Глава первая «ЖИВИ ВСЕГДА!»

Глава первая «ЖИВИ ВСЕГДА!»

Печальный и в то же время счастливейший удел человечества в том и состоит, чтобы без конца измерять расстояния от того места, где мы находимся, до того, где мы хотим быть.

Рей Брэдбери

1

Рей Дуглас Брэдбери (Raymond Douglas Bradbury) родился 22 августа 1920 года в больнице на улице Сент-Джеймс-стрит, 11, — в городке с индейским названием Уокиган (Waukegan), штат Иллинойс.

С Иллинойсом связаны биографии многих великих людей Америки.

В разное время здесь жили и работали Авраам Линкольн (1809-1865) — 16-й президент США, освободитель американских рабов; генерал Улисс Грант (1822-1885) — командующий войсками северян в годы Гражданской войны, 18-й президент США; известный киноактер Рональд Рейган (1911-2004) — идеолог «звездных войн», 40-й президент США; Джейн Адамс (1860-1935) — социолог, философ, лауреат Нобелевской премии 1931 года; Джон Бардин (1908-1991) — физик, единственный человек, получивший в течение жизни две Нобелевские премии (1956 и 1972 годы); Энрико Ферми (1901-1954) — физик, лауреат Нобелевской премии 1938 года; Луи Армстронг (1901-1971) — знаменитый джазовый трубач; Теодор Драйзер (1871-1945) — писатель…

Теперь в этот список (неполный, конечно) входит и замечательный писатель Рей Брэдбери.

2

В своих книгах он не раз возвращался к маленькому уокиганскому дому, окруженному садом, рядом с которым начинался большой овраг. Глубокий, зеленый овраг тянулся на север и на юг, а потом описывал петлю, сворачивая к западу. Конечно, это очень нравилось мальчишкам; через придуманную ими «Африку», через бесконечные зеленые заросли, через таинственный «Марс», изрезанный несуществующими каналами, они каждый день бегали в школу…

А еще было озеро Мичиган.

«Я рад, что у этого озера нет имени, которое ему дали бы бледнолицые, — заявлял один из героев писателя Фенимора Купера,1 — потому что, когда бледнолицые окрестят по-своему какую-нибудь местность, это всегда предвещает опустошение и разорение…»

Окрестности озера Мичиган, конечно, сильно изменились со времен Купера и его героев, но в двадцатые годы прошлого века они еще оставались лесистыми, уютными, изрезанными прозрачными холодными ручьями. В разное время здесь работали писатели Шервуд Андерсон (1876-1941), Карл Сэндберг (1878-1967), Арчибалд Маклиш (1892-1982), Джон Дос Пассос (1896-1970). Конечно, это не была какая-то единая литературная школа, это не было даже какое-то творческое содружество, — нет, просто этим людям повезло, они здесь или родились, или обосновались.

Томас Брэдбери — прапрадед Рея — перебрался в далекую заокеанскую колонию из Англии в 1634 году. Он уважал предприимчивых людей, его деловой характер тоже быстро оценили, в итоге он занял в Уокигане место помощника местного судьи. Впрочем, по семейным преданиям, это не помогло его жене Мэри избежать обвинения в колдовстве. В 1692 году ее якобы заживо сожгли вместе с другими такими же несчастными на знаменитом процессе ведьм, проходившем в небольшом городе Сайлем, штат Массачусетс.

Якобы — потому что существует и другая версия.

По этой — другой — версии, стражники в день казни были подкуплены и Мэри Брэдбери удалось бежать. Она благополучно дожила до 1700 года, дав возможность своему праправнуку всю жизнь гордится тем, что его далекая прапрабабка являлась самой настоящей ведьмой.2

Леонард Сполдинг Брэдбери (1890-1957) — отец Рея, профессионально играл в гольф, был неразговорчив и не любил жить на одном месте. В Уокигане он занимался прачечным и издательским (выпускал две газеты) бизнесом. Там же встретил темноволосую, сдержанную, хорошо знавшую себе цену шведку Эстер Мари Моберг (1888-1966), родители которой прибыли в Америку еще в 1890 году, так что Рей по праву считал себя стопроцентным американцем.

У Рея были братья, двое близнецов — Леонард-младший и Сэмюэл.

Они родились в 1916 году, но через два года Сэм умер от испанки.

Этот страшный вирус свирепствовал в начале XX века во всем мире, лечить его не умели. В своей книге Сэм Уэллер, один из биографов писателя, замечает, что семья Брэдбери была так бедна, что могилку малыша просто отметили камнями…

В 1918 году испанка унесла жизнь и деда Рея — Сэмюэла.

Мобилизованный в армию, он умер во Франции, где и был похоронен.

Недолгой оказалась и жизнь Элизабет, младшей сестры писателя. Она родилась в 1926 году и прожила, как и братик Сэм, всего два года. Через много лет первую книжку своих стихов «Когда слоны последний раз во дворике цвели» («When Elephants Last in the Dooryard Bloomed», 1973) Рей Брэдбери предварил печальным и трогательным посвящением: «Эта книга — в память о моей бабушке Минни Дэвис Брэдбери, и моем деде Сэмюэле Хинкстоне Брэдбери, и моем брате Сэмюэле, и сестре Элизабет. Все они давно-давно умерли, но я по сей день их помню».

Напуганная всеми этими смертями мать не спускала с мальчика глаз.

Уходя по делам, она привязывала Рея бечевкой к яблоне, чтобы он никуда не уполз. Кормила его из бутылочки с соской до семи лет, пока взбешенный этим отец не разбил бутылочку на глазах у сына. Видимо, то, что Рей родился переношенным (мать носила его почти десять месяцев), как-то сказалось на его характере — он рос неспокойным и чрезмерно впечатлительным. Все увиденное и услышанное воспринимал гораздо острее, чем другие. Даже цветовая гамма казалась ему более яркой.

Однажды (ему было два года) он услышал радио.

Услышанное поразило его необыкновенно. «Это были голоса, — вспоминал он впоследствии. — Невидимые, но настоящие человеческие голоса. Но кто их издавал? Откуда они пришли?»

И добавлял: «Теперь я понимаю — из будущего».

3

Близорукий очкарик, худой, длинный, неловкий, стеснительный, глаза всегда на мокром месте — таким был в детстве Рей Брэдбери.

Он мог расплакаться над увлекшей его книжкой, обливался слезами на киносеансах, пугался всего неизвестного, необъяснимого и в то же время со странным упорством тянулся ко всему непонятному

Сэм Уэллер, биограф Рея Брэдбери, приводил слова писателя о своей феноменальной памяти: «Я хорошо помню обрезание пуповины, помню, как в первый раз сосал материнскую грудь… Кошмары, обыкновенно подстерегающие новорожденного, занесены в мою мысленную шпаргалку практически с первых недель жизни… Знаю, знаю, что это невозможно, большинство людей ничего такого не помнят, не могут помнить, ведь психологи утверждают, что дети обычно рождаются не вполне развитыми, только через несколько дней приобретая способность видеть и слышать… Но я-то видел! Я слышал!»3

Брэдбери утверждал, что помнил первый в его жизни снегопад.

Еще он помнил, как его, трехлетнего, водили в кино — в феврале 1924 года.

Показывали немой фильм «Горбун собора Парижской Богоматери» (по роману Виктора Гюго) с Лоном Чейни (1883-1930) в главной роли, и этот страшный горбун навсегда врезался в память мальчика. «Каким-то удивительным образом он буквально вошел в мое маленькое тело, — позднее рассказывал Брэдбери журналистам. — Трудно поверить, но я действительно ощущал себя горбуном».

Может, в этом кроется секрет необыкновенной достоверности того, о чем писал Рей Брэдбери. Он всегда (или почти всегда) умел находить слова — простые и в то же время отличающиеся от тех, что звучат вокруг нас на улице, дома, в офисах.

Да и странно, если бы это было не так.

Ведь в своих лучших книгах Рей Брэдбери всегда писал о себе, об увиденном именно им самим; он писал о своей жизни.

«…Вилл в который раз подумал, что Джим напоминает ему одного почти забытого старого пса. Каждый год этот пес, который месяцами вел себя примерно, вдруг убегал куда-то и пропадал по нескольку дней, после чего возвращался, хромая, облепленный репьем, тощий, пахнущий свалками и болотом; всласть повалявшись в грязных корытах и вонючем мусоре, он трусил домой с потешной ухмылкой на морде. Вернувшись, пес опять вел безупречную жизнь, был образцом благонравия, чтобы спустя какое-то время вновь исчезнуть…»4

Зачем такое придумывать?

Это достаточно раз увидеть.

4

Тихий Уокиган нравился Рею.

Рядом проходила железная дорога, соединявшая Чикаго и Милуоки.

Один за другим катили по широкому шоссе тяжелые грузовики и легковые автомобили. Движение непрерывное, мощное, можно сказать — американское. Но все равно это была типичная одноэтажная Америка — буки, вязы, черепичные крыши, решетчатые ставни, мэрия, церковь, непременная деревянная фигура индейца у порога табачной лавки…

Однажды на Рождество тетя Невада, любимая тетушка Рея (тетя Нева, как называли ее в семье), подарила племяннику фантастический комикс «Жил-был однажды».

«Это она приохотила меня к тем метафорам, которые позже вошли в мою плоть и кровь, — вспоминал позже Брэдбери. — Это ее заботами я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил всё происходящее и с увлечением записывал. Даже теперь меня не покидает такое чувство, будто тетя Нева заглядывает через плечо в мою рукопись и вся сияет от гордости…»

«Жил-был однажды…»

Казалось бы, самая обыкновенная книжка, каких много.

Но впечатлительный Рей — в очередной раз — был необыкновенно поражен.

Фантастичность образов, красочность картинок, странная, вдруг открывшаяся ему возможность проникать через буквы в какой-то совсем иной, огромный, нереальный мир — это не могло не поражать!

Рей до самой старости относился к тете Неве, как к своей второй маме.

Тетя Нева была добра к нему, понимала его, чувствовала его настроения, к тому же сама отлично рисовала, увлекалась скульптурой, дизайном, театром. С помощью тети Невы маленький Рей со временем добрался и до сумеречных стихов и рассказов Эдгара Аллана По (1809-1849), и до светлого «Волшебника страны Оз» Лаймена Фрэнка Баума (1856-1919).

«Весь этот пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам — и, наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал сумрачный дом Эшеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе даже самые суровые картины природы, все равно — скорбной или грозной. Открывшееся мне зрелище — и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности — ничем не радовало глаз: угрюмые стены… безучастно и холодно глядящие окна… кое-где разросшийся камыш… белые мертвые стволы иссохших деревьев… от всего этого становилось невыразимо тяжко на душе…»5

Нестерпимое, невыразимое уныние, о котором так выразительно писал Эдгар По, было понятно чувствительному Рею — по крайней мере, вызывало явственный отзвук в душе. Хорошо, что нашелся некий противовес этому унынию: книги Эдгара Райса Берроуза (1875-1950). Невероятные приключения дикого, но благородного Тарзана — приемыша обезьян, в завораживающих джунглях Земли и не менее невероятные приключения мужественного офицера, ветерана американской Гражданской войны Джона Картера, воюющего за свободу всех разумных существ на суровых просторах планеты Марс…

5

Первая мировая война разорила Европу, но Северо-Американских Соединенных Штатов, как тогда назывались США, пошла только на пользу. Из бурной, но все же провинциальной заокеанской территории, из постоянного финансового должника всё той же Европы США очень быстро превратились в главного мирового кредитора. При этом кредитора весьма находчивого. Даже когда проигравшая войну Германия оказалась неспособной выплачивать репарации, наложенные на нее по мирному договору, прагматичные, не желающие терять ни цента американцы нашли выход: предложили план Дауэса, укрепивший европейскую экономику.

Америка!

Америка — прежде всего!

Превыше всего — всегда Америка!

Автомобильные заводы, химические предприятия, электротехническая промышленность, бытовая техника — американцы хотели жить богато и благополучно, они хотели жить богаче и благополучнее всех других народов. Деятельные и практичные, они прекрасно понимали, что мало производить качественные товары, — эти товары еще надо продать! Промышленник и изобретатель, автор более чем 160 патентов, Генри Форд (1863-1947) первый снизил цены выпускаемых им автомобилей до реальной покупательной способности. «Народный» легковой автомобиль за 299 долларов теперь могли купить многие; соответственно выросло и производство. К 1925 году заводы Форда выпускали до девяти тысяч машин в сутки. Бесчеловечное конвейерное производство многие запомнили по фильму Чарли Чаплина «Новые времена»: «Поставить гайку 14 на болт 142 и повторять, повторять, повторять эти несколько движений, пока руки не начнут трястись».

Реклама и система кредитов довершили модель новых отношений.

Процветай, и ты будешь свободен! Работай больше — и ты купишь больше!

Да, свобода любого американца гарантирована конституцией! Но США — это не один штат. Штатов в Америке много. И в каждом из них — свои законы, и свободу там везде понимают по-своему.

В Теннесси, например, долгие годы действовал закон, запрещавший в школах преподавание любого учения, отрицающего божественное происхождение человека; судебному преследованию подвергся учитель биологии Джон Скоупс, попытавшийся объяснить ученикам сущность дарвиновских исследований.

В штате Массачусетс прогремел на весь мир другой процесс — над сапожником Николой Сакко и разносчиком рыбы Бартоломео Ванцетти, жителями городка Саунт-Брейнтри, иммигрантами из Италии, ошибочно обвиненными в убийстве кассира и охранника. Да, по своим воззрениям они были анархистами, но разве это повод для смертного приговора?

Откровенный расизм, расцвет ку-клукс-клана, безработица…

И в то же время — золотой век джаза, бесконечные танцевальные марафоны.

А еще сухой закон (prohibition), действовавший в США с 1920 по 1933 год.

Сухой закон был введен поправкой XVIII к Конституции США. Сторонники считали принятие этого закона победой нравственности и здоровья; противники указывали на активный рост криминальных структур, занимавшихся контрабандой и нелегальным производством запрещенных спиртных напитков.

До лежавшей в руинах Европы никому не было дела — ведь это где-то далеко, за океаном. Да и что такое Европа? Всего лишь поставщица сырья. А еще, к сожалению, поставщица социалистических идей, трудно совместимых с рыночной экономикой. Бесконечные революции, перевороты, безработица, нищета, политические неурядицы, нашествие коммунизма во всех его видах. Война еще не успела кончиться, а в России к власти пришли коммунисты; дикие албанцы воюют с Италией из-за какого-то там голого островка; Франция своей волей провозгласила новое государство — Великий Ливан; в Афинах после укуса домашней обезьянки, зараженной вирусом бешенства, умер король Александр I — типичный неудачник…

Американцам — какое дело до всего этого?

Стопроцентный американец думает только о собственном процветании!

В год рождения Рея Брэдбери очередным президентом САСШ стал кандидат от Республиканской партии Уоррен Гардинг (1865-1923), победивший своего конкурента, представителя демократов Джеймса Кокса, как раз потому, что всегда и всюду утверждал первенство Америки и американцев. Именно Гардинг обещал американцам быстро покончить с бедностью. «Цыпленка — в каждую кастрюлю!» А еще он провел поправку XIX к конституции, по которой белые женщины впервые в истории США получили право голоса. Вообще новый президент много чего обещал и, возможно, кое-что даже бы выполнил, но этому помешала его непобедимая страсть к покеру, виски и любовным похождениям. 2 августа 1923 года Уоррен Гардинг скончался в Сан-Франциско от внезапного инфаркта.

Преемник Гардинга — президент Калвин Кулидж (1872-1933) — продолжил традиции республиканцев. Он поддержал принцип государственного невмешательства в экономику; при нем полноправное американское гражданство получили наконец коренные жители страны — индейцы, а символом процветания стал автомобиль. Иметь хороший автомобиль престижно, к тому же массовое дорожное строительство позволило резко снизить безработицу.

Кстати, дитя эпохи автомобилей Брэдбери никогда не водил машину

О том, почему это так, он написал в рассказе «Толпа» («The Crowd»).

«Эта история — подлинная, — написал он. — Я пришел в гости к моему другу Эдди, который жил на Вашингтон-стрит, близ Барендо, у кладбища. Послышался жуткий грохот. Мы выскочили на улицу, бросились к перекрестку. Автомобиль мчался со скоростью 70 миль в час. Врезался в телефонный столб и разлетелся напополам. Внутри сидели шестеро. У троих смерть наступила мгновенно. Я наклонился к одной из женщин, надеясь чем-то помочь: она приподняла голову и умоляюще на меня посмотрела. Ей оторвало челюсть, которая лежала у нее на груди: взглядом она заклинала о спасении, но веки ее сомкнулись, и я понял, что она умерла. Так вот: пока я стоял над женщиной, непонятно откуда собралась толпа. С одной стороны улицы располагалось кладбище, но не могли же все эти люди явиться оттуда? Или могли? Все остальное исключалось: здания к вечеру опустели, свет в окнах не зажигался. В школьном дворе неподалеку никого не было. Неоткуда было появиться ни единому человеку, разве что из коттеджей, но до них было несколько кварталов. Однако же к месту аварии сбежалась целая толпа — уж не призраки ли это были?..»

Всю жизнь Рей Брэдбери помнил взгляд умирающей…

6

В результате выборов 1928 года к власти в США пришел еще один известный республиканец — Герберт Кларк Гувер (1874-1964). В инаугурационной речи новый президент уверенно обещал американцам невиданный экономический подъем, но в октябре 1929 года началась биржевая паника, и грянул кризис.

Великая депрессия, как называют этот период, очень быстро охватила весь мир и продолжалась почти десять лет — до 1939 года. Особенно плохо пришлось США, Канаде, Великобритании, Германии и Франции. В упадок пришло сельское хозяйство, практически прекратилось строительство. Юный Рей вряд ли понимал, что, собственно, происходит, но отец, мать, тети и дяди, многочисленные его родственники оказались прямыми жертвами разразившейся катастрофы. Попытки президента Герберта Гувера повысить налоги, снизить цены на импортные товары и прочая, прочая к успеху не привели. Как ни снижай цены, покупать товары все равно не на что.

Внутренние страхи Рея, к которым он с малых лет был склонен, чрезвычайно усиливались из-за постоянной тревоги, испытываемой взрослыми. Если фобий оказывалось мало, он их придумывал. При этом, рассказывая брату или матери о своих приключениях (как правило, вымышленных), Рей не врал, он всего лишь смещал акценты.

«Мои ранние впечатления, — признавался он в одном из своих интервью, — часто были связаны с картиной, которая и сейчас стоит перед моими глазами: жуткое ночное путешествие вверх по лестнице. Мне всегда казалось, что стоит мне ступить на последнюю ступеньку, как я окажусь лицом к лицу с каким-то мерзким страшным чудовищем, давно поджидающим меня. Не выдержав, я кубарем катился вниз и с плачем бежал к маме; тогда мы уже вдвоем взбирались по тем же ступенькам, но обычно чудовище к тому времени куда-то убегало…»

7

В школьные годы Рей некоторое время посещал поэтический кружок, в котором занимались в основном девушки и какие-то (по его словам) существа «неопределенного пола». Они говорили иначе, чем другие люди. Иногда они казались странными. Но все, как один, виделись Рею столь талантливыми и блистательными, что он просто боялся при них рот раскрыть. На фоне чужих чудесных, как ему казалось, стихов и рассказов все попытки Рея самому сочинить что-то выглядели жалкими.

Он уже читал Эдгара По!

Он уже читал Льюиса Кэрролла.

…Хворобей — провозвестник великих идей,

Устремленный в грядущее смело;

Он душою свиреп, а одеждой нелеп,

Ибо мода за ним не поспела.

Презирает он взятки, обожает загадки,

Хворобейчиков держит он в клетке.

И в делах милосердия проявляет усердие,

Но не жертвует сам ни монетки.

Он на вкус превосходней кальмаров с вином,

Трюфелей и гусиной печенки.

(Его лучше в горшочке хранить костяном

Или в крепком дубовом бочонке.)

Вскипятите его, остудите во льду

И немножко припудрите мелом,

Но одно, безусловно, имейте в виду:

Не нарушить симметрию в целом!6

Конечно, это можно прочесть.

Но как это написать?

Рей страдал. Тогда ему в голову не приходило, что прелесть поэзии, прелесть, скажем так, притягательного сочинительства заключается вовсе не в театральной декламации, не в силе и даже не в красоте голоса, а в страсти, которая одна только и движет искусством.

— Значит, страсть — это те ворота, через которые дар попадает в мир и начинает нами ощущаться?

— Да. Страсть и одержимость! Всегда нужно быть одержимым жизнью. Каждый день, каждый час. Мало знать, что ты любишь. Нужно быть тем, что ты любишь. Только страсть взрывает тебя.7

Когда в 1929 году на страницах городской газеты «Уокиганские новости» («Waukegan News») начал печататься фантастический комикс «Бак Роджерс в XXV веке», новая страсть захлестнула Рея. Прежде неведомый ему храбрец — такой прекрасный и мужественный Бак Роджерс — путешествовал в межпланетном пространстве, попадал на далекие астероиды, высаживался на таинственные планеты Венеру и Меркурий, даже на огромный Юпитер.

Бак Роджерс заразил Рея Брэдбери непреходящей любовью к комиксам, о чем он без всякого стеснения рассказал в 2005 году на Книжном фестивале в Лос-Анджелесе (Los Angeles Times Festival of Books).

«Есть одна важная вещь, я к ней постоянно возвращаюсь.

Когда мне было девять лет, миру явился замечательный Бак Роджерс.

Я начал собирать все комиксы про этого чудесного Бака. Абсолютно все.

Я учился тогда в пятом классе, и дети надо мной смеялись. Они вечно говорили: “Все это выдумки, Рей. Все это просто придумано. Брось ты эту чепуху. У этих историй нет никакого будущего”. Они издевались надо мной: “Ты же не дурак, Рей, ты должен понимать, что мы никогда не полетим на Луну, мы никогда не полетим на Марс. Ничего такого не будет!”

Дни, проведенные в пятом классе, кажутся мне сейчас самыми худшими.

Меня дразнили, я рвал свои комиксы. Я по-настоящему плакал и очень страдал.

Но однажды меня осенило. Я спросил себя: “А чего ты, собственно, плачешь? Разве кто-нибудь умер?” И ответил себе: “Нет, никто не умер, все у меня хорошо. И зря они все говорят, что никакого будущего не будет”. И назло тем, кто надо мной смеялся, я снова стал собирать комиксы. Правда, в своих страданиях я пропустил целых три недели и теперь никак не мог найти пропущенные мною выпуски, посвященные Роджерсу. Можно было, конечно, купить старые газеты, но на это денег не было, и все последующие шесть лет я люто ненавидел себя за то, что поддался дразнилкам и не смог собрать всю серию о прекрасном Баке Роджерсе.

А однажды, примерно в пятнадцать лет, я зашел к одному своему другу.

Он был на четыре года старше меня. Мы с ним много говорили о фотографии, — ему нравилась фотография. Мы с ним много говорили о поездах, — ему нравились поезда. Мы с ним говорили о Древнем Египте, — ему нравился Древний Египет, Тутанхамон и все такое прочее. В девять часов вечера я, наконец, собрался уходить.

Я подошел к двери и сказал:

“Спокойной ночи”.

А мой друг спросил:

“Почему ты так смотришь?”

“Наверное, потому, что сегодня удивительный вечер, — ответил я. — Просто не могу поверить, что все то, что мне нравится, нравится и тебе”.

И сказал: “Должно же быть, наверное, что-то такое, что мне нравится, а тебе не нравится”.

“Ну, назови”, — сказал он.

И я начал называть одно, другое, а потом признался: “Наверное, комиксы. Понимаешь? Я собираю комиксы!” “Правда, собираешь?”

“Да, правда”.

“И какие у тебя самые любимые?”

“Про Бака Роджерса. Я начал их собирать еще лет шесть назад, но пропустил целых три недели. Так уж у меня получилось. Надо мной смеялись в школе. И теперь этих пропущенных комиксов у меня нет”.

“Хочешь, чтобы они у тебя были?”

“Конечно, хочу. Только зачем ты спросил?”

“Эти комиксы у тебя будут, — твердо сказал мой друг. — У меня в Эрроу Хэде хранится коробка со старыми газетами. Я туда поеду на следующий уик-энд, и все привезу тебе”.

И он правда привез мне комиксы про Бака Роджерса.

Увидев их, я заплакал…»

8

День 29 октября 1929 года вошел в историю Америки под названием «черный вторник».

В одночасье фондовый рынок страны рухнул. Предприятия лопались и закрывались одно за другим. Летом 1930 года в Чикаго был создан Национальный совет безработных, по всей стране проходили массовые демонстрации, организовывались «голодные походы». Первыми двинулись в Вашингтон ветераны Первой мировой войны, требовавшие увеличения своих пособий. Но правительство отказалось их выслушать. Более того, 28 июля федеральные войска под командованием начальника штаба армии генерала Д. Макартура силой изгнали «обнаглевших» ветеранов из столицы.

В такой обстановке осенью 1932 года на президентских выборах победил кандидат от Демократической партии Франклин Рузвельт (1882-1945).

В основу «Нового курса», выдвинутого Рузвельтом, был положен «конституционный экономический порядок». Другими словами, началось повсеместное укрепление банковской системы страны — прежде всего за счет государственной поддержки. Был принят закон о регулировании сельского хозяйства, а также закон о восстановлении национальной промышленности, предусматривавший введение кодексов «честной конкуренции». Эти кодексы официально устанавливали продолжительность рабочего дня и минимум заработной платы. Власть поддерживала права профсоюзов, но вместе с тем оставляла за собой роль арбитра в конфликтах между рабочими и владельцами предприятий.

Чтобы сократить безработицу, повсеместно вводились программы общественных работ — от обыкновенной очистки улиц до строительства дорог.

«Не развращающие пособия, а здоровый труд!»

Брошенный с трибуны девиз быстро стал популярным.

Но многие американцы увидели в «Новом курсе» прямое покушение на основу основ всего их образа жизни — на свободу предпринимательства. Президента Рузвельта в газетах стали называть «красным». Одни утверждали, что он «открыл дверь коммунизму», другие — что он чистой воды фашист. Сам Рузвельт объяснял мотивы своих действий гораздо проще: «Мы против всех революций, потому и ведем войну против условий, вызывающих революции, — неравенства и несправедливости».

9

А Рей уже открыл для себя существование общественных библиотек.

Прекрасная библиотека находилась совсем близко от дома Леонарда Сполдинга, и Рей проводил в ней многие часы. Он и раньше любил читать, но сейчас чтение стало его главной, по-настоящему захватывающей страстью. Все вычитанное в книгах он пересказывал матери и приятелям. Мир очень изменился с тех пор, как Брэдбери начал бывать в библиотеках.

А в конце 1932 года Рей сделал второе великое открытие.

В Уокиган прибыл великий маг и волшебник мистер Блэкстоун.

Афишу его представлений Рей не просто запомнил, — она хранилась в его архиве долгие десятилетия. Рей не пропустил ни одного сеанса, он жадно следил за каждым движением мага и волшебника, и ему повезло: на одном из представлений мистер Блэкстоун вызвал Рея на сцену в качестве ассистента. И это были звездные минуты юного Брэдбери, тем более что из рук самого волшебника, мистера Блэкстоуна, он получил чудесного белого кролика.

Это был знак! Рей понял, кем он станет, когда вырастет.

Конечно, волшебником! — вот кем. Настоящим волшебником!

Восхищать людей хитрыми фокусами, поражать загадочными пассами, держать в таинственном напряжении — вот чем он займется, когда вырастет.

«Послушайте, сударыня, — через много лет будет говорить героиня его повести «Вино из одуванчиков». — Я купила эти книги для моего двоюродного брата Рауля (конечно, для юного Рея. — Г. П.). Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика. Я давно твержу ему, что искать кроликов в шляпах — гиблое дело, все равно как искать хоть каплю здравого смысла в голове у некоторых людей (у кого именно — называть не стану), но он не унимается…»

10

«Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика…»

11

Лето 1932 года семья Леонарда Сполдинга провела в городке Делаван (Delavan) на берегу озера Лаун (Lown).

Жили в недорогом отеле, вечерами, как все, ходили в кино, на площадке перед отелем часто играл оркестр.

Рей как раз вступил в тот возраст, когда мальчишеские интересы уже не ограничиваются только книгами. С предприимчивой четырнадцатилетней кузиной Вивиан он убегал в лес, там они всячески пугали друг друга ужасными историями, а когда, наконец, Вивиан в страхе хватала руку Рея, это служило знаком того, что ее можно поцеловать…

Через 65 лет Рей Брэдбери вспомнит вечера в городке Делаван (конечно, в несколько приглаженном виде) в рассказе «Дом разделившийся» («House Divided»).8

«Тонкие пальцы пятнадцатилетней девочки порхали над пуговицами брюк Криса, словно мотыльки, влекомые к огню. В темноте комнаты Крис слышал шепот, но ничего не значащие слова сразу же забывались. Губы Вивиан были удивительно нежными. Крису чудилось, будто все это — просто сон. В темноте разворачивалась невидимая непонятная пантомима. Крису только-только исполнилось двенадцать, он ничего еще не знал о том, что в теплой пантомиме живут волшебные ночные мотыльки, равно как и о том, что внутри у него горит странный, доселе неведомый ему огонь, к которому может потянуться девочка…»

Это рассказ об открытии собственного тела.

«Он почувствовал на своей щеке губы Вивиан. Ее поцелуй оказался таким же, какими были все прежние. Такие поцелуи существуют еще до появления тела. А тело появляется лет в двенадцать-тринадцать. До той поры есть только мягкие губы и мягкие поцелуи. И та мягкость, что таится в этих поцелуях, навсегда ускользает, как только к твоей голове добавляется тело…»

И вот начинается необыкновенное.

«С этого места история ни на шаг не продвинулась вперед, а только замедлялась, бесцельно блуждала, а потом вовсе сбилась с курса. Вивиан, прижавшись, целовала Криса в щеку и обжигала дыханием, пока он, запинаясь, пытался продолжать придуманную им историю. Она неспешно, словно чудодей-ваятель, занялась созиданием его тела!

И сказал Бог: да будут ребра, и стало так.

И сказал Бог: да будет живот, и стало так!

И сказал Бог: да будут ноги, и стало так!

И сказал Бог: да будет кое-что еще, и стало так!

На протяжении целых двенадцати лет тело попросту не существовало. Оно обреталось где-то внизу под головой, как ненужный маятник под спящими ходиками, и вот теперь Вивиан приводила тело в движение, прикасалась, подталкивала, раскачивала из стороны в сторону, — и так до тех пор, пока под механизмом, застучавшим в голове, маятник не принялся описывать умопомрачительные горячие дуги. Часы пошли. Часы не могут показывать время, пока не начнет раскачиваться маятник. Часы могут быть собраны, ничуть не повреждены, вполне исправны, готовы к работе, но до тех пор, пока маятник неподвижен, они остаются никчемной безделицей…»

12

А еще в Делаване любили бейсбол.

Игры всегда проходили на берегу; белые играли против черных.

— О боже, боже! — восклицает соседка Рея, обмахиваясь сложенной газетой и глядя на игровое поле. — Для чернокожих это прямо праздник какой-то. Один раз в году они будто вырываются на свободу.

И дальше (никакого, конечно, расизма):

«Я молчал, наблюдая за движениями белых.

Мать сидела рядом, и мне было ясно, что она тоже сравнивала белых парней с черными. Похоже, это сравнение расстроило ее.

Негры бегали легко и плавно, как облака из снов, как антилопы в замедленных кадрах фильмов про Африку. Там, на игровом поле они походили на стадо прекрасных животных, которые жили игрой, а не притворялись живыми. Беззаботно перебирая длинными ногами и помахивая полусогнутыми руками, они улыбались ветру и небу и всем своим видом не кричали старательно всем и каждому: “Смотрите, как я бегу!” Совсем напротив! Они будто мечтательно говорили: “О боже, как прекрасен этот день. Как мягко пружинит земля под ногами. Все мои мышцы послушны мне, и нет на свете лучшего удовольствия, чем бежать, бежать и бежать!” Их движения напоминали веселую песню. Их бег казался полетом небесных птиц…

А вот белые парни исполняли свой выход с усердием обычных деловых людей.

Они относились к игре с таким же прагматизмом, как ко всему прочему. Нам было даже неловко за них. Они поминутно косились по сторонам, выискивая тех, кто обратил бы на них внимание. А негров, казалось, вообще не волновали взгляды толпы; настроившись на игру, они не думали ни о чем постороннем…»9

Конечно, ни один, ну, скажем, почти ни один белый не выразил прямо своей неприязни к черным, — тем не менее драка на поле произошла. И дело не в том, что драки на спортивном поле вообще-то не редкость. Просто черное и белое, как всегда, не совпали и не могли совпасть.

Неудивительно, что напуганные взрослые вечером решили остаться дома.

«Коттеджи вокруг нас сияли огнями, и все соседи тоже сидели по домам. Выскользнув через заднюю дверь в темноту летней ночи, я побежал по аллее к танцевальному павильону. Меня манили разноцветные огоньки электрических гирлянд и громкие звуки медленного блюза. Однако, заглянув в окно, я не увидел в павильоне за столиками ни одного белого. Ну, совсем ни одного! Никто не пришел на пирушку. Там сидели только чернокожие. Женщины были одеты в ярко-красные и голубые сатиновые платья, ажурные чулки, перчатки и шляпы с перьями. Мужчины вырядились в лоснившиеся костюмы и лакированные туфли. Музыка весело рвалась из окон и уносилась к берегам заснувшего озера. Она плескалась волнами, вскипая от смеха и стука каблуков. Я увидел в павильоне Дылду Джонсона, Каванота и Джиффи Миллера. А рядом танцевали со своими подругами Бурый Пит и хромавший Большой По. Они веселились и вовсю пели — швейцары и лодочники, горничные и газонокосильщики. Над павильоном сияли низкие яркие звезды, а я стоял в темноте и, прижимая нос к стеклу, смотрел на этот радостный, но такой чужой для меня праздник».

Все-таки чужой.

13

Впрочем, рассказ этот Брэдбери напишет только в 1945 году.

А пока увиденное откладывается в памяти мальчика, словно в копилке.

Настали тяжелые времена. Леонард Сполдинг окончательно потерял работу. Младшего брата матери — Лестера Моберга — застрелили на улице случайные грабители. Накануне похорон Рей пошел прогуляться по берегу озера и вдруг увидел полотняный шатер. А в этом шатре на самом настоящем электрическом стуле сидел мистер Электрико и ждал казни.

Смерти Рей боялся.

«Смерть — это восковая кукла в ящике, — писал он позже в повести «Вино из одуванчиков». — Вилл видел ее в шесть лет: тогда умер его прадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавший ястреб, безмолвный и далекий, — никогда больше он не скажет, что надо быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет спорить о политике. Смерть — это маленькая сестренка Вилла: однажды утром (ему было семь лет) он проснулся, заглянул в колыбельку сестренки, а она смотрит на него застывшими слепыми синими глазами. А потом пришли люди и унесли ее в маленькой плетеной корзинке. Смерть — это когда он, месяц спустя, стоял возле высокого стульчика сестренки и вдруг понял, что она уже никогда больше не будет сидеть на этом стульчике и не будет смеяться или плакать и ему уже никогда не будет досадно, что она родилась на свет…»

«Сейчас сто тысяч вольт припекут тело мистера Электрико!»

Произнеся эти слова, помощник мистера Электрико потянул на себя рубильник, и вот волосы на мистере Электрико встали дыбом, во все стороны полетели искры, между зубами начали проскакивать белые молнии, страшно засверкали выпуклые выпученные глаза. Для слабых нервов Рея это зрелище оказалось невыносимым. Он заплакал.

И тогда мистер Электрико вытянул руку в его сторону.

Вытянул руку в сторону Рея и крикнул: «Живи всегда!»

Всю жизнь Рея Брэдбери мучила загадка этих слов. Почему мистер Электрико выкрикнул именно эти слова? И почему он выкрикнул их ему — Рею? И почему буквально через неделю, повинуясь неясному желанию, он начал писать свой первый рассказ?..

Позже литературные критики вполне всерьез считали, что именно встречи с волшебниками и магами мистером Блэкстоуном и мистером Электрико стали толчком для будущей «карнавализации» творчества будущего писателя.

В хрониках Сэма Уэллера рассказанная выше история имеет продолжение.10

Когда на следующий день отец и сын возвращались с похорон дяди Лестера, Рей снова увидел белый полотняный шатер на берегу озера и попросил отца остановить машину.

Отец, понятно, был не в лучшем настроении, но и Рей тоже: он устроил настоящую истерику.

Зато волшебник мистер Электрико, когда Рей вбежал в его шатер, сразу понял что-то важное. Увидев заплаканного мальчика, он сам пригласил его в глубины своего волшебного царства. Конечно, в закоулках таинственного полотняного шатра не было ужасной зеркальной комнаты, так замечательно описанной Брэдбери позже в повести «Что-то страшное грядёт», но весь антураж, всю атмосферу поразительных чудес, бьющего по нервам ужаса для названной повести Брэдбери почерпнул, конечно, из того давнего детского приключения.

«Мы встречались раньше, — без всякой улыбки сообщил пораженному Рею мистер Электрико. — Ты был моим лучшим другом во Франции в 1918 году… К сожалению, в тот тяжелый год ты погиб, умер на моих глазах, но вот… Ты снова со мной… Только тело и имя у тебя другие…»

Вернувшись домой, Рей долго плакал.

Встреча с мистером Электрико что-то изменила в нем.

Он был испуган новым очень сильным прикосновением к миру и никак не мог уснуть.

Странные ощущения томили его. Он чувствовал себя другим. Он чувствовал себя на грани разных миров. Он никак не мог объяснить себе это чувство. Он просто не мог уснуть.

Час ночи…

Потом два часа…

«А вот уже и три, сказал себе Чарлз Хэлоуэй, присев на краю кровати.

Разве женщины когда-нибудь сами просыпаются в три часа ночи? Нет, они спят сном невинного младенца. А вот мужчинам средних лет этот странный час хорошо знаком. Видит бог, полночь — не страшно; проснулся и опять заснул. Час или два ночи тоже не беда, поворочаешься с боку на бок и уснешь. И даже пять или шесть утра — есть надежда, до рассвета рукой подать. А вот три часа, господи, о, эти три часа ночи! Врачи утверждают, что в это время наш организм сбавляет обороты. Душа отсутствует, ток крови замедляется. Вы ближе к кончине, чем когда-либо, исключая только сам смертный час. Сон вообще в чем-то подобен смерти, но человек, который в три часа ночи бодрствует с широко открытыми глазами, — это живой мертвец! Вы грезите с разомкнутыми веками. Господи, да будь у вас силы подняться, вы расстреляли бы картечью свои собственные мрачные грезы! Вас пригвоздили к выжженному досуха дну глубокого колодца. Луна с ее дурацкой рожей катит мимо, глядя на вас, распластанного там, внизу. Закат далеко позади, до восхода — целая вечность, и вы перебираете в уме все ваши безрассудства, все ваши восхитительно глупые поступки с людьми, которых так хорошо знали и которые теперь тоже безвозвратно мертвы…»11

14

Осенью 1932 года, в очередной раз потеряв работу в Уокигане, Леонард Сполдинг перебрался на юг страны — в небольшой городок Тусон, штат Аризона, расположенный неподалеку от мексиканской границы. Ехали в старом бьюике, экономили каждый цент, ночевали в дешевых кемпингах: туалеты там находились во дворе, а по темным коридорам бродили куры.

Зато в Тусоне один из друзей предоставил Леонарду комнату с самой настоящей ванной.

Мне приходилось бывать в Тусоне.

Сейчас это вполне современный город, в котором живут мои друзья — знаменитый русский физик Владимир Захаров и не менее знаменитый американский антрополог Кристи Тёрнер. Конечно, город Тусон давно не тот, каким его когда-то увидел Брэдбери. Ну, разве что колибри всё так же роятся над цветущими кустами и кактусами, и койоты под утро тревожно взлаивают в пустыне, окружающей город. К соседям Захаровых (Саши и Володи), в уютный внутренний дворик, тесно примыкающий к колючим, вечноцветущим зарослям, иногда из пустыни осторожно приходила дикая аризонская рысь. Злобно скалясь, она готова была броситься на любого человека, но делала исключение для хозяйки дома, которая, негромко напевая испанские песенки, выносила ей чашку с молоком…

Зеленые кактусы…

Алая цветущая колючка…

В тусонской школе Рей подружился с мальчиком, которого звали Джон Хафф.

Родители Джона любили животных. По их небольшому дворику, оплетенному по периметру все той же всем надоевшей колючкой, вечно бродили козы, собаки, кошки, но Рей скучал по уокиганской библиотеке и по любимой тете Неве. Он писал ей письма и упрашивал приехать в Аризону. Но тетя Нева училась в Чикаго в Институте искусств и не могла приехать. С Джоном Хаффом Рей бегал на кладбище паровозов, пробирался на территорию местного университета, а в музее природы впервые в жизни увидел окаменевший скелет огромного динозавра…

15

В Тусоне Рей увлекся самодеятельным театром.

Он с изумлением обнаружил, что выступать перед людьми не так уж страшно. Наоборот, даже приятно. Он как бы возносился над зрителями. А они не протестовали, не смеялись, они — слушали его…

На день рождения Рею подарили пишущую машинку — игрушечную, но действующую. Все буквы у этой машинки были заглавными, но это не имело значения, главное — она работала, и мальчик теперь мог сам сочинять продолжения своих любимых комиксов…

Еще Рей обнаружил, что вечерние сериалы передает радиостанция, расположенная буквально в двух кварталах от его дома. Каждый день он стал бегать в студию. С величайшим удовольствием он делал там все, о чем его просили: выносил мусор, менял пепельницы, подметал полы, бегал за письмами и корреспонденцией на почту и телеграф, за книгами в библиотеку, приносил кофе. В конце концов сотрудники студии оценили упорство паренька. Ему стали предлагать крошечные роли в воскресных комических радиопередачах, а иногда доверяли исполнять звуковые эффекты. Платили же за все это билетами в кино, чему одинаково радовались и родители, и брат Рея, — все в семье были киноманами.

А вот отец постоянной работы в Тусоне не нашел, и пришлось всем вместе возвращаться в тихий Уокиган. Рей был в отчаянии: ведь радиостанция — его первое настоящее дело в жизни, источник таких чудесных удовольствий, осталась в прошлом. Одно утешало: в Уокигане он мог каждое воскресенье видеть любимую тетю Неву. Она училась в Чикаго, росла самостоятельной и независимой девушкой. Когда она приезжала, в ее комнате часто собирались необычные гости — люди пишущие, рисующие, артистичные и… выпивающие.

Рей боготворил тетю Неву. Она была для него — всем.

Однажды она повезла его в Чикаго — на Всемирную ярмарку.

Воспоминания об этой поездке остались в памяти Рея Брэдбери навсегда.

«Дугласу вспомнилось: они ездили в Чикаго, там был большой дом, а в доме всюду стояли безмолвные мраморные фигуры, и он бродил среди них в этом безмолвии. И вот стоит Джон Хафф, и коленки, и штаны у него зеленые от травы, пальцы исцарапаны, и на локтях корки от подсохших ссадин. Ноги — в теннисных туфлях, которые сейчас угомонились, словно он обут в тишину. Этот рот сжевал за лето многое множество абрикосовых пирожков и говорил спокойные раздумчивые слова про то, что такое — жизнь и как в этом мире все устроено. И глаза вовсе не слепы, как глаза статуй, а полны расплавленного зеленого золота. Темными волосами играет ветерок — то вправо отбросит, то влево. А на руках, кажется, весь город оставил след — на них пыль дорог и чешуйки древесной коры, пальцы пахнут коноплей и виноградом, и недозрелыми яблоками, и старыми монетами, и зелеными лягушками. Уши мягко просвечивают на солнце, они теплые и розовые, точно восковые персики, и невидимое в воздухе, пахнет мятой его дыханье…»12

И еще. Если после встреч с мистером Блэкстоуном и мистером Электрико Рей долгое время хотел быть только магом и волшебником, то после поездки с тетей Невой в Чикаго интересы его изменились.

Теперь он знал: когда вырастет, будет строить небоскребы.

Такие, как в Чикаго.

16

В 1934 году вечный скиталец Леонард Сполдинг перевез семью в большой красивый Лос-Анджелес. Туда их позвал неугомонный дядюшка Эйнар — брат матери Рея, перебравшийся в Калифорнию еще раньше.

В рассказе, который так и называется — «Дядюшка Эйнар» (1947), Рей Брэдбери вспоминал: «Моему дяде не было равных. Он был мой любимый супердядя. Раньше он работал в прачечной в Уокигане и жил на другом краю города. Он и его семейство были наши шведские родственники, и дядя посещал нас не реже раза в неделю, поскольку доставлял белье, которое нам стирали за полцены. Он входил через заднюю дверь, и весь дом сразу оглашался смехом…»

А в одном из интервью Рей Брэдбери с удовольствием подтверждал: «Рассказ “Дядюшка Эйнар” основан на моем настоящем родственнике — шведе. Моя мама родилась в Стокгольме и приехала в США в возрасте двух лет. У нее было пять братьев и сестер, и один из них, Эйнар, был самым любимым. Он был шумным, беспокойным и радостным. Я вырос с ним и любил его. Наверное, поэтому позже я дал ему крылья и запустил в небо…»

Действительно, в своем рассказе Рей сделал дядю Эйнара летающим.

«На глазах у встревоженных домочадцев он оторвал у одного из летающих змеев лоскутный хвост, привязал его себе к ремню сзади, схватил моток бечевки, один конец зажал в зубах, другой отдал детям — и полетел, полетел в небеса, подхваченный буйным мартовским ветром! Через фермы, через луга, отпуская бечеву в светлое дневное небо, ликуя, спотыкаясь, бежали-торопились его дети. А Брунилла стояла на дворе, провожая их взглядом, и смеялась, и махала рукой, и видела, как ее дети прибежали на Змееву горку, как встали там, все четверо, держа бечевку нетерпеливыми гордыми пальцами, и каждый дергал, подтягивал, направлял. И все дети Меллинтауна прибежали со своими бумажными змеями, чтобы запустить их с ветром, и они увидели огромного зеленого змея, как он взмывал и парил в небесах, и закричали: “О, какой змей! Какой большой змей! О, как мне хочется такого красивого змея! Где, где вы его взяли?”».

17

Переезд в Лос-Анджелес изменил жизнь Рея.

Кстати, он с рождения был незримо связан с этим городом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.