Пришельцы

Пришельцы

Исполнителей на подпольной эстраде 60–80-х гг. было мало: от силы два десятка заметных имен. Однако при всем отсутствии альтернативы слушатель все равно выбирал. Это естественно — не может же голос каждого «брать за душу». Тем более далеко не каждый шансонье оставил заметный след в жанре. Понимаю огромное влияние личностного фактора в отношении последнего тезиса и признаю, что моя история «шансона по-русски» не есть безусловная истина.

Она просто — моя.

* * *

Жили в одну эпоху, ходили по одним улицам, встречались в общих компаниях, но пели совсем отличные от репертуара Аркадия Северного песни еще два уникальных человека, чья судьба связана с Северной Пальмирой.

Вообще город на Неве помнит невероятно много славных имен. В контексте повествования хочется перефразировать известную строчку и сказать, что именно Ленинград стал «колыбелью русской жанровой песни». Утесов и Розенбаум, Лобановский и Резанов, Фукс и Маклаков… По-моему, уже с лихвой. Не имена — глыбы! Но будет верно добавить в этот ряд исполнителя романсов Валерия Агафонова и поэта Юрия Борисова.

Конечно, Агафонов никогда не пел «блатных» песен, а Борисов, несмотря на более чем подходящую биографию, почти не писал таковых. Но пласты культуры, так высоко поднятые обоими в те неудобные для творчества времена, тоже были далеки от признания официозом. «Русский бытовой романс» в исполнении первого и авторские стихи и песни о Белом движении второго, согласитесь, не тот репертуар, чтобы выступить, например, в 1975 году в концерте в БКЗ «Октябрьский» на День милиции.

^{Валерий Борисович Агафонов.}

Да что «Октябрьский», Агафонову в заштатном ЖЭКе не всегда давали спеть…

Я уже писал, что под определение «блатных» в СССР со временем попали произведения самых разных стилей и направлений. Критерий для запрета оставался один — идеологический!

Ни Агафонов с цыганщиной, ни Борисов с «белой эмигрантщиной» «зеленый свет» на эстраде получить не могли, конечно, никак, а репертуар менять в угоду кому бы то ни было — увольте… Жили, думали, творили и… даже дышали иначе! Рожденные и выросшие среди обычных советских людей, они (не мною замечено) были словно пришельцами из других времен и реалий. Очень разные по мировосприятию, по характеру, по подходу к жизни, но… лучшие друзья и великолепный творческий тандем.

Оба ослепительно красивые, но такие непохожие. Валерий Борисович Агафонов (1941–1984) родился в семье петербургских интеллигентов. Тяга к музыке проявилась у мальчика рано, еще в детском саду он удивил воспитательницу, затянув тонким, чистым голоском известную песню послевоенных нищих: «Подайте, подайте, кто может из ваших мозолистых рук! Я Льва Николаевича Толстого второй незаконнорожденный внук…»

Отучившись 8 классов школы, Валера ушел в ремесленное училище, где впервые встретился с Юрием Борисовым. Именно с той поры, с конца 50-х годов, юноша навсегда «заболеет» романсом. Любовь к гитаре и пению пробудили в молодом человеке аргентинские фильмы со знаменитой исполнительницей Лолитой Торрес.

^{Валерий Агафонов. Домашний концерт. Ленинград, 70-е годы.}

Он сделал попытку поступить в театральный институт, но из-за отсутствия диплома о среднем образовании («ремесленное» наш герой так и не закончил) его не приняли.

«Я учился некоторое время в театральном институте на Моховой, — вспоминает друг Валерия художник Петр Капустин. — Агафонов работал там радистом. Соединял провода, бегал такой худенький, яркий, рыжий. Его звали Факел. Он сначала учился в ремесленном училище, потом учился на шлифовщика и в школе рабочей молодежи. Работал на заводе им. Свердлова. Потом был театральный институт, куда он стремился изо всех сил. В институт он принят не был, но его взяли туда вольнослушателем. Он бегал к Меркурьеву, брал какие-то уроки. В этом институте были уникальные люди. Начиная от Николая Олялина…

Та ситуация не могла не оказать огромное влияние на такого впечатлительного человека, как Агафонов. Он впитывал все как губка — и хорошее, и плохое. У него была совершенно невероятная память и фантастическая работоспособность. Теперь театральный институт хвастается, — вроде как у них учился Агафонов. На самом деле они его игнорировали. Ну, Валерий-то не лыком был шит. Он учился у жизни. Там рядышком находился Тимур Баскаев. Это кличка, а на самом деле — Василий Тимофеевич Дугинец. Был такой кагебешник, очень хороший и веселый человек.

Он был гораздо старше нас. На Моховой у него была мастерская. И он научил Валерку играть на гитаре, потому что сам в Париже что-то играл в кабаках.

Потом Валерка начал заниматься с Борисовым, который обладал абсолютным музыкальным слухом. Он оказал на друга огромное влияние».

С начала 60-х годов Валерий Агафонов пробует пробиться на сцену, выступает на небольших площадках. Однажды он набрался смелости и пришел на прослушивание в Ленконцерт. Возглавлявший комиссию режиссер-цензор, послушав несколько композиций, спросил новичка: «Почему я не услышал в вашем репертуаре ни одной советской песни?» Юноша молча взял гитару и сошел со сцены.

Он пел только то, что ложилось ему на душу. Конъюнктура и Валерий Агафонов — понятия несовместимые.

В дальнейшем, когда ему предлагали спеть что-нибудь патриотическое, он, показывая характерный русский жест, когда человек выпивает, говорил: «Я предпочитаю „беленькое“».

Подобные выпады в сторону советской власти не могли не остаться незамеченными и, по воспоминаниям самого маэстро, однажды он «доигрался и допелся» — его вызвали в КГБ (и, судя по нижеприведенному рассказу, делали это в дальнейшем не раз).

«Меня вызывали в Большой дом. И эти ребята даже гитару разрешили пронести. Я не знаю, из любопытства или нет, но я им такие концерты закатывал, — они чуть ли не плакали».

Единственное, что Валерий Агафонов любил в жизни по-настоящему, — это петь. Интерьеры, состав и количество публики его не трогали абсолютно: у пивных ларьков для ханыг, во дворе случайным прохожим, пассажирам в автобусе… Его не приходилось упрашивать. На редкие выступления на другом конце мегаполиса или в пригородный пансионат он летел как на крыльях, а заехать через день-другой за гонораром не мог (забывал, не хотел, ленился?)

«Валера не любил над собой давления, дисциплину. Он любил бесшабашную цыганскую жизнь, одно время он даже работал в цыганском ансамбле и некоторое время кочевал с цыганским табором. Его там чуть не зарезали из-за одной красивой девушки», — продолжает Капустин.

«В середине 60-х годов Агафонов некоторое время работал осветителем в учебном театре театрального института. Там и состоялись и первые его вокальные пробы — и первый творческий успех. Пел в перерывы, свободные от прямых его обязанностей — ставить свет на спектаклях, — пишет М. Любомудров. — Возможно, что судьба Агафонова так бы и затерялась в житейском море, в скитаниях по разным пристаням. Поддержка пришла неожиданно. Провидение сулило ему иное. На Валерия обратила внимание замечательная женщина — филолог Елена Бахметьева. Почувствовав в певце крупный талант, проникшись сочувствием к его неустроенной жизни, Бахметьева стала помогать ему. Началась совместная работа над репертуаром. Рядом возник взыскательный судья, обладавший художественным чутьем и вкусом. Вскоре они поженились, и Валерий обрел в жене и верного друга, и своеобразную путеводительницу, которая помогала преодолевать житейскую неприспособленность артиста, вытаскивать его из омута бесприютности, разбросанности, постоянной бытовой взлохмаченности. Не сомневаюсь в том, что именно Бахметьева сыграла решающую роль в художественном становлении Агафонова, в превращении дилетанта в того великого артиста, которого мы теперь знаем. Понимал ли это сам Валерий? Есть основания усомниться в этом — иначе он вряд ли бы расстался с ней».

Вместе с супругой Валерий Агафонов переезжает из Ленинграда в Вильнюс, где поступает на службу актером в Русский драматический театр, параллельно много ездит по стране с концертами. Больших ролей ему не давали, максимум небольшие эпизоды на пару реплик, но зрители заметили и полюбили самобытного артиста.

«Литовский период» — наиболее плодотворный в его творческой судьбе. Именно в Вильнюсе он сумел создать несколько новых концертных программ — в частности на стихи Сергея Есенина — писал картины, занимался скульптурой.

Что послужило причиной для возвращения обратно на берега Невы, я не знаю. Вероятно, буйная, мятущаяся натура художника. Так или иначе, в 70-е годы Агафонов расстается с Бахметьевой и возвращается в родной город. Товарищ музыканта Николай Афоничев в интервью газете «Смена» (1991 г.) вспоминал тот период:

«Году в 70-м я уже много слышал о нем от своего друга-музыканта Димы Тасенко. И вдруг он появился. Мы сидели в мастерской у художника Бори Каулнена холодной осенью или в начале зимы. Полумрак, горят свечи, пара бутылок на столе. И появился человек в меховой шубе, в котелке, очень красивый. Он скинул эту шубу — под ней был замечательный фрак, кружевная рубашка, какая-то немыслимая бриллиантовая брошь. И сразу, после первых же его слов, было понятно, кто это. Это был такой актер из прошлого века, актер, который после бенефиса получил много денег — и загулял! Он приехал из Вильнюса, где работал в театре, счастливый, богатый. Но через две недели больше ничего не было: ни фрака, ни шубы, ни денег. Позже я понял, что это обычная история для Валеры. Потом он работал в Театре эстрады, в цыганском коллективе Бориса Владимирова. На прослушивании он пропел несколько вещей, и его в тот же вечер включили в программу под фамилией Ковач. Сказали: фамилия Агафонов для певца не годится, будешь венгерским цыганом, Ковачем. Лиля Тасенко покрасила ему волосы в черный цвет. Потом, когда он уснул, выпив, в мастерской у ювелира Андрея Абрамичева, тот проколол ему ухо и впаял золотую серьгу. Именно не надел, а запаял прямо на ухе. И все время, пока он пел у цыган — ходил с этой золотой серьгой.

Когда те же цыгане перешли в ресторан „Восток“ в Приморском парке, там Валере что-то не понравилось. Он стал прогуливать эти концерты, ведь Валера был человек очень свободный. Он не понимал, что такое производственная дисциплина. У него было огромное чувство ответственности — в том случае, если дело касалось искусства. Чтобы кому-то петь, он мог вставать, бежать ночью куда угодно, в любую мастерскую, садиться на самолет, лететь в Днепропетровск, где у него были слушатели! Но если дело касалось отбывания повинности, административной принудиловки — то ему на это было совершенно наплевать. Он не боялся наказаний, его не интересовали записи в трудовой книжке. У него были люди, которых он любил, — и все.

Валера был центром самых разных компаний, групп, которые между собой порой и не соприкасались. В нашем кругу были художники, актеры, музыканты. Я не могу назвать их всех, кого-то уже нет в живых… Бывал в нашей компании, у Димы Тасенко, на улице Рубинштейна, и Аркаша Северный. Он с удовольствием слушал Агафонова. Вообще когда пел Агафонов, когда играл на гитаре Тасенко, то Северный — только слушал. И даже не пытался петь.

Но (…) для профессиональных музыкантов он был дилетант. У него не было ни диплома, ни каких-то других официальных бумаг, которые открывают двери… И вообще он не мог работать ни в какой официальной организации. Он не понимал, почему он должен ходить к кассе за зарплатой, почему он должен вообще где-то „числиться“ — ведь он работает с утра до вечера, работает для людей, поет! Ему трудно было это объяснить. Вот мы ехали в автобусе, он мог сказать: „Все, больше из этого автобуса никто не выйдет“. Расчехлял гитару — и начинал петь. И пока он не переставал — ни один человек из автобуса не выходил. Все хватались за поручни — и слушали его».

Старая знакомая семьи Агафоновых, Т. И. Чернышева, приводила в воспоминаниях о встрече с совсем еще молодым исполнителем интересный эпизод:

«Однажды Валерий приехал к нам в Москву, переночевал, а затем отправился куда-то по делам. К вечеру он вернулся с большой стопкой нот и очень довольный. Оказывается, он ездил куда-то за город в подмосковную дачную местность, где жила когда-то знаменитая, но почти забытая исполнительница старинных русских романсов. К сожалению, я не помню, кто именно и когда это было. Возможно, это была Тамара Церетели или Изабелла Юрьева, а может, еще кто-то такого же ранга. Скорей всего это было в конце семидесятых годов. Валерию каким-то чудом удалось узнать ее адрес, и он с трепетом душевным отправился к ней. О своей встрече с этой знаменитостью Валерий рассказал следующее: он нашел ее дом. Это было одноэтажное деревянное строение с палисадником под окнами. Он поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Вскоре вышла пожилая женщина, по-видимому, домработница, и спросила, что ему надо. Валерий назвал себя, сказал, что он исполнитель романсов и страстный поклонник знаменитой певицы и что он хочет ее увидеть. Но женщина ответила, что хозяйка посетителей не принимает. Тогда Валерий сел на лавочку против окон заветного дома и запел романс: „Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…“ И она его услышала и пригласила в дом. Там Валерий сумел полностью ее обаять. Он рассказал о себе, что-то спросил у нее — и пел, пел. Она стала вспоминать свою молодость и тоже петь разные романсы и, наконец, исполнила романс, в котором есть такие слова (привожу по памяти, не совсем точно): „…ты несмелый такой, так целуй, черт с тобой, черт с тобой“. А перед расставанием подарила Валерию ноты романсов».

Вернувшись в Питер, Валерий Агафонов стал петь в валютном баре гостиницы «Астория».

Друг юности певца известный бард и писатель Борис Алмазов в книге «мемуаров под гитару» рассказывает:

Валерий — сложный человек, и рядом с ним было непросто. Но вот он брал гитару, прикрывал свои огромные, словно с иконописного лика, глаза — и рождалось то главное, ради чего он жил, ради чего ему многое прощали близкие, друзья и все те, кто был готов следовать за его голосом на край света.

У него делалось другое лицо, стирались черты повседневности — и являлась душа. Кончалась песня, и все возвращалось: и гримасы, и анекдоты, и босяцкая неустроенность, и безалаберность, смягчалось это только его бескорыстием и добротой. Все, кто знал Валерия, мирились с его недостатками, зная, что они — не главное: главное — минуты восторга, какие он умеет дарить своим пением, когда его голосом говорит Бог.

Директор ресторана гостиницы «Астория» вспоминала:

— Я тридцать лет в системе… Меня удивить нельзя! И вот он пришел, неказистенький такой. Рыженький. «Я хочу петь у вас в валютном баре». А я злая тогда была: ну, как всегда — дежурные неприятности: недостача и т. д. Говорю: «Пойте». «Здесь?» — спрашивает (а у меня кабинет малюсенький, два на два). «Нет, — говорю, — в Голливуде!»

Он взял гитару… и через сорок минут я опомнилась только потому, что у меня от слез промокла вся кофточка!

— Боже мой! — говорила она… — Я сшила ему лиловую бархатную блузу с бантом, лаковые туфельки заказала. Брючки в лучшем ателье. Он стал такой хорошенький. Через неделю смотрю: он опять в рваном свитере: «Когда я в этой одежде, — говорит, — иностранцы больше платят». И тоже врет: он блузу кому-то подарил!

Я помню тот период в его бурной жизни, когда обреванные слезами восторга, редкие в ту пору, но достаточные для «Астории» бывшие русские рвали на груди пластроны и набивали его гитару долларами. Он их потом оттуда вытрясал, изображая обезьяну из басни Крылова «Мартышка и чурбан». Он зарабатывал по тем временам сказочные деньги! К нему тут же присосались валютчики, и кончилась валютная гастроль тем, что он чуть не сел. Просто Бог спас.

По легенде, однажды в «Асторию» заехал поужинать, находившийся с официальным визитом в СССР президент Франции Шарль де Голль и, естественно, «на сладкое» высокому гостю подали русские романсы в исполнении Агафонова. Французы долго хлопали, благодарили, а когда генерал со свитой удалился, на глаза исполнителя попался ресторанный счет, где последней строкой (как самый дешевый пункт), в аккурат после изысканных блюд и вин, стояло: «вокалист — 6 руб. 50 коп.»

Еще о работе в заведении «для фирмачей» рассказывают такой случай:

Там оказался жесткий регламент, и можно было петь только три разрешенных цензурой романса и повторять их через небольшой перерыв всю ночь. Конечно, Валера понял, что это загоняет его в жесткие рамки, и хотел уйти. Но его не отпускал администратор. Тогда Агафонов исполнил «Россию» Блока, и администратор так испугался, что сам попросил его уйти. А перед этим к нему подошел молодой человек в штатском и сказал, что эту песню петь нельзя. Агафонов: «Почему нельзя? Это во всех книгах напечатано». «В книгах можно, а петь нельзя», — ответил чекист.

О последних днях исполнителя ходят противоречивые сведения. Приведу две версии его смерти. Первая — из уст уже упомянутого Петра Капустина.

«Он ждал свою Таню (Т. Агафонова — вторая жена. — М.К.). Она его отпустила из деревни. А он как вырывался из-под ее опеки, сразу начинал вести себя хуже, чем нужно. Вот и здесь он вырвался на свободу и… У него была такая нагрузка — концерты, концерты, все время какие-то площадки.

И ребята его окружали… Где-то они выпивали всю ночь. Таня должна была в этот день приехать. Короче говоря, когда он ехал на одну из площадок, он, по-моему, не похмелился, его заставили выпить молоко, и это сыграло свою роковую роль. Он умер в какой-то частной машине, когда ехал на очередной концерт».

Закончить «повесть» жизни гениального исполнителя русского городского романса Валерия Борисовича Агафонова я позволю себе отрывком из книги Бориса Алмазова «Не только музыка к словам»:

«На что он жил всю жизнь, неизвестно. А вот для чего он жил, становилось ясно с первой секунды, как только начинал звучать его глубокий и страстный голос, когда рождались романсы на той редкостной ноте, что делает исполнение Агафоновым безупречным, классическим. Музыкой и поэзией на все времена. Для того, чтобы так петь, нужно много перестрадать.

Валерий прожил мученическую жизнь… Он все время пребывал „на грани“… Его старинный друг говорит, что близкие и друзья настолько привыкли к его выходкам, что совершенно спокойно на сообщение „Вчера по Невскому, средь бела дня, совершенно голый мужик шел! Наверное, на спор“, — спрашивали: „Что, Валерка с гастролей вернулся?“

Валерий читал как умалишенный… Он мог стать на колени посреди грязной улицы, выпрашивая редкую книгу. На одну ночь! На сутки! Но в конце суток мог подарить прочитанную чужую книгу первому встречному. Забывал, у кого взял! И что книга не его собственность!

На пари, на спор, он мог сделать что угодно. Он попадал в такие истории, в такие пьяные драки… Правда, я убежден, что сам он никогда, ни при каких обстоятельствах никого не ударил. Не смог бы!

Казалось, ему все равно, и он ничего не боится. Но был страх. Тяжелый, постоянный: он боялся потерять голос. Каждое утро. Пробуя осторожно: здесь ли он, не ушел ли… И радуясь, что еще один день судьба ему подарила. Он-то ведь знал, что у него врожденный двойной порок сердца. Что при его жизни он может умереть в любую минуту. Что и произошло…

Ему стало плохо с сердцем на Московском вокзале. Медсестра, видя, что он с похмелья, ушла на обед, закрыв медпункт. Он умер на заплеванном асфальте перрона. Он — Голос Ангела! Так почему же он жил такой жизнью?

Странная мысль приходит в голову: человек, впаянный в будни, в обыденность, не смог бы подниматься до таких неземных, таких далеких от этих будней творческих высот. Нужно было выломаться из действительности… А в казенно-размеренные 60–70-е это почти немыслимо… Вот он и юродствовал, в самом прямом и русском смысле, неся крест юродивого…

Все уравновешено — и безжалостная судьба, и страшная нелепая смерть…»

Это случилось осенью 1984 года, Валерию Агафонову было всего лишь сорок три…

Уже после его смерти, в перестроечные годы, фирма «Мелодия» выпустила шесть пластинок романсов в исполнении блестящего певца. Сегодня все его творческое наследие переиздано на компакт-дисках. Летом 2007 года в Санкт-Петербурге прошла премьера документальной киноленты С. Зайцева «Порог сердца», посвященной маэстро.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.