Даешь Варшаву! Битва двух маршалов

Даешь Варшаву! Битва двух маршалов

Поход на Варшаву стал одновременно «звездным часом» Тухачевского и его «черным днем» в Красной Армии, потерпевшей под руководством молодого командующего фронтом свое самое сокрушительное поражение в гражданской войне. Позднее, в 1923 году, Тухачевский пытался оправдаться в книге «Поход за Вислу», написанной на основе курса лекций в Военной академии РККА. Он признавал свою вину — войну проиграла стратегия, а не политика, военные, а не вожди революции. Попробуй полководец заявить иначе, и его карьера моментально бы закончилась. Не стал бы маршалом Тухачевский, но, как знать, может, миновала бы бывшего подпоручика-лейб-гвардейца горькая чаша унижения и гибели в 37-м. Он утверждал: «Политика поставила Красной Армии трудную, рискованную и смелую задачу. Но разве может это означать неправильность?! (В том смысле, что не сомневайтесь, дорогие товарищи Ленин, Троцкий и Сталин в моей благонадежности: и в мыслях нет вас критиковать. — Б. С.) Не было ни одного великого дела, которое не было бы смелым и не было решительным. И если сравнивать Октябрьскую революцию с нашим внешним социалистическим наступлением, то, конечно, октябрьская задача была гораздо смелей, гораздо головоломней. Красный фронт имел возможность выполнить поставленную ему задачу, но он ее не выполнил».

Как же развивались события, приведшие в конце концов к походу Красной Армии на Варшаву? Советско-польский вооруженный конфликт начался еще в январе 1919 года со столкновения польских войск с частями Красной Армии под Вильно. Весной боевые действия распространились на Белоруссию, а летом — на Украину. Польская сторона стремилась создать союз с Литвой, Белоруссией и Украиной при своей ведущей роли в этой новой «федерации» (хотя употреблялся именно этот термин, создания единого государства не предполагалось). При этом Польша претендовала на Вильно, Восточную Галицию, часть Волыни и некоторые пограничные районы Белоруссии. Предполагалось, что в перспективе к федерации присоединятся Латвия, Эстония, Финляндия и Румыния. Советская Россия, в свою очередь, стремилась к установлению коммунистических правительств во всех перечисленных государствах, а в дальнейшем — к присоединению территорий этих стран. Установление Советской власти в Польше рассматривалось как пролог к революции в Германии и началу «мировой пролетарской революции». Когда после краха Германии в первой мировой войне Красная Армия вступила в Литву, Белоруссию и на Украину, из местного польского населения стали формироваться отдельные части, предназначенные для «освобождения» Польши, что вызвало протест польского правительства. Позднее, когда в ходе Варшавской операции войска Тухачевского вторглись в так называемый Данцигский коридор, из проживавших там немцев успели сформировать Германскую стрелковую бригаду для похода на Берлин, который не состоялся только из-за последовавшего разгрома армий Западного фронта.

Пользуясь отвлечением основных советских сил сначала на борьбу с Колчаком, а потом — с Деникиным, польские войска к концу августа 1919 года, не встречая значительного сопротивления, вышли на линию Двинск (Даугавпилс) — Полоцк — Бобруйск — р. Птичь — Каменец-Подольский. Однако успехи Деникина побудили главу польского государства и верховного главнокомандующего маршала Юзефа Пилсудского прекратить наступление, позволив Красной Армии снять основные силы с Западного фронта и бросить их на разгром Вооруженных сил Юга России. Победа белых, не признававших польской независимости, была для поляков в тот момент даже большим злом, чем победа большевиков, хотя бы формально признавших право Польши на самоопределение. В сентябре 1919 года также прекратились бои между польской армией и войсками Украинской Народной Республики во главе с Симоном Петлюрой.

В период, когда генерал Деникин непосредственно угрожал Москве, советское правительство проявляло склонность, как и поляки, решать конфликт мирным путем. Однако ситуация изменилась с разгромом Добровольческой армии. В декабре 1919 года Польша оставила без ответа мирные предложения советской стороны. С окончательным же разгромом Деникина большевики опять всерьез задумались о возможности экспорта революции в Европу на красноармейских штыках. Еще 27 февраля 1920 года Ленин телеграфировал Реввоенсовету Западного фронта: «Надо дать лозунг подготовиться к войне с Польшей». Это был ответ на выдвинутое тремя неделями раньше польское требование вывести все советские войска с территорий, лежащих в границах Польской Речи Посполитой до 1772 года, то есть до первого раздела Польши. Впрочем, еще до получения польских предварительных условий для заключения мира Ленин прозорливо предвидел, что поляки предъявят «абсолютно невыполнимые, даже наглые требования», и распорядился «все внимание направить на подготовку, усиление Запфронта». Война между Россией и Польшей становилась неизбежной, причем обе стороны стремились к ней вне зависимости от действий потенциального противника. 5 марта польские войска захватили Мозырь и продолжали подготовку к большому наступлению. 21 апреля 1920 года в Варшаве был подписан договор с Петлюрой, по которому его правительство признавалось единственной законной властью на Украине, а взамен уступало Польше Восточную Галицию до рубежа реки Збруч. Через два дня была заключена военная конвенция о совместных действиях польской и украинской армий против большевиков. Готовилась к войне и Красная Армия. 14 марта Ленин телеграфировал Тухачевскому и Орджоникидзе на Кавказский фронт, добивавший Деникина: «Поляки, видимо, сделают войну с нами неизбежной. Поэтому главная задача сейчас не Кавтрудармия (Кавказская трудовая армия. — Б. С.), а подготовка быстрейшей переброски максимума войск на Запфронт. На этой задаче сосредоточьте все усилия. Используйте пленных архиэнергично для того же». Через три дня в разговоре по прямому проводу со Сталиным Владимир Ильич потребовал поскорее ликвидировать деникинские войска в Крыму, поскольку «только что пришло известие из Германии, что в Берлине идет бой и спартаковцы (члены коммунистического „Союза Спартака“. — Б. С.) завладели частью города. Кто победит — неизвестно, но для нас необходимо максимально ускорить овладение Крымом, чтобы иметь вполне свободные руки, ибо гражданская война в Германии может заставить нас двинуться на запад на помощь коммунистам» (на этот раз председатель Совнаркома ошибся: на берлинских улицах вели бои не коммунисты, а путчисты из числа правых, возглавляемые землевладельцем Вольфгангом Каппом). Идея помочь коммунистической революции в Германии красноармейскими штыками присутствовала у Ильича постоянно.

20 марта главком С. С. Каменев предложил Ленину «ввиду важности польского фронта и ввиду серьезности предстоящих здесь операций… к моменту решительных операций переместить на Западный фронт командующего ныне Кавказским фронтом Тухачевского, умело и решительно проведшего последние операции по разгрому армий Деникина». Репутация Михаила Николаевича как полководца была уже столь высока, что считалось необходимым назначить его командующим самым важным фронтом.

В роли противника Тухачевского на этот раз выступал маршал Юзеф Пилсудский, у которого был гораздо более значительный, чем у 27-летнего командующего Западным фронтом, опыт участия в первой мировой войне. Маршал был вдвое старше — к моменту сражения под Варшавой ему исполнилось 53 года. В первую мировую Пилсудский был на генеральских должностях — командовал им же сформированной 1-й бригадой польских легионов в австрийской армии, затем был военным министром созданного Германией и Австро-Венгрией Королевства Польского, до того, как в 1917 году был заключен немцами в Магдебургскую тюрьму, после того как отказался разрешить польским солдатам принести присягу германскому кайзеру. То, что Пилсудский был опытнее Тухачевского в руководстве большими массами людей в условиях более «правильной», чем гражданская, первой мировой войны, сильно помогло ему в ходе советско-польской войны, которая во многих отношениях (наличие линий окопов и заграждений, сравнительно высокая плотность войск и артиллерии, наконец, столкновение между собой двух национальных армий) была всё-таки ближе к сражениям 1914–1918 гг., чем к боевой практике гражданской войны в России. Победа на Висле стала подлинным «звездным часом» «начальника Польского государства» и помогла ему утвердить свою диктатуру в Польше шесть лет спустя. Как знать, если бы победу тогда одержал Тухачевский, не изменила ли бы она его судьбу, не сделала ли бы в будущем настоящим «советским Бонапартом»?

25 апреля началось польское наступление на Украине, а 28-го был утвержден предложенный Тухачевским план разгрома поляков. 29-го Михаил Николаевич вступил в Смоленске в командование войсками Западного фронта. Своей свояченице Лидии Норд Тухачевский будто бы говорил, что время гражданской войны было для него тяжелым испытанием, поскольку «воевать приходилось против своих». А вот на польском фронте, заявил Тухачевский, он «почувствовал себя как рыба в воде», поскольку здесь уже пришлось воевать не против русских людей с другими кокардами, а против внешнего, иноземного врага. Сходные чувства испытали тысячи русских офицеров и генералов, в том числе А. А. Брусилов, выразившие готовность, под влиянием патриотических чувств, вступить в ряды Красной Армии для борьбы с поляками.

7 мая армии Пилсудского и Петлюры захватили Киев и на широком фронте вышли к Днепру, захватив плацдармы на его восточном берегу. Чтобы помочь советскому Юго-Западному фронту, Тухачевский, не ожидая сосредоточения всех сил, начал 14 мая наступление на Свенцяны, Молодечно и Борисов и занял эти города. 22 мая, в самый разгар операции, он был удостоен высокой чести. Вместе с С. С. Каменевым и А. И. Егоровым Тухачевского без окончания академии причислили к Генеральному штабу. Этот акт знаменовал признание полководческого искусства командующего Западным фронтом. В изданном по этому поводу приказе Реввоенсовета Республики необычное решение мотивировалось следующим образом: «…M. Н. Тухачевский вступил в Красную Армию и, обладая природными военными способностями, продолжал непрерывно расширять свои теоретические познания в военном деле. Приобретая с каждым днем новые теоретические познания в военном деле, М. Н. Тухачевский искусно проводил задуманные операции и отлично руководил войсками как в составе армии, так и командуя армиями фронтов Республики, и дал Советской республике блестящие победы над ее врагами на Восточном и Кавказском фронтах».

Однако на этот раз до победы, тем более блестящей, было еще далеко. Не помогли Тухачевскому и добываемые бессонными ночами из чтения трудов классиков «новые теоретические познания в военном деле». Причисление к Генштабу, можно сказать, «сглазило» успех в Белоруссии. Польские войска 30 мая контратаковали и с помощью подошедших резервов восстановили положение. Только 15-я армия А. И. Корка смогла удержать небольшой плацдарм в районе Полоцка. Резервов у Тухачевского не оказалось. Он вложил все силы в первый удар, рассчитывая резервы создать позднее, из новых дивизий, перебрасываемых с Кавказского и Восточного фронтов, от Петрограда и внутренних округов. Но эти дивизии опоздали к началу польского контрнаступления. Тем временем под Киевом 1-я Конная армия Буденного, перешедшая в наступление в один день с началом польского контрудара в Белоруссии, прорвала фронт и 8 июня перерезала пути снабжения киевской группировки поляков. Польские войска стали поспешно отступать от Днепра. Пилсудский, рассчитывая, что армии Тухачевского еще не оправились от понесенного поражения, перебросил несколько дивизий из Белоруссии для борьбы с конницей Буденного, разбить которую считал не таким уж трудным делом. Расчеты маршала строились на опыте первой мировой войны, когда кавалерия показала полную беспомощность в условиях позиционной войны, сплошной линии фронта, окопов полного профиля, проволочных заграждений и насыщения войск артиллерией и пулеметами. Однако в советско-польской войне была совсем другая плотность войск и, особенно, огневых средств. Не было и сплошных линий окопов, в большинстве случаев отсутствовала колючая проволока — страшный враг кавалерии.

1-ю Конную полякам разбить не удалось, а Тухачевский, воспользовавшись ослаблением польских сил перед Западным фронтом, 4 июля, получив значительные подкрепления, в том числе 3-й конный корпус Г. Д. Гая, перешел в наступление с самыми решительными целями. Главный удар наносился на правом фланге, который должен был пройти вдоль границ Литвы и Восточной Пруссии. Несколько польских дивизий планировалось окружить в районе Германовичи — Лужки — Глубокое, тогда как основная часть противостоявших Западному фронту неприятельских войск загонялась в болотистое Полесье. В мемуарах Тухачевский утверждал: «Уже к 7 числу выяснилось с полной определенностью, что войска противника подверглись полному разгрому в районе нашего главного наступления». Главнокомандующий «подвергшихся разгрому» польских войск «первый маршал» Юзеф Пилсудский в своей книге «1920 год», написанной как ответ на «Поход за Вислу», иначе расценил результаты сражения в Белоруссии. Он подчеркнул, что «седанский замысел» Тухачевского не удался. Поляки избежали окружения и отступили без больших потерь в людях, часто не имея даже соприкосновения с советскими войсками. Зато испытали сильное моральное потрясение от того, что не удалось удержать или вернуть путем контратак достаточно укрепленные, как оказалось, позиции. Над польскими генералами и солдатами довлел опыт мировой войны, когда линии окопов, прикрытые колючей проволокой, считались почти неприступным препятствием, способным задержать продвижение неприятельских армий на многие месяцы. При этом забывали, что плотность боевых порядков, и особенно артиллерии, на советско-польском фронте была в несколько раз меньше, чем, скажем, на русско-германском фронте в 1915–1916 годах, и даже колючей проволоки катастрофически не хватало. Пилсудский так прокомментировал происшедшее: «Бедному солдату было тем более трудно понять это великое окопное искусство, что все узлы обороны, отсечные позиции и пронумерованные линии были чаще всего, как близнецы, похожи друг на друга, то есть существовали только на бумаге или были обозначены на местности какой-нибудь невзрачной, полузасыпанной траншеей. Когда же настала пора прекратить все эти чудачества, когда пропали впустую все труды солдата ради восстановления прежнего положения, наверное, чрезвычайно важные для высшего командования, — солдат, как обычно бывает в таких случаях, встал перед альтернативой: либо он со всеми своими усилиями просто неспособный и бессильный, и тогда европейские шпоры не для него, либо его командиры сами не ведают, что творят. Это было для солдата моральным потрясением, от которого трудно было оправиться…»

Тухачевский же с самого начала подходил к войне с Польшей как к войне маневренной, опираясь на опыт своих побед над армиями Колчака и Деникина. В июльском наступлении он смело сконцентрировал две трети сил Западного фронта на узком участке в 90 километров и добился успеха. 11 июля войска Тухачевского заняли Минск, 14 июля — Вильно, 15 июля — Молодечно, 19-го — Барановичи и Гродно, а 23-го — Пинск. Армии польского Северо-Восточного фронта отступали в беспорядке. Сохранился рассказ беженки-помещицы о пережитом во время польского отступления в Белоруссии: «Когда я с дочерью приехали в город (Минск. — Б. С.), нельзя было и думать о том, чтобы попасть в поезд. За ночь железнодорожники испортили 25 паровозов, а посланные их усмирять и оберегать подвижной состав жандармские и полицейские чины отказались повиноваться, солдаты выкидывали публику с вокзалов, грабили и убивали население и поджигали город… Нас подхватила на возы последняя отходящая воинская часть… Мы ехали среди грабежей, избиений и пожаров, чинимых отступающей польской армией.

Все местечки на нашем пути горели. Нам пришлось 28 верст ехать сплошным лесом: распространился слух, что большевики устроили засады в лесу, чтоб перехватить наши обозы. Обезумевшие от страха поляки, посыпая каким-то горючим порошком по обе стороны дороги, устраивали сплошные огненные завесы. Пылали и трещали громадные сосны, взрывались снаряды, попадающие в огонь, мы задыхались, опалили себе щеки и руки, а лошади бока, но ни остановиться, ни податься куда-нибудь нельзя было; отстающие подводы бросались на произвол судьбы, ибо всякое промедление могло грозить катастрофой, большевики шли по пятам и окружали лес».

Здесь зафиксировано не только паническое отступление войск Пилсудского, но и применение поляками тактики «выжженной земли». О том, что неприятель основательно разрушал пути сообщения, а также здания, могущие быть использованными в военных целях, пишет Тухачевский, видя в этом одну из причин неудачи под Варшавой: из-за паралича железных дорог Западный фронт не получал достаточно боеприпасов, продовольствия, снаряжения и людских пополнений. Это же отмечал и тогдашний советский главком Каменев: «Белопольское командование с исключительной жестокостью, до бессмысленности, при отходе разрушало свой тыл, особенно железнодорожные пути и путевые сооружения… Вообще надо отдать справедливость, что в отношении разрушения белопольское командование превзошло во много раз наших противников гражданского периода войны». Но не стоит преувеличивать значение порчи железных дорог для развития советского наступления. Тухачевский энергично занимался восстановлением разрушенного и достиг здесь серьезных успехов. Об этом писал и Пилсудский: «Мне хотелось бы отметить тщательную и энергично проведенную подготовку к быстрейшему налаживанию железнодорожных перевозок вслед за наступающими войсками. Энергия, которую проявил в этом деле г-н Тухачевский, поражала меня в течение всей операции в июле-августе 1920 года. Достаточно сказать, что после моей победы под Варшавой я обнаружил в Малкине — станции, удаленной от Варшавы на 80 км, — вагоны для широкой колеи, оставленные при поспешном отступлении противника. Такой прогресс в деле ремонта и пуска железной дороги при всех разрушениях, которые мы на ней оставили, является одним из самых больших достоинств нашего противника. И всё это в значительной мере благодаря энергии и предвидению г-на Тухачевского». Так что сетования самого бывшего командующего Западным фронтом и других советских авторов на почти непреодолимые трудности снабжения в ходе Варшавской операции кажутся, мягко говоря, несколько преувеличенными.

Взятие Варшавы, сокрушение Польши как пролог к мировой пролетарской революции виделись Тухачевскому как великое дело, лишь немногим уступающее в значении Октябрьскому перевороту. Еще перед началом июльской операции он издал знаменитый приказ, нацеливающий бойцов и командиров Западного фронта на сокрушение «белой Польши», на предстоящее в недалеком будущем последнее решительное наступление на польскую столицу: «Бойцы рабочей революции! Устремите свои взоры на Запад. На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад!.. На Вильну, Минск, Варшаву — марш!»

Три года спустя Тухачевский размышлял, почему блестяще начавшееся наступление закончилось катастрофой: «Основными причинами гибели операции можно признать недостаточно серьезное отношение к вопросам подготовки управления войсками. Технические средства имелись в недостаточном количестве в значительной степени благодаря тому, что им не было уделено должного внимания. Далее, неподготовленность некоторых наших высших начальников делала невозможным исправление на местах недостатков технического управления. Расхождение ко времени решительного столкновения почти под прямым углом главных сил Западного и Юго-Западного фронтов предрешило провал операции как раз в тот момент, когда Западный фронт был двинут в наступление за Вислу. Несуразные действия 4-й армии вырвали из наших рук победу и в конечном счете повлекли за собой нашу катастрофу».

Использовал бывший командующий Западным фронтом и такой традиционный аргумент всех битых полководцев, как якобы подавляющее превосходство противника в численности войск. Тухачевский уверял своих читателей и слушателей, что Западный фронт на заключительном этапе операции располагал не более чем 40 тысячами штыков и сабель, тогда как в противостоявших ему польских войсках штыков и сабель было более 70 тысяч.

Как же на самом деле развивались события и почему армии Тухачевского в первый и последний раз в его жизни оказались разгромлены? Замысел собственно Варшавской операции был, как всегда у Тухачевского, блестящим. Один из ближайших сотрудников маршала в послевоенные годы комбриг Г. С. Иссерсон, которому посчастливилось выжить в ГУЛАГе, вспоминал, как в 1936 году во время поездки в Париж начальник Французской военной академии говорил ему: «У вас ведь тоже есть большой стратег — Тухачевский. Его обходной маневр вокруг Варшавы импонирует». Командующий Западным фронтом решил брать польскую столицу глубоким обходом с севера. Он ошибочно полагал, что в этом направлении отходят основные силы польской армии. Кроме того, наступление на севере выводило Красную Армию к Данцигскому коридору и границам Восточной Пруссии. Тем самым перерезалась основная линия снабжения Польши военными материалами из Франции и Англии через порт Данцига (Гданьска) и появлялся реальный шанс на штыках принести революцию в Германию. Экспорту революции Тухачевский в «Походе за Вислу» посвятил специальную главу «Революцию извне». Он утверждал: «Положение в Польше… рисовалось в благоприятном для революции свете. Сильное пролетарское движение и не менее грозное движение батраков ставило польскую буржуазию в очень тяжелое положение. Многие польские коммунисты считали, что стоит только нам дойти до этнографической польской границы, как пролетарская революция в Польше станет неизбежной и обеспеченной. Действительно, когда мы заняли Белостокский район, мы встретили там самое горячее сочувствие и поддержку рабочего населения. На массовых митингах выносились резолюции о вступлении в Красную Армию (Тухачевский не учитывал, что в самом Белостоке, то есть среди местных рабочих, резко преобладали не поляки, а евреи, которые к революции и Красной Армии относились благожелательно; однако по их поведению никак нельзя было судить о настроениях рабочих-поляков. — Б. С.). Крестьянство в первое время относилось к нам подозрительно под влиянием агитации ксёндзов и шляхты, но очень скоро освоилось с нами и успокоилось. Батрацкое население определенно нам сочувствовало. Таким образом, то, что мы видели в занятой нами части Польши, безусловно, сочувствовало социалистическому наступлению и готово было воспринять его…»

Даже потерпев разгром под Варшавой, Тухачевский отказывался верить, что национальное сознание большинства польских рабочих и крестьян отвергало идеи коммунистической революции, а Красная Армия и Советская Россия с самого начала войны воспринимались основной массой поляков как наследницы царской армии и Российской империи. Битый полководец тщился доказать, что только поражение красных в Варшавском сражении способствовало распространению мнения о преобладании у поляков национального чувства над классовым, тогда как в случае победы советских войск всё было бы наоборот: «Разговоры о пробудившемся национальном чувстве среди польского рабочего класса в связи с нашим наступлением являются, конечно, следствием проигрыша нами кампании. У страха глаза велики. Не надо забывать, что при подходе нашем к Варшаве рабочее население Праги (варшавского предместья. — Б. С.), Лодзи и других рабочих центров глухо волновалось, но было задавлено буржуазными польскими добровольческими частями. Расчет на революцию в Польше, как встречу нашего наступления, как следствие разгрома орудия принуждения в руках польской буржуазии, имел под собой серьезные основания, и, если бы не наше поражение, он увенчался бы полным успехом».

Но и в этом пункте Пилсудский опроверг Тухачевского. Польский маршал саркастически заметил: «Г-н Тухачевский вел свои войска к Висле и за Вислу во имя и ради насаждения при помощи силы того, что он называет революцией. В соответствии с этим он выбрал и название главы — „Революция извне“. Но цель войны, очерченная такими словами, уже сама по себе ясно показывает, что внутренняя революция у нас не существовала, если ее нужно было принести извне на острие штыков. Во всяком случае, не подлежит сомнению тот факт… что Советская Россия вела с нами войну под лозунгом навязывания нам, полякам, своего, т. е. советского строя и такую цель она назвала „революцией извне“. То, что Советы преследовали в войне именно такую цель, мне было хорошо известно с самого начала, поэтому я сразу же хочу отметить, что лично я воевал за то, чтобы эта революция извне не была принесена к нам на советских штыках». И продолжал: «Г-н Тухачевский не хочет видеть, что в течение всей войны, которую Советы вели с нами, в ближнем, а еще больше в глубоком тылу фронта, повернутого против нас, другие советские войска и другие собратья г-на Тухачевского не занимались ничем другим, как только с трудом подавляли те или иные выступления против Советов! Да и большая часть армии г-на Тухачевского начала войну с нами только после того, как подавила различные восстания где-то в глубине Советской России. В Польше ничего подобного не было. И войска, если только они были собраны, свободно могли быть направлены для борьбы с тем, кто стоит перед фронтом, а не с тем, кто находится за ним! За всю войну только в нескольких местах я был вынужден послать небольшие отряды, да и то не для боя, а для проведения массовых обысков и изъятия оружия, которым мне можно было угрожать. Помню, как одному высокому представителю одного из западных государств, который… как и г-н Тухачевский, ожидал, что что-то должно „бурлить“ и „клокотать“, я показывал, как в моем тылу железные дороги и телеграфы работают без всякой охраны. Может, г-н Тухачевский усмотрит в этом, как и в других местах, недоразвитие „революции“, и наоборот, в восстаниях, с которыми сам боролся в тылу своего фронта, — излишек контрреволюции. В полководческой стратегии и расчетах эти слова ничего не меняют. Факты говорят, что в своих расчетах г-н Тухачевский ошибся, у меня же не было ошибки ни в сердце, ни в мыслях… В достижении своей цели — оставить между Варшавой и Советами возможно более широкое пространство — я действовал как человек, знающий театр войны как свои пять пальцев; каждый здесь принимал меня за своего, а не за чужого и разговаривал со мной на вполне понятном мне языке. И я хорошо видел, что подавляющее большинство населения относилось к Советам и их господству с глубоким недоверием, а часто и с явной неприязнью, видя в них — обоснованно или необоснованно, это также для стратегии неважно, — разгул невыносимого террора, который получил название еврейского. Поэтому в течение всей войны я не чувствовал беспокойства за свой тыл, что там может вспыхнуть какое-то восстание».

Весьма иронически, правда уже постфактум, к идее пролетарской революции в Польше, которая должна помочь Красной Армии в ее продвижении на Запад, отнесся главком Каменев, в 1922 году в статье «Борьба с белой Польшей» написавший о последних днях Варшавского сражения: «Теперь наступил тот момент, когда рабочий класс Польши уже действительно мог оказать Красной Армии ту помощь, которая дала бы Рабоче-Крестьянской России обеспеченный мир без угроз новых нападений; но протянутой руки пролетариата не оказалось. Вероятно, более мощные руки польской буржуазии эту руку куда-то глубоко-глубоко запрятали».

Тухачевский же в «Походе за Вислу» рисовал радужные перспективы не только польской, но и немецкой революции: «Рабочие Германии открыто выступили против Антанты, загоняли в обратную сторону эшелоны со снаряжением и вооружением, которые Франция пересылала в Польшу, не допускали разгрузки французских и английских кораблей с амуницией и вооружением в Данциге, сбрасывали поезда под откос и прочее — словом, вели активную революционную борьбу в пользу Советской России. Из Восточной Пруссии, когда мы соприкоснулись с ней, к нам потекли сотни и тысячи добровольцев, спартаковцев, беспартийных рабочих под знамена Красной Армии, формируясь в Германскую стрелковую бригаду… Итак, Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки только ждала соприкосновения с вооруженным потоком революции». И делал безоговорочный вывод: «Революция извне была возможна. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и если бы не наши стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октябрьской и революцией западноевропейской» (в последней фразе Тухачевский довольно оригинально совместил пространство и время, Западную Европу с Октябрем).

Обеспокоенное советским наступлением, британское правительство 11 июля за подписью министра иностранных дел лорда Джорджа Керзона направило Москве ноту с предложением немедленно заключить перемирие и признать в качестве восточной границы Польши линию, выработанную в конце 1919 года Верховным советом Антанты. Эта линия, в основном совпадающая с нынешней границей Польши с Украиной и Белоруссией, стала называться с тех пор линией Керзона. 16 июля ЦК ВКП(б) признал необходимым продолжать наступление до тех пор, пока сама Польша не обратится с просьбой о перемирии. При этом не исключался переход через линию Керзона, если бы в этом возникла необходимость. 17 июля наркоминдел Г. В. Чичерин ответной нотой известил, что Советская Россия готова к миру, но что посредничество Англии в его достижении неприемлемо, поскольку Лондон в случае возобновления наступления Красной Армии обещал Польше помощь и, следовательно, не может считаться нейтральным в советско-польском конфликте. 22 июля польское правительство и генштаб предложили заключить перемирие и начать мирные переговоры. Польская делегация прибыла.

Командующий Западным фронтом был категорическим противником предлагавшейся некоторыми военными специалистами остановки примерно на линии Керзона — на Западном Буге, куда советские войска вышли к концу июля, взяв 1 августа город и крепость Брест-Литовск. Тухачевский и в 1923 году настаивал: «По свидетельству французских и польских офицеров, войсковые части потеряли всякую боевую устойчивость. Польские тылы кишели дезертирами. Никакой надежды на спасение не оставалось. Все бежали назад, не выдерживали ни малейшего серьезного боя… Если для нас… остановка дала бы возможность провести пополнение, укрепить свои тылы, привести в порядок весь организм наступающих армий, то, конечно, для поляков в этом смысле было гораздо больше возможностей. Не надо забывать, что на карту ставилось существование капиталистического мира не только Польши, но и всей Европы. Бесконечные транспорты и эшелоны с амуницией и вооружением следовали на помощь польской армии из Франции и Англии. Забастовки и активное противодействие германских рабочих в Данциге и на железных дорогах силою подавлялись французскими и английскими войсками, которые принимали на себя заботы о разгрузке и погрузке необходимого снаряжения. Польский капитал напрягал все свои силы, развивая бешеную агитацию против большевистского наступления. Ксёндзы служили ему в полной мере и призывали польское население к национальной самообороне. Формирование буржуазных добровольческих частей проходило очень успешно. И если бы только мы дали полякам спокойно провести эту работу, то через две-три недели, потребные нам для устройства наших дел, мы встретили бы против себя значительно сильнейшие, чем наши, армии и должны были бы снова ставить на карту наше стратегическое будущее. При том потрясении, которому подверглась польская армия, мы имели право и должны были продолжать наше наступление. Задача была трудная, смелая, сложная, но задачами робкими не решаются мировые вопросы».

27-летний командующий фронтом мечтал своим победоносным маршем на Варшаву решить главный, как ему казалось, вопрос современности — обеспечить торжество мировой пролетарской революции. И, на первый взгляд, его аргументы в пользу продолжения наступления представляются убедительными. Но только если не обращать внимания на очевидные противоречия в тексте «Похода за Вислу». Ведь в другом месте, как мы помним, Тухачевский утверждал, что немецкие рабочие успешно саботировали военные поставки Польше и с нетерпением ждали, когда Красная Армия наконец принесет на своих штыках революцию в Германию. Польские же рабочие и крестьяне будто бы только и делали, что приводили в трепет собственную буржуазию и готовились вступать в ряды польской Красной Армии, которая «начала усиленным темпом формироваться», да вот беда, не поспела превратиться во что-либо осязаемое к моменту разгрома советских войск. И вдруг выясняется, что Антанта, оказывается, не испытывает, несмотря на германский саботаж, особых затруднений в снабжении Пилсудского всем необходимым, а польская буржуазия успешно и в короткие сроки создает многочисленные добровольческие части — неужели из одних только студентов и торговцев, как уверяла советская пропаганда?

Разгадка здесь, думаю, довольно проста. В тех главах книги, где Тухачевскому требовалось оправдать свой довольно-таки авантюристический план наступления на Варшаву, он подчеркивал слабость и деморализацию польской буржуазии и армии и силу и воодушевление польского пролетариата и батрачества. Когда же командующему Западным фронтом необходимо было объяснить происшедшую катастрофу объективными условиями, от него не зависящими, в ход пошли тезисы о многочисленных польских резервах и способности буржуазии задавить «нарождающуюся» польскую революцию.

Как же на самом деле оценивал обстановку Тухачевский накануне и в дни Варшавского сражения? Скорее всего, тогда он был уверен: противник разбит и в панике отступает, что создает благоприятные условия для польской революции, которая, в свою очередь, поможет Красной Армии довершить разгром войск Пилсудского. Только исходя из такого сценария развития событий, можно объяснить реально предпринятые Тухачевским действия по подготовке и проведению Варшавской операции. И, как мы уже убедились, случаи паники и беспорядочного отхода у поляков на самом деле были, попытки формирования частей польской Красной Армии предпринимались. Однако масштаб этих явлений в донесениях разведки и нижестоящих командиров, как водится, был сильно преувеличен. Сказался давний недуг русской армии, отмеченный критически мыслящим бароном Будбергом: «Любовь к дутым и ложным донесениям — наша старая болезнь, полученная на Кавказе (особенно ярко она проявилась уже в наши дни во время Чеченской — последней кавказской войны. — Б. С.) и в Туркестане, широко развившаяся во время боксерского восстания (в Китае в 1899–1901 годах, подавленного войсками России, Германии, США, Японии и других великих держав. — Б. С.) и японской войны (когда на этом создались многие военные карьеры и многие геройские репутации) и махрово расцветшая в великую войну. Сейчас эта мерзость практикуется вовсю; врут и фабрикуют донесения почти все; ближайшее начальство это знает, но смотрит сквозь пальцы и само идет по той же дорожке; спрос на победы, успехи, трофеи и одоления вверху огромный, и посылаемый туда матерьял собственного изготовления охотно и бесконтрольно принимается на веру и щедро награждается; мало кто удержался от того, чтобы не присосаться к этому источнику наград и повышений; есть, конечно, исключения, но они наперечет и очень не в моде». То же самое явление подметил в Красной Армии Троцкий, даже издавший специальный приказ: «…Не писать ложных сведений о жестоких боях там, где была жестокая паника. За неправду карать, как за измену. Военное дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман».

Сам Будберг, генерал-лейтенант еще царского времени, обладавший богатым военным опытом (в первую мировую командовал корпусом и был генерал-квартирмейстером штаба армии), хорошо научился, как и его противник — председатель Реввоенсовета, различать фальшь в поступавших к нему донесениях. Если, например, сообщается, что противник в панике отступает, но при этом ничего не сообщается о захваченных артиллерийских орудиях и пленных, то, не без оснований считал барон, поражение неприятеля «несколько преувеличено». У Тухачевского не было опыта старого генштабиста. В первую мировую он и ротой не командовал. А позднее, во время борьбы с Колчаком и Деникиным, не раз убеждался, что оптимистические донесения подчиненных в целом соответствуют действительности: пленные и трофеи были налицо, белые армии отступали, быстро тая от дезертирства. Тухачевский думал, что на Польском фронте будет та же картина. Ведь польские рабочие и крестьяне, мобилизованные Пилсудским, полагал подпоручик-коммунист, ничем принципиально не отличаются от своих русских братьев по классу, массами переходивших на сторону Красной Армии, стоило последней нанести войскам белых генералов несколько чувствительных ударов. Поэтому радужные донесения командармов и комдивов о разгроме «белополяков» некритически воспринимались молодым командующим Западным фронтом. Это был самообман. Можно согласиться с командармом 1-й Конной С. М. Буденным: «Из оперативных сводок Западного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями Западного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающих сражений… Мне думается, что на М. Н. Тухачевского в значительной степени влиял чрезмерный оптимизм члена РВС Западного фронта Смилги и начальника штаба фронта Шварца. Первый из них убеждал, что участь Варшавы уже предрешена, а второй представлял… главкому, а следовательно, и командующему фронтом ошибочные сведения о превосходстве сил Западного фронта над противником в полтора раза».

Ну, насчет того, ошибочные или нет, судить трудно. Уж больно тонкий вопрос во всех войнах, не исключая и советско-польскую, о соотношении сил и потерях сторон. Мы его еще коснемся. А вот что Тухачевский и Реввоенсовет Западного фронта здорово преувеличивали возможности своих войск и серьезно недооценили противника — сомнений не вызывает.

Единственным из крупных руководителей с советской стороны, кто с самого начала не верил в «революционизирование» Польши с помощью красноармейских штыков, был Троцкий. Как председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам, он лучше любого другого представлял себе реальное состояние Красной Армии, так сказать, «изнутри». Позднее, в 20-е годы, Лев Давидович, возражая против ориентации советских вооруженных сил на наступательную доктрину и «экспорт революции», писал: «Ну, как же вы скажете саратовскому крестьянину: либо повезем тебя в Бельгию свергать буржуазию, либо ты будешь саратовскую губернию оборонять от англо-французского десанта в Одессе или Архангельске? Разве повернется язык так ставить вопрос?.. С такой абстрактной речью мы не заберемся в душу мужика». Троцкий понял это уже весной и летом 20-го, во время войны с Польшей. Председатель Реввоенсовета почувствовал, что саратовские, пензенские, сибирские и иные мужики уже очень устали от продолжающейся шестой год бойни. Их еще можно, хотя и с большим трудом, кнутом и пряником, заставить оборонять пределы бывшей Российской империи от польского наступления (часть украинских и белорусских крестьян, чьи земли занимали поляки, делали это даже с некоторым воодушевлением). Однако принудить крестьянскую массу, составлявшую подавляющее большинство красноармейцев, свергать в Варшаве «чужую» польскую буржуазию казалось Троцкому невыполнимым. Лев Давидович прекрасно знал, что всё больше мужиков уходит в леса, чтобы бороться с выгребающими последнее продотрядами, и еще в феврале 1920 года безуспешно предлагал ЦК душащую крестьянское хозяйство разверстку заменить твердым налогом. Как раз в дни решающих боев под Варшавой, 15 августа, началось самое крупное, Тамбовское, восстание. В подобных условиях слишком уж рискованным представлялся Троцкому поход в Польшу и дальше, на Запад. В мемуарах он так охарактеризовал собственную позицию: «Мы изо всех сил стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны…

Страна сделала еще одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишенный сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Западного фронта. К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны „до конца“. Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Всё висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный — даже Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал еще в мое отсутствие. Было решено: наступать».

Если бы тогда, в начале августа, советская сторона проявила готовность заключить мир с правительством Пилсудского, то, вполне вероятно, смогла бы добиться признания польской восточной границей линии Керзона. Однако Красная Армия получила приказ: вперед, на Запад! 19 июля Тухачевский предложил главкому Каменеву «обдумать удар Конармии в юго-западном направлении, чтобы пройти укрепления в районе, слабо занятом противником, и выиграть фланг поляков подобно Конкорпусу Гая». К тому времени Каменев и сам пришел к выводу о целесообразности действий войск Юго-Западного фронта именно в этом направлении, о чем сообщил в своем ответе Тухачевскому. 22 июля командующий Юго-Западным фронтом А. И. Егоров и члены Реввоенсовета И. В. Сталин и Р. И. Берзин направили главкому телеграмму, где предлагали изменить направление главного удара подчиненных им войск с Люблина на Львов. Данное стратегическое решение мотивировалось тем, что «поляки оказывают весьма упорное сопротивление, при этом особенное упорство оказывают на львовском направлении», и что «положение с Румынией остается неопределенно напряженным». На следующий день Реввоенсовет одобрил предложение Егорова, Сталина и Берзина.

Так началось расхождение Западного и Юго-Западного фронтов, до этого концентрически наступавших на польскую столицу. Советское командование явно недооценило противника. Хотелось захватить не только Варшаву, но и Львов, а заодно и с «румынскими боярами» разобраться. Революционизировать — так всю Европу, а не одну только Польшу. Ленин и Каменев, Тухачевский и Егоров, Смилга и Сталин думали, что у Красной Армии сил на всё хватит. После того как части конного корпуса Гая 19 июля с налета заняли крепость Гродно, главком Каменев отдал директиву о взятии Варшавы к 12 августа. Главный удар наносился северным крылом Западного фронта, чтобы как можно скорее перерезать Данцигский коридор, перекрыть путь англо-французской помощи Польше. Каменев и Тухачевский, рассуждая логически, полагали, что польское командование прекрасно понимает значение Данцига (Гданьска) для питания своей армии всем необходимым и не пожалеет сил для защиты северной транспортной артерии, так что здесь будет сосредоточена наиболее мощная группировка польских войск. Ее разгром и предрешит участь Варшавы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.