Консерватор

Консерватор

Если царствование Василия Шуйского в целом — время перелома в служилой карьере Пожарского, когда он превратился из заурядного стольника в видного воеводу, то за месяцы, проведенные князем на воеводстве в Зарайске, произошла иная, более яркая перемена. Она связана с личностью Дмитрия Михайловича.

До Зарайска поведение князя ничуть не выделялось на фоне поведения таких же, как он, третьестепенных аристократов, малозаметных царедворцев. Он ничем не отличался от прочих стряпчих, стольников, жильцов, окольничих и воевод Московского государства. Дмитрий Михайлович показал смелость и воинское искусство, но это добродетели всего военно-служилого класса. Их воспитывали в русской знати с детства. Кто оказывался начисто их лишенным, тот выглядел странным человеком. У кого их набиралось побольше, тому следовало уважение и государевы награды. Но и во втором случае — ничего необычного. Хорош молодец! Вот и всё.

Пожарский был верен своему государю в эпоху, когда верность оказалась вещью неудобной и стеснительной. Но за Шуйского стояли многие, к 1610 году Смута не успела до такой степени развратить умы, чтобы измена, комфортная и прибыльная, сделалась нормой. Изменять стало легче, укоры за измену слышались реже, но «прямая» и честная служба все еще оставалась для многих идеалом.

В том-то и состоит значение тех лет, когда правил Шуйский! Государя Василия Ивановича ругали современники, скверно отзывались о нем и потомки. Но он был последним, кто отчаянно стоял за сохранение старого русского порядка. При нем еще жило Московское государство, каким создал его величественный XVI век — с твердо определенными обычаями и отношениями меж разными группами людей, с прочной верой, со строго установленными правилами службы, с почтением к Церкви, с фигурою государя, высоко вознесенной над подданными. Этот порядок, истерзанный, покалеченный, со страшно кровоточащими ранами, все же находил себе защитников. Сам царь, интриган и лукавец, проявлял недюжинный ум, энергию и отвагу, отстаивая его. Может быть, твердость Шуйского, не до конца оцененная по сию пору, оказалась тем фундаментом, без которого выход из Смуты был бы найден позднее и при больших потерях. А то и не был бы найден вовсе… Шуйский отчаянными усилиями очень долго задерживал Россию на краю пропасти. Он хранил то, что его же знать беречь уже не хотела. И его твердость многих воодушевляла.

Пока царь стоит под стягом, сражение еще не проиграно…

Василий Иванович был «выкликнут» на царство группой его сторонников после свержения Лжедмитрия I. Его венчал на царство не патриарх, а всего лишь один из архиереев — по разным данным, то ли митрополит Новгородский, то ли митрополии Казанский. Он не мог решить проблем, стоящих перед страной, поскольку решением их могло стать лишь ужасающее кровопускание, смерть крови буйной и мятежной, в изобилии текущей по сосудам страны, да еще покаяние народа в грехах с последующей переменой ума. Но он был — прямой царь, делавший то, что и положено делать русскому православному государю. Его поддерживала Церковь — в том числе святой Гермоген, патриарх Московский. Василий Иванович происходил из семейства своего рода «принцев крови», занимавших очень высокое место при дворе московских государей, поэтому его претензия на престол была полностью обоснованной. Он знал, что все самозванцы — липовые, поскольку видел когда-то труп истинного царевича Дмитрия. Он дрался с самозванцами и поддерживающими их поляками. Он делал правильное дело, хотя и делал его с необыкновенной жестокостью. Впрочем, делать его в ту пору иначе было до крайности трудно…

В таких условиях стоять за царя означало: стоять за старый порядок. По большому счету, вообще за порядок. Но это еще — нормальный человеческий выбор. А вот стоять так, чтобы жизнь свою поставить на кон, — совсем другое дело. Тут надо было выработать в себе идеал какой-то гражданской святости, когда преданность при любых обстоятельствах, преданность до конца, преданность, за которую, если потребуется, надо платить всем, становится стержнем человеческой личности. А время сему идеалу прямо противоположно! И, значит, придется идти против времени. Самой трудной дорогой изо всех существующих. Это уже не сословная добродетель, этому не научить, этого не воспитать. До такого надо возвыситься. Такое состояние личности ставит ее выше общепринятых норм. Личность сама становится образцом, из которого общество берет новую норму.

Подобным образцом Пожарский становится в Зарайске. Именно там он поднимается выше времени, выше современного ему общества. Там он испытывается на прочность несколько раз и с честью выдерживает испытание.

Весной 1610 года, будучи на воеводстве в Зарайске, Дмитрий Михайлович дал отпор буйной толпе изменников, желавших сдать город Лжедмитрию II. Запершись в крепости и не пустив туда стихию измены, Пожарский выстоял, а потом принудил бунтовщиков к покорности.

Ему пришлось проявить большое мужество, поскольку обстоятельства складывались против него.

В апреле 1610-го скончался блистательный полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Именно ему правительство государя Василия Ивановича было обязано серьезным улучшением своих позиций. Он крепко тряхнул поляков и «тушинцев». Располагая целой армией, он добился побед более масштабных, нежели Пожарский. Правда, польский король Сигизмунд III открыто вмешался в московские дела и вошел на территорию России с корпусом вторжения, поскольку поддержку Скопину оказали шведы — первейший враг Польши. Но для Сигизмунда это была формальная причина. На самом деле враждебные действия короля объясняются проще: его обнадеживали московская партия сторонников польской власти. На Михаила Васильевича возлагались большие надежды. Как военачальник он мог бы организовать успешный отпор и «Тушинскому вору», и королевской армии. Но его настигла скоропостижная кончина.

Царю Василию Ивановичу князь приходился родней. Однако вину за смерть князя Скопина многие возложили на семейство государя. Мол, завидовали. Мол, боялись, что молодой полководец заявит претензии на трон…

Правда это или нет, сказать трудно. Князь Скопин был необходим царю, и его ликвидация выглядит до крайности нелогично. Но супругой царского брата Дмитрия являлась дочь знаменитого палача грозненских времен Малюты Скуратова. И к ней липла всякая дурная молва. А от нее перешла и к супругу, и к его царственному брату. Да и впрямь многие хотели бы видеть в Скопине царя — тот же Прокофий Ляпунов прямо звал его на трон. Общество русское сопоставило одно с другим и сейчас же наполнилось слухами о злокозненных действиях Шуйских. Скверно, скверно! С кончиной Скопина положение государя немедленно пошатнулось.

Отчаянным неприятелем Василия Шуйского сделался тогда неистовый вождь рязанского дворянства — Прокофий Ляпунов. Он рассылал по городам грамоты, вербуя сторонников против царя и требуя отмщения. Ляпунов связывался с «тушинцами», стоящими в Калуге. Зарайску, лежащему меж рязанскими и калужскими местами, он придавал особое значение. Его племянник Федор отправился туда с бумагой, содержащей предложение о союзе.

Пожарский, выслушав посланца, «…не пристал к совету его и того Федора отпустил… А с той грамотой быстро послал к царю Василию, чтобы к нему на помощь из Москвы прислал людей. Царь же Василий тотчас послал к нему на помощь». Из Москвы к воеводе явился с большим отрядом Семен Глебов — старый соратник Пожарского еще по боям под Коломной — да стрелецкий голова Михаила Рчинов со стрельцами. «Прокофий, — сообщает летопись, — услышав о том, что пришли на помощь люди в Зарайский город, с Вором перестал ссылаться. Дума же была у него большая против царя Василия с боярином с князем Василием Васильевичем Голицыным, и от Москвы отложился и начал царя Василия не слушать. В то же время стоял под Шацким князь Василий Федорович Мосальский, а с воровской стороны был князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, и князя Василия под Шацким побили. Царь же Василий, про то услышав, послал к нему на помощь голову Ивана Можарова. И Прокофий сведал то, что идут к Шацкому, повелел Ивана перехватить и их не пропустил, повелел им быть у себя»[57]. Таким образом, князь Дмитрий Михайлович проявил лояльность к государю, в результате чего ляпуновцы не получили поддержку из Калуги. Но последовавшее за этим поражение у Шацка резко ухудшили положение правительственных войск на юге России. Пожарский оказывался без серьезной поддержки со стороны полевой армии.

Его положение стало просто отчаянным, когда от Василия Шуйского отложилась Коломна. Военачальник Михаил Бобынин, стоявший в городе с сотней ратников, решил переметнуться на сторону Лжедмитрия II. Он увлек за собой горожан. Коломенские воеводы князья М. С. Туренин и Ф. Т. Долгорукий не сумели противостоять стихии бунта. Владыка Коломенский Иосиф также поддался изменным настроениям.

«Коломничи все поцеловали крест и к Вору[58] послали с повинной, — рассказывает далее летопись. — И послали с грамотами на Каширу и к Николе Зарайскому. Посланные же их пришли на Каширу. Каширяне же, услышав про Коломну, начали Вору крест целовать. Боярин князь Григорий Петрович Ромодановский не хотел креста целовать и стоял за правду. Они же его чуть не убили, и привели его к кресту, и к Вору послали с повинной. И пришли в Зарайский город из Коломны посланцы, чтобы также целовали крест Вору»[59].

Но тут нашла коса на камень. Дмитрий Михайлович оказался крепче волею, чем воеводы коломенские и князь Ромодановский. Жители Зарайска собрались вместе и толпой двинулись к воеводе, чтобы принудить его к изъявлению покорности «Тушинскому вору». Пожарскому грозила страшная опасность. Он мог погибнуть. Но князь приготовился к любому исходу, решив твердо стоять за государя.

Как видно, часть ратников, присланных из Москвы, также решила перейти на вражескую сторону. У Пожарского остался лишь небольшой отряд. Князь заперся с ним в крепости. Стрельцы наводили свои пищали на бешеную толпу горожан. Пушкари стояли с зажженными фитилями близ орудий. Дворяне, обнажив сабли, встали у ворот — на случай, если озверевший люд полезет на них с тараном. И, как видно, посадский сброд, возбужденный изменными словами, сделал попытку приступа. Но воевода зарайский изготовился к штурму, его не пугали грозные выкрики и народное буйство. Порохового зелья, свинца, пушечного дроба и ядер у Дмитрия Михайловича хватало, чтобы достойно встретить целую армию. Были бы люди его крепки в своей верности царю…

За спиной у него стояла великая святыня — древняя высокочтимая икона святителя Николая Мирликийского, к которой приезжали молиться московские государи. Образ хранился в каменном Никольском соборе кремля. Соборный протопоп о. Димитрий Леонтьев встал на сторону воеводы. Надо полагать, выполняя свой долг, воевода надеялся не только на собственные силы, но и на небесное заступничество.

Горожане «…приходили, хотя его убить. Он же отнюдь ни на что не прельстился. Никольский же протопоп Дмитрий укреплял его и благословлял умереть за истинную православную веру. Они же еще больше укрепились. Видя же он свое бессилие, заперся в каменном городе с теми, которые стояли в правде… Те же воры, видя свое бессилие, прислали в город и винились, и [предлагали] целовать крест на том: «Кто будет на Московском государстве царь, тому и служить». Он же, помня крестное целование царю Василию, целовал крест на том: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, ему и служить; а будет кто иной, и тому так же служить». И на том укрепились крестным целованием, и начали быть в Зарайском городе без колебания, и утвердились между собой, и на воровских людей начали ходить и побивать [их], и город Коломну опять обратили»[60].

А вот это был уже очень серьезный успех. Пожарский не только удержал Зарайск, не только укрепил позиции государя, но и способствовал возвращению жизненно важной Коломны. А значит, и хлебных потоков. Кроме того, он выбором своим и твердостью, проявленной в этом выборе, показал, что слово «царь» еще чего-то стоит, хотя бы и в пламени Смуты.

К несчастью, стратегическая ценность «крепкого стоятельства» Пожарского оказалась сильно сниженной чудовищным поражением на другом направлении.

Борьба за Коломну и Зарайск шла в мае и, может быть, июне 1610 года. Тем временем польский король Сигизмунд III осаждал Смоленск. Воевода смоленский Михаил Борисович Шейн стойко держал оборону от поляков. Твердостью воли и верностью государю он был подобен самому Пожарскому. На помощь Шейну из Москвы отправилась русско-шведская рать под общим командованием князя Дмитрия Ивановича Шуйского с приданными ей отрядами западноевропейских наемников. Против нее пошел талантливый польский полководец гетман Жолкевский. Армия союзников страдала от худого управления, между русским командованием и офицерами иноземцев установились нелады. Последние возмущались из-за невыплаты жалования. Несогласованность в действиях иноземных отрядов и русских полков лишала их возможности вести совместную борьбу с грозным неприятелем. Итог — настоящая военная катастрофа, постигшая Д. И. Шуйского 24 июня под Клушином. После Клушинского поражения Жолкевскому сдалась русская армия, оборонявшая Царево Займище. Затем пали Можайск, Борисов, Верея и Руза.

После Клушинского разгрома государь Василий Иванович лишился армии. Более того, он утратил всякий авторитет. Смутное время утвердило в умах людей странное, нехристианское представление об особой удаче общественного лидера или же об отсутствии этой удачи — словно они даются не силой личности и не милостью Божьей, а являются каким-то химическим свойством вожака. Люди вернулись к древним, почти первобытным идеям о достоинствах правителей. Так вот, новое поражение Шуйского одни сочли признаком неправоты его дела перед лицом сил небесных, другие — утратой «химической» удачи. Ну а третьи… третьи просто увидели в материальной слабости правительства повод для переворота.

В июле 1610 года совершилось восстание против монарха. «И собрались разные люди царствующего града, — пишет русский книжник того времени, — и пришли на государев двор и провозгласили: «Пусть-де отобрана будет царская власть у царя Василия, поскольку он кровопийца, все подданные за него от меча погибли, и города разрушены, и все Российское государство пришло в запустение».[61] Ну, разумеется. А еще его некому охранять, поскольку воинство его разбито, и, следовательно, можно над ним как угодно изгаляться.

Государя ссадили с престола, затем попытались принудить его к пострижению во иноки. Вскоре законного русского царя Василия Ивановича передали в руки его врагов, поляков.

Два с лишним года в плену томился он сам и его семейство. Осенью 1612-го Василий Шуйский и брат его Дмитрий с супругой Екатериной ушли из жизни с подозрительной стремительностью… Девять лет спустя в Россию вернется лишь князь Иван Иванович Шуйский-Пуговка, не являвшийся ни крупным политическим деятелем, ни крупным полководцем. Младший брат единственного московского государя из династии Шуйских претендовать на царство уже не смел…

Эта книга посвящена жизнеописанию князя Пожарского, а не истории Великой смуты. Поэтому нет никакого резона в подробностях останавливаться на деталях заговора и на людях, совершавших его. Для обстоятельств жизни Дмитрия Михайловича большее значение имеют два других вопроса: что означал для русского мира акт предательской выдачи царя Василия Ивановича полякам и какие силы остались на политической арене после устранения царя?

Прежде всего, в отношении Василия Шуйского русской знатью и русским дворянством было совершено чудовищное преступление. Патриарх Гермоген являлся стойким защитником государя, и он всеми силами противился его низвержению. Даже когда Василия Шуйского насильственным образом постригли в монахи, патриарх отверг ложное пострижение и продолжал звать государя мирским именем.

Надо полагать, Гермоген видел в затягивании междуцарствия путь к скорейшему торжеству социального хаоса. Видимо, он надеялся восстановить в стране порядок, воспрепятствовать распространению Смуты. А потому с самого начала этого бурного царствования Гермоген играл роль энергичного сторонника Шуйских. Сделавшись правителем России, Василий Иванович в какой-то степени оправдал упования Гермогена: если не остановил, то хотя бы притормозил страшную болезнь Смуты. Когда монарх не проявлял должной энергии, наводя в стране порядок, патриарх осуждал его, требовал действовать. В свою очередь, святитель всячески помогал царю. Однажды сделав выбор, Гермоген твердо придерживался его. Враги Василия Ивановича, растоптавшие его власть, обвиняли царя в том, что он неистинный монарх, не избирала-де его вся земля. Но Церковь ясно показала, кто в России истинный государь, возложив на Шуйского царский венец и неоднократно с полной ясностью высказавшись в пользу Василия Ивановича. Смещая царя, заговорщики прямо шли против патриарха.

Это злодеяние показало, каких глубин достигло духовное развращение нашего общества. Царя принудили «положить посох» те, кто давал ему присягу. Свергая законного монарха с престола, они даже не успели договориться о кандидатуре его преемника. После Шуйского политическая система России оказалась обезглавленной. Кое-кто из заговорщиков мечтал лично занять московский престол, кое-кто симпатизировал Лжедмитрию II, и очень влиятельная партия желала сделать русским царем польского королевича Владислава. Это означает, что наша политическая элита, по сути, обратилась в свору собак, недавно пожравших вожака и приготовившихся грызться за его место.

Два года — с июля 1610-го по октябрь 1612-го — дно Смуты. Самый мрачный ее период.

Полноценная государственность на территории бывшей Русской державы не существует. Служебная иерархия стремительно распадается. Столичные органы власти ни в малой мере не контролируют провинцию. Россия разорвана в клочья, и отдельными ее областями управляют разные силы. Казалось, Московское государство исчезло. Северные области его заберут шведы, центральные окажутся под властью Речи Посполитой, а юг безнадежно обезлюдеет под натиском татар…

Теперь о силах, оставшихся «в игре».

Самая крупная сила, стоявшая за сохранение русской государственности и оборонявшая православие, летом 1610 года оказалась уничтоженной.

Другую значительную силу составили русские сторонники Лжедмитрия II, т. е. провинциальные дворяне, казаки, несколько аристократов, а также иноземные наемники. Они оказалась в крайне затруднительном положении. Московская знать обошлась без них, не пустила их в столицу. Там «царика» не желали превращать в настоящего царя. А в декабре 1610-го он и вовсе перестал существовать. «Тушинского вора» убили под Калугой. Всё его воинство осталось без господина.

Сила третья — служилая аристократия и верхушка дворянства — другого царя из русских выбирать не стала. Князь Василий Голицын желал бы, да не смог. Князь Федор Мстиславский смог бы, да не пожелал. Вместо царя составилось необыкновенное для Руси боярское правительство, вошедшее в историю как «Семибоярщина».[62] В исторической литературе иногда встречается сравнение Семибоярщины с боярскими комиссиями, остававшимися на управлении в Москве, пока государь выезжал за пределы столицы, — например, на многодневное богомолье. Но гораздо больше Семибоярщина напоминает польский аристократический сенат. В ее состав вошли князья Ф. И. Мстиславский, И. М. Воротынский, A.B. Трубецкой, A.B. Голицын, Б. М. Лыков-Оболенский, а также отпрыски старомосковских боярских родов И. Н. Романов и Ф. И. Шереметев.[63] Из Рюрикова рода — только двое: Воротынский и Лыков. Первый мог бы претендовать на трон, но был неудачливым полководцем и не особенно популярным человеком. Второму явно не хватало знатности. Русская знать давно завела переговоры с Сигизмундом III о возведении на трон сына его Владислава — знатные «тушинцы» заключили с ним подобное соглашение несколькими месяцами ранее. Теперь Семибоярщина открыто заявила о своем желании поставить королевича на место Шуйского. Кого-то из русских аристократов завораживали вольности польской шляхты, а кого-то манила возможность навести в стране порядок хотя бы с помощью иноземной военной силы… Под Смоленск отправилось официальное посольство. Владиславу давали престол, ежели он примет православие, сам король отступится от Смоленска и прочих российских городов, а польские войска помогут с разгромом Лжедмитрия II.[64] И вышло бы именно так, если бы во главе Речи Посполитой стоял разумный монарх, а не глупец и фанатичный выученик иезуитов. Испытывая неприязнь к православию, Сигизмунд не желал его ни для себя, ни для сына. От Смоленска он отходить не стал. Более того, выразил стремление самому воцариться на Москве. Королю прямо в руки плыла золотая рыбка, а он отворачивался от нее из-за того, что хотел на ее месте увидеть платинового слона. Посольство заколебалось. Да и в Москве столь наглые притязания Сигизмунда вызвали разногласия. Владиславу присягали, но не все и медленно. Договор-то не получил подтверждения у Сигизмунда… Но какая сила теперь посмела бы ему сопротивляться, если бояре сами впустили в Москву польско-литовскую армию?!

Она-то и получила значение силы господствующей…

Под защитой ее оружия король, презрев требования посольства, посадил в русской столице администрацию, состоящую из явных сторонников польского владычества. Тот же Михаил Салтыков, а с ним Федор Андронов, Иван Безобразов, Михаил Молчанов и др. Королевич Владислав так и не появился в Москве. Боярское правительство, по большому счету, утратило власть. Зато… оно получило защиту от низов, недовольных губительными соглашениями с Сигизмундом. Русские же войска, особенно стрелецкие сотни, были выведены из столицы в дальние города.

«О горе и люто есть Московскому государству! — в ужасе восклицает летописец. — Как не побояшеся Бога, не попомня своего крестного целования и не постыдясь ото всея вселенныя сраму, не помроша за дом Божий Пречистыя Богородицы и за крестное целование государю своему! Самохотением своим отдаша Московское государство в латыни и государя своего в плен! О горе нам! Как нам явитися на праведном Суде? Избавителю моему Христу? Как нам ответ дати за такие грехи?»[65] Другой русский книжник в свойственной XVII веку деликатной манере высказался об умственных способностях «Семибоярщины»: «Семь же бояр державы Московской все правление землей Русской передали в руки литовских воевод, ибо не осталось премудрых старцев и силы оставили дивных советников… Все же это Бог навел на нас за множайшие грехи наши».[66] Силы оставили дивных советников… О! Умели же когда-то с необыкновенным почтением назвать правительственную политику идиотизмом. Другой книжник менее корректен: «И были мы обесславлены и лишены надежды всякой, и большой чести мы удостоились у мноверного царя — получили мы в славном городе Москве еретиков, врагов Божьего креста, многочисленные полки поляков и других иноплеменников и воинов, готовых сражаться ради своей славы. Наши же бояре из страха, а иные ради корысти, вошли в соглашение с ними и повелели выйти из города воинам наших полков, и такой услугой врагам обезопасили себя и дом свой».[67]

Русский корабль ударился днищем о подводные камни, трюм его наполнился холодной водой, появились громадные отверстия в бортах. Парус его сорвало ветром. Ребра шпангоутов трещат, застрявши меж зубьями скал, скрытых черной штормовой стихией. Команда режет друг друга за шлюпки. Самые дерзкие матросы вступили в схватку за звание капитана, поскольку прежний капитан исчез.

Нет надежды…

Нет спасения…

Нет любви между людьми…

Но вера еще сохранилась.

Именно из веры появилась новая сила, нравственно очистившая русское общество и объединившая тех, кто хотел восстановить русское государство.

Первое время она состояла из одного-единственного человека. Зато человеком этим стал сам патриарх Гермоген.

Политическая позиция его была проста — он стоял на стороне православия и всегда вел дело к торжеству истинной веры. Как только в боярском правительстве возникла идея отдать русский трон представителю зарубежной династии, например, польскому королевичу Владиславу, Гермоген поставил условие: правителем России может быть только православный человек. И если дело дойдет до Владислава, то ему придется перейти из католичества в православие. Далеко не все готовы были тогда проявить твердость в этом вопросе. Впоследствии, как уже говорилось, король Сигизмунд III пожелал стать государем российским вместо сына, Владислава. Об отказе от католичества он и слышать не хотел. Когда русская знать принялась поддаваться на его требования, патриарх во всеуслышание запретил москвичам целовать крест Сигизмунду.

Патриарх требует от провинциальных архиереев рассылать «учительные грамоты» начальствующим людям и в войска, «.. чтоб унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».[68] Гермоген просит паству соблюдать телесную и душевную чистоту, благословляет стоять за веру «неподвижно».

Духовная твердость Гермогена вызвала в москвичах и жителях провинциальных городов желание сопротивляться «латынству». А если «латынству», то и полякам, принесшим его на остриях сабель. Знать готова была полонизироваться. Но народ — нет.

Не сразу — недели прошли, а за ними и месяцы, — но постепенно русский мир стал набухать новой «партией», стремящейся противостоять католицизму, оккупантам и в конечном итоге вернуть старый государственный порядок. В следующем, 1611 году, вызрело это новое истинно-консервативное общественное движение.

Поляки скоро разглядели, что первый неприятель их — Гермоген. Захватчики видели в нем «главного виновника мятежей московских»[69]. У их русских приспешников патриарх вызывал ненависть. Поэтому первоиерарх нашей Церкви оказался лишен свободы.

«За приставы» посадили его отнюдь не поляки и не литовцы, а наш же соотечественник Михаил Салтыков — главный пособник интервентов в московской администрации. Маленький Иуда, проще говоря. Причин у ареста было две: во-первых, Гермогена обвиняли в том, что он рассылает по отдаленным городам письма, призывающие бороться за веру и против оккупантов. Так, видимо, и было. Ему вменили в обязанность сочинить успокоительные послания, но патриарх отказался наотрез. Во-вторых, Гермоген осуждал устройство католического костела на дворе, принадлежавшем когда-то царю Борису Федоровичу.

Двор его разогнали, имущество разграбили, а самого подвергли поношениям.

Боярское правительство, пытаясь сделать Гермогена более сговорчивым, на время выпустило его из-под стражи и даже разрешило вести богослужение на Вербное воскресенье 1611 года. Но в дальнейшем, пользуясь терминологией XX века, склонить его к «сотрудничеству с оккупантами» не удалось. Когда позиция Гермогена породила земское освободительное движение, от него потребовали разослать грамоты, призывающие повстанцев отойти от Москвы. Ему угрожали «злой смертью» в случае несогласия. Ответ Гермогена известен в летописном пересказе: «Что… вы мне угрожаете, одного Бога я боюсь; если вы пойдете, все литовские люди, из Московского государства, я их благословлю отойти прочь; а если будете стоять… я их благословлю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру».

Если арестовывали его русские, то сторожей к нему приставили польских, из надежнейших людей[70]. Гермогену не позволяли выйти из заточения и никого не допускали свидеться с ним. В начале 1612 года, по словам летописи, патриарха «уморили голодной смертью».

Поздно!

Еще за год до того новая сила, вышедшая из одного человека, как полноводная река из малого источника, заявила о себе в полный голос.

Патриарх Гермоген — фигура, залитая светом, прозрачная, все главные его дела высвечены солнцем, всякое его поучение ясно. Как пастырь духовный, он говорил: следует стоять за веру, не колеблясь. Вокруг ложь и беснование? Будь тверд. Требуется претерпеть мучения? Претерпи, только не отступай от истины. Потребовалось смерть принять? Прими, это большое благо. И сам он поступал так, как требовал от «словесного стада»: не шатался в истине, терпел муки и отдал жизнь, когда ничего, кроме жизни, у него уже не оставалось. Его и канонизировали в 1913 году как священномученика.

Гермоген — камень веры. Он из тех, кого можно положить в фундамент любого здания, и здание будет стоять прочно.

Всё то время, пока Москва бушевала, предавая собственного царя, выбирая нового, приглашая в Кремль иноземных воинов, князь Пожарский оставался на зарайском воеводстве. Неизвестно, приводил ли он зарайских жителей к присяге королевичу Владиславу. Кое-кто из историков уверен в этом, но никаких документов, содержащих прямые свидетельства, до наших дней не дошло. Известно, что в конце 1610 года Дмитрий Михайлович являлся убежденным и деятельным врагов московской администрации, поставленной поляками. В последние месяцы 1610-го (не ранее октября) или, может быть, в самом начале 1611-го его официально сняли с воеводства. Скорее всего, смещение произошло в ноябре — декабре 1610 года.

Вывод о том, что Дмитрий Михайлович все же привел зарайское население к крестному целованию, вроде бы можно сделать из одного обстоятельства: он благополучно оставался на воеводстве на протяжении нескольких месяцев после свержения Шуйского. Более того, в самом этом действии некоторые не видят ничего худого: русское боярское правительство выработало определенные условия соглашения с поляками, пригласило на престол человека монаршего рода… кто же предвидел отказ Сигизмунда принять эти условия? Лишь потом, когда проводники польской власти принялись заправлять всеми делами на Москве, забыв о старых договоренностях и не явив королевича в столице, восстание против чужаков и их приспешников стало естественным делом. Тогда и Пожарский восстал, тогда и отняли у него воеводство.

Но зачем, по какой причине следовало присягать Владиславу, когда русские условия еще не приняты, сам королевич не явился в Москву, не поменял веры, а Русская церковь не утвердила на голове его царский венец?! Да ведь это политическое мошенничество! Неужели Дмитрий Михайлович, много лет проведший при дворе, не понимал этого? Стоит ли делать из него недотепу?! Легче признаться в недостатке информации.

Любопытный факт: среди участников посольства, осенью 1610 года отправившегося к Сигизмунду III под Смоленск для приглашения сына его на московский престол, известны представители трех с лишним десятков городов и областей… но ни от Коломны, ни от Зарайска никто не поехал.[71]

Неизвестно, когда именно Пожарского сместили. Польские войска вошли в Кремль только осенью 1610 года, и лишь тогда польская власть в русской столице сделалась фактом. Летом еще шел выбор нового монарха, а потом — переговоры с гетманом Жолкевским и королем Сигизмундом. Всё это время Пожарский мог оставаться на воеводстве невозбранно. А позднее Дмитрий Михайлович мог и не торопиться с приведением горожан к присяге: Москва с большим трудом добивалась крестного целования Владиславу от провинциальных городов. Более того, она не имела средств силой навязать его там, где королевича признавать не желали. Такое случалось — например, в огромной Казани. Не присягала Калуга, а с нею и Тула — там имелся свой государь, «Дмитрий Иванович». Как скоро могли у московского правительства дойти руки до небольшого Зарайска? Даже если Дмитрий Михайлович открыто высказался против принесения крестоцеловальных клятв, поди попробуй его выцарапать из каменного кремля. А прежде понадобилось бы собрать отряд, бросить его на юг… и много ль отыскалось бы желающих насмерть драться за государя, коего нет на Москве, коего имя странно, а вера по сию пору — не православная?

Иными словами: при любых обстоятельствах Пожарский мог оставаться на воеводстве очень долго. Даже если он проявил открытое неповиновение правительству. А значит, нет веских оснований говорить, что Зарайск при воеводстве Пожарского присягнул Владиславу. Возможно — да, возможно — нет. Пятьдесят на пятьдесят.

Более того, неизвестно, когда Дмитрий Михайлович реально покинул Зарайск и сколько он там пробыл после официального смещения с воеводской должности! Твердо установленные факты: в декабре 1610 года князь еще находится в Зарайске, а в марте 1611 года он уже в Москве.

Между этими двумя датами в его биографии изменилось очень многое.

Прежде всего, Дмитрий Михайлович вошел в соглашение с дворянами Рязанщины, где и родилось земское освободительное движение. Первым его вождем стал Прокофий Петрович Ляпунов. Именно он сделался союзником Пожарского в его борьбе с пропольскими силами.

Ляпунов — одна из «звездных» фигур Смуты. Одновременно и герой ее, и антигерой. Персона, чуть ли не прямо противоположная Пожарскому по складу личности.

Неистовство натуры и яростная быстрота действий сочетались в Ляпунове с искренней верой и большим властолюбием. Он мог проявлять корыстные побуждения чуть ли не одновременно с бескорыстным патриотизмом. Ляпунов умел привлекать к себе людей и разумно властвовать над ними — в его характере крылось какое-то очарование магнетической яркости. Но избыток витальной энергии делал этого человека до крайности переменчивым. Не получалось у него долгое время придерживаться чего-то одного. А неровность в образе действий отталкивала приверженцев, лишая их недавнего воодушевления… Живой сгусток противоречий, Ляпунов, делаясь вождем большого дела, мог и поднять его высоко, и безнадежно погубить.

При Борисе Годунове Ляпунов оказался своего рода «оппозиционером». Он скоро примкнул к знамени Лжедмитрия I. После гибели Самозванца он воевал против Шуйского вместе с болотниковцами, но разочаровался в них и перешел на сторону царя Василия Ивановича. Тогда Ляпунов получил высокий чин думного дворянина, честно бился с «тушинцами», с поляками. Затем принялся строить козни против государя. Обласканный Шуйским, он явился одним из «авторов» заговора, лишившего Василия Ивановича власти. Брат Прокофия, Захарий, действовал активнее всех прочих заговорщиков. Избрание Владислава на царство не встретило у Ляпунова никаких возражений, он дружествовал с московской Семибоярщиной. Первое время Прокофий Петрович отправлял в Москву обозы со съестными припасами. Более того, он прислал сына Владимира к гетману Жолкевскому — доложить о том, что рязанцы присягнули королевичу. Но дружба продолжалась… лишь до определенного предела.

Вероломная политика поляков вызвала у Прокофия Петровича гнев. Он услышал голос Гермогена и сделался первым его приверженцем. На Рязанщине стала собираться русская сила, которая обещала в ближайшее время прийти к Москве.

Во всем избыточный, в зле и добре, в правоте и несправедливости, Ляпунов еще при Шуйском объявлял себя «белым царем»![72] Как видно, он вел дело к избранию нового государя из русских, а себя мыслил временным его «местоблюстителем». При благополучном стечении обстоятельств Ляпунов не отказался бы сделаться настоящим царем, честолюбия для подобного действия у него хватало. Пусть так, но хотя бы дело его, дело национально-освободительной борьбы, пошло верным путем.

Недовольство поляками началось в октябре 1610 года.

«Когда же стали сомневаться в приезде королевича, — рассказывает гетман Жолкевский, — тогда [Ляпунов] написал к думным боярам письмо, спрашивая: какое они имеют известие, и будет ли королевич или нет по условию, учиненному с гетманом, объявляя притом от имени своего и всей Рязанской земли, что, согласно присяге своей, с готовностью желают иметь государем королевича… Бояре отослали оное к Е. В. Королю под Смоленск. Когда же известие, что Е. В. не дает королевича, еще больше распространилось в народе, по разным местам царства Московского (октяюрь — ноябрь 1610-го — Д-В.), тогда Ляпунов снова написал к боярам второе, уже очень суровое письмо, объявляя, что хочет изгнать наших из столицы и, сочиняя универсалы в неприязненном духе против нас и против тех, которые бы нам благоприятствовали, рассылал от имени своего и всей земли Рязанской, призывая к себе, как долженствующему потушить всеобщий пожар. И этот универсал был длинен и заключал в себе все, что только могло послужить к разжиганию ненависти против нас и думных бояр. Особенно возбуждал [Ляпунов] страх и опасение со стороны веры, говоря, что мы намерены их веру искоренить. Побудительной причиной к тому был также Патриарх, возбуждавший и подстрекавший его на таковой поступок…»[73] Поляки крепко подозревали в связях с Ляпуновым и боярина князя В. В. Голицына. Тот был умным политиком, деятельным человеком и не желал уступать Сигизмунду. Уехав с посольством под Смоленск, Голицын состоял в переписке с Гермогеном, сообщая ему новости о королевских непомерных желаниях. Весьма возможно, тайные гонцы перемещались от него также и к Прокофию Петровичу. Голицын отрицал это, однако его политическое направление было сходным с ляпуновским. Князь противился всевластию Сигизмунда. Как видно, подозрения поляков были небезосновательными… Шведы также имели сведения, согласно которым Голицын участвовал в начинающемся сопротивлении.[74] А через Ляпунова связь могла установиться и с Пожарским, о чем в подробностях будет сказано позднее. Князь Голицын, как видно, оказался важной фигурой не столько для общего земского дела, сколько для Пожарского лично.

«За сим последовало замешательство в делах, — продолжает гетман, — больше всех предыдущих; народ возмутился в Столице, и города: Ярославль, Переяславль, Вологда, Новгород Великий, Коломна, Серпухов, Тула и другие стали отлагаться».[75]

Ляпунов очень быстро перешел к действию. Для его характера промедление вообще нехарактерно. Пламенный ритор и опытный воевода, Ляпунов стремительно увеличивал свое воинство. Первый вождь земского движения «…открыто взялся за оружие: послал сына Владимира с первым войском в Коломну, а сам оставался в Переяславле Рязанском, в ожидании больших подкреплений…». Поток съестных припасов, доселе шедший бесперебойно к столице, разом иссяк. Города закрывали ворота перед польскими фуражирами и сборщиками продуктов. Ноябрь — декабрь — время, когда Ляпунов принялся концентрировать силы и средства.

Угроза, росшая на Рязанщине, страшила московский гарнизон поляков и столичную пропольскую администрацию. Им удалось склонить боярское правительство, формально еще существовавшее, к угодливым и покорным действиям. Бояре написали грамоту Сигизмунду, призывая как можно скорее отправить в Москву Владислава. Русским же послам, жившим у короля под Смоленском почти что в плену, велели во всем подчиниться воле чужеземного монарха. Для Прокофия Ляпунова заготовили послание, «чтоб он к Москве не збирался».[76]

Но Гермоген отказался ставить подпись под этими истинно рабскими бумагами. По словам летописи, патриарх «…стоял в твердости, яко столп непоколебимый, и, отвечав, говорил им: «Стану писать к королю грамоты, на том и руку свою приложу, и властям повелю руки свои приложить, и вас благословлю писать, если король даст сына своего на Московское государство и крестит его в православную христианскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты к королю послать. А если такие грамоты писать, что во всем нам положиться на королевскую волю, и послам о том бить челом королю и положиться на его волю, и то стало ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, то я к таким грамотам не только сам руки не приложу, но и вас не благословляю писать, но проклинаю, кто такие грамоты начнет писать. А к Прокофию Ляпунову стану писать: если будет королевич на Московское государство и крестится в православную христианскую веру, благословляю его служить, а если королевич не крестится в православную христианскую веру и литвы из Московского государства не выведет, я их благословляю и разрешаю, которые крест целовали королевичу, идти на Московское государство и всем помереть за православную христианскую веру».[77] Главный пособник поляков, Михаил Салтыков, разъярившись, подступил к Гермогену, принялся бранить его и угрожать ножом. Патриарх на угрозы не поддался.

Полякам и русским их прислужникам оставалось положиться на открытую вооруженную силу.

«На рязанские места» отправилась армия, состоявшая из запорожских казаков-«черкасов» и небольшого числа русских ратников, лояльных пропольской администрации.

Запорожцы в ту пору не отличались добрыми чувствами к России. Они нередко вели себя как ландскнехты. На сей раз казаки поработали военными слугами Сигизмунда в борьбе с поднимающимся земским делом. Цели русского православного освободительного движения их не интересовали.

Ну а во главе горстки русских бойцов, склонившихся перед польской властью, встал знатный рязанский дворянин Исаак Никитич Сумбулов (или Сунбулов) — прежний соратник Ляпунова, присягнувший Владиславу. Возможно, Сумбулова мучило ощущение «порушенной чести»: его род восходил к древнему рязанскому боярству, а первенство на Рязани досталось выскочке Ляпунову![78] Этот переметчивый человек искал почестей у иноземных хозяев, подчиняясь подлому духу Смуты: взять своё любой ценой. Что ж, каков был сам Ляпунов, таков ему выискался и противник… С той лишь разницей, что в решающий для отечества час Прокопий Петрович оказался честнее.

Сумбулов ворвался на родную Рязанщину, Сумбулов прошел ее с огнем и мечом…

Имея под командой лишь незначительные силы, Ляпунов двинулся на защиту Пронска и отбил город у неприятеля. «Черкасы же пошли к городу Пронску, и осадили Прокофия Ляпунова в Пронске, и утеснение ему делали великое. Услышав же о том, воевода у Николы Зарайского князь Дмитрий Михайлович Пожарский собрался с коломничами и с рязанцами и пошел под Пронск. Черкасы же, о том услышав, от Пронска отошли и встали на Михайлове. Прокофия же из Пронска вывели и пошли в Переславль. Князь Дмитрий Михайлович, приняв от архиепископа Феодорита благословение, пошел опять к Николе Зарайскому…»[79]

Поляки отправили своих офицеров к Переяславлю-Рязан-скому и под Коломну. Итог их похода Жолкевский подводит со смущением: «Сего было недостаточно и не принесло никакой пользы, ибо москвитянам, знавшим проходы в своей земле, наши не могли воспрепятствовать стекаться и приготовляться тем к уничтожению наших».[80] Скорее всего, поляки просто не сумели сладить с формирующимся ополчением: они недооценили опасность и бросили на земцев слишком незначительные силы. Позднее Ляпунов уже не дал им возможности исправить роковую ошибку.

Польские военачальники сами позднее признавались в легкомысленном отношении к повстанцам: «Пан Гонсевский[81] сообщил обо всем королю, советуя выслать из Смоленска людей, чтобы разбить Ляпунова, пока он не очень силен: ведь поначалу у Ляпунова не было при себе и двухсот человек. Но под Смоленском этим советом пренебрегли, а нам выходить из столицы к Переяславлю показалось неразумным, потому что москвитяне ворота нам больше не откроют; а отправим часть [людей] — от наших сил ничего не останется».[82]

Ясно видно: тогда князь Пожарский уже имел враждебное отношение к пропольской администрации в Москве. Он заранее приготовился к открытому вооруженному сопротивлению. Когда настал час, Дмитрий Михайлович нимало не колебался. Стремительным ударом он вышиб запорожцев из-под Пронска и освободил Ляпунова.

Сколь разнородны две эти личности! Ляпунов — революционер, вития, переменчивая стихия огня. Пожарский — консерватор, тактик, несокрушимая твердь камня. И вот они соединились. Православная вера — то, что лежит в основе консерватизма Дмитрия Михайловича, и то, к чему Прокофий Петрович не допускает свою революционность. Ляпунов, возможно, мечтает о каком-то новом общественном укладе или просто отдается на волю обстоятельств: куда притечет стремительный пожар Смуты, туда и он прибудет с отвагою своей, способностями и честолюбием. Пожарский прямее: для него есть общественная норма — мир службы, родовой чести и монаршей милости. Мир этот падает, и поляки своей двуличной политикой способствуют его разрушению. Так надо противустать им, не размышляя, каково соотношение сил! Бог правому поможет.

Когда Пожарский вернулся из рязанских мест, «черкасы» в отместку совершили быстрый рейд из Михайлова и по ночной поре захватили «острог у Николы Зарайского» — древоземляное укрепление, защищавшее посад. Воевода ответил моментально. Взяв с собою верных людей, Дмитрий Михайлович с этим малым отрядцем ударил на запорожцев, занятых грабежом. Казаки, не ждавшие сопротивления, падали один за другим. Те, кого не положили на месте, бежали из острога. Беглецы известили своих товарищей о решительном полководце, готовом беспощадно уничтожать неприятельские отряды. Казачьё, увидев перед собою вместо легкой добычи железный кулак, посыпалось на Украину. Сумбулов же, лишившись самой боеспособной части воинства, «побежал в Москву».[83]

Нашествие запорожцев относится к ноябрю — декабрю 1610 года. Очевидно, именно тогда зарайский воевода имел стычки с «черкасами» и сумбуловцами. В конце декабря 1610-го — первых числах января 1611-го запорожцы штурмуют и подвергают разграблению Алексин.[84] Если бы не скорые и решительные действия Дмитрия Михайловича, Пронск с Зарайском ожидала та же участь.

Фактически отряд князя Пожарского действует как часть земского ополчения. Позиция Дмитрия Михайловича ясно видна. Он враг поляков и враг их друзей в Москве. Его бы, может, и сместили раньше, да руки коротки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.