конечно, это вызвало недовольство тех, кто рассчитывал «приручить» Пожарского и его ополченцев. Как сказано в летописи, «…князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и казаки начали на князя Дмитрия Михайловича и на Кузьму и на ратных людей нелюбовь держать за то, что к ним в таборы не пошли».[154]

Нашлись историки, пенявшие Дмитрию Михайловичу за робость. Отчего не наступил он на горло собственной песне ради общего дела? Так ли уж надо было опасаться казаков? Разве объединенная армия земства не представляла бы собой куда более грозную силу, нежели разрозненная?

Вот уж вряд ли! Надо бесконечно благодарить Пожарского за благоразумие и полное небрежение тем, как будет выглядеть он в глазах современников и потомков. Если бы уступил он Трубецкому, как знать, не наступила бы дезорганизация земской военной силы моментально? Не убил бы Трубецкой армию в битве с Ходкевичем? Прежде, располагая вместе с отрядами Заруцкого значительной силой, он ведь не отбил Ходкевича…

В столь решительном поведении Дмитрия Михайловича видна и незаурядная воля, и незаурядный ум. Взвесив множество «за» и «против», он отказался от сомнительной стратегии, избрав более надежный образ действий.

Боевое ядро армии Пожарского переместилось из-за Яузы в район Арбатских ворот. «И встали по станам подле Каменного города, подле стены, и сделали острог, и окопали кругом рвом, и едва успели укрепиться до гетманского прихода».[155]

Перед началом битвы Второе земское ополчение занимало позиции по широкой дуге, соответствующей нынешнему Бульварному кольцу в его западной части. Левое крыло земцев расположилось севернее Москвы-реки близ современной Волхонки (отряды князя В. Туренина и А. Измайлова). Центр войска — в перекрестье нынешних улиц Воздвиженки, Знаменки и Старого Арбата (смоленские дворяне во главе с самим Пожарским). Правое же крыло прикрывало от удара местность от Никитских ворот до Петровских (отряды князя Д. Пожарского-Лопаты и М. Дмитриева).

Остатки Первого земского ополчения стояли «таборами» неподалеку от Яузских ворот. Узнав о приближении Ходкевича, они вышли к Крымскому броду и закрыли собою Замоскворечье.

Течение Москвы-реки разделило ополченцев Пожарского и Трубецкого. Широкая лента воды рассекала их позиции надвое, не давая затевать свары, но и затрудняя взаимодействие…

Ходкевич подступил к Москве утром 22 августа. Гетман двигался от Поклонной горы к центру города. Он перешел Москву-реку близ Новодевичьего монастыря и, оставив рядом с обителью огромный обоз, устремился к местности у Пречистенских (Чертольских) ворот. В тех местах Пожарский поставил заслон из людей князя Туренина. Их явно не хватило бы для отражения массированного удара гетманской армии. Поэтому Дмитрий Михайлович стянул к южной части дуги основные силы. Трубецкой, предлагая удар полякам во фланг, попросил помощи и получил пятьсот конников.

Рано утром войска Ходкевича пришли в движение. Блестящая польская кавалерия таранила ополченцев Пожарского, стремясь пробить меж их порядками брешь и провести через нее обоз с припасами для осажденного в Кремле гарнизона. По подсчету Ю. М. Эскина, «Гетману надо было любой ценой преодолеть примерно 2 километра, чтобы провести в Кремль обозы по Чертольской (позднее Пречистенской) улице или по Остоженке, до Чертольской башни Белого города, а затем до Боровицкой башни Кремля».[156]

Дмитрий Михайлович контратаковал силами русской дворянской конницы. «И начался смертный бой, — пишет современник. — А где великое сражение, там и много убитых! С обеих сторон был беспощадный бой. Друг на друга направив своих коней, смертоносные удары наносят. Свищут стрелы, разлетаются на куски мечи и копья, падают всюду убитые. Понемногу поляки берут верх и острием меча преследуют, москвичи же поле боя оставляют и вынуждены отступать».[157] Все источники как один говорят о страшном ожесточении вооруженной борьбы: в тот день был «бой большой и сеча злая». До крайности тяжело оказалось в открытом поле противостоять панцирной кавалерии поляков, испытанной во многих боях. Требовалось найти тактическое решение, способное переломить ход битвы, начавшейся неудачно.

Как опытный воевода, Пожарский знал, что русская пехота того времени «в поле» редко проявляла стойкость. Зато в обороне мало кому удавалось ее сломить. Дай десятку русских стрельцов не то что каменную стену, а хотя бы несколько телег с обозной кладью, и они удержат вражескую сотню. И меткость появляется, и отвага, и кураж. В то же время, лишенные укрытия, они могут отступить перед малыми силами неприятеля. Задолго до начала битвы Дмитрий Михайлович велел сооружать в качестве опорных пунктов деревянные острожки, а также копать рвы. Оборонительную тактику пехоты он планировал сочетать с активными, наступательными действиями конницы. Но в первые же часы боя стало ясно: фронтальные столкновения больших масс кавалерии удачи русскому воинству не приносят. Поляки продавливали строй дворянского ополчения. Игра в правильное полевое сражение могла закончиться плохо… Так не лучше ли превратить его в свалку без правил на взаимное истощение?! А для этого имеет смысл воспользоваться чудесными свойствами русской пехоты — с удивительной стойкостью и упорством цепляться за любой мало-мальски обозначенный оборонительный рубеж…

И Пожарский спешивает значительную часть дворянской конницы. Он вообще отказывается от массированного использования конных сотен. Исход битвы должен определиться не в стуке копыт, не в перезвоне сабель и не в яростных криках бешено несущихся навстречу друг другу всадников, а в беспощадных стычках за развалины города, за печи, за ровики, за ямы, за малые острожки, лицом к лицу, топорами, ножами, голыми руками.

Эта тактика принесла ему успех в упорном трехдневном сражении. Она вряд ли была «домашней заготовкой». Скорее, она родилась в пылу боя: Дмитрий Михайлович выработал ее, оказавшись в отчаянном положении. Вследствие принятого им решения пехота сделалась царицей битвы за Москву. Жестокая резня между русской и польской пехотой постепенно изматывала корпус Ходкевича, обескровливала его. И лишь когда в ходе сражения намечался успех, Пожарский бросал в дело кавалерийские отряды — чтобы усилить замешательство противника, не дать ему опомниться, гнать и бить его. Как только русские воеводы отступали от этой тактики и давали дворянской кавалерии самостоятельное значение на поле боя, начинались сложности.

А теперь вернемся к тяжелому моменту — отступлению конницы Второго земского ополчения 22 августа.

Кавалерия Пожарского столкнулась с поляками у Новодевичьего монастыря. Гетман ввел в бой крупные силы, и русская конница отступила, но зацепилась за острожки. Здесь Ходкевич бросил в наступление резервы. Тем не менее сбить земцев с занимаемой позиции гетман не сумел. Как сообщает летопись, «гетман… наступал всеми людьми, князь же Дмитрий и все воеводы, которые с ним пришли с ратными людьми, не могли против гетмана выстоять конными людьми, и повелели всей рати сойти с коней, и начали биться пешими; едва за руки не брались между собой, едва против них выстаивая»[158].

С этого момента серьезные проблемы начались у Ходкевича. Свинцовый град из стрелецких пищалей сбивал с коней гордых его гусар в тяжелых блистающих латах. Обливаясь кровью, выпуская последний глоток воздуха из уст, рыцари Ходкевича перед смертью целовали пыльную московскую землю, которую так хотел приобрести их король!

Вскоре гетман и сам был вынужден спешить кавалерию, а вместе с нею бросить в дело пехоту. «Бысть бой под Новым под Девичим монастырем с полки князя Дмитрея Михайловича Пожарсково. И сперва литовские конные роты руских людей потеснили, потом же многими пешими людьми приходили на станы приступом и билися с утра и до вечера…» — пишет Авраамий Палицын.

С точки зрения самих поляков, сражение развивалось успешно. Польский офицер Иосиф Будило со стен Кремля гордо любовался решительным прорывом Ходкевича: «Гетман великого княжества Литовского дождался от короля лишь небольшого вспомогательного войска, потому что ему прислали только 16 хоругвей пехоты, хотя знали о движении русских на Москву. Но как человек храбрый, он пришел к столице, чтобы помочь осажденным и доставить им продовольствие. Русские, выстроившись, вышли против него и, разместив у своих лагерей по рвам пехоту, дожидались его. Гетман, воодушевившись храбростию, приказал всей небольшой своей коннице сразиться с ними. Силы были не равные, потому что у гетмана конницы было несколько сот человек, а у русских несколько десятков тысяч; но так как польская пехота, которой было 1500 человек,[159] храбро помогала коннице, то конница тем смелее действовала. Наши сломали громадные силы русских и втоптали их в реку Москву, так что те принуждены были прыгать с берегов в воду; иные из них бежали мимо своего лагеря, иные насилу удерживались в таборах. Наши, преследуя их, врывались в самые таборы и поражали русских выстрелами».[160] Однако… тут вышла заминка. Как только русские укрепились в «таборах», почувствовали защиту недавно срубленных острожных стен, как только начался рукопашный бой за удобно устроенные позиции, поляки потеряли свой шанс. Их яростное наступление затормозилось.

Польский гарнизон Кремля бросался на вылазки, пытаясь помочь прорыву гетмана. Но, как выяснилось, именно таких ходов от интервентов и ждали. Кремль и Китай-город давно были окружены древоземляными укреплениями земцев. Русские дозоры не дремали. Поэтому, когда польско-литовские ратники выплеснулись из ворот, их встретил шквал пуль и стрел. Оккупантов беспощадно расстреливали издалека и в упор. Тех, кто добегал до русских позиций, встречали копьями, саблями и топорами. Волна атакующих, обессилев, откатывалась назад, под защиту стен. На московских деревянных мостовых оставались груды польских тел. Брошенные знамена доставались стрельцам. В тот день вражеский гарнизон Кремля понес тяжелейшие потери, не добившись успеха. Трое польских офицеров сложили головы в бесплодных атаках на укрепления земцев.

Эта победа ополченцев не позволила неприятелю переломить ход битвы ударом в тыл.

Будило, помня страшное поражение своих солдат, пишет какие-то несуразные вещи. Он пытается оправдать неудачу, постигшую кремлевские роты на вылазках, тем, что от голода бойцы утратили силы: «Осажденные, желая разделить русское войско, сделали тоже вылазку против Алексеевской башни и против Чертольских ворот, но русские, имея большое число стрельцов, хорошо укрепили эти места, и отразили осажденных с не малою потерею для этих бедных. Русские, наевшись хлеба, были сильнее наших, которые шатались от дуновения ветра. Только шляхетное благородство могло побудить их решиться на эту вылазку, чтобы показать своему вождю гетману и своему государю королю, что для блага отечества они всегда готовы умереть. В то время несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда. Когда они ели хлеб, русские никогда не были для них так страшны и сильны; всегда они на вылазках поражали русских, вгоняли в таборы и, устрояя засады, хватали русских из таборов, как грибы; но когда не стало хлеба и голод усиливался, в то время не только ноги, но и руки отказывались служить; тогда русским легко было бить [поляка], совсем обессилевшего, не могущего ходить, бессильного даже уходить»[161]. Ну да, сытый поляк, очевидно, превращался в терминатора!

Причина относительно легкого отражения польских атак — совершенно другая. Если в польско-литовской воинской среде хватало храбрецов, то людей думающих, одаренных тактиков оказалось недостаточно. И теперь осажденные расплачивались за тяжелые ошибки собственного офицерского корпуса.

Во-первых, плохая физическая форма солдат никогда не сваливается с неба сама собой. Она является результатом тактических просчетов. Поляки сами загнали себя на изолированную позицию. Они располагали изрядными силами и могли удержать один из секторов огромного города. По нему, как по коридору, Ходкевич прошел бы со своими обозами без потерь. Но такой коридор надо специально организовывать, надо укреплять, т. е. рыть такие же окопы, строить такие же острожки, какие русские ополченцы сооружали в мгновение ока. В конце концов, надо постоянно дежурить в этих укреплениях, вести тактическую игру в атаки и контратаки, маневрировать резервами. Но для гордого шляхетского воинства оказалось удобнее запереться в Кремле и там бездумно истреблять съестные припасы. Вот прибудет гетман, гетман нам поможет! Паны Гонсевский и Струсь возглавляли поляков, засевших в Москве. Лично они, и никто другой, — «авторы» ленивой и бездеятельной тактики осажденных.

Вот характерные места из записок поляка Самуила Маскевича. По ним очень хорошо видно, сколь беспечно вели себя вожди польского «рыцарства» в Москве: «31 мая [1611]… в третий день по отправлении челяди с паном Сапегою, пришла весть, что к нам идет пан гетман Великого княжества Литовского Иероним Ходкевич: он был в то время еще под Печорами на границе Лифляндской, в 80 милях от столицы. Эта весть так обрадовала нас, что наши вздумали звонить во все колокола, коих в Москве множество, с пушечною и ружейною пальбою, и тем обнаружили свое бессилие: по удалении челяди, нас не много являлось на стенах, да и выстрелы были редки. Неприятель заметил нашу слабость, и в ту же ночь, лишь только умолкло наше ликование, за час до рассвета, пошел на приступ… Была в Белой стене башня, первая от Китая-города: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю; а находясь в наших руках, не менее беспокоила и москвитян: она была для них как соль для глаз. Мы заняли ее целою ротою Бобовского, из 400 всадников. На эту башню прежде всего устремились москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В ту же минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна может быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность такой потери; посему охотно и решительно, с одними саблями в руках, бросились по стене на русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха. Мы лишились в сем деле убитыми двух храбрых товарищей Дудзинского и Никодима Добровницкого… Потеряв башню, Москвитяне обратились на другую сторону, к Кремлю многочисленною толпою, чрез Белый город. Половина его была в наших руках от Тверских ворот до Крым-города со всеми башнями и воротами; они шли с намерением отнять у нас весь Белый-город и скоро достигли своей цели от нашей слабости: встретясь с ними неожиданно, мы должны были вступить в бой почти без оружия, как стояли на стене. Хоругви спешат выстроиться, а в каждой не более 20, много 30 человек. Посылаем за доспехами и тут же вооружаемся; но теперь поздно. Неприятель уже везде, на воротах, на башнях; мы бежим в крепость, преследуемые бесчисленным множеством до самых ворот Кремлевских. Кто не успевал попасть с нами в крепость, оставался в руках врагов. Никольские ворота, первые после Тверских, были заняты тремя сотнями наших Немцев; а Тверские, вместе с стеною до самой башни… находились в руках москвитян, которые здесь и лагерь свой имели, отделяясь от нас только стеною; на другой же стороне, от Никольских ворот до самого Кремля, вся стена была в нашей власти. К сим-то Никольским воротам москвитяне обратились с приступом; мы только смотрели на оборону наших немцев, не имея средств помочь им; еще они могли бы отбиться; но им недостало пороху, коего была одна бочка; истратив все снаряды, они стали обороняться каменьями и кирпичами. Враги взяли их почти голыми руками на честное слово, и хотя привели в лагерь живыми, но там одним свернули шею, а других потопили. Та же участь постигла и прочие башни, еще менее укрепленные…» И еще: «Для лучшей безопасности, мы решились поставить острог против Тверских ворот, занятых москвитянами, которые оттуда нас тревожили. Можно было бы сделать его ночью без вреда себе; но чтобы доказать презрение к Русским, мы принялись за работу 21 июля [1611] среди белого дня. Это затеял Борковский, думавший устрашить врагов своими немцами, коих взял с собою не более 200 человек. Русские сделали сильную вылазку из лагеря и всех немцев захватили; а Борковский бежал». И — апофеоз: «Казацкий ротмистр Рудницкий избрал для себя жилищем пустой склеп в цейхгаузе, служивши пороховым погребом, и велел слуге принести свечу, чтобы осмотреть, можно ли разводить там огонь, ибо становилось уже холодно; лишь только упала искра на землю, мигом взорвало весь склеп: на полу находилось пороху без малого на пядень; его складывали туда более ста лет и с тех пор, как построен цейхгауз, никогда погребов не чистили. Этим взрывом выбросило всех бывших там людей, числом 18; самого Рудницкого так истерзало, что нельзя было собрать членов его»[162]. Кто-то стоит на стене без оружия и доспехов, кто-то легко подставляет под удар 200 бойцов, а кто-то жжет свечи в пороховом погребе… Похоже, командованию поляков было не до организации серьезной боевой работы.

Во-вторых, голод в Кремле — итог… непродуманных действий того же Струся и предыдущих командиров гарнизона. В таких ситуациях дельный полководец ведет учет продуктов, организует правильное и экономное их распределение между воинами. А что происходило в Кремле и Китай-городе? Большое воинское позорище.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.