Глава 29 Конец зимы

Глава 29

Конец зимы

Нам позвонил Руди Беккер. Полк должен был произвести полную инвентаризацию всех запасов оружия, боеприпасов, боевой техники и лошадей и подать в штаб дивизии опись. Это указывало на то, что за этим что-то кроется. Не передаем ли мы наши позиции другой части? Предстоит отступление? Или мы снова переходим в наступление? Вскоре выяснилось, что мы гадали напрасно, но истинная причина была весьма отрадной. Старый полковник Беккер оказался прав! Оборонительная линия Кёнигсберг выстояла! Вражеское наступление остановилось, силы Красной армии истощились, и наше Верховное командование знало, что в конце этой зимы она уже не могла представлять для нас серьезной опасности! И у нас появилось время провести инвентаризацию.

Неожиданно меня покинул подспудно испытываемый в течение долгого времени страх. Война сразу стала выглядеть по-другому, совсем не такой страшной. Поскольку каждый немец знал, что после окончания зимы у нас было гораздо больше шансов справиться с Красной армией.

Я подошел к окну и выглянул наружу на заснеженные бескрайние просторы. В течение долгих месяцев снег был для наших солдат символом смерти – а теперь он выглядел всего лишь как пушистое покрывало, укутавшее живописные окрестности. Через пару недель от него не останется и следа, придет весна, солнце будет греть с каждым днем все сильнее, пробуждая новые надежды в этом замороженном мире! Кошмар зимних боев закончился. Неожиданно исчезли и все мои экстрасистолы и сердечные недомогания. Я знал, что снова увижу родину и свою Марту.

Когда во второй половине дня 11 апреля Ноак появился на командном пункте, он молча передал мне какой-то листок бумаги. Это оказалось заполненное и уже подписанное отпускное удостоверение! Поездка на родину! Для меня! И уже завтра!

Я был ошеломлен. У меня в голове пронеслось множество мыслей, что может случиться со мной за эти 12 часов. Общая обстановка на фронте может резко осложниться – нет, за 12 часов вряд ли! Я могу погибнуть – маловероятно! Может погибнуть какой-нибудь военный врач, и меня пошлют ему на замену – нет, они пошлют кого-нибудь другого! Русские могут перерезать автодорогу на Ржев или железнодорожную линию на Вязьму – нет, для этого у них уже не хватит сил!

В таком случае уже ничто не в силах помешать мне! Уже завтра я буду ехать к Марте!

Глядя на то, как меняется выражение моего лица, Ноак вдруг рассмеялся, обнял меня за плечи и сказал:

– Вот видишь, Хайнц, вермахт не забыл даже о тебе!

И мы с ним расхохотались, как малые дети, но тут мне пришло в голову, что, собственно говоря, и у Ноака были веские основания отправиться в отпуск на родину.

– Мне жаль, что ты не едешь вместе со мной, Ноак!

– Ерунда, Хаапе! Только не забудь навестить мою жену и передай ей, что я тоже скоро приеду!

– Не волнуйся! Я попрошу ее приготовить для тебя соломенную подстилку и пошире раскрыть все окна и двери, а то тебе, возможно, будет недостаточно холодно дома!

– А ты прихвати с собой парочку русских вшей, чтобы чувствовать себя уютно…

– И немного конины…

– Скажи жене, чтобы она испекла для меня солдатский хлеб…

Мы снова расхохотались и начали хлопать друг друга по плечам, когда в комнату вошел Генрих.

– Генрих, я сыт по горло этой проклятой Россией! Пакуй мои вещи! – крикнул я.

Генрих посмотрел на меня так, словно я окончательно свихнулся.

– Мне дали отпуск, Генрих, баранья голова ты этакая!

Лицо Генриха расплылось в широкой улыбке.

– От всей души поздравляю, герр ассистенцарцт! Бегу паковать вещи!

Мы с Ноаком просидели допоздна, вспоминая старые времена. Мой багаж и автомат были сложены у стены. Когда последнее полено догорело в старой русской печи, мы легли спать.

В 4 часа утра мы с Генрихом уселись в сани. Возницей был русский хиви Ганс. Темное ночное небо было затянуто тучами, и ветер то и дело швырял нам в лицо снежные заряды. Над нашими головами вдоль дороги ударила вражеская пулеметная очередь, в Гридино продолжали рваться снаряды. Над Крупцово в небо взлетела осветительная ракета. Вероятно, русские проводят разведку боем! – подумал я. Над тыловым районом где-то высоко в небе монотонно тарахтела «Хромая утка». Это были звуки обычной ночной симфонии оборонительной линии Кёнигсберг, которые были хорошо знакомы нашему уху.

Когда мы подъехали к тыловой деревне, я подал знак Гансу, чтобы он свернул к домику Нины. Внутри горел свет. Ольга открыла дверь еще до того, как я успел постучать.

Нина лежала в кровати и смотрела на меня своими огромными глазами. Они уже не были затуманены от высокой температуры, а смотрели проницательно и таинственно, как и раньше. Я придвинул к кровати стул и взял ее руку. Пульс был ритмичным и наполненным. Нина крепко пожала мне руку и задержала ее в своей руке.

– Я вам очень благодарна, герр доктор, за все, что вы для меня сделали! Вы…

У нее на глаза навернулись слезы, и она на мгновение отвернула голову в сторону, по-прежнему не выпуская моей руки.

Не пытаясь высвободить свою руку, я ласково сказал ей:

– Скоро тебе будет гораздо лучше, Нина! Я знал, что ты справишься с болезнью – у тебя есть сила воли!

Ольга стояла в ногах кровати и буквально светилась от радости. Нина что-то сказала ей по-русски, и Ольга отошла к печи. Поставив самовар на стол, она налила мне чашку горячего чая.

– Я ухожу в отпуск, Нина! Сейчас я еду в Ржев! – сказал я.

– Я знаю это! – отозвалась она.

– Откуда ты можешь это знать? – удивленно спросил я.

– Фельдфебель рассказал мне об этом еще вчера! – Она немного помолчала. – И я знала, что сегодня утром вы заедете ко мне! Мы с Ольгой ждали вас с пяти часов утра!

Оказывается, она знала меня лучше, чем я думал! Смутившись, я отошел к печи.

– Конечно, я хотел сказать тебе «до свидания»…

Я обернулся. Нина встала с постели и, неуверенно ступая, подошла ко мне. Она выглядела трогательно хрупкой. После перенесенной болезни она сильно исхудала – но мне показалось, что она стала еще красивее, чем когда-либо прежде.

– Нина, тебе нельзя!.. – запротестовал я.

Она пошатнулась, обняла меня и прижалась лицом к моему плечу. Ее длинные светлые волосы рассыпались по моей руке. В ее глазах уже больше не было тайны.

Я нежно поднял ее на руки и отнес назад в постель.

– Зачем ты сделала это, Нина? Ты еще слишком слаба, чтобы вставать!

– Я не хотела, чтобы вы вспоминали обо мне как о больной и беспомощной женщине, когда снова будете в Германии!

– Ты должна еще как минимум неделю оставаться в постели, Нина! Я скажу Ольге, что тебе нельзя вставать с постели раньше чем через неделю!

– Хорошо, герр доктор! Я сделаю все, как вы говорите!

– А теперь мне пора идти! Солдаты ждут меня!

– Но вы же вернетесь назад, герр доктор, не правда ли?

– Да, конечно, примерно через шесть недель.

Я быстро пожал ей руку и, не оглядываясь, вышел из дома.

В 10 часов утра мы уже прибыли на железнодорожный вокзал Ржева. Во время боевых действий здание вокзала было сильно разрушено. Генрих и Ганс занесли мой багаж в купе, мы распрощались, и я сел в поезд. С левой стороны вагона в окнах не сохранилось ни одного целого стекла. И вообще поезд имел довольно необычный вид: перед паровозом были прицеплены три длинных товарных вагона, два первых вагона были доверху загружены щебнем, а в третьем лежали запасные рельсы и строительные материалы. Это были вынужденные меры предосторожности против партизан, которые часто минировали железнодорожную линию Вязьма – Смоленск, а потом нападали на вынужденные остановиться поезда. По этой причине все отпускники имели при себе оружие.

В 15 часов поезд наконец тронулся с места, и в 20:00 мы прибыли в Вязьму. На ужин мы получили солдатский хлеб, консервированную колбасу в металлических банках и по кружке «негритянского пота». На следующее утро к нашему поезду прицепили еще несколько вагонов с отпускниками, и окутанный паром паровоз потащил наш состав в сторону Смоленска.

Всю дорогу поезд ехал со скоростью не более чем двадцать пять – тридцать километров в час, поэтому состав не сошел с рельс, когда в 10 часов вечера мы наскочили на мину. Серьезные повреждения получил только первый товарный вагон, нагруженный щебнем, который сошел с рельс. Отпускники высыпали из поезда, облепили поврежденный вагон и по команде столкнули его вниз с насыпи.

Тем временем другие начали ремонтировать поврежденный взрывом участок пути. Через несколько часов новые рельсы были уложены, и мы медленно поехали дальше к Смоленску.

Неожиданно из близлежащего леса, подходившего в этом месте совсем близко к железнодорожному полотну, по нашему поезду открыли интенсивный огонь. Многие из уцелевших стекол были разбиты вдребезги, дернувшись, поезд остановился. Большинство солдат выпрыгнули из поезда, бросились на землю под вагонами и открыли ответный огонь, другие стреляли из окон. Очевидно, огневая мощь наших шестисот карабинов и автоматов оказалась несопоставимой с той, которую нам могли противопоставить партизаны, выстрелы смолкли, и они вскоре исчезли в лесу.

Но одному из наших товарищей не повезло: с отпускным удостоверением в кармане он был убит. Из его документов мы узнали, что у него была жена и четверо детей, которые ждали его в Германии. Мы оставили его тело на обледеневшей платформе железнодорожного вокзала в Смоленске.

Участок пути между Смоленском и Оршей был спокойным, и поезд быстро набрал приличную скорость. Но только перед самой Оршей мы наконец заметили, что фронт действительно остался далеко позади и что впереди нас ждет отпуск. Комендант поезда отдал приказ, звучавший для нас, фронтовиков, довольно странно: «Разрядить все карабины и автоматы! Все магазины освободить от патронов!»

Раздался звон сотен патронов, когда они посыпались из нашего оружия. Мы тщательно уложили их в патронные коробки, и внезапно нам показалось, что война осталась где-то далеко позади нас. С этого момента всякая стрельба была строжайше запрещена!

В Орше рядом с вокзалом в новеньком бараке нас ожидали длинные ряды столов, покрытых белоснежными скатертями. На столах горели разноцветные свечи, в помещении было тепло, и военный духовой оркестр негромко, разумеется насколько это было возможно для военного оркестра, наигрывал мелодии старых немецких народных песен. Сестры милосердия из организации Красного Креста в своей белоснежной форме приветливо встретили нас и предложили занять места за столами. Некоторые из фронтовиков поначалу не решались даже войти сюда, так как за долгие месяцы войны успели забыть, как вести себя в таких культурных условиях. Сначала солдаты аккуратно сложили у стен барака свои пожитки и оружие, затем сняли шинели и лохмотья и уложили их на свой багаж. Наконец, не говоря ни слова, уселись в своей грязной потрепанной форме за безупречно чистые столы. Некоторые из них никак не хотели расставаться со своим оружием и прихватили его с собой к столу, пока сестрички милосердия вежливо не напомнили им, что в этом больше нет необходимости.

В Брест-Литовске вермахт приготовил для нас несколько иной вид приветствия. Нам было предложено покинуть удобный поезд, в котором мы сладко проспали большую часть пути от Орши до Брест-Литовска. Все 600 отпускников проследовали к другому составу, который был оборудован как дезинсекционный пункт. Мы вошли в него грязные и завшивевшие, а вышли словно родившиеся заново. Процедура была одинаковой для всех, то же самое произошло и с нашей формой. Пока мы тщательно отмывались и драили друг другу спины, мы все были равны, от полковника до рядового. Даже в армии одежда делает человека, подумалось мне.

Потом мы снова вернулись в свои старые звания, сели в другой поезд и покатили в направлении Варшавы, Позена (Познани) и Берлина.

Уже под вечер мы въехали на территорию самой Германии. Здесь уже не осталось и следа от снега. Деревни и города выглядели нереально красивыми, чистенькими и ухоженными. Поля были обработаны, а на пашнях уже зеленели всходы озимых. Четыре дня тому назад мы выехали из района, над которым еще задували ледяные пронизывающие ветра – а здесь земля уже проснулась, и мир замер в ожидании нового лета.

Во Франкфурте-на-Одере приветливые, культурные местные дамы встретили нас кофе и бутербродами. Они рассказали, что наш поезд был всего лишь третьим поездом с отпускниками с Восточного фронта. Немного робея, эти дамы, являвшиеся членами национал-социалистической благотворительной организации, спрашивали нас, как обстоят дела в России.

– Было очень холодно! – глубокомысленно заметил один из нас. – Когда наступила зима, мы все время мерзли!

В Берлине нам пришлось несколько часов ждать ночного поезда, следовавшего в Рурскую область. Отпускники, участники зимнего сражения за Москву, разъехались кто куда. А я решил пройтись по ярко освещенным улицам столицы рейха. В городе было полным-полно солдат – несомненно, их было здесь гораздо больше, чем в Малахово или в Ржеве! Это заставило меня призадуматься, и я почувствовал себя в своей поношенной форме довольно неуместно среди нарядной толпы. Чтобы немного отдохнуть от суеты, я зашел в маленькое кафе. Официантка подала ячменный кофе, но не в треснувшей чашке, а в чашке из настоящего фарфора. Прикосновение к тонкому фарфору и приятная музыка заставили меня почувствовать, что я нахожусь уже совсем близко от своих родных мест и от Марты.

Наконец я снова сидел в поезде, забился в угол и заснул. Когда начало светать, мы как раз отъезжали от главного железнодорожного вокзала Оберхаузена. Мы находились в самом сердце промышленного Рура, вокруг виднелись чадящие фабричные трубы, а воздух пропах дымом. Я вспомнил о проведенном здесь детстве, о том, как, сидя на перроне, выполнял домашние задания, о буйных детских проказах, которые мы тут устраивали. С едва заметным толчком поезд остановился: Дуйсбург, главный железнодорожный вокзал! Я был дома!

* * *

Почти весь мой отпуск был посвящен только Марте и еде. Каждый, кого я навещал, выставлял на стол последние запасы прибереженного для такого случая кофе в зернах, припрятанную бутылочку хорошего вина или палочку копченой колбасы. Все меня баловали и лелеяли. Но никакое кушанье, никакой банкет по поводу нашего обручения не могли сравниться с той радостью, какую мне доставил первый совместный завтрак с моей невестой уже через час после моего прибытия в Дуйсбург. Он состоял только из чашки натурального кофе и булочек с медом, но он тотчас стер все воспоминания о гуляше из конины, замороженном хлебе и «негритянском поте».

Как одного из первых отпускников Восточной кампании, меня часто расспрашивали о событиях на Восточном фронте. Я рассказывал не обо всем – только то, что могло не очень сильно обеспокоить родных и близких, и то, что они были в состоянии понять. Это постоянно было одно и то же, и мой рассказ уже можно было записывать на пленку. Втайне я восхищался терпением Марты, так как она снова и снова с неослабевающим интересом слушала меня, как будто слышала мой рассказ в первый раз.

Вместе с Мартой я навестил фрау Дехорн. Она еще не забыла потери своего мужа и продолжала ходить в трауре. Зато наши визиты к супруге полковника Беккера, жене Ноака и посещение семьи Генриха были приятным делом. Мы поиграли с румяной дочуркой Генриха – ей было всего лишь два годика, – а фрау Аппельбаум смеялась до слез, когда я рассказал, как Генрих жарил конину на касторовом масле.

Я испытал истинное наслаждение от вечеров, проведенных в Дуйсбургском оперном театре, когда Марта пела партии Мими, Баттерфляй и Памины. Ее звонкий, чистый голос уносил меня в иной, прекрасный мир.

А потом в переполненном доме моего старшего брата, пастора в Крефельде, мы отпраздновали нашу помолвку. Директор Дуйсбургской оперы предоставил Марте внеочередной десятидневный отпуск, и уже на следующий день мы сели в поезд и отправились в ее родной город Вену.

Дни пролетали как во сне. Мы побывали в Гринцинге, живописном районе на северо-западе Вены, со средневековыми улочками, по которым ступала нога Бетховена и Шуберта, прогулялись по парку развлечений Пратер, порадовались приметам близкой весны в Венском лесу. В последний вечер нашего пребывания в Вене мы слушали в Государственной опере «Гибель богов» Рихарда Вагнера и ужинали в ресторане на верхнем этаже высотного здания. Пианист исполнял простые, незамысловатые мелодии, а у нас в ушах продолжала звучать судьбоносная музыка «Гибели богов».

Во время ужина Марта вдруг пристально посмотрела на меня своими темными глазами и спросила:

– Скажи правду, Хайнц, мы действительно победим в этой войне?

– Надеюсь, но не знаю, Марта. Коммунисты втайне от всего мира очень сильно вооружились. Это очень трудная задача!

Она положила свою руку поверх моей, и мы молча устремили свои взоры на раскинувшийся под нами древний город. На фоне ночного неба отчетливо выделялся силуэт собора Святого Стефана. Пианист продолжал играть чудесные венские мелодии, музыка чарующе обволакивала нас, и Марта начала тихонько напевать. Считаные мгновения спустя у нашего столика оказался метрдотель. Он учтиво поклонился и сказал:

– Не будете ли вы, милостивая фрейлейн, так любезны и не доставите ли вы всем нам радость, спев со сцены у рояля? Может быть, несколько венских песенок?

– Да, сегодня вечером я с удовольствием спою! – ответила Марта и встала. Но прежде чем выйти на сцену, она шепнула мне на ухо: – Ты должен знать, что я пою не для всех! Я пою эти песни только для тебя!

Последний день отпуска мы провели в Бонне, где я учился в университете. Взявшись за руки, мы отправились к Старой таможне на набережной Рейна. Под нами величественно нес свои воды батюшка Рейн, а мы смотрели на погруженный в синеватую дымку, овеянный легендами горный массив Семигорье,[105] который медленно исчезал в вечерних сумерках.

– Хайнц, почему ты должен опять возвращаться на фронт? Разве ты недостаточно повоевал?

– Мой отпуск подошел к концу, любимая! И уже ничего нельзя изменить!

– Но ведь в Германии полно молодых врачей, которые еще не нюхали пороху! – продолжала настаивать Марта. – Ты ведь жаловался на боли в сердце, тебе нужен покой! Ты можешь сказаться больным, и тебя больше не пошлют на передовую!

Я обнял Марту за плечи.

– А что же будет с моими товарищами на линии Кёнигсберг под Ржевом? Здесь речь идет не о Гитлере, а о свободе нашего отечества! Что будет с Германией и Европой, если русские прорвутся через все преграды? На фронте на счету каждый человек. Я думаю, там нужен даже я!

Марта надолго замолчала. Потом она встала и сказала:

– Тогда мне остается только молиться, чтобы ты однажды вернулся живым и здоровым!

* * *

Кёльн, главный железнодорожный вокзал. Из громкоговорителей разносится сильный голос диктора:

«Скорый поезд с отпускниками, следующий через Ганновер и Берлин, с прицепными вагонами до Варшавы, Брест-Литовска и Смоленска прибывает к платформе номер три!»

Прощание солдат со своими родными и близкими происходило в спокойной, строгой обстановке. В основном все были немногословны и желали отъезжающим всего хорошего. Женщины украдкой вытирали глаза, и все старались не показывать, как тяжело им прощаться.

Марта обняла и поцеловала меня. Прозвучал сигнал к отправлению, и поезд медленно тронулся с места. Я еще долго всматривался в темные глаза Марты, в которых читалась вера в то, что мы еще встретимся. И я чувствовал, что счастлив.

Поезд с отпускниками вошел в поворот, и белый носовой платочек, которым махала Марта, окончательно исчез из вида. Мое разгоряченное лицо обдувал теплый весенний ветерок. Передо мной протянулись почти две тысячи километров сверкающего рельсового пути до самого Ржева.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.