Владимир Бондаренко: русский менталитет Бродского

Владимир Бондаренко: русский менталитет Бродского

«Я не хочу выискивать в многочисленных интервью русского поэта Иосифа Бродского аргументы в поддержку моей уверенности в его русском природном менталитете. В многочисленных американских интервью Бродского можно найти аргументы в поддержку любой версии. Да он и сам посмеивался над этими интервью.

Кто знает его творчество, тот найдет подтверждение в стихах, кто верит мне, поверит и моей концепции, а кто не хочет видеть в Иосифе Бродском русского поэта (такие есть и справа и слева, и среди русских, и среди евреев), пусть ищут в нем что-то иное. Создают облик чисто американского или чисто еврейского поэта. Мне важнее высказать саму версию. И если она правдива, она и восторжествует. Любой миф, в том числе и критический, держится на правде, и каждый Генрих Шлиман в конце концов находит свою Трою.

Да, Иосиф Бродский сотни раз называл себя “русским поэтом”, не стеснялся выступать не только от своего имени, но и от имени русской культуры, русской поэзии. Это больше всего и поражает, он – ярчайший индивидуалист, сделавший ставку на личность, вдруг перебарывает себя, отказываясь от своего “я” ради русского народного “мы”. Думаю, это тема для будущей статьи: “я” и “мы” в творчестве Иосифа Бродского.

К тому же, кроме таких объективных исследователей, как Лев Лосев, или мемуаристов, как Евгений Рейн, большинство пишущих о Бродском или вообще не касаются его поэтической, творческой и эмоциональной русскости, или же начисто отрицают ее. Старательно обходя высказывания и стихи самого же Бродского, или находя в них примеры его раздражения и полемики с коммунистическими властями.

Пожалуй, кроме Льва Лосева никто не посмел опубликовать тот вполне убедительный и подтвержденный факт православного крещения маленького Иосифа Бродского его нянькой в Череповце в 1942 году, где он жил с матерью в эвакуации из блокированного Ленинграда, факт, о котором мать Бродского Мария Моисеевна доверительно рассказала в свое время Наталье Грудининой. А ведь внимательный и дотошный исследователь еще может поднять все документы в череповецких церквях. Найти достоверных свидетелей. Думаю, это череповецкое крещение пусть и неосознанно, провиденциально всю жизнь сказывалось в его творчестве, как бы он сам шутливо ни отмахивался от своей воцерковленности. Может быть, мои вологодские и череповецкие друзья помогут мне документально подтвердить рассказ Натальи Грудининой.

Конечно, в самой русской культуре он принадлежал к ее западническому крылу, и в споре славянофилов с западниками он, безусловно, защищал интересы западников. Но – русских западников, русских европейцев. Когда же ему приходилось встречаться с неприкрытой русофобией, неприятием России и русской культуры, он интуитивно, не размышляя, становился на сторону русских. Так было и с западником Герценом, который для Карла Маркса был замшелым русским мракобесом. Не знаю, шла ли воинственная защита русской культуры Бродским от офицерства его отца, коим он гордился (жаль, не поступил в училище подводников, все равно стал бы поэтом, но уже иным поэтом), или же зачарованность русскостью пришла в его северной ссылке, которую он вспоминал с восторгом до последних дней своих. Или же он пропитывался ею во время встреч и разговоров со своей возлюбленной – русской художницей Мариной Басмановой, несомненной участницей русского кружка в Петергофе художника Стерлигова, который в свое время часто посещал и я?

Все аргументы в его стихах, которые он никогда не прикрывал неким размытым “лирическим героем”, а следовал девизу своего любимого поэта Константина Батюшкова: “Живи – как пишешь, пиши – как живешь”, шли от него самого. И потому соглашусь с мнением автора книги о Бродском Львом Лосевым: “Между Бродским в жизни и Бродским в стихах принципиальной разницы нет”.В стихотворении “Народ”, признанном Анной Ахматовой, как гениальное, он пишет:

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в ее языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас…

Это означает, что не некий лирический герой воспевает русский народ, а непосредственно поэт Иосиф Бродский поет гимн своему русскому народу и своему русскому языку. Впрочем, его русский менталитет чаще всего проявляется спонтанно, неожиданно, к примеру, в довольно грубоватом и хлестком, для него самого “рискованном стихотворении”. “На независимость Украины”, написанном после отделения Украины от России, проскальзывает: “Не нам, кацапам, их…обвинять в измене…”.

«Их…». То есть, ощущает себя “кацапом”, русским. А ведь написано уже в Америке, спустя годы после эмиграции, когда его довольно настойчиво подталкивали к признанию своего еврейства, которое “стало чуть более заметным для меня именно здесь, где общество построено с учетом строгого разграничения на евреев и неевреев”. И при этом строгом разграничении он в вольных поэтических строчках вольно чувствовал себя именно “кацапом”. И остро переживал отделение Украины от России. Уж тут его, как в случае со стихотворением “Народ”, никто в “паровозности написания” ради скорейшего освобождения из ссылки не обвинил бы. В Прибалтике он был гостем, Украину всегда чувствовал, как и все мы, частью единого целого. Любил героическую историю обороны Севастополя. Да и Киев для него был “мать городов русских”. Потому так остро, болезненно реагировал даже в далеком Квинсе на незалежность Украины.

С Богом орлы-казаки, гетманы, вертухаи,

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

Будете вы хрипеть, царапая край матраса,

Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

И не случайно, читая его в США, в Квинс-колледже, он добавил: “Сейчас найду стихотворение, которое мне нравится … я рискну, впрочем, сделать это…”. У меня хранится дома аудиозапись с этого поэтического вечера. Не было бы в нем русского менталитета, какое бы ему было дело до любого развала его бывшей родины?

Его естественность и искренность поведения была заложена с детства, стала его позицией, и нынешним исследователям не приходится отделять его искренние стихи от стихов, написанных в угоду властям или кому бы то ни было. Разве что единственный, может быть, раз в жизни, во время суда над ним в Ленинграде, он выдавил из себя: “Строительство коммунизма – это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд…” Потом он сам же и высмеял свою попытку заигрывания с судом в иронических стихах, когда он писал в “Речи о пролитом молоке” об “Ученье строить Закону глазки, / Изображать немого…”. Насколько я знаю, больше никогда никакому Закону он глазки не строил, и с уверенностью можно цитировать его стихи и высказывания, как истинные мнения самого поэта, какие бы ни политкорректными или наоборот, неполиткорректными эти высказывания не были. Вообще, он не выносил политкорректность по характеру своему, был всегда максималистом, в лицо говорил человеку все, что он думал.

Да и что он выигрывал, к примеру, от письма Леониду Брежневу, посланного перед отъездом из России в эмиграцию? Зачем-то писал, требовала ли этого его душа? Сегодня это письмо иные его поклонники хотят обратить чуть ли не в пьяную шутку, в пародию, написанную совместно пьяной компанией перед отлетом из России. Нет, господа, такие проникновенные письма в шутку не пишутся: “Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не может. (И не повлияла. – В.Б.) Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятва с трибуны…”.

В этом письме продумано каждое слово. Это его писательская концепция, подтвержденная всей жизнью и творчеством. К сожалению, по-моему, только я один и опубликовал полностью это письмо дважды в своих книгах “Поэты последней Империи” и “Живи опасно”. Нет его почему-то и в неплохой лосевской ЖЗЛ-ской книге “Иосиф Бродский”.

Никто, по-моему, осознанно не замечает той достаточно жесткой полемики, которую вел Иосиф Бродский с недругами русской культуры на страницах западной печати. Наши либералы до сих пор жестко цензурируют Иосифа Бродского. Хотя никаких запретов на публикацию и цитирование (кроме личного архива) сам поэт не оставлял.

Умудрились в России при множестве изданий Бродского лишь один раз напечатать в дополнительном седьмом томе Собрания сочинений его ответ на антирусские высказывания чешского писателя Милана Кундеры “Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому”(1985), умудрились пройти мимо “Письма президенту” Вацлаву Гавелу (1993), написанному опять же в споре с его речью “Посткоммунистический кошмар”, где чешский президент также позволил себе не просто антикоммунистические, а антирусские высказывания. Лишь недавно была впервые напечатана в малотиражном журнале дискуссия в Лиссабоне о России и Центральной Европе, состоявшаяся 16–17 мая 1988 года, на которой, откровенно говоря, эмигрант Иосиф Бродский защищал интересы России и русской культуры гораздо более отважно, нежели приехавшие из России Анатолий Ким, Лев Аннинский, Татьяна Толстая и другие, скорее оправдывающиеся перед именитыми западными писателями. Русских участников можно как-то понять – они впервые в начале перестройки выехали на подобную конференцию и послушно каялись за все существующие и несуществующие грехи.

Бродский и Лев Лосев с женой Ниной. 1971 г. Из архива Е. Б. и Н. В. Рейн

Об этой дискуссии слышал я сразу же после ее завершения от своего друга Анатолия Кима, который признавался, что так яростно спорить с ополчившимися уже не на СССР, а на саму изначальную Россию и русскую культуру позволил себе лишь эмигрант Иосиф Бродский. Кстати, это важная тема для исследования, как защищали достоинство России за рубежом и в самое прокоммунистическое время, и в период антикоммунистической истерии, многие наши самые лютые антикоммунисты Владимир Максимов, Михаил Шемякин, Андрей Синявский, Александр Солженицын, Иосиф Бродский, и как поливали грязью саму Россию другие диссиденты, от Давида Маркиша до Виктора Топа-лера. Как признавалась в Израиле известный филолог Майя Каганская: “В СССР я думала, что ненавижу все советское, приехав сюда, я поняла, что ненавижу все русское…”.

Эти статьи и выступления в защиту России и русской культуры Иосифу Бродскому никто не заказывал. Накипело. На Западе он боролся за Россию не менее страстно, чем Александр Солженицын. И спор их друг с другом типичен для русской литературы. Но об этом споре как-нибудь в другой раз. Я согласен с тем же Львом Лосевым, который в книге о Бродском, вышедшей в серии ЖЗЛ, пишет: «Западник” Бродский не менее, чем “славянофил” Солженицын, был всегда готов грудью стать на защиту России, русских как народа, от предвзятых или легкомысленных обвинений в природной агрессивности, рабской психологии, национальном садомазохизме и т. д.». К примеру, высказался он с присущей ему саркастической иронией в адрес ельцинских властей и после печально известного расстрела Верховного Совета 4 октября 1993 года:

Мы дожили. Мы наблюдаем шашни

Броневика и телебашни.

Не забудем и о его дружеских отношениях с Глебом Горбовским, поэзию которого высоко ценил, о встречах с Николем Рубцовым и Татьяной Глушковой. Хранил же он у себя в библиотеке книгу стихов Станислава Куняева “Метель заходит в город” с достаточно трогательной надписью автора: “Иосифу Бродскому с нежностью и отчаянием. От меня. Станислав Куняев”. Хранил эту совершенно чуждую ему книгу, подаренную ему после возвращения из ссылки в 1966 году. Но о встречах с русскими писателями-традиционалистами и почвенниками как-нибудь в другой раз.

Для начала обратимся к его полемике с чешским писателем Миланом Кундерой, ныне столь щедро рекламируемом в российской прессе и издаваемом в наших престижных издательствах. Этим бы издательствам заодно в предисловии напечатать сначала статью Кундеры “Предисловие к вариации” из книжного обозрения в “Нью-Йорк таймс” от 6 января 1985 года, а затем и ответ Иосифа Бродского буквально через месяц в воскресном “Книжном обозрении” газеты “Нью-Йорк таймс” от 17 февраля 1985 года, “Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому”. Тем более, что статья Милана Кундеры ни разу не была опубликована в нашей прессе. А на обложку всех книг Милана Кундеры, выходящих на русском языке в России, я бы обязал выносить жирными буквами изречение Иосифа Бродского из его известной беседы с Адамом Михником, тоже стыдливо замалчиваемое в нашей прессе:“Кундера – это быдло. Глупое чешское быдло”.

Впрочем, еще за год до своей антидостоевской статьи Кундера опубликовал в апреле 1984 года там же, в центральном органе всех мировых либералов, свой нашумевший манифест “Трагедия Центральной Европы”. Кундера, как всякий бывший коммунист, как всякий ренегат, сначала верноподданнически подмахивавший советской власти, и даже споривший с Вацлавом Гавелом осенью 1968, призывая к компромиссу с советской армией, к отказу от сопротивления, к “умеренности и реализму”, отказавшись от своих былых взглядов, стал люто поносить своих бывших единомышленников. Ему уже мало было критики Советского Союза, он решил бороться со всей тысячелетней Россией и ее великой литературой… он решил бороться даже со своим собственным славянством. Он негодует: “Чехам (вопреки предостережениям своей элиты) нравилось по-детски размахивать «славянской идеологией», считая ее защитой от германской агрессии. Русские тоже с удовольствием использовали ее для оправдания своих имперских планов. “Русские называют все русское славянским, чтобы потом назвать все славянское русским” – так в 1844 году … Карел Гавличек предупреждал соотечественников об опасности невежественного восхищения Россией… Джозефа Конрада, поляка по происхождению, раздражал ярлык “славянская душа”, который навешивали на него и его книги… Как я его понимаю! Я тоже не знаю ничего более нелепого, чем этот культ туманных глубин, трескучие и пустые рассуждения о “славянской душе”, которую мне периодически приписывают…”.

Поражает самопредательство славянских писателей, отказ не только от связи с русской культурой, но и от истории своих народов. Решили в немцев или американцев переименоваться, будто те их только и ждут. Куда, на самом деле, деться тому же Джозефу Конраду не только от славянской души, но и от русскости, ежели он, рожденный на Украине, рос и познавал мир все в той же Вологде, недалеко от Череповца, и до конца дней своих говорил по-английски с чисто славянским акцентом? Не уйти было от славянского мира ни Милану Кундере, ни Даниле Кишу, ни Адаму Загаевскому… Вот из таких ренегатов всегда позже и вырастают самые злобные русофобы.

Придуманная ими искусственная концепция Центральной Европы не укладывалась в традиционную западную схему противостояния Запада и Востока. Ибо по этой схеме, привычной для Европы со средних веков, к Востоку относились и все славянские страны, включая Польшу с Чехией. Противоречила она и всей истории Европы. Это была чисто антикоммунистическая поначалу, но быстро ставшая антирусской государственная концепция бывших социалистических стран. Как знамя воинственной русофобии и поныне звучит манифестная статья Милана Кундеры. Для него Россия всегда была чужда европейскому духу цивилизации. Даже австро-венгерская империя Франца-Иосифа им восхваляется, как заслон от ненавистной России. Он готов быть под австрияками, под немцами, под американцами, под мусульманами, но лишь бы – против России. Вот уж верно, чешское быдло, готовое унижаться и перед немцами, и перед французами, готовое презирать свое славянство и люто ненавидеть его.

Он восхваляет письмо 1848 года Франтишека Палацкого к немцам, где историк оправдывает существование оккупировавшей их империи Габсбургов тем, что она была единственным заслоном от России, от “державы, которая, уже достигнув в наши дни чудовищной силы, продолжает наращивать ее, становясь неодолимой для любого европейского государства”. По сути, все либеральствующие интеллигенты и политики стран Восточной Европы – изощренные коллаборационисты, отдающие свои страны и народы – поляков, чехов, сербов – в любое рабство. Лишь бы не союз с Россией, единственной страны, которая никого в рабство заполучать не собирается.

Кундера пишет: “Россия – это особая цивилизация, другая цивилизация… не просто одна из европейских стран…”.

Изречения Кундеры и ему подобных хорошо бы вывесить на стенку нашим либералам, мечтающим стать европейцами. Десятку-другую Печериных Европа выдержит, но остальным уж точно даст под зад коленом. Я еще у Ле Пена в свое время в гостях на его даче, спрашивал: “Почему вы так насторожены к русским? Чем арабов и негров пускать сотнями тысяч в Париж, лучше бы русских пустили к себе на черные работы. Или мы для вас не белые?”. Ле Пен отвечал: “Вы все-таки другие, другая цивилизация”. Но он хотя бы не был русофобом. А вот Милан Кундера пугается даже русской литературы, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина. Услышьте же, наконец, господа либералы. Услышьте, Игорь Золотусский и Игорь Волгин о кундеровском “ужасе, перед миром, который встает со страниц его (гоголевской. – В.Б.) прозы. Стоит оказаться внутри его, как мы сразу понимаем, насколько он нам чужд”. Кундера обвиняет и Западную Европу за их рационализм, с которым они легко предали восточноевропейские страны в угоду русским.

И вот сейчас все эти страны вошли в НАТО, в общую Европу, подавляя своими голосами европейские интересы в угоду главному хозяину – Америке. За что уважать эти сервильные лакейские образования, лишенные всякой истинной независимости? Еще раз повторю знаковые слова Иосифа Бродского в адрес Милана Кундеры: “Кундера – это быдло. Глупое чешское быдло”.

А я вспоминаю откровенный разговор с одним из крупнейших политиков Германии: “С вами, русскими мы еще договоримся, у вас есть своя цель, свой смысл существования, но уж с поляками дозвольте нам справиться самим. Это не народ. Так. Напыщенное лакейство…”. И так думают почти все западноевропейские политики, временно политкорректно пряча свои мысли.

Иосиф Бродский со своим русским менталитетом свои мысли не прятал, и при всем уважении и поляков и чехов, сохранившимся с былых советских времен, слыша их уничижительный разговор о русской литературе, он перечеркивал даже былые дружбы.

Милан Кундера в своем письме “Предисловие к вариации”, пока еще скрываемом от русского читателя (полный перевод которого Регины и Григория Бондаренко я опубликую в одном из номеров “Дня литературы”), пишет: “Когда в 1968 году русские оккупировали мою маленькую страну, все мои книги были запрещены, и я внезапно потерял все законные возможности получения средств к существованию. Кое-кто пытался помочь мне, – так в один прекрасный день режиссер предложил мне написать текст инсценировки романа Достоевского “Идиот”. Перечитав роман, я осознал, что не возьмусь за эту работу, даже если буду умирать от голода. Созданный Достоевским мир отталкивал меня (так же, как раньше отталкивал мир Гоголя. – В.Б.) напыщенными жестами, грязной изнанкой и агрессивной сентиментальностью…Меня раздражала атмосфера романов Достоевского: мира, где любая мелочь оборачивается переживанием, или, другими словами, где чувства возводятся в ранг ценностей и истин…”.

Но таким же, как Федор Достоевский, был поэт Иосиф Бродский. Очевидно, между русскими евреями, укоренившимися в России, и европейскими евреями, принявшими западный индивидуализм и рационализм, разница почти такая же, как между самими русскими и, к примеру, поляками или чехами. Это Иосиф Бродский воспринимал фильм Вуди Алена как пережитое лично им самим. Это Иосиф Бродский любил говорить: “У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь…”. Будь это женщина Марина Басманова или поэзия Баратынского. Западных рационалистов поэзия Иосифа Бродского должна раздражать так же, как, к примеру, проза Достоевского. Впрочем, и самые резкие нападки на него после вручения Нобелевской премии обрушились из европейских стран, прежде всего из Англии.

Когда-то в 1968 году Кундеру на улице Праги для обыска остановил советский офицер, и между делом, без всякой злобы, сказал, что вообще-то русские любят чехов, а это большое недоразумение рассеется само собой… Кундеру поразил уже не сам факт обыска, а сентиментальность и чуть ли не романтическое признание в любви обыскивающего его офицера. Ему бы лучше подошел какой-нибудь эсэсовец, без разговоров бьющий в морду или в пах. Он бы и подчинился, и слушался бы его дальше. А вот русская сомнительная чувствительная оккупация чеху чужда, и виноваты в этой оккупации – по Кундере – не советские танки, и не коммунистический режим, а Достоевский и Гоголь, вечная сентиментальная имперскость.

Казалось бы не Иосифу Бродскому, осудившему советскую оккупацию Чехии в своем стихотворении “Письмо генералу Z ”, а позже, после ввода войск в Афганистан, написавшему резкие “Стихи о зимней кампании 1980 года”, набрасываться на Милана Кундеру (а заодно и на других, таких же) с их антиоккупационными манифестами и заявлениями. Но очень быстро эти Кундеры и Гавелы перешли от советских танков к осуждению возвышенных эмоциональных чувств русской нации, к осуждению русскости как таковой. Либералы могут не сомневаться, какая-нибудь Наталья Иванова или Сергей Чупринин для писателей, подобных Кундере, все равно не люди, дикари и варвары, “Васьки” из романа Дмитрия Быкова “ЖД”. Ведь “человек, преисполненный лирического жара, способен предаться зверствам во имя святой любви”. Одно дело – продуманные, рассчитанные зверства тех же американцев в Югославии, Афганистане, Ираке, к ним готовы присоединиться и чехи, и поляки… А вот истинно русское “возведение чувств в разряд ценностей”, идущее в православие от древних иудеев, непонятно и враждебно рациональному Кундере. Христианский императив “Возлюби Бога”, и живи с этой любовью, ему и его соотечественникам куда страшнее атеистического рационалистического императива “Возлюби Закон”. За Достоевским чувствуется православная сентиментальность и умственная иррациональность, отвергаемая всем телом, всем сознанием восточноевропейского обывателя. Иное дело ясный немецкий приказ: всем евреям нашить желтые звезды, или же американское следование грубой силе: сильный берет себе все. Чешский или польский обыватель готов становится в очередь хоть в крематорий, хоть под американские бомбардировки, но мистическая неопределенность Руси чужда его душе.

“Столкнувшись с бесконечностью русской ночи, я ощутил в Праге насильственный конец западной культуры, появившейся на заре нового времени… конец Запада, каким он представлялся мне на заре модернизма. В маленькой западной стране я видел закат западного мира. Это было великое прощание”.

За напыщенностью последних фраз сквозит горечь от потери тем самым любимым Западом собственной веры и убеждений. От потери Западом и своей религии, и своей культуры. Но если это так, зачем же Чехии стремиться в этот обреченный обезличенный и обескультуренный мир? Зачем же так ненавидеть Достоевского, чтобы подобно героям кундеровской “Невыносимой легкости бытия” уйти от всех и устремиться в пропасть?

Иосифа Бродского трудно было смутить антисоветской риторикой письма, он писал и похлеще Кундеры, но объявить убийцей западного мира его любимого Достоевского он не позволил бы никому. Представляю, какой заряд хлесткой ненависти обрушил бы Иосиф Бродский, будь он жив, на Анатолия Чубайса за его признание в ненависти к Достоевскому. Впрочем, этим Чубайс и себя выдал. Не обладая, подобно Бродскому, русским менталитетом, он готов подчиниться любым указаниям из-за океана, даже во вред себе, лишь бы уничтожить раз и навсегда ненавидимую им русскую достоевщину. И кто же будет заселять воспеваемую им “Либеральную империю”? Варяги и хазары, герои еще одного дурашливого произведения Дмитрия Быкова о ЖеДах?

В аэропорту «Пулково» в день эмиграции. 4 июня 1972 г. Из архива М. И. Мильчика

В своем изгнанничестве русский европеец Иосиф Бродский оказался более эмоционален, более умственно иррационален, чем иные, ныне присмиревшие чисто русские интеллигенты, предпочитающие Достоевскому уютно обывательского, с маленьким мирком рассчитанных страстей и дозволенных эмоций Милана Кундеру. Бродский оказывается даже непоследователен: всегда отказывающийся и в поэзии, и в эссе от русского коллективного “мы”, всегда этике предпочитающий эстетику, вдруг, задетый выпадами русофобов, он сам неоднократно повторяет это русское “мы”. В своей политической поэзии (когда надо) он не боится быть неполиткорректным и по отношению к России, прежде всего к ее властям. Он даже готов смотреть на Москву сквозь прицел бомбардировщика. Но это, как всегда в России, по-пушкински, эмоции “среди своих”. Когда же чужие на твою Россию и на всю великую русскую литературу накладывают свои грязные руки, от его антисоветских эмоций не остается и следа. Он первым кидается в бой даже со своими друзьями.

И дело даже не в том, что не Достоевский и его сторонники вводили в Прагу советские танки в 1968 году, скорее, наоборот, те, кто вводил, ни Достоевского, ни Гоголя не читали. Те, кто вводил танки, подчинялись именно что рациональному марксистско-коммунистическому западному доктринерству. Иосиф Бродский замечает, что большинство преступлений, совершаемых той или иной идеологической системой в России и за ее пределами – “совершались и совершаются во имя не столько любви, сколько необходимости – исторической, в частности. Концепция исторической необходимости есть продукт рациональной мысли, и в Россию она прибыла со стороны западной”. Все эти идеи о социальных государствах, идеальных обществах – “ни одна из них не расцвела на берегах Волги”. В конце концов, и “Капитал” Маркса, – замечает Бродский – “был переведен на русский с немецкого”.

Подобно Александру Солженицыну отметает он и версию о желательности и притягательности этой западной марксистской теории именно для России. “Необходимо, тем не менее, отметить, что нигде не встречал этот призрак (призрак коммунизма. – В.Б.) сопротивления сильнее, начиная с “Бесов” Достоевского и продолжая кровавой бойней Гражданской войны и

Великого террора, сопротивление это не закончилось и по сей день. Во всяком случае, у этого призрака, – ехидно добавляет Бродский, – было куда меньше хлопот в 1945 году, когда он внедрялся на родине Милана Кундеры, как, впрочем, и в 1968-м”. В другом месте, в знаменитой беседе с Адамом Михником Бродский утверждает, что “ то, что произошло с Россией, не является ее виной. Ведь Маркс родился не на Волге”…

Адам Михник считает – суть полемики Бродского с Кундерой в том, что Россия – это часть Европы, фрагмент Европы, и потому, все, что там происходит – это общеевропейское дело. Бродский уточняет, что Россия – “это часть христианской культуры. А знаешь, что сказал Чеслав Милош об этой полемике? Посмеялся и сказал: чехи – новички в этих вопросах”. Кстати, почти все свои полемические статьи в защиту России Иосиф Бродский печатал прежде всего у своего друга и единомышленника Владимира Максимова, которого всегда высоко ценил и защищал. Об этом в бродсковедении пока тоже ни слова.

Короче говоря, Иосиф Бродский в ответе Кундере резко отделяет русский народ и русскую литературу от любых политических доктрин, время от времени побеждающих в том или ином регионе. Как второгоднику, забывшему ответы на все вопросы, Бродский объясняет нашкодившему Кундере, что он лишь пал жертвой геополитической детерминированности – концепции деления мира на Запад и Восток, придуманной все на том же рациональном Западе, никак не желающем впускать в Европу чересчур громоздкую Россию. Но заодно относящих к тому же Востоку и всех этих “полячишек, чешишек и прочих румы-нов”. Нынешнее ужесточение всех правил ассимиляции и миграции жителей даже в пределах единой общей Европы демонстрирует борьбу старой Европы с комплексом польского сантехника и румынского водопроводчика. Не столько с русскими будут бороться в ближайшее время старые европейские страны, сколько с нашествием этих дремучих пражско-варшавских варваров. А планы Центральной Европы перечеркнуты, будто их и не бывало. Как сказал бы Суворов: это все англичанка гадит, ныне переполненная поляками.

Указал Иосиф Бродский презрительно и эстетическое место Милану Кундере в сравнении с Федором Достоевским. “ Если у литературы и есть общественная функция, то она… в том, чтобы показать человеку его духовный максимум. По этой шкале метафизический человек романов Достоевского (так же, как герой стихов Иосифа Бродского или Юрия Кузнецова. – В.Б.) представляет собой большую ценность, чем кундеровский уязвленный рационалист, сколь бы современен и сколь бы распространен он ни был”. Но, предавая Россию и Достоевского, Милан Кундера, сам, может быть, не догадываясь об этом, далее предает и свой любимый Запад, предает свою Чехию в угоду Западу, и воспевает лишенное и религии, и культуры, и любой другой фундаментальной основы безликое безнациональное общество взаимных предателей. Читая Кундеру, понимаешь, что ждет Европу от исламских фундаменталистов. Как его любимая героиня Сабина из “Невыносимой легкости бытия”, он пестует предательство как образ жизни.

Читая Бродского, понимаешь, что у русской иррациональности есть еще какие-то шансы на спасение. Как и все русские поэты, он жил и умер идеалистом, хотя сам же и посмеивался над своим русским идеализмом. Еврей Бродский в быту, в веселой еврейской компании, чему и я бывал свидетель, чисто по-еврейски подсмеивался над русским поэтом Бродским. Как русский поэт он “привык смотреть на свое существование как на опыт, который ставится на нем Провидением. Это означает, что основная задача русской культуры… – оправдать свое существование. Желательно на метафизическом, иррациональном уровне. Это означает, что во всем, что с тобой происходит, ты усматриваешь длань Господню”… Тебя сажают в тюрьму, отсылают в ссылку, бросает любимая – все это по Бродскому – инструмент Провидения. Точно такой же инструмент Провидения – его стихи. “Когда я писал стихи, я хотел одного – изменить уровень сознания и мышления своих читателей…. Думаю, что хоть немного мне это удалось…”. Чисто литературоцентричная консервативная модель русского мира. Не будем забывать, когда сегодня в московском метро мы слышим стихи русских поэтов – это осуществление идеи Иосифа Бродского, и никого другого. Сначала он заставил в американских метрополитенах во всех вагонах наклеивать короткие стихи ведущих национальных поэтов. Как водится, наши начальники метро заимствовали у американцев этот опыт, может, не догадываясь, что идея-то чисто русская. И сам же называл свои стихи – стишками, сам же высмеивал поиски смысла поэзии. Высмеивал свою Провиденциальность. Высмеивал свою “нахальную декларацию идеализма”. Но, тут же добавлял, что “в каждой шутке большая доля правды”.

Как всегда, для того, чтобы понять сущность Иосифа Бродского, надо не лезть в его поздние американские посленобелевские беседы, когда он иногда вынужден был, как в разговоре с судьей Соловьевым, политкорректно облекать свои мысли в какие-то общечеловеческие сентенции. Скажу честно, я такого Бродского не люблю. Да и не Бродский это вовсе, так же, как не Бродский призывал признать в строительстве коммунизма его интеллектуальный труд. Из его откровенных бесед ценю беседы с Волковым, с Михником, с ними он высказывался так же искренне, как в своих стихах. “Живу и говорю”. Вот так однажды он и выразил свою суть своему другу Адаму Михнику в той же беседе, где определил место и положение Кундеры: “Сразу скажу, с кем ты имеешь дело. Чтобы у тебя не было иллюзий. Я состою из трех частей: античности, литературы абсурда и лесного мужика. Пойми, я не являюсь интеллигентом…” Римская античность, а затем и китайская древность – не забудем его изумительный цикл стихов “Письма династии Минь”, где поэт волшебным образом переплел собственную судьбу с мотивами древней китайской поэзии (впрочем, об этом цикле я позднее напишу отдельную статью: в конце жизни Бродский стал учить китайский язык). Литература абсурда – из его старой и любимой скандинавско-английской Европы. Третья – земная часть русского лесного мужика (ибо на Руси еврейских лесных мужиков не бывает, нет их и в Израиле). Иногда он перемешивает эти части, переходит от античности порой резко к мужицкому говору, и, наоборот, к примеру:

Ночь. Камера. Волчок

Хуярит мне прямо в зрачок.

Прихлебывает чай дежурный.

И сам себе кажусь я урной…

Болото всасывает склон.

И часовой на фоне неба

Вполне напоминает Феба.

Куда забрел ты, Аполлон!

Лесной мужик Бродский хуярит напролом и сталкивается здесь в одном пространстве тюремного коридора и стиха с античным Фебом-Аполлоном, и их общность вполне органична. Не эпатажна, не вызывающа, но вот интеллигентности здесь уж верно, делать нечего. Он ценит дворянскую культуру или же русскую народную культуру, ценит людей принципов и чести, к примеру, Виссариона Белинского, ценит независимых русских писателей всех мастей, от Лескова до Боратынского, но всю образованческую групповщину он глубоко презирает. Либеральную ли, прогрессивную, академическую, филологическую. И он, глубоко понимающий русскую, как низовую, так и верхнюю культуру, чувствуя себя своим в этой культуре, в глухой архангельской деревне или среди утонченных русских эстетов, имеет право говорить от имени русских: “Мы совершенно не могли состыковаться с цивилизованным миром. Речь идет о разнице в том, что у тебя стоит на полке, и что происходит за окном. У русских необычно сильное ощущение того, что одно с другим не имеет ничего общего… В России это впечатление гораздо сильнее, поскольку ты понимаешь, что ничего изменить не сможешь, и само ничто не изменится”…

Еще более решительно Иосиф Бродский перечеркнул весь набор русофобских версий, обвиняющих Россию и русский народ чуть ли не во всех бедах ХХ столетия на Второй Уитлендской конференции по литературе в Лиссабоне, проходившей под покровительством доктора Марио Соариша, президента Португалии, где были собраны писатели Восточной Европы и России. Где предполагалось окончательно взорвать стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но каким образом? Заставив прежде всего каяться во всех грехах абсолютно всех русских писателей! Даже Татьяну Толстую там представили как имперскую захватчицу, вводившую советские танки в Будапешт и Прагу. Советский Союз уже таял на глазах. И потому основной огонь сосредоточили на России и русской культуре, на русском неисправимом менталитете.

Поначалу русские писатели, как дети, решившие, что пришли на рождественскую елку, раскланивались направо и налево, объединяясь и с писателями-эмигрантами, и с писателями из стран Восточной Европы. При этом говорили они горделиво и об уникальном русском опыте ХХ века, из которого, по их мнению, русская литература вышла вполне достойно. И вдруг в ответах от венгра Дьердя Конрада, от поляков Адама Загаевского и Яна Щепаньского, от югослава Данило Киша они услышали не поддержку в свой адрес, а обвинения в учительском тоне, в излишней имперскости, чуть ли не в том, почему они не взрывают у себя на родине советские танки. Присутствующий там же, я уж не знаю, от имени какой Европы, Салман Рушди вообще обвинил и Татьяну Толстую и других в “колониальном” тоне разговора, в имперской и безнравственной позиции. Представляю, каково было удивление членов русской делегации, отобранных из самых демократически настроенных писателей перестроечного времени. Татьяна Толстая почувствовала себя в роли Василия Белова и Александра Проханова. Лев Аннинский стал как бы Михаилом Лобановым. Сразу зазвучали из их уст и покаяния, и извинения, и отказ от любой имперскости. На всякий случай, даже за Иосифа Бродского извинились, за его излишнюю дерзость, за его употребление слова “империя”. И лишь Иосиф Бродский, скептически просмотрев и прослушав весь этот шитый белыми нитками балаган наших бывших союзников перед окончательным разрывом с Россией, резко заявил: “Никакая это не имперская политика. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен. … Концепция Центральной Европы ничего не дает. Мы писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой… Определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть, мы – русские писатели…”

Бродский утверждал, что нельзя Россию и русскую литературу отделять от Европы. А понятие Центральной Европы – это вообще нелепое и ненужное с точки зрения литературы. “Есть польская литература, чешская литература, словацкая литература… невозможно говорить об этой концепции даже с точки зрения литературы…”. В ответ писатель из Сербии Данило Киш признал, что концепция Центральной Европы возникла даже не как антисоветское, а как антирусское понятие: “Антирусская по своей идее, потому что мы оказались между двух культурных влияний и пытаемся найти собственное место…”. Признался, что своего места в культуре у них не оказалось, или русское влияние, или американское…

Жаль, что Данилы Киша, веселого сербского гуляки и хорошего писателя, нет уже в живых, иначе бы я ему напомнил наши долгие разговоры в Загребе на одном из конгрессов ПЕН-клуба. Когда мы с ним на хорошем русском и с хорошим запасом хорошей русской водки, обычно в его номере, выясняли место и роль русской литературы. У меня и сейчас лежит на полке надписанная им книга с признанием в любви к России. И так ли мы, русские, мешали сербской литературе? Не думаю, что натовские бомбы помогли им определить их собственное место в мировой культуре.

Но спрашиваю всех оппонентов русскости Иосифа Бродского и справа и слева: зачем ему, американскому лауреату, еврею, было влезать в это запланированное и продуманное избиение русских писателей, становиться на их защиту? Ведь отошли же сразу в сторонку и Сергей Довлатов, и Зиновий Зиник. А… сидела в нем всю жизнь русская заноза, и метафизическая, и реальная “М.Б.”, и требовала дать бой зарвавшимся “жертвам русской имперскости”.

“Мы – русские писатели…”, “Определяет нас язык…” Что заставляло этого лютого индивидуалиста перейти на столь соборный язык? Какая Провиденциальность? Какое предназначение? Или в эти минуты его брала за руку та череповецкая русская бабка, которая отнесла его креститься в Православную церковь? Или вставали за ним русские северные богатыри из архангельских лесов? Тот самый Бог, который в деревне живет не только по углам?

На улице Нью-Йорка

Думаю, на Страшном суде эта защита русской литературы всегда и везде ему была зачтена…».

Не знаю, как там на Страшном суде, а вот для суда земного и литературного приведу в заключение два еврейских отклика на статью Бондаренко. Мария Рабинович, психолог написала заметку «Два варианта Любви (Иосиф Бродский и Николай Гумилев)»: «В книге «Последние поэты империи» Владимир Бондаренко интереснейше рассуждает о земной любви Бродского. Однако еврейский фон этой любви Бондаренко опускает. В остальных его главах о Бродском утверждается, что поэт был русским, русским до мозга костей. Давайте, однако, сравним две строчки Бродского и несколькими гумилевскими.

Бродский:

…Божья любовь с земной – как океан с приливом:

бегство во тьму второй – знак отступленья первой!

(«Прощальная ода«)

Гумилев:

…Твоих волос не смел поцеловать я,

…И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее распятье.

(«Пятистопные ямбы«)

Насколько мне известно, Младенец в стихах Бродского никогда не вырастает. Крепко спит (почти цитата). Не проходит путь до креста, и уж тем более до Воскресенья. Я посмею предположить, что то же самое верно и относительно внутреннего мира поэта Бродского. Любовь (к Ахматовой?) у Гумилева «всего лишь» (хотя и это трагедия) не позволяет лирическому герою вписаться в земной мир. Ему приходится уходить к Богу, к Богородице, в «золотой и белый монастырь». А лирическому герою Бродского некуда уйти. Его путь в небеса – та самая женщина (Басманова?), которая не отвечает ему взаимной душевной прозрачностью. Насколько Бродский в этих двух строчках русский, а насколько все-таки еврей?

Вы знаете, у меня есть крамольная мысль, что Бондаренко такого мерзотного (с моей точки зрения) Бродского нарисовал не совсем специально. В конце концов, Бродский действительно ни разу не съездил в Израиль. И вряд ли Бондаренко придумал из головы, что Бродский отказывался выступать в синагогах. Мне кажется, причина такой позиции поглубже «патриотизма». Это вполне христианское постановление саркофагов с костями мучеников под алтарь, так было в реальных храмах, в период гонений на христианство (я это почерпнула из книжки «Православный храм и иконы», серия «Азы православия», издательство «Эксмо»). То, что Бродский сам того не желая оказался в некотором роде мучеником, по-моему, так утверждать можно. Другое дело – за что мучеником. Бондаренко загребущей рукою прибирает бродские косточки, а может, тому – в совсем другой саркофаг в совсем другой храм?»

В отличие от Рабинович это «загребание косточек» пришлось по душе израильскому публицисту Исраэлю Шамиру, который написал панегирик – «Возвращение на Родину. Владимир Бондаренко об Иосифе Бродском»: «Когда Иосифа Бродского похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество – «На Васильевский остров я приду умирать». Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения – покруче полицейского кордона – которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны натовской винтовки М-16 не лезут в магазин «калашникова». Такая позиция устраивала всех.

В первую очередь «питерских стихотворных неудачников, заслоненных в русской культуре яркой фигурой Бродского… Они создают переделанный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, далекого и от России, и от ее истории, мученика и страдальца от российского государства».

Но не в меньшей степени поэта гнали из русской литературы и русские националисты. Александр Солженицын резко обронил: «Бродский не возвратился в Россию даже и на побывку, и тем отчетливо выразился». (Хотя, справедливо замечает Бондаренко, Александр Солженицын тоже ведь поначалу не спешил возвращаться).

«Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечеркивающим Россию как таковую и вычеркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта», – пишет Владимир Бондаренко в своей – не побоюсь слова – эпохальной статье об Иосифе Бродском, вышедшей в 2003 году в «Литературной России» и в «Еврейской газете».

Бондаренко, опубликовавший в последние годы серию биографических эссе, посвященных различным знаковым фигурам русской культуры – от Эдуарда Лимонова до Сергея Михалкова, взял на себя труднейшую задачу – разобрать заслон либералов и националистов и возвратить Бродского домой, в лоно русской поэзии. Не как чужого, гонимого, неуместного, но как своего, принадлежащего к мощной державинской традиции в русской культуре. Бондаренко не побоялся упреков слева и справа, но перечел поэзию Бродского свежим взглядом, дал новую интерпретацию делам и словам поэта, и создал нового, доселе неизвестного Бродского. Его эссе можно назвать хрестоматийным в лучшем смысле слова: оно заслуживает почетного места в школьных хрестоматиях, чтобы школьники новой России правильно воспринимали замечательного русского поэта Иосифа Александровича Бродского.

Бондаренко убедительно доказывает, что эмиграция Бродского и его демонстративное невозвращение – даже земным прахом – в Россию были связаны в значительной степени с трагической неизбывной любовью поэта к Марине Басмановой, матери его сына Андрея. Марине были посвящены десятки лучших стихов поэта; если первый датирован 1962 годом, то последний – 1989-м, за год до поздней женитьбы Бродского. Ее уход заставил Иосифа Бродского оставить родину; непрекращающаяся боль разлуки с любимой мешала ему приехать в Ленинград, где каждый камень напоминал бы о Марине. «Окончательное решение о месте захоронения поэта (в Венеции) принимала его жена, итальянка Мария. Не было ли в этом чисто женского нежелания отдать, вернуть сгоревший прах поэта в город его возлюбленной? По женски-то она была права?!» – замечает Бондаренко.

И впрямь, мне, опытному эмигранту, легче принять версию Бондаренко, нежели ссылки на большевистскую тиранию. Любовь – или ее провал – чаще гонит нас за рубеж, в том числе и за рубеж жизни, чем самые суровые репрессии властей. Так любовь Менелая к изменнице Елене погнала сотни лучших ахейских воинов на дальнюю малоазийскую землю Трои.

Ни в эмиграции, ни в ленинградском диссидансе, Бродский не смог «отделиться от русскости в своей культуре, от русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного поведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя, до излишней анархичности и бесшабашной надежды на «авось», пишет Бондаренко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.