Год шестой. 1963

Год шестой. 1963

Это был год, когда Хрущев закрыл институт. Во всяком случае, очное отделение. Тем же постановлением сельхозакадемия имени Тимирязева выводилась из Москвы. Таким образом, будущие специалисты по сельскому хозяйству приравнивались к будущим «инженерам человеческих душ» – те и другие должны были быть ближе к жизни.

Дом Герцена опустел. Первого курса не было, четвертый ушел на практику – большинство студентов просто разъехалось по домам, пятый писал дипломы – тоже дома. Ректор умер, и его обязанности исполнял некто Мигунов. До того, как заняться литературной критикой, он работал председателем колхоза. Некоторые студенты перевирали его имя-отчество, но он, добродушно улыбаясь, откликался на любое. Явно не на своем месте чувствовал себя и всем своим видом как бы извинялся за то, что место это волею судьбы занимает.

Словом, институт вымирал. Уже через год, когда не оказалось не только первого курса, но и второго, нас осталось три дюжины человек. Тоскливо бродили мы по обезлюдевшему дворику. В нашем распоряжении было множество аудиторий – где-то читали стихи, где-то пили. Но в том же 64-м не оказалось у власти и могильщика института Никиты Сергеевича Хрущева. Появившийся наконец ректор, энергичный, имеющий доступ во все, кажется, высокие кабинеты Владимир Федорович Пименов добился отмены хрущевского постановления – с 65-го года прием на очное отделение был возобновлен.

Но вернемся в 63-й. Первокурсники жили по двое в комнате – моим соседом был тувинский поэт Доржу Монгуш. Тихий, застенчивый, он, напившись, раздевался до пояса и выхватывал нож. Но это случалось редко, да и в дело он свое красивое, с инкрустацией, оружие никогда не пускал. Спал он в вязаной шапочке, которую днем куда-то прятал (уж не талисман ли то был какой?), я же все ночи напролет писал. Без четверти семь открывалась столовая, я завтракал, потом часик дремал и к десяти отправлялся в институт, где частенько тоже дремал, благо сидел в последнем ряду – в той самой аудитории, где веду нынче семинар. Еще два-три часа сна прихватывал поздно вечером, а ровно в полночь, когда общежитие затихало, усаживался за стол.

Институт, превратив в заочный, как бы приблизили к жизни, об этом же – о связи писателей с жизнью – говорилось со всех трибун, по радио и в газетах, но под словом «жизнь» подразумевалось производство. Завод, колхоз, стройка. В этот ряд входил, конечно, и автопарк, работу которого я за два года изучил весьма основательно, но тогда не спешил воспользоваться этим бесценным опытом. Героем моей первой повести стал не шофер, не кондуктор и не диспетчер, а парикмахер.

Среди моих знакомых, даже далеких, не было никого с этой довольно-таки специфической профессией. Да и в парикмахерскую наведывался не так уж часто – волосы отпустил чуть ли не до плеч, словно чувствовал, что скоро они начнут покидать мою бренную голову. Тем не менее описал своего героя и его работу так, что многие читатели, да и критики тоже, решили, что автор трудился в парикмахерской.

Не трудился. И специально не изучал. Не расспрашивал. Лучше всего, как известно, убеждают подробности, которые, казалось бы, невозможно выдумать, но я их именно выдумал. К примеру, чаевые у меня назывались «кефирными», а постоянный клиент – «ковчегом», понятия не имею почему. Но я не выдумал главной коллизии – не выдумал и не позаимствовал, а высмотрел в собственной душе.

«Надо быть услужливым, – постоянно слышит от матери мой герой, которого я назвал Филей, – имя, в реальной жизни не встречавшееся мне ни разу. – Коли хочешь жить как человек, забыть надо о гордости».

Эту житейскую мудрость бабушка внушала мне с младых ногтей, причем слова не расходились у нее с делом. Я старался, как мог, следовать ее примеру.

Особенно щедро оплачивала услужливость – и бабушкину, и мою – жившая за стеной соседка тетя Зина. Это была грузная, рыхлая, перекошенная после контузии (под бомбежку угодила) богатая старуха. Тогда, во всяком случае, она казалась мне старухой. Богатой старухой. Муж ее, лысый, худой, со сморщенным лицом, работал ревизором в плодоовощном тресте. Круглый год привозили ему на дом – прямо в ящиках, иногда с иностранными надписями – то одно, то другое. Весной это была первая черешня и пупырчатые, с засохшим цветком огурчики, летом – абрикосы и персики, зимой – апельсины.

Едва сводившая концы с концами бабушка помогала им по хозяйству: стирала белье, драила полы, а я таскал воду из колонки, приносил уголь с дровами. За это тетя Зина подкидывала мне рублишко-другой, а бабушке отдавала свои старые платья, которые были настолько обширны, что бабушка, сужая их (если перед тем не продавала на толкучке), выкраивала еще себе на юбку или мне на трусы – благо под штанами их не было видно. Угольный перегар отдавала, апельсиновую кожуру. Перегар бабушка просеивала, обильно смачивала водой и засыпала в печь, а кожуру нарезала «лапшичкой», сушила в духовке и понемногу клала в чай. «Все самое питательное в ней, – приговаривала, – самое ценное». Но раз изменила своим убеждениям: простояв полтора часа в очереди, принесла два настоящих, целых, розовых апельсина. Я ел их больше недели – днем и вечером по дольке. А бабушка пила чай с высушенной кожурой и говорила, что нет ничего полезней и питательней.

Все это я скрупулезно описал в своей первой повести. И тетю Зину описал, не изменив даже имени, и мужа ее дядю Витю, и стершиеся обледенелые ступеньки, по которым таскал из подвала, где располагался их сарай, топку. Описал без зла и досады, а скорей даже с ностальгическим чувством: так давно все это было и так безвозвратно ушло. Бабушка перебралась из Симферополя в Евпаторию, тетя Зина с мужем – в Сочи к детям, и разве могло прийти мне в голову, что строки, которые я выводил по ночам в общежитии Литературного института, попадутся когда-нибудь на глаза моей бывшей соседке!

А вот попались. Случилось это через несколько лет, вскоре после выхода книги, где была и повесть о моем парикмахере. Ненадолго оказавшись с женой в Сочи, я разузнал телефон своей древней землячки, позвонил ей из гостиницы – по-мальчишески, по-симферопольски робея – и, к своему изумлению, услышал в трубке ничуть не изменившийся за эти годы, все такой же звонкий и ясный, характерный для толстых людей голос.

Нас пригласили в гости. И не формально пригласили, а с такой неподдельной радостью, с такой приязнью, каковых я, бывший мальчик на побегушках, не ожидал от нашей с бабушкой госпожи и благодетельницы.

Несколько лет назад она овдовела, и теперь жила в отдельной комнатке при дочери и зяте, человеке отнюдь не последнем в набирающем стать и красу курортном городе. Недалеко от моря. В доме со всеми удобствами.

Тетя Зина была одна: будний день, рабочее время… Но к приему гостей, несмотря на свой возраст – а ей уже перевалило за восемьдесят – подготовилась основательно. Нас ждал чудесно заваренный чай, ждали тортик, закуска и графинчик с вишневой наливкой, которую хозяйка с удовольствием откушала вместе с нами. У нее сохранился ясный ум, она все помнила (помнила даже лучше, чем я) и не по-стариковски живо интересовалась и нашей московской жизнью, и бабушкой, и всеми нашими родичами. А еще – тем, что я пишу. И вот тут-то случилось то, чего я совершенно не ожидал и от чего кровь бросилась мне в лицо. Не от сладенькой, хотя отнюдь не безалкогольной наливки, а от того, что я услышал.

Тетя Зина заговорила о моей книге. Не знаю уж, как она попала к ней, но тетя Зина ее внимательно – я почувствовал это по вскользь брошенным замечаниям – прочла. В том числе и мою злополучную (а в тот момент она казалась мне злополучной) повесть, где отнюдь не в розовых красках описывались и она сама, и ее покойный супруг.

Прочла и не обиделась. Прочла, узнала и не обиделась… Такое с прототипами случается нечасто. Будь мой Филя списан с реального человека, и попадись на глаза этому реальному человеку моя повесть – обиделся б непременно. Уязвило б, что кто-то понял, как отчаянно не принимает он себя. Как болезненно не любит. Именно тут – нерв вещи, ее пружина и ее внутренний сюжет.

К сожалению, мало кто разглядел это. На Филю вообще почти не обратили внимания. Даже самые искушенные и притом весьма доброжелательные по отношению ко мне критики куда охотней рассуждали о моих победителях, чем о забитом парикмахере.

Это моя вина. Это ведь я, лицедействуя, примерял на себя сверкающую одежку своих триумфаторов, которые играючи оттеснили в сторону скромного коммунального труженика. Она, эта ослепительная одежка (вот где сказалась любовь к цирку!), преобразовывала меня. Вдруг твердую почву ощущал под ногами. Вдруг слышал уверенность в собственном голосе, и сам поражался, какую легкость обретал мой обычно заплетающийся язык. Как лихо говорили они! Как ироничны были, находчивы и остроумны! Я отродясь не умел так. Не умел и не умею, хотя по иронии судьбы и отбарабанил тринадцать лет в «Крокодиле», среди людей, которым лучше не класть пальца в рот.

Рядом с Филей тоже находился хваткий и уверенный в себе златоуст – мастер Ян Шафрановский, которому его юный коллега старательно подражал. Старательно, но безуспешно. Сознавая это, даже в зеркало старался не смотреть, а если ненароком и бросал взгляд, то видел лишь физиономию клиента, но, упаси бог, не свою собственную. Собственная вызывала отвращение.

Откуда это отторжение себя? Дойдя в своей хронике до нынешнего, 1963 года, я внимательно просмотрел ту свою первую, датированную как раз 63-м повесть, и вижу, что ответа на этот вопрос в ней нет. Читателю не понятно, что сделало моего героя таким, каким он предстает на страницах книги. Мне просто не удалось этого прописать: слишком молод был и неопытен, а вот относительно самого себя, повзрослев, мало-помалу, кажется, разобрался.

Ребенок, которому плохо говорят о родителях – об одном или обоих, которому внушают нелюбовь к родителям, а еще хуже – презрение к ним, страх и ненависть, в конце концов эту нелюбовь переносит на себя. Ныне это – педагогическая аксиома, но откуда было знать ее моей малограмотной бабушке! «Мать! – говорила она о моей порхающей по свету родительнице, своей дочери. – Собакам отдать».

То была ее излюбленная присказка. Но вообще-то мать проходила в доме под именем хабалка, причем в устах бабушки, настроение которой быстро менялось, ругательное словечко это приобретало подчас оттенок едва ли не ласковый. «А хабалка-то наша опять не пишет!» Или – о клубничном, например, вареньице: «Хабалкино любимое». Но это – когда ее не было рядом, в глаза же (иногда она являлась вдруг, налетала, как вихрь, – шумная, нарядная) – говаривала такое, что дочь белела вся. А однажды в бешенстве принялась колотить посуду. Мне было лет пять, не больше, однако до сих пор стоит перед глазами, как бабушка отнимает у нее блюдо, огромное, с синей каймой, довоенное еще, но, отняв, роняет, и блюдо – вдребезги. На полу (почему-то на полу) возле кровати сидит бабушка и громко икает, а я бросаю в лицо запыхавшейся матери: «Хабалка! Хабалка!» Не боюсь ее, не боюсь совершенно, пусть делает со мной что угодно! Но мать ничего не сделала. Только щека дернулась – раз, другой… В отличие от бабушки, которая нередко стегала меня веревкой (смотанная, она висела за входной дверью – в дни стирки ее растягивали между двумя акациями и сушили на ней белье), – в отличие от скорой на расправу бабушки мать за всю жизнь пальцем меня не тронула.

В школе время от времени записывали в журнал, на последней, как сейчас помню, странице, сведения о родителях. На уроке, при всех… С замиранием сердца следил я, как неумолимо подкрадывалась к моей фамилии алфавитная очередь. Отец – ничего, без отцов многие росли, но вот на вопрос о матери, где и кем работает мать, лишь я один отвечал – когда с деланным равнодушием, когда с вызовом: не знаю.

По классу прокатывался смешок. Ха, не знает! Это про мать-то родную.

В институте подобного журнала, слава богу, не было. Там вообще много чего не было, дома осталось, но это лишь на первый взгляд. Все самое главное я привез с собой – начиная от собственной персоны и кончая… ну, скажем, бушлатом, который немало попортил мне кровушки.

Бушлат на самом деле был никаким не бушлатом, а потертым, в заплатах и пятнах полушубком. Бабушка купила его на симферопольской толкучке у интеллигентного, говорила она, человека, без ноги, правда (мне вспомнился Сильвер из моего любимого «Острова сокровищ»), и никак, кроме как «бушлат», звать не желала. Уж не полагала ли в наивности, что это плотное, это звучное словцо делает одеяние и теплее, и приличнее?

Являясь в редакцию – а я, первокурсник, обхаживал со своими писаниями едва ли не все московские редакции, – пытался сбагрить бушлат на вешалку, но вешалки не всюду были, а если и были, то гардеробщицы откровенно брезговали моими обносками. Вот и норовил оставить украдкой в холле – то на подоконнике, то на облезлом каком-нибудь кресле, но, случалось, не было ни подоконника, ни кресла или в холле кто-нибудь торчал. Тогда я просто расстегивался, распахивался, что делало верхнюю одежду, надеялся я, менее заметной, и лишь после этого, набравшись духу, открывал дверь. В тот же миг взоры сидящих устремлялись на мой злосчастный полушубок.

Но от бушлата я в конце концов избавился. Получив сразу два или три гонорара, купил пальто с красивыми пуговицами, а вот куда, скажите на милость, деть собственную персону? Разве что спихнуть потихоньку в какую-нибудь повестушку – так, думаю я теперь, возник замысел моего парикмахера.

Уловка, пусть и бессознательная, отчасти удалась. Мне стало легче, герою – труднее. Особенно когда рядом с ним появилась девочка Ира, которая своей чистотой и смешной непосредственностью еще больше оттенила его унылую приземленность.

Филя распрямился. Филя подтянул отвисшую нижнюю губу. Даже «кефирные» перестал брать, чем вызвал колкие вопросики Яна Шафрановского.

Но девочка Ира не любила его. Чудаковатый и неловкий, он был ей любопытен, не более того, для подлинного же спасения, для того, чтобы разуверившийся в себе, махнувший на себя человек принял себя (полюбил), нужно, чтобы сначала его принял (полюбил) кто-то другой. Принял со всеми потрохами, со всеми недостатками и странностями, со всей занудливостью, но и с потаенной способностью на душевный взлет. (Первоначально повесть называлась «Визит на седьмое небо». Увы, только визит…)

В отличие от моего героя, у меня такая женщина появилась. Это произошло все в том же 1963 году, в моей Евпатории, куда я приехал на летние каникулы, а она, студентка Бауманского училища, поправлять свое не по возрасту хилое здоровье. Восьмого июля мы познакомились, десятого ее уложили в больницу с какими-то сердечными перебоями, а пятнадцатого мы пылко обсуждали нашу будущую семейную жизнь. Да, она приняла меня – со всеми моими комплексами (о которых тогда еще не подозревала), тяжелыми перепадами настроения, а главное, с моей неистребимой, патологической, с точки зрения нормального человека, страстью к писательству. Вся Евпатория гуляла, купалась, загорала, но я, 21-летний педант, ни разу не пришел к ней на свидание, не отсидев за столом свои пять часов.

Вернувшись в столицу, мы сразу же подали заявление во Дворец бракосочетания, но, сообразив, что для Дворца у нас нет соответствующей одежды, отправились в районный, по месту моей временной московской прописки, загс. (У нее была лишь подмосковная.) Там я дал свою первую и последнюю в жизни взятку: вложил в паспорт десятирублевку, чтобы нас расписали поскорее, ибо мне грозила очередная отправка в колхоз на картошку.

Заведующая загсом извлекла ассигнацию и хотела возвратить мне ее, но я отперся. «Это не моя». – «А чья же? Паспорт-то ваш?» – «Мой». – «А деньги?» Я с идиотской улыбкой пожал плечами. Заведующая тоже пожала плечами, сунула деньги в ящик стола и наложила резолюцию, чтобы нас расписали в ближайшую субботу.

Этот прелестный диалог произошел в четверг. В пятницу мы не пошли в институт – с утра я читал невесте (ровно сутки оставалось ей пребывать в этом поэтическом качестве) свою повесть про парикмахера Филю.

Читал, а сам нет-нет да поглядывал на нее. Великое внимание было на ее лице. Или, может быть, великое терпение? Обреченность? Вот-вот, обреченность… Я понял, что ничего более скучного, более тоскливого и тяжелого (физически тяжелого) ей, воспитанной на стихах Лермонтова и музыке Рахманинова, слышать не приходилось. О боже! Я уже не о повести думал – я думал о завтрашнем нашем походе в загс. Состоится ли он? Кажется, мой визит на седьмое небо подходил к концу.

«Ну что?» – мрачно сказал я, закончив чтение, и принялся тщательно выравнивать страницы, лишь бы не смотреть ей в глаза. «Мне понравилось», – ответила она тотчас; ответила радостно и взволнованно, ответила так, что я поверил: действительно понравилось. Конечно, это было чудо – и что понравилось, и что я так сходу поверил в это, но почему бы, в самом деле, не произойти чуду?

С тех пор я читаю ей все, что ни напишу, а за десятилетия нашей жизни это не знаю уж сколько тысяч страниц, и она, бедняжка, слушает. Правда, далеко не всегда говорит: «Мне понравилось», иногда молчит – молчит подавленно и обреченно, словно это не я, а она написала подобную галиматью; в такие минуты я уже и сам вижу, что галиматья. Трудно, долго, иногда по два-три часа кряду, докапываемся, отключив телефон, что именно не получилось, почему не получилось и можно ли что-либо сделать. Вот и эти страницы, распечатав на принтере, пойду, как на Голгофу, читать ей, и от ее реакции будет зависеть, прочтете ли их вы.

Моей первой повести повезло – моя первая читательница (вернее, слушательница) ее приняла. Но это вовсе не означает, что ее ждала счастливая судьба. Незатейливую историю о парикмахере Филе подстерегал неожиданный и мощный удар, причем нанесен он был человеком, о котором я тогда понятия не имел и который впоследствии станет мне очень близок.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.