«Все, что судьбою назначено…»
«Все, что судьбою назначено…»
Поэт Юрий Борисов откликнулся на смерть лучшего друга песней:
Может, виной расстояния,
Или я сам не спешил?..
Что ж ты мои ожидания
Встречей не разрешил?
Черной тесьмой перехвачены
Близкие сердцу черты.
Все, что судьбою назначено,
Бережно выстрадал ты.
Спишь на цветах увядающих,
А у тебя в головах —
Осени лик всепрощающий
С тихою грустью в глазах.
Слышишь, подруга сермяжная
Песню заводит без слов?
Струны певуньи наряжены
В бархат бардовых басов.
Внемлет минорным созвучиям
Все повидавший Парнас,
Слушают ивы плакучие
Твой недопетый романс…
Недлинной вышла дорога и самого российского природного гения Юрия Борисова. Судите сами…
Юрий Аркадьевич Борисов (1944–1990) родился в рабочей семье. После окончания войны вместе с родными переехал в Ленинград, но воспитывался большую часть времени в детском доме на Каменном острове.
Юрий Борисов.
В 1958 году молодой человек поступает в ремесленное училище, но закончить обучение ему не удается — совершив мелкое хулиганство, он получает первый срок — три года. Едва освободившись, вновь попадает за решетку — на этот раз за кражу. Выйдя в начале 60-х на волю, наш герой знакомится с известным до войны гитаристом-виртуозом Александром Ковалевым, который, разглядев в юноше незаурядный талант, начинает передавать ему секреты мастерства. В этот период Юрий Борисов даже поступает на заочный факультет Московского института культуры, однако закончить вуз ему не удается.
Юрий умел неплохо работать по дереву: вместе с приятелем, художником Виталием Климовым, делал гитары, на одном из инструментов его работы играл, конечно, Валера Агафонов. Сестра Юрия Борисова Ольга вспоминала:
«Юра с Валерой часами просиживали у нас дома на Малой Посадской над старыми нотами, неизвестно откуда появившимися у них. Впервые вся наша коммуналка услышала необыкновенное исполнение Валерой романсов и песен. Юра стал учить Валеру играть на гитаре по-настоящему, поставил ему руку, и впоследствии чудесный аккомпанемент стал неотъемлемой частью исполнительского мастерства Валерия Агафонова. Стихи Юра писал все это время, но знакомство и дружба с Валерием заставили всерьез обратиться к авторской песне. Так это началось».
Юрий Борисов жил какой-то «рваной», неприкаянной жизнью маргинала (как и все русские поэты, наверное?), он сменил дюжину разных профессий: работал грузчиком в магазине и на киностудии «Ленфильм», дворником, рабочим на фабрике музыкальных инструментов, вокалистом в Морском клубе, вел курсы игры на гитаре… В период 70–80-х годов еще несколько раз был судим. Причинами новых сроков становилось обычное тунеядство, банальное отсутствие прописки, как следствие — бродяжничество и злоупотребление спиртным. Однажды его судили (и дали реальный срок) за… подделку для жены больничного листа.
«Обычно Борисов попадался на пустяках, — говорит друг юности Валерий Кругликов. — Еще в ремесленном училище, в „академии“, как они ее называли, он с товарищами „подломил“ винный магазин — денег не взяли, зато „бормотухи“ — залейся. Тут их и повязали. Один раз он сел за паспорт, который завалился под холодильник, и Борисов не смог найти его во время паспортной проверки…
Хроническое безденежье и бездомность преследовали Юру».
По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини,
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России.
Я живу за верстою версту,
Мое детство прошло скоморохом,
Чтоб потом золотому Христу
Поклониться с молитвенным вздохом…
Живописец Петр Капустин, друживший как с Агафоновым, так и с Борисовым, в одном из интервью обронил:
«Борисову было абсолютно безразлично, как на него смотрят, как он выглядит со стороны. Он весь был соткан из страстей. Он знал, что он гениальный поэт. Он знал, что пишет для истории. Он знал, что он ничего за это не получит. Ему было абсолютно безразлично, как его воспринимают. Ему было приятно, что он знает себе цену и что цену ему знают многие его друзья. Валера Агафонов все понимал. Он знал, какой высоты поэзия Борисова и особенно его музыка. Борисов оказал огромное влияние на Агафонова. Как ситуационного, в смысле поведенческого плана, так и в смысле искусства».
Борисов не обладал ярким театральным артистизмом, присущим Агафонову. Он находился словно в тени Валериного таланта. Даже после смерти Агафонова, когда стали появляться его пластинки, творчество самого Борисова так и осталось неизвестным для широкой публики — до сих пор нет его дисков, не изданы стихи.
«Юрий Борисов был аутсайдером, жил на грани небытия. Не желая даже в малом зависеть от советской власти, жить по ее законам, Борисов сознательно лишал себя внешних примет социального успеха. Он был свободен и смел смелостью человека, которому нечего терять.
Снова деньги, пьянка, шутки,
карты и скандал.
У какой-то проститутки
нынче ночевал.
Эх, ты, пьяное раздолье:
пей да веселись.
У меня собачья доля
и пустая жизнь.
Я сегодня всем довольный —
денежный простор.
Завтра лягу спать голодный
под чужой забор.
Непогоду матом кроя
и всплакнув тайком,
я накроюсь с головою
рваным пиджаком.
Что вчера была моею,
проплывет, как дым,
той же самою аллеей
под руку с другим.
Все друзья меня забудут —
дружба иссякла,
и никто меня не спросит
про мои дела.
А пока гуляю рьяно,
денег не щадя,
томным блеском ресторана
радую себя.
Упиваюсь жгучей страстью,
ласку губ краду…
Завтра друга по несчастью
я себе найду.
Мне приснятся денег груды,
мрачные гробы…
Завтра выброшен я буду
за овин судьбы.
Но тем не менее бомж и зек Борисов не был люмпеном в культурном смысле. Он ощущал свою отверженность, будто идущий в последнюю атаку белый офицер или советский зек на лесоповале. Все герои его романсов — это загнанные в угол люди. „Отступать дальше некуда, сзади Японское море“.
Живя в эпоху безвременья и почти всеобщей общественной покорности, Борисов ностальгически тянулся ко времени, когда мечты сбывались. Как и все романтики, он относил золотой век человечества в прошлое, а не в будущее. Трагизм своей жизни и времени он соотносил с трагедией тех, кто первыми вступил в борьбу с насилием и ложью, охватившими его родину, мысленно присоединяясь к борьбе Белого движения с красным террором — и это, пожалуй, главный пафос его жизни и творчества. Борисов не боролся с советской действительностью. Он ее инстинктивно игнорировал. И естественно, это влекло за собой многочисленные конфликты с ее пошлыми и зловещими приметами: пропиской, принудительным трудом, тотальным конформизмом», — говорилось в программе радио ВВС, посвященной годовщине смерти поэта.
Каким человеком запомнили Юрия Аркадьевича его близкие друзья? Если кратко — сложным. Несколько отрывков из воспоминаний Бориса Алмазова и Татьяны Агафоновой дают представление о его противоречивой личности.
«Когда хоронили Агафонова, он не был на похоронах. Не мог быть — сидел. Это — „шестая ходка“. Привычная и будничная, потому что большую часть жизни он провел в тюрьмах.
Когда он освободился и с друзьями Валерия поехал на кладбище устанавливать плиту и крест на могиле певца, обнаружилось, что надгробие изготовлено без гнезда, в которое можно вставить и забетонировать крест. Народ возмутился. Стали искать виноватых. Стали искать мастеров… Он взял молоток, зубило и три дня рубил камень. Днем и ночью. Тут же и спал, прямо на земле. Ему не привыкать. Те, кто украдкой подходили к могиле слышали, как он постоянно разговаривал с покойным, как с живым… И потом тоже. На своем единственном за всю жизнь концерте или в застольях говорил: — Валера сейчас выступить не может, поэтому я спою за него… — не поясняя, что Валера умер.
Трезвым я его не видел никогда. Он был пьян чуть-чуть или сильно, что не влияло на качество виртуозной игры на гитаре, а вот пел медленнее. Он брал несколько аккордов и совсем не так, как Агафонов, низким, хриплым голосом запевал: „Все теперь против нас, будто мы и креста не носили…“
Только самые близкие люди знали, что эта „белогвардейская песня“ написана не в 1920-м, при последнем отступлении из Владивостока, а в семидесятые, им — Юрием Борисовым. Поэтом „в законе“. По сравнению с его судьбою жизнь Валерия Агафонова выглядела вполне благополучной.
Странная дружба соединяла их. Борисов, не скрывая, завидовал Валерию. Не только голосу, но легкой душе. Сам он был человеком тяжелым. Да и каким может быть человек, родившийся в тюрьме, воспитанный в детдоме для детей репрессированных, шесть или семь раз возвращавшийся в тюрьму и умерший от застарелой формы тюремного туберкулеза. Борисов завидовал Агафонову, что не мешало ему обожествлять своего друга и писать для него песни такой красоты и такой пронзительной чистоты, что никак не представить их автора не из призрачного XIX века или страшного, но романтичного времени белых офицеров, а отсюда, когда весь мир превращается в индустриальную помойку, а зона становится привычным местом обитания.
Я пришел к своему товарищу Коле в его только что страшным трудом добытую квартиру, где еще стояли ведра с краской и клеем, рулонами лежали обои… В одной из комнат, рядом с нераспакованной мебелью, на полу спал человек. В позе спящего, в том, как была покрыта пиджаком голова, в босых жилистых ступнях читалась „школа“. Такую получают только в зоне.
— Кто это там у тебя?
— Да Юра Борисов. Проснется — к нам придет.
Он пришел к нам на кухню… Похмельно поглядел на стол. Есть ничего не стал. Очень худой, жилистый, сутуловатый… Сел — нога на ногу. Потом взял гитару и переменился. Сквозь густой налет „закона и зоны“ глянуло другое лицо: в косом тщательном проборе на аккуратно причесанной голове, в темных небольших усах под изрытыми ветрами и побоями морщинами лица прочиталось другое — офицер. Никак не меньше. Русский офицер, не изменивший присяге, дравшийся до последнего патрона. Монархист.
— Он родился в тюрьме. А там, наверняка, много белых офицеров убивали — вот чья-то душа в него переселилась. Классическая реинкарнация, — сказал, как о чем-то само собой разумеющемся, Коля и добавил: — Он у меня вчера последнюю десятку украл… Я ему сказал, что больше денег нет, но он все равно украл. Пропил, наверное. Ничего. Вечером опять пришел.
— Как же это может быть? Душа офицера…
— Не путай реинкарнацию и карму. Это разные вещи.
Не знаю, как насчет кармы, я человек православный… Но последняя женщина Борисова (ее он увел у лучшего друга) выбросилась после его смерти из окна.
И все же откуда „рецидив монархизма у тюремного рецидивиста“? Откуда такое богатство языка, если всю жизнь он провел в зонах? Загадка…»
«Валерина смерть его изменила, — делится воспоминаниями вдова певца. — Он был жестоким человеком. То есть такая форма у него была. На самом деле, по сути, нет. Но форма общения с людьми была очень… безумно тяжелой. С ним трудно было долго находиться вместе. Вообще Юра для меня очень многое сделал в последние годы. У него пропала эта озлобленность. Он, оказалось, был настолько добр, настолько открыт!.. Удивительно.
У Юры исполнение особое было, был такой глубокий бас. Он вообще был очень музыкальный. Но Юру почему-то все время затирали. Обидно! Потому что все выходят петь, кому не лень, а Борисова никуда даже не включают. Мне хочется, чтобы Юру Борисова знали. Последние годы безумно хотелось, чтобы у него был концерт и все увидели, насколько это прекрасный музыкант. Больше всего мне было обидно за его гитару. Но ничего не получилось. Человек просто не привык к эстраде. Да и больной он уже был очень. Чахотка… Он ведь был человеком, который не мог работать. Есть такие люди. Ну, не в силах он был подниматься в шесть часов утра и ехать на кирпичный, допустим, завод. Он мог только сочинять стихи и музыку, писать свои песни. Другая душа совсем. Кроме того, эта болезнь…
Я не представляю Юру в бархатном халате за чашечкой кофе. Этот человек ни за что бы не изменил стиль жизни. Он сам себе сотворил такую жизнь. Это уже судьба. Но ни о нем, ни о Валере я не могу сказать, что жили они несчастливо и ужасно. Жизнь их была счастливой, трудной, но счастливой. Даже у Юры Борисова, даже у Юры!.. Трагичной? Да. Но опять-таки когда человек ничего не переживает, откуда он чего возьмет? что сможет создать? А у них у обоих такая чуткость, такая восприимчивость ко всему была! Они могли понять все. Главное, что они — Юра, Валера — состоялись».
Юрий Борисов умер от туберкулеза в Москве, в больнице на Поклонной горе, в разгаре лета 1990 года. Он оставил на пленке и в тонких тетрадках едва ли полсотни стихотворений. Большинство из них легли на музыку. И звучат эти бессмертные произведения по всему миру до сих пор. За год до ухода, смертельно больной, прикованный к постели, Борисов успел подержать в руках пластинку с записью своих песен в исполнении Валерия Агафонова. Диск-гигант назывался «Белая песня», и вышел он в 1989 году на Ленинградской студии грамзаписи. Однако, по неясным (или вполне очевидным?) причинам, пару лет спустя те же песни записала на своем альбоме Жанна Бичевская, вовсе не указав автора. А потом таковой нашелся… Михаил Звездинский.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.