Март 1939-го

Март 1939-го

Посетила художественную выставку «Индустрия социализма». Более тысячи работ, настоящий художественный праздник. Запомнились картины армянского художника Мартироса Сарьяна и пейзажи Константина Юона, начинавшего в качестве театрального декоратора. Рассказала о своих впечатлениях Сталину. Он тоже был на выставке, остался доволен.

— Хорошая выставка, — сказал Сталин, — сразу видно, что социалистическое искусство находится на подъеме. Порадовали художники.

Сталин редко употреблял слово «порадовали». Это слово служило Ему чем-то вроде высшей похвалы. Сталин очень любил живопись. Однажды я спросила, почему он не коллекционирует картины.

— Зачем? — удивился Сталин. — У нас много хороших собраний. Одна Третьяковская галерея чего стоит. Есть где посмотреть картины, если захочется.

Вспоминаю эти слова Сталина, как пример Его скромности. Скромность была одним из основных качеств Сталина. Все в его обиходе было просто — простая одежда, простая мебель, простая еда. Но и в этой простоте ощущалось свойственное Сталину величие. Истинное величие не нуждается в подчеркивании. Простота служит для него лучшим фоном. Создается своеобразный контраст, подчеркивающий, усиливающий впечатление.

Однажды Сталин спросил, почему я предпочитаю ездить в отдельном купе. Так оно и было, я действительно стараюсь ездить в купе одна, выкупаю все места. Разумеется, если мы едем куда-то вместе с Г.В., то Г.В. находится в одном купе со мной, а вот незнакомых попутчиков я предпочитаю избегать. По следующим причинам, которые я объяснила Сталину.

Причина первая — мой рабочий график насыщен настолько, что даже в поездах мне приходится работать. Заучивать, репетировать, что-то писать. Люблю в дороге отвечать на письма. Попутчики, едущие в одном купе со мной, невольно мешают мне работать.

Причина вторая — оборотная сторона моей известности. Попутчикам хочется общаться со мной. Я бываю вынуждена отложить дела и поддерживать общение, которое порой затягивается едва ли не до утра. В результате я не только не работаю, но и не высыпаюсь. Некоторые мужчины буквально атакуют меня своим вниманием. Все, разумеется, делается в рамках приличий, но назойливое внимание досаждает.

Причина третья — у меня очень чуткий сон. В поезде, под убаюкивающий перестук колес спится хорошо, но вот храп соседа по купе не даст мне заснуть.

— Я не избалована и не требую к себе особого отношения, — сказала я в завершение. — Просто надо учитывать, что, приехав на место, я не отдыхаю с дороги сутки-другие, а сразу же включаюсь в рабочий процесс. Мне некогда доделывать то, что я не успела сделать в поезде. Для этого приходится ломать график, как-то ухитряться выкраивать время. Если я не высыпаюсь, то, конечно же, работаю хуже. Вот поэтому я и стараюсь ехать в отдельном купе.

Я никогда не рассказывала Сталину об этом. Кто-то другой сказал. Не исключаю, что то был навет — вот, дескать, Орлова зазнается, никого рядом с собой в купе видеть не хочет. Известность часто приводит к беспричинным обвинениям в зазнайстве и пр. Мои объяснения Сталин принял без возражений и вопросов.

* * *

Со временем копятся памятные предметы, добавляются к тем, что остались от родителей. Расписная тарелка с гарным парубком и не менее гарной дивчиной, которую папа купил в Киеве, напоминает и о папе, и о Киеве, и об одном актере, на которого сильно похож парубок. Вот мамина любимая шкатулка, в которую мы с сестрой в детстве так любили заглядывать тайком… Вот «Кавказский пленник» с автографом Льва Толстого… Вот чугунный орел, подарок челябинских рабочих… Орлов в моей «домашней коллекции» хватает. Самых разных, есть даже один фарфоровый… Что подарить Орловой? Конечно же — орла! Честно говоря, ничего «орлиного» я в себе не замечаю. Фамилия? А что такое фамилия? Условность, достающаяся нам по воле случая. С таким же успехом я могла бы быть Курицыной или Ивановой.

Памятные вещи, реликвии — это наша собственная, личная история, личный музей. Перебираю «экспонаты», и с каждым разом все явственнее и ярче становятся воспоминания. Причудливая особенность памяти — что-то стирается, но то, что осталось, со временем становится все ярче. Можно подумать, что воспоминания «тренируются» от частого обращения к ним.

Начала радоваться тому, что вдруг взялась за эти записи. Такое чувство, что я не только отдала долг памяти Сталина, но и многое переосмыслила. Пишу ведь не только о Сталине, но и о себе. Теперь понимаю, для чего и почему люди пишут мемуары. Впрочем, все люди разные, у каждого есть свои резоны, свои мотивы. Я, например, точно знаю одно — только для себя и только о себе я бы ничего писать не стала. Одно время Г.В. уговаривал меня на книгу, предлагал вместе с ним написать о кино. Г.В. хочется написать хронику советского кинематографа. Удивляюсь, зачем ему нужна я, ведь он и в одиночку превосходно справится. Г.В. утверждает, что картина, увиденная одним глазом, кажется плоской. Для полноценного объемного видения нужно два глаза. Объяснение красивое, но я не чувствую в себе такого запала, чтобы взять, да замахнуться на хронику, даже с таким соавтором, как Г.В. Как-то раз в шутку предложила Г.В. взять в соавторы Пырьева. Оба они, если можно так выразиться, стояли у самых истоков советского кино.

— Как можно! — притворно (а может, и не притворно) ужаснулся Г.В. — Мы с Иваном даже заглавия не успеем придумать, рассоримся на первой же строке, решая, чью фамилию писать сначала, а чью потом. Я буду настаивать на алфавитном порядке, а Иван начнет бубнить, что алфавит ему не указ. Эх, видимо, придется писать самому…

Напишет ли? Получится ли? Мать одной из моих подруг, прекрасная актриса, чья известность уходит корнями в дореволюционное время, долго собиралась написать о дореволюционном русском театре. Когда же написала, то получилась не книга о театре, а просто мемуары. Интересные, содержательные, но мемуары. Вдруг и у Г.В. получится то же самое? Хроника советского кино — дело непростое. Но нужное. На мой взгляд, рождение нового советского искусства непременно должно быть запечатлено, задокументировано для потомков. По всем направлениям — советское кино, советский театр, советская литература и т. д. Это же уникальный, очень интересный процесс. Я имею в виду не отдельные произведения, посвященные тем или иным вопросам и событиям, а полное, всестороннее, обстоятельное описание, настоящие хроники. А то ведь уходят люди, и с ними уходит эпоха. Многие ли сейчас знают или помнят о Теревсате, Театре Революционной Сатиры? А ведь это был один из первых революционных театров. Гражданская война, разруха, голод не были ему помехой. Театр этот, при всех его недостатках, превосходно выполнял свое главное предназначение — вселял в нас веру в светлое будущее, укреплял наш дух, давал понять, что все трудности преодолимы, что жизнь непременно наладится. Сейчас в здании на улице Герцена[91], где когда-то находился Теревсат, располагается другой театр — имени Маяковского[92]. А многие ли помнят театр «ПереТру» (сокращение от «передвижной труппы»), созданный несколькими энтузиастами, среди которых был и Г.В.? А ведь ни одна картина без нескольких штрихов не может считаться полной. Выдающееся запоминается, остается в истории навсегда, но ведь и не очень выдающееся интересно с точки зрения опыта и полноты исторической картины. Советское искусство ждет своих историков, пытливых, внимательных исследователей.

* * *

Из мифов и сказок, которые сочинены про актеров, мне больше всего нравится рассуждение о том, что актеры настолько привыкают притворяться, играть роли, что перестают быть самими собой. Выводы обычно следуют нелестные. Так рассуждают люди, не имеющие ничего общего с нашей профессией, не причастные к ней, ничего о ней не знающие, люди, у которых не все гладко с логикой. Как можно перестать быть самим собой, играя роли? Роли — это роли, а жизнь — это жизнь. Если роль становится жизнью или если жизнь и роли меняются местами, то это уже говорит о психическом расстройстве. Иногда такое случается, но нельзя сказать, что подобное вызывается работой, игрой в кино или на сцене. Для психического расстройства необходимы определенные предпосылки. Я сыграла много ролей, но как была, так и остаюсь Любовью Орловой. И ни одна роль ни в чем не изменила ни моего мировоззрения, ни моего характера. Да и сам характер не «стерся» от того, что я играю. «Стерся» характер! Однажды в Куйбышеве[93] меня так и спросили: «Не стирается ли характер от вашей работы?» Разве характер может «стереться»? Г.В. так понравилось это выражение, что он даже хотел вставить его в «Весну», но потом передумал.

Нет — характеры у актеров не «стираются», чувства не притупляются и т. д. Сыгранные роли дают нам опыт, обогащают нас духовно. Таково их действие. От работы не бывает вреда, одна лишь польза.

Люблю выступать перед зрителями. Люблю развенчивать мифы. Стараюсь рассказывать о своей работе как можно подробнее, чтобы у людей создалось правильное впечатление о ней. Стараюсь быть убедительной.

* * *

Сталину очень нравилась выдумка Эйзенштейна с брезентом из картины «Броненосец «Потемкин». Он приводил ее в пример, когда говорил о разнице между художественным и документальным кино. Сталин считал, что брезент, которым накрывают матросов перед расстрелом, усиливает впечатление от этой сцены.

— Смотрели картину с товарищами, — вспоминал Сталин. — Клим[94] мне говорит: «Что за чушь? Зачем надо брезент портить? И не увидишь под ним, кто готов, а кто нет». А я ему ответил, что надо не просто смотреть, а вникать. Пойми, говорю, это художественный прием. Их накрыли и будто отделили уже от живых. Еще не убили, а уже отделили. Клим вникал-вникал, а после просмотра битый час расспрашивал Эйзенштейна про этот брезент. Что, да как, да кто придумал, а почему брезент, а не полотно… Хватка у Клима мертвая, если он вцепится, то вцепится. Эйзенштейн стоит красный, пот с него льет, так допек его Клим, и отвечает: «Кто ж это полотно отстирывать будет после расстрела? С брезентом проще. Брезент обдал водой, и он снова чистый». А Клим на это: «Так, значит, брезент не на один раз… А почему тогда на нем дыр нет? Разве до того случая офицеры матросов никогда не расстреливали? Промашку вы дали, товарищ режиссер…»

Г.В. обожает рассказывать различные истории. И о том, чему сам был свидетелем, и о том, что ему рассказали. Но вот про это он никогда мне не рассказывал. Видимо, прошло мимо него.

— Эйзенштейн после того случая однажды пожаловался мне на Шумяцкого, — продолжал Сталин. — Обоснованно пожаловался, были на то причины, но зачем сразу идти ко мне? Можно было и между собой решить. Я выслушал и говорю: «Наверное, надо товарища Шумяцкого направить на другую работу, а вместо него поставить товарища Ворошилова». Эйзенштейн изменился в лице и больше никогда на Шумяцкого не жаловался.

* * *

Не переставала и не перестаю удивляться способности Сталина вселять уверенность в окружающих. Словом, жестом, взглядом… Каким бы ни было мое настроение (а оно бывало разным), стоило мне только оказаться рядом со Сталиным, как все мои тревоги улетучивались, плохое уходило куда-то на задний план, проблемы начинали казаться незначительными, не заслуживающими огорчения и печали. Примерно такое же чувство я испытывала в детстве, когда мама обнимала меня или когда папа гладил меня по голове. Чувство спокойствия, абсолютной защищенности, сознание того, что все будет хорошо.

Однажды я не выдержала и поделилась этим впечатлением со Сталиным.

— Это выдумки, — сказал Сталин. — Я же не колдун какой-нибудь…

Не колдун, это верно. Но без волшебства тут явно не обошлось. Это я шучу. При чем тут волшебство? Никакого волшебства и в помине не было. Просто каким-то, еще неизвестным науке образом спокойствие Сталина, его уверенность в себе передавались окружающим, столько было в Нем этой уверенности.

Странно было слышать от Сталина, что кто-то спорил с Ним или не соглашался с Его доводами. Как могло быть такое, искренне удивлялась я? Ведь Сталин всегда был так убедителен, так веско и всесторонне обосновывал свое мнение. Мне казалось, что без злого умысла не соглашаться со Сталиным было невозможно. Ум Сталина, его жизненный опыт, его образованность говорили сами за себя.

Г.В. часто вспоминает, как в 1928 году Сталин напутствовал их троицу[95] перед отъездом в Америку.

— Было такое впечатление, будто с нами говорит опытный режиссер, мудрый старший товарищ.

Перед тем как уезжать за границу, Сталин посоветовал совершить поездку по Советскому Союзу, посетить великие стройки той поры, побывать на полях, в том числе и на целинных, которые только-только начали осваивать. Увидеть, понять, прочувствовать, чем дышит, как живет Советская страна, чтобы там, за границей, иметь возможность сравнивать. Очень дельный совет.

Мудрый старший товарищ… Именно таким и был Сталин для всех, мудрым старшим товарищем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.