Вахтанг Кикабидзе. Монологи Мимино

Вахтанг Кикабидзе. Монологи Мимино

Наверное, не будет преувеличением назвать Вахтанга Кикабидзе самым известным грузином. В бытность Советского Союза едва ли не в каждом доме висел нарядный календарь с фотографией облаченного в белый костюм певца. И едва ли не половина всего женского населения многомиллионной советской империи считала Кикабидзе идеалом мужчины.

Недаром во время одной из гастрольных поездок по Украине к грузинскому артисту подошла цыганка: «Дай хоть разглядеть тебя. По телевизору не могу, муж не разрешает».

Кикабидзе был поистине всенародным любимцем. Правда, высшего актерского звания тех лет — народный артист СССР — так и не получил. Возможно, не успел. А возможно, имеют под собой основания разговоры о том, что помешал всесильный Комитет госбезопасности, в котором Вахтанга Константиновича считали слишком вольнолюбивым и «не заслуживающим доверия» доблестных органов.

Но какое звание может сравниться с той любовью, которую он встречал, да и продолжает встречать. Армия поклонников у Кикабидзе самая разнообразная — от интеллигенции до… воров.

Одна из любимых историй, которую рассказывают друзья Кикабидзе, связана с грустным в общем-то эпизодом ограбления его квартиры. Когда хозяин дома обнаружил, что дверь взломана, то приготовился к самому худшему. Однако все вещи оказались на месте. Только на столе стояла открытая бутылка коньяка и записка: «Говорят, вы не совсем здоровы. Мы выпили за ваше здоровье. И уже напишите на двери, кто здесь живет. Тогда подобного не повторится».

Приключившееся — лишь одно из проявлений всенародной любви. Буба, именно так в Грузии зовут своего любимца, действительно и уважаем, и обожаем. Один его Валико Мизандари из фильма «Мимино» чего стоит. А у него ведь есть еще и доктор Глонти из «Не горюй», и десятки душевных песен, которые обожают миллионы.

Застать Кикабидзе в Тбилиси весьма непросто, он постоянно в разъездах. А когда возвращается домой, то все время посвящает семье и работе над книгой воспоминаний.

Мы с Бубой знакомы лет десять (правда, я ни разу так и не решился обратиться к нему, назвав этим именем). Каждый раз, когда мы встречаемся, батони Вахтанг говорит, а я слушаю и запоминаю. Чтобы воспроизвести монологи легендарного Мимино и поведать о них тем, кто не имеет счастья стать слушателем Бубы-рассказчика.

Книга мемуаров самого Кикабидзе, кажется, уже закончена. Но до того как она увидит свет (переговоры с издателями пока не обещают результатов), хочу поделиться историями, которые артист рассказал мне.

Наша самая первая встреча состоялась в гостинице при посольстве Грузии в России. В самом центре Москвы, неподалеку от Никитского бульвара, располагается старинный особняк, где раньше находилось посольство родной страны моего героя. И там же, в соседнем переулке, была гостиница, в которой могли остановиться приезжающие по делам в Россию грузины. У Кикабидзе там, кажется, была своя постоянная комната.

Теперь в помещении той гостиницы располагается какой-то роскошный отель, вместо кафе — дорогущий ресторан. Но я успел застать и другие времена. А потому есть о чем рассказать.

Как-то женщину-импресарио, с которой работал Кикабидзе, обидел один из ее подопечных, поведав газетчикам надуманную и некрасивую историю. И Вахтанг Константинович тут же бросился на защиту — дал интервью, в котором не сводил счеты, а лишь достойно рассказал о той даме, а на вопрос об обидчике ответил коротко: «Имя этого человека я никогда не слышал и, надеюсь, этого не случится».

В тот же раз, когда деловая часть беседы была завершена, Кикабидзе признался, что и сам пробовал себя на ниве журналистики. Его статья увидела свет, когда имя Кикабидзе было известно уже всему миру, в девяностых. Она называлась «Шоколадный рояль».

Вахтанг Константинович рассказал мне, что как-то зашел в магазин в Тбилиси, на витрине которого стоял большой красивый рояль, сделанный из шоколада:

— Все посетители подходили и любовались им. Вдруг входят в магазин молодые ребята и покупают это произведение искусства. Только-только заплатив деньги, один из юношей берет и ломает рояль, немедленно начав жевать шоколадную ножку рояля. Зачем было так поступать? Очень неприятная была картина. Я и написал статью «Шоколадный рояль» о том, что не умеем мы ценить то прекрасное, что нас окружает. Друзья потом сказали мне, что статья получилась достаточно острой…

Прошли годы и в силу известных обстоятельств мы с Вахтангом Константиновичем виделись уже только в Грузии. Что называется, на территории Бубы.

Как-то он пригласил меня в свой тбилисский дом. Перешагнув его порог, первое, на что обратил внимание, были картины. Казалось, я попал в художественную галерею.

Вышедший навстречу хозяин тут же принялся пояснять:

— В основном это картины моих друзей. Когда мне становится хреново, я иду к ним в мастерские. «Какие вы счастливые», — говорю я им. «Нет, это ты счастливый, — отвечают они. — Вот бы нам уметь так петь». Я, кстати, тоже хотел быть художником. Жаль, таланта не хватило. Но в детстве много рисовал. Это в основном были карикатуры, которые я изображал на каких-то листочках, обложках тетрадей. Мама собирала эти работы. Но при этом мне все время говорила: «Буба, тебе нельзя становиться художником, у тебя же нет квартиры. Где ты будешь рисовать?»

Означает ли что-нибудь слово «Буба» на грузинском языке? Означает, но ко мне не имеет отношения. В Сванетии — это регион Грузии — есть гора, которая называется Буба. А несколько лет тому назад была обнаружена горная деревня пятнадцатого века, которая тоже называется Буба, там и река такая была — Буба. Хотя мои родители всего этого скорее всего не знали. Просто это было первое слово, которое я начал бубнить. Мама так рассказывала.

А еще на сванском сленге «буба» означает «самый старший в доме». Обычно так называют самых маленьких. Они же на самом деле всем заправляют.

Буба — это прозвище. Но оно и в титрах фильма «Мимино» написано. Это просто режиссеру Георгию Данелия нравилось. И он несколько раз в титрах своих фильмов так меня заявил. Впрочем, в Грузии меня так и называют. Если кто-то звонит нам домой и просит позвать к телефону Вахтанга, мы сразу понимаем, что звонит незнакомый.

Потом так стали называть и детей. Уже даже в паспорте это имя пишут. Есть такой Буба Кудава, очень интересный историк. Нескольких сыновей моих друзей тоже зовут Буба.

А я как-то прочел в одной газете про знаменитого английского пловца, которого тоже звали Бубба. Правда, его имя пишется с двумя буквами «б».

Из воспоминаний Георгия Данелии, близкого друга моего героя:

Вообще-то Бубу зовут Вахтанг. Но когда я в первый раз позвонил ему домой и попросил Вахтанга, долго не могли понять, кого же нужно позвать к телефону…

Буба у меня снимался в главных ролях в четырех фильмах. И еще в двух должен был, но не снялся: в «Хаджи-Мурате», который я так и не снял, и в «Паспорте» — там французы требовали взять на главную роль французского актера. Два года я сопротивлялся, но все-таки пришлось им уступить.

Помимо того, что Кикабидзе великолепный актер, у него есть одна особенность: если у Бубы сцена не получается, надо тут же проверять сценарий. Буба так входит в роль, что не может сыграть то, чего его персонаж не может сделать по логике характера.

Кстати, в образ Буба входит не только на съемках. Я уже писал, что в восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Буба, узнав, что со мной плохо, тут же прилетел в Москву. И кто-то ему сказал, что я вроде бы уже умер. Позвонить мне домой и спросить, умер я или нет, Буба, конечно, не мог. Дня два выжидал, а потом позвонил Юре Кушнереву (он работал вторым режиссером на «Мимино») — выяснить, когда похороны. А тот сказал, что я жив. И Буба поехал навестить меня в больницу.

А теперь расскажу, как визит Бубы выглядел с моей точки зрения. Лежу я в палате — синий, похудевший. (Леонов сказал, что по весу и по цвету я тогда напоминал цыпленка-табака.) Открывается дверь, заходит Буба с цветами. В дверях остановился, посмотрел на меня, тяжко вздохнул. Потом подошел к постели, положил мне в ноги цветы. Потупил глаза и стоит в скорбной позе, как обычно стоят у гроба.

— Буба, — говорю я, — я еще живой.

— Вижу, — печально сказал Буба.

Он же настроился на похороны. И увидев меня, такого синего, не смог выйти из образа.

Режиссер Георгий Данелия, автор книг «Безбилетный пассажир» и «Тостуемый пьет до дна», сыграл в судьбе героев этой книги важную роль. Разве что Нани Брегвадзе не снял в кино. Может быть, пока. О чем сама Нани, то ли в шутку, то ли всерьез, сожалеет. По крайней мере как-то заметила, что тоже хотела бы быть Мимино. К рассказу о съемках легендарной ленты мы еще вернемся. А пока — рассказ Бубы о том, как он, собственно, оказался по другую строну зрительного зала — на сцене.

— Актером я становиться не собирался. Учился в институте иностранных языков. Это длинная история. Вообще я учился в семи школах. И могу, наверное, за это в Книгу рекордов Гиннесса попасть. Первый раз на второй год меня оставили в третьем классе. Потом я два раза учился в шестом классе, а затем в восьмом.

Я плохим мальчиком был. В конце концов, меня из школы отчислили и дядя, который был скульптором, устроил меня в ремесленное училище. Я там был самым маленьким, меня, можно сказать, по знакомству приняли. У нас была своя форма, и еще нас там кормили.

Я, видно, «доставал» свою маму. Правда, моя учительница русского языка, Нино Рамишвили ее звали, успокаивала маму: «Не плачь, он же все равно артистом станет».

Только не подумайте, я гадостей каких-то не делал. Просто не учился.

Понимал ли сам, что буду артистом? Я — нет, не понимал. А вот учительница, видно, что-то во мне уже тогда разглядела. В институт иностранных языков меня взяли, можно сказать, случайно. Там ведь училось 95 процентов девочек. Как-то один студент попросил меня спеть на выпускном вечере несколько песен, так как своих мальчиков у них не было. А я уже тогда пел в каких-то самодеятельных коллективах. И так получилось, что ректор присутствовал на этом вечере. Он обратил на меня внимание и спросил: «Этот мальчик у нас учится?» Я, к счастью, к тому времени все-таки умудрился получить аттестат о среднем образовании и работал где-то на стройке.

Когда ректор узнал, что я не студент его института, то неожиданно предложил мне поступить. Мне даже дали педагога, который в течение трех месяцев готовил меня к экзаменам. Потом уже я узнал, что все, оказывается, были в курсе, что я должен поступить. В том институте вообще если учились мальчики, то они являлись либо спортсменами, либо музыкантами.

Первый экзамен был, как сейчас помню, история. За окном стояла жуткая жара. Экзаменатором был такой Шелия, человек с красным носом. На экзамен он пришел, видимо, с большого похмелья. А я как вошел в аудиторию, так у меня от волнения ноги подкосились. Потому что там сидели 15 девчонок и готовились отвечать. А я вообще был в истории ни бум-бум.

А этот Шелия, видно, хорошим мужиком был, понял, что я стесняюсь.

— Иди, — говорит, — и через два часа принеси мне пару бутылок пива.

Я ушел и вернулся, когда последняя девчонка уходила. Принес ему пиво. Он одну бутылку прямо из горла выпил. И говорит:

— Тяни билет.

Я достал — надо было рассказать про Петра Первого.

— Что он сделал для России? — спрашивает меня экзаменатор.

— Царь-пушку, — отвечаю.

— Молодец, пятерка.

Так меня взяли в институт.

А я уже бредил эстрадой. Брат моей матери, Джано Багратиони, известный хореограф и певец, отправил меня на прослушивание к Котику Певзнеру, который руководил Государственным оркестром Грузии. Меня посмотрели и, что называется, забраковали. Вердикт худсовета был таким: «Хриплый голос отдает загнивающим Западом!» А я-то думал, что они меня с радостью возьмут и вообще это будет для них счастьем, что пришел сам Кикабидзе.

Домой вернулся убитый. Но вечером мне позвонил администратор той комиссии, такой старый эстрадный волк. И сказал, что если я соглашусь выйти на сцену под другой фамилией, то он возьмет меня с собой на гастроли. Мама сказала: «Чего тебе какую-то фамилию придумывать? Бери мою — Багратиони». (Мать Кикабидзе — прямой потомок царской династии Грузии. — Прим. И.О. ) И я поехал на гастроли, как Буба Багратиони. Это был единственный раз, когда так на афише было написано. Концерт проходил в Ростове-на-Дону. И после этой поездки я бросил институт.

Потом в газете была напечатана ругательная статья про меня. Такая там была строка: «В финале на сцену выходит худой молодой человек и орет хриплым голосом в микрофон». Это было в 1959 году.

Но так получилось, что в это время на экраны вышел фильм «Поет Ив Монтан». И директор филармонии приказал: «Найдите мне того мальчика, которого Джано Багратиони приводил». Он же не знал, что я уже вовсю работаю. «Найдите его, оденьте в водолазку, как Монтана, и пусть он поет».

И вот получается, что с 1959 года я — на профессиональной сцене.

Фраза в газете про «худого молодого человека» меня не обидела. Я тогда вообще все воспринимал с удивлением. Но не обижался. Наверное, понимал, что делаю свое дело хорошо. И знал, что именно этим буду заниматься в жизни.

Думаю иногда про свою творческую судьбу. Удивительно она сложилась: поступив в институт иностранных языков, я стал петь, а потом и сниматься…

Мама у меня была замечательной певицей. Работала в свое время в джаз-оркестре у моего дяди. И сорок четыре года пела в Сионском соборе, главной церкви Тбилиси тех лет. Потрясающая женщина была, одна вела дом. Мы же без отцов росли, все они на фронт ушли и не вернулись.

Мама мне все время говорила: «Как тебе не стыдно с таким хриплым голосом на сцену выходить?» Перед концертами я нервничал только в тех случаях, если она приходила на мои выступления.

А потом мама сказала: «Если люди покупают на тебя билеты, значит, ты интересен». Но главным ее признанием были не слова, а предложение что-нибудь записать вместе. И я до сих пор себя корю, что не отнесся тогда к этому серьезно.

А вообще у нас в семье всегда пели. Первую граммофонную пластинку в Грузии записала моя бабушка, мамина мама. Просто так, шутя. Она сейчас находится в музее поэта Иосифа Гришашвили. Я пытался ее восстановить, но, к сожалению, ничего не вышло.

Мне потом рассказали одну историю. Как-то мама встретила одну свою подругу и спросила у нее, как сын. Та ответила, что он физик и работает в Москве. И в свою очередь спросила маму обо мне. Мама покраснела, опустила голову и ответила: «А Буба — барабанщик». А вот мои фильмы ей нравились. Больше всего она любила «Не горюй!».

С «Не горюй!» все немного странно получилось. Я по своей дурости думал, что, если однажды попал на киноэкран, значит, и дальше меня все снимать будут. Я за четыре года до этого снимался с Лейлой Абашидзе в фильме «Встреча в горах». Но после этого никто меня никуда не приглашал. И я для себя решил, что кино — не мое дело, наверное.

Вообще в актерской судьбе важно — повезет или не повезет. Я так думаю, потому что знал и знаю массу талантливых людей, многих уже и нет на этом свете, которые так и ушли из жизни, не попав в нужную струю.

То, что я попал к Георгию Данелия — заслуга Верико Анджапаридзе. Это она ему посоветовала попробовать меня на роль Бенжамена Глонти. Об этом сам Данелия уже потом мне рассказал.

У него в голове ничего такого не было, он вообще меня не знал. И потом в сценарии этот герой совсем другой. Думали — будет рыжий, толстый, потеющий, пьющий человек. Я и не в курсе был, что Верико то и дело советует Гие — попробуй Бубу, возьми Бубу, вот посмотришь — не пожалеешь. А Данелия очень не любит, чтобы ему кого-то сватали.

Ситуация для режиссера в тот момент была тяжелая. Все актеры уже подобраны, подготовительный период заканчивался, бухгалтерия крутилась. А главного герояне было. Гия перепробовал всех — и российских актеров, и наших, грузинских.

Когда Данелия позвал, может, я к нему уже и не пошел бы. К тому же мы в Турцию с «Орэро» должны были ехать. Репетировали с утра до вечера, разговорный турецкий учили. Ходили для этого к профессору — был такой турколог Отар Гигинеишвили, ныне покойный. Так что времени думать о кино и не было.

Но все-таки встретился с режиссером, потому что мне очень много его знакомых позвонили. Говорили, что Данелия в Тбилиси приезжает. А сам он — нет, не звонил.

Когда мы с Данелия встретились первый раз, он не очень мне понравился, потому что я почувствовал его неприязнь. В сценарии написано одно, а ему подсовывают совсем другое! Сейчас он очень смешно изображает, как я к нему вошел впервые. Говорит, когда меня увидел, то подумал, что во мне абсолютно ничего нет из того, что ему нужно, что я совершенно из другой оперы.

В тот раз в Тбилиси он в гостинице остановился. Попросил меня: «Покричите». Я отказался: «Неудобно, люди спят». Воскресенье было, полдесятого утра.

В итоге он мне дал сценарий — и все, попрощался: «Мы вам позвоним». Я понял, что явно ему не понравился. До меня к нему заходил Ипполит Хвичия, гениальный артист. Он сыграл в «Не горюй!» шарманщика. Ипполит вышел со словами: «Все, меня взяли!» А мне никто ничего не сказал.

Дома прочел сценарий, и он мне, конечно, страшно понравился. День прошел, два, три — никто мне не звонит. На пятый или шестой день Данелия, наконец, позвонил. Спросил, что вечером делаю. И предложил пойти вместе с ним в гости. А он редко приезжал в Грузию, поэтому его все близкие ждали — тетушки, дядюшки.

Когда он меня привел к своей тете, никто не сказал — Гия пришел. Все отметили — Бубу привел. Я видел, что ему это не нравится. На следующий день к его дяде пошли, потом к двоюродной тете какой-то…

Время шло, мне уже надо было уезжать на гастроли. В Турцию тогда было очень сложно попасть, части американских войск там стояли, закрытая была страна.

Тогда я ему и сказал: «Георгий Николаевич, снимите пробы. Это кино, я все понимаю. Не понравится так не понравится. Но через два дня меня здесь уже не будет». И он назначил съемку.

Снимали на американскую пленку, которую надо было отправлять в Польшу и там печатать. Здесь всего необходимого не было, и они не могли сразу посмотреть материал. Во время съемок пришел наш великий актер Серго Закариадзе (легендарный «отец солдата». — Прим. И.О .), у меня вообще от волнения ноги едва не отнялись. Смотрю на него и думаю: и я должен с ним играть? Тут же была Софико Чиаурели, вся команда. В итоге что-то сняли.

Я уехал с «Орэро» в Турцию. Забыл обо всем — концерты идут «на ура», мы собираем огромные залы в Стамбуле. И вдруг через несколько дней раздается ночной звонок из советского представительства: пусть Кикабидзе придет. Я думал, дома что-то произошло. Прибежал туда. А меня ждет телеграмма: «Поздравляю, утвержден на главную роль у Георгия Данелия. Познер». Познер был тогда одним из руководителей «Мосфильма», он отец известного журналиста Владимира Познера.

Когда я вернулся, то впервые увидел Данелия улыбающимся. Не сразу узнал его. Смотрю — идет какой-то человек, улыбается. И думаю — где я его видел? Только потом до меня дошло, когда он ближе подошел… Данелия вообще был спокойный-спокойный. И все, мы начали снимать.

Такой фильм, как «Не горюй!», Данелия не снимал ни до этого, ни, конечно, после. Вот так. Повезло мне.

Сам Георгий Данелия так вспоминал съемки своего великого фильма:

— Мы с Резо (Габриадзе, соавтор сценария фильма. — Прим. И.О .) и писали Софико на Софико Чиаурели, Левана — на Серго Закариадзе, солдата — на Евгения Леонова, шарманщика — на Ипполита Хвичиа… А вот что делать с главным героем — Бенжаменом? Бенжамен в романе описан как высокий светловолосый и голубоглазый тридцатилетний мужчина, здоровенный такой детина… Стали мы искать молодого, здоровенного, голубоглазого и светловолосого грузина.

Среди известных актеров такого не было. Стали искать в провинции. И тут я заболел желтухой и угодил в Боткинскую больницу. В Боткинской на лестничной площадке был телефон, и я каждый вечер звонил домой. Мама у меня была как штаб по подготовке картины, докладывала, как идут подготовительные работы в Тбилиси. И как-то я позвонил, а она мне говорит:

— У вас там телевизор есть? Беги быстро посмотри, там твой Бенжамен поет.

В холле по телевизору показывали выступление грузинского ансамбля «Орэро». Я посмотрел на всех солистов, потом позвонил маме:

— Ты кого-то из «Орэро» имеешь в виду или смотришь другую программу?

— Эту смотрю. Присмотрись к тому, который играет на барабане. По-моему, то, что надо.

Я пожал плечами, опять вернулся в холл. На барабане играл худющий брюнет, — он все время скалил зубы. Да, что-то мама перепутала… Какой же это Бенжамен?

Выписался я из больницы, приехал в Тбилиси. Ищем Бенжамена, ищем — не находим. Все не то. Я вспомнил о маминой рекомендации и спросил второго режиссера, Дато Кобахидзе:

— А что, если попробовать барабанщика из «Орэро»?

— Бубу? Нет, он не годится!

Но я попросил вызвать его на всякий случай. Пришел Буба в гостиницу. В моем номере тогда сидели Вадим Юсов, Дато Кобахидзе и жена Юсова, звукооператор Инна Зеленцова.

Как только Буба вошел, я сразу понял — не то. Поговорил с ним для вежливости… Когда за Бубой закрылась дверь, Инна сказала:

— Ну все. По-моему, мы нашли Бенжамена.

— Кого? Его???

И я, и Юсов, и Дато понимали, что никакой он не Бенжамен.

И мы стали опять искать. Ищем-ищем, никто не подходит. Опять вызвали Кикабидзе — решили еще раз попробовать, раз он маме и Инне понравился. Наклеили ему усы, бороду и сфотографировали — на всякий случай. А гримерша Тамара пришла ко мне и сказала:

— Поздравляю!

— С чем?

— С героем. Только бороду ему не надо, одни усы оставим.

Странное что-то получается! Маме понравился, Инне понравился, сейчас Тамаре понравился. Я позвонил сестрам и напросился на чай. Они, как всегда, позвали подруг и соседок, а я взял с собой в гости Бубу. Посидели, выпили чаю. Буба ушел раньше, а я спросил:

— Как вы думаете, взять мне Кикабидзе на главную роль?

И сразу все заговорили:

— Бубу?! Конечно! Он такой симпатичный, его сразу все полюбят!

Говорят, выслушай женщину и сделай наоборот. Но нет правил без исключений. Так что если бы я не посчитался с мнением женщин, то критики, возможно, и не включили бы «Не горюй!» в сотню лучших фильмов ХХ века. И на фестивалях фильм не получал бы призы за лучшую мужскую роль.

Двоюродная сестра Данелия и исполнительница одной из главных ролей в «Не горюй!» Софико Чиаурели всегда с большой теплотой говорила о своем друге и партнере Бубе Кикабидзе. Вахтанг Константинович платил Софико абсолютной взаимностью. Она для него была не только партнершей и подругой, но и соседкой по дому неподалеку от Батуми.

— Мы с Софико Чиаурели дружили очень, но как-то с промежутками. Она очень интересный человек. Я часто ходил к ним домой, меня очень любила ее мама — Верико Анджапаридзе, ее отец. А Гия Данелия — двоюродный брат Софико. Там все так перемешано… И потом нас очень сдружила еще одна картина, «Мелодии Верийского квартала».

В Тбилиси дружба часто перерастает в почти родственные отношения. Так люди чувствуют. Меня не было в городе, когда Софико скончалась, я выступал где-то за границей, на гастролях. И я не видел, как ее хоронили. Поэтому она для меня жива.

Она была легким человеком. Но, конечно, со своей философией. Самоедом она была. Все — для других… Мне Никуша, ее сын, рассказал, что никогда не видел маму больной. А она была очень больна. Ее называли Софико-строитель. Как царь Давид-Строитель — все время что-то строила, делала для внуков, для этого, для того — делала до последней минуты… Так и ушла.

Мы с ней никогда не ссорились. Жаль, что она так рано ушла…

К теме смерти я отношусь спокойно. Правда, думаю об одном моменте. Правнуки людей, которые нечестными методами делают большую политику, будут страдать из-за своих предков. Вот это меня серьезно беспокоит.

А вообще человек пришел в эту жизнь и счастлив, что родился, так ведь? Точно так же мы можем относиться и к смерти.

Дай Бог, чтоб все жили столько, сколько Он дал. Только после себя нельзя гадости оставлять. Вот когда мы сидим с друзьями, вспоминаем ушедших, то уверены, что они нас слышат. Мы сами себе устраиваем праздник — как знак того, что они для нас живы. И боль от того, что близкие ушли навсегда, на какое-то время оставляет.

Сегодня о многом вспоминается. Был такой момент — еще будучи в «Орэро», я заболел и попал в госпиталь имени Бурденко.

И ко мне пришла Нани Брегвадзе. Я уже еле-еле разговаривал. Лежу, наблюдаю, как мои друзья заходят и почему-то оставляют деньги. Решил, что, наверное, уже на похороны. А Нани приехала, прекрасно одетая, села около меня. Я ей все-таки сделал комплимент, сказал: «Какое красивое платье!»

Она решила меня ободрить. «Когда ты умрешь, — говорит, — я у самой дорогой портнихи платье сошью и буду все время рядом с тобой сидеть!» Сейчас-то она спорит, мол, такого не говорила. Но моя жена — свидетельница! Нани очень непосредственный человек.

Брегвадзе оставила очень серьезный след в современной грузинской эстраде. И не только грузинской.

Она очень талантливая. Нани создана для кино. Я ее один раз видел в фильме Резо Эсадзе. Такая непосредственность! Экран все показывает и подчеркивает, как аудиозапись. Можно на концерте фальшиво спеть, скажем, болит горло или что-то еще. И это проскакивает. Но когда слушаешь запись — сразу любая фальшь чувствуется. На экране то же самое.

Кино очень много потеряло от того, что Нани не снимается. Мне она очень напоминает Анну Маньяни. Судя по тому, что я видел.

Нани всегда веришь, потому что она сама верит. Когда поет, то верит в свою песню. И то, что я увидел в ее маленькой роли в фильме Резо Эсадзе, было этому подтверждением. На экране была актриса, мастер, который закончил все театральные и киноакадемии.

Вообще удивительная вещь — дар. Я думаю, талантливый артист может стать хорошим плотником, если будет этим заниматься. Потому что человек талантливый. А хороший плотник хорошим артистом? Я такого не припомню. Может если и случается, то из миллиона один случай.

Мы с Нани все время встречаемся. Она друг нашего дома, мы близкие люди. У меня крутится в голове такая идея — сделать с ней совместный концерт. Мне было бы очень интересно спеть какие-то дуэты на хорошие стихи, с разговорами, беседами. Два взрослых человека, которые друг о друге все знают.

Все упирается в финансы. Делать грандиозную программу ради одного концерта — слишком дорого. Такая программа должна путешествовать по странам, чтобы себя оправдать.

Мы ведь с Нани одну песню записали — «Телефонный разговор»… Это было давно. В Питере живет наша подруга — композитор Исакова, очень талантливая женщина, она и написала эту песню. А тогда качество записи было не такое, как сейчас. Мы спели — и сразу словно бомба разорвалась!

Мы с Нани ни разу не поссорились. В течение десяти лет на гастролях мы все время были вместе. Вообще, если хочешь узнать человека, надо с ним поехать куда-нибудь. И никогда у нас не было размолвок. Я такого не помню. В группе нашей, если у мужиков что-то происходило — то она этого не знала. Ее лелеяли. А она — она горой стояла за любого. Камикадзе!

О той самой болезни, в результате которой он оказался на операционном столе в московском госпитале имени Бурденко, Кикабидзе узнал за несколько лет до несчастья… от гадалки.

Это случилось в 1979 году в Сухуми. Буба и Нани вместе оказались в Абхазии, и Брегвадзе «сосватала» друга на сеанс к ясновидящей. Вахтанг Константинович не хотел заходить, даже после восторженных слов Нани о том, что гадалка все точно поведала о ее прошлом. Только после того, как услышал в свой адрес «Боишься?», Кикабидзе переступил порог комнаты предсказательницы. Та и поведала ему о грядущей болезни, в результате которой он станет заниматься новой профессией.

Все случилось с точностью до слова. Только с тех пор к вещунам Буба больше не ходит. Говорит, что о своем будущем и так узнает, когда придет время. А о прошлом ему рассказывать тем более нет нужды, о нем он не забывает.

— Отец у меня был, видимо, необычный человек. У него было плохое зрение, но он сам пошел на фронт. Он работал журналистом. В начале 42-го года сказал: «Мне стыдно ходить по улицам». И ушел на войну. Я его почти не помню. Только одну картинку. Перед отправкой на фронт мы пришли к нему с мамой в казарму. Мне тогда всего пятый год шел. Помню, к нам вышел высокий седой человек в очках и форме. У него были офицерские петлицы. Потом я это осознал. В руках он держал кулек из газеты, в котором был изюм. Он сел возле меня на корточки, целовал меня, а я ел этот изюм. Только это и помню. А в конце 42-го года мы получили бумагу о том, что он без вести пропал.

Это случилось под Керчью. Там какая-то непонятная история произошла. Есть версия, что отец был в разведке. Я потом пытался разузнать о его судьбе, даже в контрразведку обращался. А мне говорили загадочную фразу: «Ну вам же никогда не мешали выезжать за границу?» Что они имели в виду? Если бы он был без вести пропавшим, то меня бы не выпустили?

В каких-то странах мне называли фамилию отца. Я его долго искал. Думаю, что он действительно был разведчиком и на самом деле не погиб. Отец знал языки. Говорят, есть фотографии послевоенные, на которых изображен и он.

Во время войны мы с мамой получали пособие, хотя отец числился без вести пропавшим, а такого для членов семей этой категории военных не полагалось. Но маму вызвали и сказали: «Он предатель Родины, но мы вам будем давать пособие. Только вы никому об этом не говорите».

Сейчас-то я уже все знаю: в какой части он служил, что делал. Все бумаги у меня есть. Отец не погиб в 1942 году. Существует бумага, где написано, что вся часть погибла, кроме двоих — отца и еще одного человека. Они пропали. Есть версия, что их подставили…

Я никому об этом еще не рассказывал. Только что привез из Киева бумаги.

Хотя в Керчи стоит памятник, и фамилия отца на нем есть.

Когда я маму хоронил, то положил к ней в гроб фотографию отца. И написал на памятнике его фамилию. И теперь прихожу на кладбище, словно к отцу и матери.

Знаете, был такой разведчик — Абель. Он несколько лет учился в Тбилиси. И я с ним как-то повстречался: специально пошел в ту семью, где он гостил, и рассказал ему историю про отца. Абель был интеллигентый такой человек. «Я в жизни не стрелял», — сказал он мне. И подтвердил, что моя версия про отца очень похожа на правду. «Это такая работа — разведка. Про меня 16 лет вообще никто не знал, что я жив».

Как-то мы гастролировали по Канаде. После одного из концертов ко мне подошел один из наших сопровождающих: «Вас там спрашивают. Кто это может быть?»

А в Канаде никого у меня быть не может, это же 1967 год. Сопровождающий посоветовал пойти, встретиться. Смотрю — пожилой человек стоит. Поздоровались. Оказалось, грузин. Спросил, как моего отца звали. Я говорю — Константин. «А маму — Манана?..» Маму — Манана.

Оказалось, он был товарищем папы. У него даже татуировка была — имя моего отца, Котэ. Настолько близкие они были друзья. Рассказывал мне про молодость папы, каким его помнил, как они вместе росли. Очень симпатичный был человек.

Сам он во время войны попал в плен. А после освобождения боялся возвращаться. Очень многих, побывавших в плену, на родине сажали… Так он в Америку и попал.

После первой встречи я наплевал на все и постоянно ходил вместе с ним. Видно, человек из сопровождения был в курсе дела, понял, что к чему.

А вообще в те времена на заграничных гастролях встречаться с кем-то из эмигрантов было чревато. Тогда это было преступлением.

Как мои родители познакомились? О, это очень смешная история. Я тоже спрашивал маму, как она, потомок Багратиони и Амиреджиби, двух самых известных и благородных фамилий Грузии, могла выйти замуж за человека, чья фамилия была Кикабидзе. Это ведь дальше некуда. Мама ответила, что все произошло в доме Бабошки Дадиани, легендарной женщины.

Княжна Варвара, или Бабо (Бабошка), как ее называли в Тбилиси, Дадиани, была удивительной личностью. Великой. Легендарная красавица Тифлиса, дочь знаменитого предводителя дворянства и жена одного из самых богатых людей Грузии, после советизации Грузии отправилась с семьей в эмиграцию, но не выдержала разлуки с Родиной и вернулась в Грузию. С мужем они пережили несколько арестов, репрессии.

Судьба княжны легла в основу моей книги «Тупик Сталина» и в сценарий документального фильма «Бабо».

Еще один штрих на семейном фото Тбилиси. Родители Бубы познакомились в доме Бабошки, сама княжна Дадиани была знакома с Верико Анджапаридзе, а ее дочь — с дочерью Верико, несравненной Софико Чиаурели.

Ну а с Нани Брегвадзе мы вместе работали над документальным фильмом о судьбе Дадиани.

— В доме Бабошки, видно, был какой-то обед, на котором неизвестный молодой человек начал ухаживать за мамой. А как тогда ухаживали? Передал, наверное, маме что-то за столом и просто знаки внимания оказал. Был разгар весны, и на столе лежало много зелени. Мой будущий отец сказал: «Калбатоно Манана, что мне сделать, чтобы вы на меня внимание обратили?» А мама молоденькая была и ответила: «Если пять острых зеленых перцев съешь, то обращу».

Котэ схватил перцы и съел. А они действительно невероятно острыми были. И ему стало плохо. Пришлось даже вызывать «Скорую помощь».

Когда мама вернулась домой, то ее отец уже обо всем знал. «Радио» тогда работало великолепно — кто-то из соседей, видно, ему обо всем доложил.

— Кто там был? — спрашивает дед. — Что за Кикабидзе?

Мама ответила, что он журналист, правда, внештатный.

— Ты его касалась? — продолжил допрос дед. Оказалось, что пока ждали врачей, мама намочила салфетку и положила ее отцу на лоб.

— Да, у него горячка была, — ответила мама.

— Ну, раз дотронулась — должна за него замуж выйти, — постановил дед.

Так мама и вышла замуж за отца.

Что такое любовь? Я помню, как в Тбилиси начали объединять школы, до этого ведь мальчики и девочки учились раздельно.

Однажды я подсмотрел странную игру своих одноклассниц — они что-то записывали в тетради друг друга. Когда такая тетрадь попала мне в руки, я заглянул. И прочел вопрос: «Что такое любовь в этой жизни?» Там же был и ответ на него: «Любовь — это зубная боль в сердце».

По-моему, очень точно подмечено! А вообще любовь объяснить невозможно. Как было бы хорошо, если именно это чувство возобладало над всеми другими.

После войны мама замуж так и не вышла. Была уверена, что папа жив и обязательно вернется. Всю свою жизнь она его ждала. И повторяла — мы непременно увидимся…

Она умерла, когда ей было 87 лет.

Мама очень-очень верующая была. Патриарх даже наградил ее орденом Святой Нины. Когда она скончалась, я пошел к нему. Попросил, чтобы три дня до похорон мама оставалась в храме. В Кировском садике (в районе тбилисской улицы Киачели. — Прим. И.О .) есть старая церковь XII века. Патриарх спросил, что же мешает? А я хотел, чтобы именно он мне дал разрешение.

На второй день, во время панихиды, патриарх сам пришел. Неожиданно. Илия Второй отпел маму. Это было очень красиво.

Мы с мамой материально очень тяжело жили. Пока мне не исполнилось 16 лет, спали в коммуналке в бывшей кухне, прямо на цементном полу. Из-за этого потом и маму, и меня проблемы с ногами беспокоили. Но у нас даже не было возможности сделать деревянный пол. Потом мы поменялись с соседями и стали жить в бывшем коридоре — комнате с тремя заколоченными дверьми. У нас уже восемь метров было, и при этом деревянные полы. Мы называли нашу дверь окном, потому что ее нельзя было закрывать, тут же задыхались. Я спал на раскладушке, которую утром надо было убирать, так как иначе было не развернуться.

И все равно о детстве у меня остались очень хорошие воспоминания. Люди тогда любили друг друга. Духовность была. О каких-то решетках на окнах, как сегодня, и английских замках на дверях и подумать никто не мог.

Мама была очень своеобразным человеком. Когда я уже на ноги встал, то хотел купить ей квартиру. А она обожала соседей, как и они ее. Не могли жить друг без друга. И в итоге мама не переехала в новый дом. А я же не мог всем соседям по квартире купить. Мама согласилась переехать, только когда Циала, ее любимая соседка, получила жилье в этом же доме. Я, разумеется, там обо всем заботился. Оттуда ее и хоронил.

Когда пришли новые времена, мама никак не могла понять цифры на купюрах — миллионы, сотни тысяч. У нее в голове не укладывалось, как сыр может стоить 900 тысяч? Я как-то принес ей сыр, картошку, овощи. Мама спросила, сколько это все стоило. «Три миллиона», — ответил я.

«Я не буду это есть», — отрезала она. Тогда я сочинил, что в Тбилиси есть один район, в котором все продают по старым ценам. И мой друг там секретарь райкома и помогает мне купить все по советским ценам. Только тогда мама согласилась принимать продукты.

И почти все раздавала. После этого мне уже приходилось покупать на весь дом, чтобы мама микроинфаркт не получила. «Берите, Буба все по старым ценам покупает», — говорила она соседям. Вот так мы тогда жили.

Есть ли у меня ностальгия по тем временам? Есть, конечно. Людей и быт вспоминаю. Не хватает главным образом духовности. А так я всегда ненавидел этот серп и молот. Меня ведь даже выгнали из пионеров. Выстроили всю школу и объявили, что Кикабидзе не достоин быть пионером.

Меня засекли, когда я красным галстуком вытирал ботинки. Играл после уроков в футбол. И боялся, что мама меня побьет за то, что я испачкал единственную пару ботинок. Ну, я и взял галстук и почистил им обувь.

После этого и в комсомол не пошел. А в 50 лет мне почему-то на киностудии предложили вступить в коммунистическую партию. Какую-то, видно, должность мне хотели дать. Но я отказался.

Думаю, в жизни большое значение имеют гены. Мой отец тоже, оказывается, очень хорошо пел. Я вообще считаю, что важную роль играет семья. Человек же не рождается преступником. Но что-то закодированное в нем есть, конечно. И уже семья и общество воплощают этот код в жизнь. И человек вырастает и идет по жизни именно по заданному пути.

Я всегда жил в доме, где половина жильцов была расстреляна, все у всех было отобрано. И все равно приходили гости, люди умели радоваться.

Старшая сестра мамы, тетя Тамара, была женой Николо Мицишвили, который входил в группу поэтов «Голубой рог». У них дома удивительные люди бывали, включая Бориса Пастернака. И нам, детям, разрешали присутствовать на их вечерах. Они не пили, а до утра сидели и беседовали об искусстве.

Дядя Нико был известным поэтом и прозаиком. В один из вечеров кто-то за столом поднял тост за Берия. А Нико сказал: «Я за этого негодяя пить не буду». И той же ночью его забрали. Через два дня забрали Тамару.

Она семь или восемь лет провела в Магадане в ссылке. А она красавицей была. Именно с нее великий Гиго Габашвили писал царицу Тамару. С этого портрета потом печатали открытки.

На столе в комнате, где мы разговаривали, лежал конверт, который все время привлекал мое внимание. Хотелось узнать — что же в нем? Тем более что Буба то и дело касался его руками. После слов о репрессированной тетке он снова тронул конверт, притянул его к себе и открыл.

В нем оказалась открытка с репродукцией картины Габашвили: царица Тамара с лицом Тамары Мицишвили. Кикабидзе передал открытку мне.

И правда — какая красавица!

— А моего деда звали Константин Багратиони-Давитишвили. Их было четыре брата. Династия Багратиони с девятого века царствовала на грузинском престоле. Когда начались сталинские репрессии, один из братьев деда ушел за границу. Я так знаю.

Мне нравилось гулять по Тбилиси с дедушкой, потому что когда он выходил на улицу, с ним все здоровались, его знал весь город. «Батоно Котэ, батоно Котэ», — раздавалось со всех сторон. А бабушка, мамина мама, рано умерла. Они куда-то поездом ехали, и там плакал ребенок. Бабушка взяла его на руки и стала нянчить. А оказалось, что он был болен тифом. И она заразилась и в 32 года умерла. Дед не женился больше.

Он сам умер в 1949 году, до последнего дня ждал Тамару. Говорил, что пока дочь не вернется, с ним ничего не случится.

И Тамара вернулась. Она была уже инвалидом, работала в ссылке на лесозаготовках. В тот вечер к нам в дом пришли гости. Дед за столом стакан вина выпил и ушел к себе. А утром почему-то долго не выходил из комнаты. Оказалось, он во сне умер.

В это время его младший брат лежал в больнице и там всех предупредили, чтобы ему не говорили ничего. Но кто-то проговорился. Он пришел из больницы на панихиду, увидел брата в гробу и тут же на месте умер. Обоих братьев хоронили вместе.

У меня вообще была выдающаяся семья.

Мой дядя Джано Багратиони — величайший хореограф, ему в Грузии три памятника установлено. В 1937 году его ансамбль песни и пляски улетал в Лондон. Но Джано не пустили за границу. Его вывели прямо из самолета. Так он в своей жизни за границу ни разу и не поехал. Потому что фамилия была — Багратиони.

Я много думал о том времени, о Сталине. И всегда знал: все мои сосланные родственники в общем-то его рук дело. Хотя имя вождя было свято.

В 1956 году в стране вдруг заговорили о культе личности. В Тбилиси хотели убрать памятник Сталину. Из-за этого начались волнения, выступления. Люди были против. Мы, пацаны, все находились возле памятника, горой за него стояли. И в один «прекрасный» день нас вдруг начали окружать. Тогда много ребят погибло…

Я как-то ухитрился уйти. Мы тогда под Фуникулером жили. Никогда не забуду: иду домой и вижу — в белых ночных рубашках стоят матери и ждут своих детей. В памяти осталось, как фотография.

Я вошел в дом. Мама спрашивает: «Ты где был?» Объясняю, что возле монумента был, защищал. И тут она взяла утюг — тяжелый, старый, нагревался углями. И швырнула в меня. Если бы попала — убила. Рядом совсем пролетел. Это я помню очень хорошо.

Про свою личную жизнь Кикабидзе, конечно, подробно рассказывать не любит. Но в Тбилиси утаить что-либо невозможно. Известно, что его жену зовут Ирина, она окончила хореографическое училище имени Вагановой и служила в тбилисском театре оперы и балета. Первым браком была замужем за популярным грузинским актером Гурамом Сагарадзе, в той семье родилась дочь Марина, которая сегодня и дочь Кикабидзе.

А еще у него с Ириной есть сын Константин, работавший раньше в посольстве Грузии в России, теперь он живет в Канаде.

Марина и Константин несколько раз сделали Бубу дедушкой. Остальные подробности остаются за дверьми дома Кикабидзе.

На что Тбилиси маленький город, где, кажется, невозможно утаить ни одной тайны. Но о семье Бубы я лично не слышал ни одной сплетни. Так организовать семейную жизнь, являясь при этом суперпопулярным артистом — особый талант.

— Самой сложной ролью в моей жизни была, пожалуй, роль сына. Где бы я ни был, каждое первое число месяца я приходил к маме и приносил деньги. А мама у меня меньшевичка была. Спрашивала все время: «Ну как там твои русские поживают?» При том, что русских обожала. У нее много друзей было.

Момент самого яркого счастья? Много чего было, когда я радовался. Например, очень хотел сына, и он у меня родился. Причем до того хотел, что когда жена рожала, то начала вдруг смеяться. Мне врач рассказывала потом: «Мы все удивились — чего она смеется, это же не такой приятный процесс». Подумали даже, что она с ума сошла. А жена просто предвкушала, как я обрадуюсь. Потому что все время об этом говорил.

Большая радость была, когда первый фильм снял. Сценарий написал в больнице, в 1979 году. Вернее, не написал, а придумал и продиктовал. Я не мог даже руками двигать, мне очень серьезную операцию сделали.

Сценарий встретили, что называется, в штыки. Не хотели, чтобы я делал кино. Говорили: мало, что ли, ему — поет, снимается, вот еще кино хочет делать. А я, пока лежал в клинике Бурденко, сочинил четыре новеллы. И после выписки начал рассказывать своим друзьям, словно этот фильм уже видел. И по их реакции понял, что история интересная.

А потом вдруг из Москвы приехали и выбрали именно мой сценарий. И я за тридцать два дня снял художественный фильм. За 250 тысяч рублей — даже по тем временам сущие копейки для кино. Снимал в домах у друзей, как мог, экономил.

Затем снова произошло это «вдруг» — мой фильм послали на кинофестиваль комедийного кино в Габрово, в Болгарию, где он должен был представлять СССР. А у меня тогда даже костюма нормального не было. Друзья одолжили. Перед отъездом я в шутку сказал им, что если у жюри есть вкус, то первый приз получим мы.

Приехали мы на кинофестиваль в Болгарию, а на нем весь мир представлен. У меня там был друг, Валера Макеев, корреспондент программы «Время» в Болгарии. Первый день мы поприсутствовали на церемонии открытия. А потом с Валерой поехали Болгарию смотреть.

На шестой день нас буквально поймали в Пловдиве. Оказалось, главный приз собираются присудить нашей картине и мне, соответственно, надо быть на церемонии закрытия. Туда все в смокингах явились и лишь один я в куртке, как идиот, на сцене стоял.

А Габрово, надо заметить, славилось своим юмором. Ну вроде как Одесса. Про габровцев и их высказывания и поступки каждый год выпускали книги юмористические. Хотя на самом деле это было не особо смешно, так как весь юмор строился на их жадности. И вот на банкете по случаю закрытия фестиваля мэр города вручил гостям эти книги в подарок. Я открыл книгу и сразу попал на такую шутку: один крестьянин пошел у соседа одолжить яички, а тот ему тухлые подсунул. Мне после этого плакать захотелось, а не смеяться. И тогда я сам рассказал мэру не анекдот, а быль.

Был в Тбилиси такой врач Вахтанг Чхеидзе, знаменитый тамада, невероятно остроумный. За ним надо было ходить и записывать его высказывания, такой фейерверк юмора был. Он врачом не работал, некогда было — с утра к нему приходили и просили быть тамадой то на свадьбах, то на юбилеях, то на крестинах. И он никому не отказывал, ходил — при галстуке, с красным носом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.