В контексте времени

В контексте времени

«Когда-нибудь, возможно, люди научатся общаться непосредственно, передачей мыслей, не проходя через грубое сито слов», — говорит Исаак Ильич Паенсон, автор уникальных четырехъязычных терминологических Руководств по политической экономии, статистике, международному праву, создаваемых по особому, им же открытому методу. Но, не правда ли, на какое бы замечательное свершение человек не был 6ы способен, все же самое дивное чудо — он сам.

Ничто, ни одно дело не сравнится с богатством человеческой личности. И в Исааке Ильиче меня прежде всего привлекли его характер, натура, благодаря которым он в свои восемьдесят пять лет продолжает ежедневно трудиться, оставаться независимым, самостоятельным, с трезвым взглядом и ясным умом.

Знакомы мы были уже несколько лет, но именно знакомы, не больше. Нас сблизил письменный стол, в прямом — мебельном — смысле. Исаак Ильич позвонил моему мужу, сообщив, что собирается переезжать и вынужден от некоторых вещей избавиться: может быть, нас заинтересует письменный стол, сделанный на заказ, необычной конструкции, полукруглый, с множеством ящиков, откидных полок.

Мы заинтересовались, тем более что жил Паенсон по соседству, в районе, где, как на рекламных проспектах, с вылизанными газонами, цветущими кустами, тянулись в ряд виллочки — швейцарское счастье. В одной из них Исаак Ильич и обитал, вполне респектабельно, с женой, сильно его моложе, заботливой, державшейся безупречно.

Я знала, что почти тридцать лет Паенсон проработал в Организации Объединенных Наций, что он выходец из России, откуда уехал мальчиком. Мой муж хотел помочь с изданием одной из его работ в Советском Союзе. Но хотя с самого начала было сказано, что в случае издания его трудов у нас в стране Исаак Ильич отказывался от какого-либо материального вознаграждения, советские издательства хранили вполне традиционное для тех лет молчание: ни да, ни нет.

А в целом наши отношения ни к чему не обязывали: как-то Паенсоны пригласили нас к себе, как-то мы их. Воспитанные, образованные, обеспеченные люди, воображение не задевающие, не застревающие в памяти, так мне казалось поначалу.

Исаак Ильич встретил нас как всегда при галстуке, в вычищенных ботинках, но под стеклами очков глаза были растерянные. Повсюду стояли коробки, мебель сдвинута, сняты шторы с окон, и какие-то люди, мужчина и женщина, очень деловитые, то появлялись, то исчезали из комнат. «Новые хозяева, — Исаак Ильич сказал, — Просил их немножко обождать, пока съеду, но им, видите, невтерпеж». Голос у него звучал чуть громче, чуть резче обычного. «Ну да, я ведь теперь разорен, наличных денег не осталось. Такая, знаете ли, история… Пройдемте в кабинет, я вам стол покажу».

Пустые книжные полки довершали картину общего разора. Исаак Ильич привычно плюхнулся в крутящееся кресло возле письменного стола, и тут же вскочил, будто вспомнив, что ничего уже ему тут не принадлежит. Вспомнил, верно, и почему мы здесь — принялся расхваливать свой стол с интонациями уличного зазывалы. Голос его перешел в фальцет, мы чувствовали себя все более неловко, но почему-то медлили сказать, что стол такой, гигантский, нам абсолютно ни к чему. В стенах торчали гвозди от снятых картин, под ногами шныряла кошка Машка, время от времени мяукая с неизбывной, страстной тоской.

Мы удалились пристыженные, и тем, что увидели, и что не оправдали возложенных на нас надежд в отношении стола. Чуть позже узнали: жена Паенсона, моложавая, сдержанная, владеющая несколькими языками, с изысканными вкусами, после восемнадцати лет совместной жизни, сбежала, предварительно сняв все деньги со счета мужа в банке и, прихватив то, что, с ее точки зрения, имело ценность. Объем и вес ее не смущали: к дому подогнали грузовик.

История получалась, как Зощенко говорил, «высокомалохудожественная». Но случилась она с человеком в возрасте весьма преклонном. В одно воскресное утро муж ему позвонил, долго никто не брал трубку:

— Исаак Ильич, это вы? Заболели? Голос у вас…

— Да-да, голубчик, совсем плохо. Думал уж помру, а не хочется. Съел какую-то дрянь…

— Может быть вам что-то нужно, помощь какая-нибудь, лекарства, продукты?

— Да вообще-то все есть… А вы что, можете приехать? И когда?

Жил теперь Исаак Ильич в городке Ферней-Вольтер, граничащем с Женевой, но уже на территории Франции. По сравнению со Швейцарией жизнь там дешевле, ниже цены и на продукты и на жилье. И все в целом попроще. Кроме памятника Вольтеру и дома, где он жил — никаких достопримечательностей. Город-деревня, каких в Европе множество. Когда мы нашли место, где поселился Паенсон, поняли, что он не только переехал в другой город, другую страну, но и в другой социальный слой: вместо виллы с садом — многоквартирный дом с довольно обшарпанным подъездом, лифтом, обитым бурым войлоком. На лестничной площадке детские коляски, велосипеды; звукоизоляция слабая, слышны голоса, смех, плач.

Исаак Ильич открыл нам дверь хотя и очень бледный, но при галстуке, в костюме. С трудом продвигаясь, опираясь на палку, дошел до кресла. И на глазах стал оживать, от слова к слову, увлекаясь собственным рассказом, в котором трезвость оценки людей, событий, сочеталась с детской доверчивостью.

Говорил о себе, о своей бывшей жене, без гнева, скорее с сожалением, допуская, что странность ее поступков вызвана не злонамеренностью, а сумасшествием внезапным, ну да, влюбленностью, а женщины, мол, когда влюблены… «Конечно, при нашей разнице в возрасте я не исключал такого поворота, но я всегда просил Эвлин: если ты захочешь уйти, пожалуйста, скажи мне об этом сама, я не буду тебя удерживать… И я 6ы свое слово сдержал, но она поступила иначе». Ни тени мстительности, злобного возбуждения не возникало, ни в лице его, ни в интонациях. Говорил все это не старец — мужчина, раненный предательством.

Между тем все вокруг свидетельствовало, во что ему обошлось «внезапное сумасшествие» супруги: тесная квартирка с крохотной кухонькой, разрозненная мебель, от прежней роскошной библиотеки — три узких книжных отсека.

Библиотеку, правда, ему удалось устроить на хранение в Женеве, в одном из научных учреждений, оговорив право ею пользоваться, работать там. Но чтобы это осуществлять, приходилось на больных ногах добираться до автобусной остановки, на что уходило с полчаса, и ехать из Фернея в Женеву. И так почти каждый день, в любую погоду — ехать к собственным книгам, которые раньше были под рукой. И получить такие перемены на восемьдесят шестом году: вдруг лишиться привычного, и в крупном, и в мелочах, а ведь именно мелочи цепляют особенно больно. Но вот кошка Машка с ним осталась и нагличала, ходила по столу, дерзко мяукая. Научилась отворять дверцу холодильника, что-то постоянно уворовывая. «Машка, ты кончишь на эшафоте!»- пригрозил ей Исаак Ильич.

После этого визита я как бы впервые увидела Исаака Ильича. И захотелось больше узнать о нем, о его судьбе.

Родился он в 1903 году в предместье Нижнего Новгорода под названием Канавино, а прежде Паенсоны обитали в черте оседлости. Нарушить ее по тогдашним законам дозволялось лишь тем лицам еврейской национальности, кто имел профессию дантиста, акушерки, либо становился купцом первой гильдии, то есть платил налоги выше установленной нормы. Подобной привилегией также обладали проститутки, официально зарегистрированные, получившие так называемый желтый билет. Бывало, что «желтый билет» брали женщины вполне добропорядочные, лишь бы вырваться из местечка.

Семья Паенсонов была бедной, дед лесом приторговывал, в очень скромных масштабах, еле хватало концы с концами сводить. Зато его сын, отец Исаака Ильича, хотя имел лишь начальное образование, выказал сметливость, истинный коммерческий ум, позволивший ему выбиться в крупные заводчики, переселиться в Москву.

Впрочем, тогда в России подобные взлеты не являлись редкостью: капитализм только еще начинался, делал первые шаги. Конкуренция была слабой, — и бездна невежества, позволявшая человеку мало-мальски сообразительному совершить рывок. Расцвету деятельности Ильи Паенсона невежество окружающих как раз поспособствовало: он занялся производством растительных масел.

Прицел был точный: в Средней Азии, издавна производящей хлопок, использовалось только сырье, нужное для изготовления ткани, хлопковое же семя выбрасывалось как отход. Илья Паенсон начал его скупать практически задаром, и можно представить, какие прибыли стал получать завод, где из бухгалтера Паенсон сделался совладельцем. По-видимому, человеком он был страстным, несколько авантюрного склада, хотя и сосредоточенным исключительно на коммерции. Семья, дети мало его волновали. Он шел в гору, забираясь все круче, а что вокруг делалось, не особенно замечал. Между тем, приближался год семнадцатый.

Самым близким человеком для маленького Исаака стала его воспитательница, прибалтийская немка, и немецкий стал языком его детства. Но воспитательница заболела туберкулезом, пришлось с ней расстаться. Исаака отдали в школу, открытую еще Петром Первым, горделиво называвшуюся Московской Академией практических наук. Занятия там пришлось прервать, так как семья переехала в Петроград, где Исаак поступил в знаменитое Тенишевское училище, которое тоже закончить не удалось: началась революция.

Отцовские предприятия были национализированы, через Оршу Паенсоны пересекли границу, приехали в Берлин. Но глава семьи оставался еще деятельным, энергичным, готовым начать все сначала. По словам своего сына, он обладал просто-таки гипнотическим даром воздействия на банкиров: они давали ему ссуды практически ни подо что, в сомнамбулическом будто состоянии, завороженные прожектами Ильи Паенсона. Впрочем, он их не подводил, и поначалу все складывалось неплохо: через советское представительство в Берлине удалось заключить контракт, на основе которого из Советской России вывозилось сырье, подсолнечные семена, очень задешево, а Илья Паенсон обрабатывал их на предприятиях в Германии. Потом советская сторона опомнилась, сообразила, насколько такой договор невыгоден. Тогда Паенсон наладил производство масел из кунжутного семени в Палестине, находившейся в то время под английским мандатом, а также в Молдавии, бывшей еще в составе Румынии. Но снова его ждало крушение: буквально накануне прихода к власти Гитлера он поместил почти все свое состояние в немецкие акции. Это был конец, и больше уже Илья Паенсон не поднялся. По оценке его сына, он обладал предпринимательским талантом, но в остальном интуиция ему отказывала. «Отец смолоду умел зарабатывать деньги, мне не передался этот его дар, но если бы он спросил моего совета о политической ситуации в Германии, мне было что ему рассказать. Уж это я знал из первых рук. А точнее — на собственной шкуре».

Закончив в Германии среднее образование, молодой Паенсон поступил в Берлинский университет, на химический факультет — так захотел отец, а сын его слушался. Первые студенческие годы Исаак Ильич вспоминает без всякого удовольствия: он не столько занимался, сколько спорил со своими однокурсниками, чьи нападки становились все оскорбительнее. «Когда меня потом спрашивали, зная, что я в те годы жил в Германии, почему, мол, такой образованный культурный народ как немцы смог принять фашизм, я отвечал, что неожиданностей никаких с моей точки зрения не было: зерна упали на вполне подготовленную почву. Задолго до прихода к власти Гитлера, в начале двадцатых, я видел эти обессмысленные лица, искривленные в злобных воплях рты: во всем, во всех бедах великой Германии они винили евреев и социал-демократов. К доводам разума были абсолютно глухи, пакостничали как малолетки, а ведь считали себя благородными, образованными. В конце концов, я не выдержал, перевелся в Цюрихский университет, но не отказал себе в удовольствии, забравшись на кафедру в аудитории, где мы занимались, высказать напоследок все, что я думаю об „уважаемом берлинском студенчестве“, об их умственных способностях, куцых обывательских душах. С наслаждением вспоминаю их ярость: еврей, да еще выходец из России, осмелился…»

Хотя в Цюрихском университете обстановке была иная, Паенсон недолго проучился и там: химия явно не воодушевляла. Попробовал поработать на отцовских предприятиях, съездил в Молдавию, но больше проявил себя как знаток женской красоты — «ах, как хороши молдаванки!»- чем как толковый бизнесмен. На семейном совете решено было отправить его в Англию, на выучку к родственникам по материнской линии, известным по всей Европе меховщикам, фирма которых имела филиалы и в Польше, и в Германии.

Существование под крылом у богатых родственников идиллию нисколько не напоминало. Исааку Ильичу была поручена сортировка мехов, занятие, по его словам, весьма докучное, и где требовалось как раз то, чем он не обладал — прекрасное зрение и чуткость пальцев. Год он работал бесплатно, потом ему положили жалование, примерно, столько, сколько получал швейцар. И время не стерло пережитых тогда унижений: как богатые невежи, едва умеющие читать-писать, гнали его взашей, не желая, будучи «не в настроении», платить по счетам; как двоюродный состоятельный братец, угощая обедом, «ненавязчиво» сообщал цену каждого блюда, и еще множество разных деталей, язвящих гордость, застряли в памяти.

Не везло. А ведь школе был первым учеников, и даже в нелюбимой химии все- таки успевал. Но вот в коммерческой деятельности — типичный неудачник.

Отцовские способности явно ему не передались, и среда, окружение, где все каким-либо предпринимательством занимались, тоже никакого влияния не оказали. Ведь странно, с таким ясным умом — и прогорать. Ну, правда, почему?

— спросила я у Исаака Ильича.

— Действительно, почему? — он улыбнулся. — Я тоже хотел бы знать.

Впрочем, думаю, деньги идут к тому, кто их любит. Я, видно, любил недостаточно. То есть от денег я бы не отказался, ни тогда, ни теперь, но все же они для меня не цель, а средство. Вот, скажем, из-за своих руководств по терминологии я готов на стену лезть. Хотя, как вы знаете, никаких миллионов они мне не приносят.

Вторая Мировая война поставила точку в коммерческой деятельности Исаака Паенсона. Английское правительство не без оснований сочло, что роскошные меховые манто в момент всеобщей опасности отнюдь не предмет первой необходимости и наложило на импорт меховых изделий пошлину в сто десять процентов. Люди ушлые, конечно, нащупали лазейку, в ход пошли фальшивые счета, но Исаак Паенсон, и прежде бывший в этом мире белой вороной, счел жульничать недостойным. Все распродав и заплатив всем, кому был должен, свернул дело полностью. У него, правда, к тому моменту свой план созрел: он решил поступить в Лондонский университет.

Родственники назвали его сумасшедшим. Стать студентом в сорок семь лет?! «А что прикажете мне было делать? В сорок семь лет в гроб ложиться?»

Представляю, что с такой с именно интонацией Исаак Ильич с родственниками изъяснялся. И такое же, верно, было у него выражение лица, упрямое, дерзкое

— и сейчас, при воспоминании о тогда пережитом, — мальчишеское.

В колледже, куда он поступил, две дисциплины были ведущими, экономика и международное право. Учился с наслаждением, наконец, что называется, дорвавшись. Казалось, теперь начнется совсем новая жизнь — взлет.

Рассчитывал закончить колледж первым, но из-за разногласий с деканом, был отодвинут на второе место. На мой вопрос, какого рода были разногласия, Исаак Ильич сказал:

— Декану не нравились мои левые взгляды, и я их менять не собирался.

Левые, но не левацкие. Не считал и не считаю, что можно переделать мир на более справедливый, взрывая бомбы на улицах, в магазинах. Моя позиция — это «гнилой буржуазный либерализм», помните такое определение? То есть меня, как всякого нормального интеллигента, заботят извечные нравственные ценности, свобода, права личности. И за них надо бороться, надо их отстаивать, потому, что всегда и всюду находятся официальные и добровольные охотники свободу ущемить, ограничить, любители, так скажем, порядка, консервативные умы. Наш декан был из этого ряда, и я со своим либерализмом ему не нравился…

Вообще, я, знаете ли, никогда не был популярен. Характер у меня дурной, я вызываю у людей отрицательную реакцию, потому что высказываю все напрямик, а ведь можно было бы тот же смысл облечь в другую, более мягкую форму. Да-да, свои недостатки сознаю, и понимаю, что эта чрезмерная моя напористость раздражает, но особенно когда дело касается моей работы, не получается себя сдерживать. Но я сожалею, сожалею — вот!..

Исаак Ильич сделал паузу, как бы выравнивая дыхание. Удивительно, какой темперамент буйствовал в этом малорослом, малосильном, согбенном от прожитых лет теле. Думаю, и в молодости красотой он не отличался, но когда говорил, о его внешности забывалось.

Университетский диплом, полученный в возрасте, когда уже подумывают о пенсии, определенное удовлетворение, конечно, доставил, но реальность в очередной раз напомнила о себе: в такие годы только начинать карьеру и еще пытаться найти работу в Англии, конечно же, наивно. Места заняты.

Регулярно, методично, стараясь не впадать в отчаяние, Исаак Ильич изучал все объявления о вакансиях, штудировал газеты. Однажды нашел: Организация Объединенных Наций в Женеве предлагала пятинедельный контракт в секции переводов. Других вариантов не было, и Паенсон отбыл из туманного Альбиона на континент.

Стоит уточнить: его притязания сдерживала не только поздняя профессиональная ориентация, но и так называемый Нансеновский паспорт.

Пояснение, что это такое дает сам Исаак Ильич:

— Совет Лиги Наций обратился к доктору Нансену, назначив его Верховным комиссаром по делам русских и армянских беженцев. Одной из основных трудностей, с которыми этим последним приходилось сталкиваться, являлось отсутствие национального паспорта, поскольку они стали апатридами. По инициативе доктора Нансена государства — члены Лиги Наций создали единообразное удостоверение личности, выдававшееся государством пребывания беженцам и признававшееся другими государствами, которые ставили свои визы на эти удостоверения, называвшиеся в обиходе «нансеновскими паспортами».

Кстати, были они величиной вот в этот стол, представляете?

Согласившись на пятинедельный контракт в качестве переводчика, Паенсон думал, что позднее, имея диплом экономиста, он устроится в ООН по своей специальности, скажем, в отделе планирования. Но оказалось, что такие позиции предоставляются лишь гражданам стран, входящим в состав Организации Объединенных Наций. Лица же такого статуса, как Паенсон, могут рассчитывать лишь на работу переводчиков.

В то время секция русских переводов в основном состояла из эмигрантов, что называется из «бывших», владеющих чистейшим, «бунинским» языком, но когда им приходилось переводить тексты экономического, юридического содержания, они в них барахтались, захлебывались. Исаак Ильич стал работать под началом бывшего офицера императорского флота, с прекрасными манерами, великолепной выправкой, но на международных переговорах требовалась не выправка, а знание предмета.

Возникала еще сложность. В Советском Союзе во время Сталина даже обычных словарей по международному праву, вообще юриспруденции просто не существовало. Тут была целина, немота: язык, понятный профессионалам, отсутствовал.

Паенсон начал составлять свою картотеку, что называется, по нужде, иначе невозможно было работать. Тем более, что халтуры, приблизительности в деле он не терпел. Бедность его так не унижала, как огрехи, несовершенство, допущенные в работе.

Картотека росла. Ему говорили: чтобы делать то, что вы делаете, надо быть сумасшедшим. Я тоже, глядя на толстенные, четырехъязычные, фолианты (над одним из них Паенсон трудился больше двенадцати лет) — Руководства по политэкономии, по статистике, по праву мира, по праву международных конфликтов, а вскоре должно появиться терминологическое Руководство по окружающей среде — сробела: «Исаак Ильич, это же адский труд и какой кропотливый! Как вы с вашим живым характером выдержали?»

— А что было делать? Когда я понял, что кроме как переводчиком, мне никуда дороги нет, решил все-таки найти какую-то отдушину, что-то, где можно было бы себя шире проявить. Хотя переводить хорошо — это тоже редкость.

Перевод ведь может быть безукоризненным и при том — идиотским! Знаете наказ Петра Первого толмачам? Переводить надо не дословно, а, смысл, уразумев, излагать своими словами. Но то-то и оно, что смысл не всегда оказывается понятен, доступен. Переводчик должен быть умницей и широко образованным человеком, иначе ляпсусов, неловкостей не избежать… Полагаю, корень зла лежит в переоценке слов как средства человеческого общения. По сравнению с их побудителем — мыслью — слова так примитивны, бедны. Дает себя знать и известное свойство людей заменять цель средством, ради формы жертвовать содержанием. Я думал об этом, работая над своими глоссариями… Кстати, идею их создания мне подсказал советский профессор Вишнев, блестящий специалист, тогда сотрудник ООН. Он был математиком, работал в Пулковской обсерватории и одновременно преподавал политэкономию в Ленинградском университете. Увидев как-то мою картотеку, сказал: вы накопили богатство, и нельзя его распылить.

А как я пришел к своему методу? Чисто практически. Более того, получилось, будто сама судьба меня вела, и в неудачах, в метаниях моих тоже был смысл заложен. И пришел момент, когда все точно собралось в фокусе: знания языков, русского, немецкого, английского, французского. И я ведь не специально их изучал, жизнь заставляла: Москва, Петроград, Берлин, Париж, Лондон, Женева, Нью-Йорк, Вена и снова Женева — я жил подолгу в этих городах, узнавал их не как турист, а как тот, кто ищет себе в жизни применение, место под солнцем.

Так вот, языки, плюс знание экономики, международного права. А самое главное

— реальная ситуация, насущная необходимость подобных руководств, без которых вести переговоры стало уже невозможным.

Обычно словари, и даже глоссарии, то есть словари с пояснениями к терминам, основываются на алфавитном принципе, называемом Паенсоном «триумфом анархии». Он предложил другой метод, считая, что понимание терминов возможно лишь в рамках контекста. Следовательно, чтобы объяснить, например, терминологию международного права, надо представить курс международного права — то есть Руководства Паенсона сочетают в себе и учебник, и глоссарий. Причем на четырех языках.

Первым издателем Паенсона стал знаменитый «Пергамон Пресс». Но вскоре Паенсон услышал: мы очень мало зарабатываем на ваших книгах…

— Хотелось бы не поверить, но, увы, издатель был прав. Такого рода книги прибыли действительно не приносят, для частного предпринимателя они скорее даже убыточны, хотя в том, что они необходимы, сходятся все. И тот же «Пергамон Пресс», с которым мы вроде бы расстались, остальные мои руководства выходили уже в других издательствах, сейчас вновь предложил сотрудничество. Я даже удивился, но мне объяснили: есть материальная выгода, но есть еще и престиж, и, мол, неизвестно что еще важнее…

Уже лет двадцать Исаак Ильич Паенсон ведет переговоры о публикации своих трудов с разными советскими издательствами, и, хотя ни на какой гонорар он не претендует, отказался от авторских прав, дело с мертвой точки пока не сдвигается. И в Москву приезжал, встречался с нашими специалистами, профессорами, уверявшими, что его руководства были бы нарасхват, в чем я тоже не сомневаюсь, но, увы… И все-таки Исаак Ильич ждет, надеется, пишет письма разным лицам, в разные инстанции, не получая, как у нас водится, ответа, но все-таки верит, что перемены в нашей стране скажутся и тут, на его делах: уж очень хочется ему увидеть свои труды изданными в Союзе. Но этого не случилось.

Почему? Такой вопрос я ему не задаю, хотя говорим мы достаточно откровенно. Он 6ыл мальчиком, когда его увезли за границу, а, по крайней мере, два столетия предки его жили в России. Все, что связано с нашей страной, что сейчас там происходит, он воспринимает по-молодому горячо. Вот, к слову, чеховский герой ему вспомнился, а вот из Гоголя цитата, взглянул в окно — Гумилева прочел. Без тени нарочитости, не выходя, что называется, из контекста. И жизни, судьбы тоже нельзя вырывать из контекста времени, эпохи.

На отвлеченные темы Исаак Ильич любит порассуждать.

— Главный фактор в человеческих делах — говорит — это фактор времени.

Различие между дураком и умником лежит именно в разной оценке этого фактора.

Когда живут только сегодняшним днем, нетерпеливо, нахраписто, агрессивно, этим не только зло окружающим приносят, но и самим себе. Материальная приманка — очень сильный соблазн, но если ему излишне придаваться, забывая обо всем остальном, о самоценности жизни, ее высших нравственных задачах, можно все проиграть. Я часто думаю о ранней смерти моего отца…Как обидно, ведь если бы он иначе относился к деньгам, то, верно, и разорение перенес бы, прожил бы значительно дольше. Вот мы с вами искали определение интеллигентности: мне кажется, что интеллигентность это еще и здоровое отношение к житейским трудностям, не так ли? Вы будете кофе или чай? — Исаак Ильич бодро встает и удаляется в свою крохотную кухоньку.

1989 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.