Суперженщина
Суперженщина
Надежда Федоровна работала костюмером в клубе железнодорожника.
Устроилась она сюда на 90 рублей временно, чтобы больше внимания уделять дочке, когда Людочка пошла в первый класс, да так и застряла здесь. Дочка через год уж школу заканчивает, а она так и работает не медсестрой по специальности, а костюмером. Зарплата, правда, немного меньше, но зато выдавать костюмы самодеятельным артистам приятнее, чем больным в поликлинике клизмы ставить. И от дома близко, и занята она всего два-три часа в день.
Надежда Федоровна шла домой сердитая и раздраженная, с трудом передвигаясь на полусогнутых ногах, скользя словно на невидимых лыжах, то по гладкому, блестящему льду, то по обледенелым буграм нечищенных, плохо освещенных улиц, и еле волоча тяжеленную сумку с «заказом» в одной руке и десять рулонов туалетной бумаги, словно бусы нанизанных на веревку, — в другой.
Елки-палки, все ноги переломаешь, пока до дому дойдешь!..
И черт меня дернул еще в хозяйственный магазин зайти!
…Вот сволочи! Куда ж они дефицит девают? Хоть бы что-нибудь путевое к празднику дали! А то опять одни банки!.. Ну ладно, банки не пропадут, конечно! Летом в деревне все сгодится!.. А вот курица… Это была уже четвертая курица за последнее время.
Четвертый раз подряд Надежда Федоровна вытаскивала счастливую бумажку, одну из пяти, с надписью «заказ» и четвертый раз получала банку тушенки, банку сгущенки, банку свиного паштета, майонез, банку рубленой говядины, правда в этот раз еще банку кабачковой икры всунули и замороженную курицу. Что она будет делать с этими курами?..
Нет, но все-таки здорово, что она опять вытащила «заказ». Легкая у нее рука! Бухгалтер Тамара Ивановна прямо позеленела вся от злости, когда увидела у себя в руках пустую бумажку. У-у, змеюка! Так ей и надо сплетнице! Это она распустила слух, что мой Вася пьет… еще хватило наглости сказать: «Надежда Федоровна! Продайте мне „рубленую говядину“! Вы уже четвертый раз подряд заказ выигрываете!»
А хоть бы и в двадцатый! Сейчас разбежалась я тебе «рубленую говядину» отдать! Отдай жену дяде!.. Нашла дуру!.. Но что я все-таки с этими курами буду делать?.. Ну, одну-то я запихну в морозилку. Пусть лежит на «черный день», как неприкосновенный запас. Мало ли что! А остальные пущу в дело на Новый год… холодца наварю, другую можно в духовке зажарить…
Приближение Нового года Надежда Федоровна совсем не чувствовала. Это, пожалуй, был первый Новый год, когда она не знала, чем ей порадовать мужа и дочку. Магазины были абсолютно пустые: ни еды, ни одежды. Муж месяц назад, правда, сказал ей: «У нас на работе в профкоме списки составляют желающих на югославское пальто. Если хочешь, то давай пятьсот рублей. Деньги вперед надо». На вопрос Надежды Федоровны, что это за пальто, зимнее или осеннее, с меховым воротником или без и какого цвета и фасона, он обиженно сказал ей: «Мне его пер-со-наль-но не показывали!.. А не надо тебе — так и скажи! Ей югославское пальто предлагают, а она — выкобенивается: цвет, фасон! Ходи голая, если не надо!»
Ну не могла же она, в самом деле, покупать кота в мешке! И ведь надо же такую систему придумать: деньги вперед отдай, неизвестно за что, тебе — талон в зубы и — дуй в магазин, нравится не нравится — бери! А если не понравится, куда его девать? Ведь магазин обратно не берет!
Да, что там говорить, пальто ей очень нужно! И дочка без теплых сапог в школу бегает в резиновых. И муж пообносился до неприличия. Двенадцатый год свою чешскую куртку на искусственном меху таскает. Она села от стирки, талия до подмышек подпрыгнула, короткая стала, а еще как капюшон на голову натянет — так без слез не взглянешь на него, не поймешь, кто идет: то ли гном, то ли бомж, то ли просто дурачок какой-то… На прошлой неделе в гости ходили, так дочка говорит ему: «Папка, иди вперед! Нам с тобой рядом стыдно идти». А что поделаешь, если в магазинах ничего нет: ни белья, ни сапог, ни пальто, ни шапок меховых! Да что там шапок, носков и то не купишь!
И куда все это подевалось с этой перестройкой?
Нет, что ни говори, а она, Надежда Федоровна, считает, что во времена «застоя» в магазинах было гораздо лучше. И одеться можно было прилично, и что-нибудь вкусненькое купить. Особенно если ты — мне, я — тебе!
Она одной знакомой директрисе магазина все билеты в цирк доставала через двоюродного брата. Он там электриком работал.
Так эта любительница цирка Надежде Федоровне к каждому празднику «деликатесный дефицит» делала. Без красной икры да без баночной ветчины ни одного праздника не справляли…
Да, были времена! И куда все подевалось? Ни той директрисы, ни тех продуктов…
Ну где это видано?! Муж весь декабрь ищет водку и шампанское к Новому году и нигде не может купить! Ну, шампанское еще ладно, понятно, что в связи с антиалкогольной кампанией истребили все виноградники и делать его теперь не из чего! Но водки-то чего не наделать? Картошки-то вон сколько гниет!..
Нет! Так плохо в Москве еще никогда не было!
Одно утешение, что в Ленинграде еще хуже, говорят… хотя уж хуже… хуже, кажется, и не бывает…
…На лестничной площадке пахло капустой. «„Мои“, наверное, щи греют», — подумала Надежда Федоровна.
Она позвонила в дверь. Ключи провалились на дно большой хозяйственной сумки и среди банок их трудно было найти.
У мужа было довольное лицо. Он взял у нее из рук сумку и туалетную бумагу.
— Дефицит достала. Туалетную бумагу. Молодец! А мыла в хозяйственном не было? Да не сердись, это я так просто спросил.
Раздевайся, Надюша! Садись с нами ужинать… У нас на работе сегодня сапоги женские зимние разыгрывали, одну пару на весь отдел, на тридцать человек… так я не выиграл…
— А чего ты лыбишься, как полоумный? — Надежда Федоровна почувствовала к нему ненависть — было бы чему радоваться, придурок!
Дочь разута, а он — доволен! Кретин!!! Еще улыбается!
— Ты чего как овчарка кидаешься? Не успела порог переступить и уже оскаливаешься! Ты дослушай вначале!.. У нас вторая лотерея была, и я выиграл! Протезирование!
— Чего, чего?!
— Протезирование!
— И чего ж ты себе протезировать собрался? Какое такое место? Уж не мозги ли?!
— Дура!.. Зубы!
— Да чего же тебе здоровые зубы протезировать? Если что и есть в тебе приличного, так это — зубы!
— Да пойми ты, телка, своей куриной головой, что мало вытащить талон на протезирование, это еще полдела! Там очередь на десять лет! Пока она подойдет — мои зубы сгниют! С перспективой надо жить! «Тундра» необразованная!
— Ну, началось! — Людочка быстро прикончила щи и убежала из кухни в комнату. Она не выносила, когда родители между собой «разговаривали». Слушая их, она всякий раз убеждала себя, что замуж она не выйдет никогда в жизни…
Надежда Федоровна спешила перемыть гору грязной посуды, чтобы успеть к сеансу Кашпировского. Он хорошо на нее действовал. Колени перестало ломить и спать она стала лучше, почти не слышит, как Вася храпит.
Сейчас она сядет у телевизора, отключится от этой собачьей жизни, уплывет в какие-нибудь сказочные заокеанские страны, где в магазинах есть колбаса и сапоги, где продавщицы улыбаются, а улицы — чистятся…
…Кашпировский досчитал до десяти, и Надежда Федоровна открыла глаза. Она потянулась и громко зевнула.
Рядом на диване, свесив голову на грудь, храпел муж. Надежда Федоровна с нежностью посмотрела на него.
…Устает… вкалывает для семьи… постарел… живот вырос… и седой совсем уже… Господи, что он в жизни-то хорошего видел, кроме работы да телевизора? Одна радость у него — в отпуск в деревню поехать! Да и то: то от зари до зари дом ремонтирует, то — напьется с местными мужиками.
Она тихонько потрепала его по плечу.
— Вась! Просыпайся! Приехали мы из Рио-де-Жанейро!.. Иди ложись, Вась! Утро вечера мудреней! Решим утром с твоим протезированием, не расстраивайся… А деньги вперед не надо, как на югославское пальто?.. Ну и хорошо, Вась! Ну и молодец, что выиграл! Молодец!
На следующий день в клубе Надежду Федоровну ждала «нечаянная радость».
Строгая и надменная инструктор по культмассовой работе, профорг клуба, встретив ее в коридоре, спросила:
— Вам зимние югославские сапоги нужны?
— ??? — Надежда Федоровна, не моргая, несколько секунд смотрела на нее, соображая, не розыгрыш ли это. Но на высокомерную и неулыбчивую Маргариту Игнатьевну это похоже не было.
— С двойной переплатой? — решила вдруг Надежда Федоровна. — А какой размер?
Маргарита Игнатьевна сделала презрительную мину и царственным голосом произнесла:
— В следующий вторник у нас на станции спецотоваривание будет. Выездная торговля из ГУМа… косметика, верхний трикотаж, колготки — без талонов, а на женские югославские сапоги получите у меня талон… Отоваривание будет в диетической столовой… там уже ремонт закончен… Наше время 18.00… не опаздывайте…
— Ой, что вы! Я — за два часа приду! Спасибо!!!
Надежда Федоровна летела домой как бабочка, помолодевшая на двадцать лет. Она всем по дороге улыбалась, говорила «извините», если не могла с кем-то разойтись на тесном железнодорожном мосту, не замечала нечищенных улиц под разъезжавшимися на льду в разные стороны ногами, словом — была счастлива!
Последнюю стометровку она бежала почти бегом, так ей не терпелось поделиться этой ошеломляющей новостью!
Действительно, дома это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Муж растерянно развел руками:
— Не знаю… не слышал я такого, индивидуальный талон на сапоги! На всех предприятиях разыгрывают… может, вы уже при коммунизме живете в своем клубе…
Он с виноватым видом ушел в маленькую комнату, закрылся там и не выходил весь вечер.
Людочка повисла на шее у матери:
— Мамочка! Ущипни меня! Может, я сплю!.. Ой, я не доживу до вторника!
Надежда Федоровна вытащила заветный талон из носового платка, куда она его бережно, словно новорожденного младенца, завернула в клубе, и положила его за стекло в сервант, в один-единственный хрустальный фужер, подаренный мужу на заводе на его пятидесятилетие.
— Доживем, доживем мы с тобой до вторника! Вот так! Индивидуальный талон! Не то что у некоторых… — Она подошла к двери, за которой находился муж, и нарочито громко сказала: — Тянут одни сапоги на тридцать человек! Теперь доченька обута будет! Не хуже других!
Радостные и возбужденные, они с Людочкой не ложились спать и долго обсуждали на кухне, какие это будут сапоги, какая будет косметика и сколько пар теплых колготок они «возьмут».
— Слушай, дочка! А мы с тобой, пожалуй, и верхнего трикотажа тоже возьмем… А чего? В магазинах полки-то пустые, французская фирма «шаром коти»! Ха-ха-ха! А говорят, еще хуже будет… Так что надо брать все! Не каждый день отоваривание из ГУМа!
— Ой, мамуся! А где же мы столько денег достанем?
— Да есть у меня… на пальто я себе пять лет потихоньку собирала… ничего, пальто потом купим!
Пять дней Надежда Федоровна с Людочкой жили преисполненные чувством сладостного ожидания, надежды и еще чем-то очень неясным, трепетно-радостным, что наполняло их жизнь смыслом, делало счастливыми и напоминало о том, что они — женщины.
Надежда Федоровна не ругалась эти дни с мужем. Она была, как в молодости, мила и приветлива. Подавая ему щи в глубокой тарелке, поставленной, как в ресторане, на мелкую, она приговаривала: «Ешь, Васенька, на доброе здоровье!» — и два раза даже погладила его по волосам.
Василий Тимофеевич недоумевал, смущался и чувствовал себя неловко. За восемнадцать лет совместной жизни, полной нескончаемых тягот и забот, они с Надеждой Федоровной отвыкли от подобных нежностей, и теперь это приводило его в смятение. Василий Тимофеевич не знал, как ему себя вести, и, не испытывая ответного чувства к жене, замкнулся вдруг и пять дней молчал.
Наконец наступил долгожданный вторник.
…Отоваривание началось в два часа.
Вначале шли станционные работники с ночной смены, потом диспетчеры, потом путейцы…
Работники железнодорожного клуба, в количестве пятнадцати человек, собравшиеся у входа в столовую за час до назначенного времени, все время оттеснялись напором огромной толпы, собравшейся у двери.
Невысокий, чернявый молодой человек кавказского типа, с черными усиками и черными глазами распоряжался с той стороны двери. Время от времени он открывал дверь, выпуская с покупкой и впуская кого-то на свое усмотрение.
— Мы клуб! У нас на талонах время!.. — попыталась возвысить голос профорг клуба Маргарита Игнатьевна, но «чернявый» с силой захлопнул дверь, не дослушав ее до конца.
Стрелки часов перевалили за семь… Из открытых на улицу дверей тянуло вечерним декабрьским морозцем, и люди, греясь, подпрыгивали с ноги на ногу…
Радостное возбуждение у Надежды Федоровны начало угасать, подмятое под себя навалившимся тяжелым комом, слепленным из чувства тревоги, неуверенности и страха за несбыточность заветной мечты: «А вдруг их очередь так и не подойдет до закрытия… а вдруг все разберут…» Она оглянулась на Людочку, которую взяла с собой, чтобы та смогла примерить сапожки и сама выбрать по своему вкусу, что она захочет. Лицо у дочки было растерянное и совсем детское. Ну нет, я ее в обиду не дам никому!
— А ну, дочка, — шепнула она ей, — поднажмем!
Надежда Федоровна присела, а затем, распрямляясь, что было сил рванула всем телом и, растолкав четырех человек, значительно продвинулась вперед.
— Ты чего толкаешься?! Силу некуда девать?! — зашумели в толпе.
— А вы чего стоите как стена?!.. Ни туда, ни сюда… ни себе, ни людям! — огрызнулась Надежда Федоровна.
Щеки ее горели, выношенная старая шапка из песцовых хвостов съехала набок. Она азартно улыбнулась и, весело подмигнув Людочке, шепнула ей:
— А ну, доча! Держись за меня! Сейчас я еще разок попробую!
Второй рывок оказался яростней и сильней, чем первый, и Надежда Федоровна с Людочкой прорвались в первые ряды.
— Куда прешь?!.. Корова!.. Нахалка!.. — послышалось со всех сторон.
Но Надежде Федоровне это было безразлично. Главное, что они с Людочкой были почти у цели, стоя теперь первыми у дверей.
«Чернявый» открыл дверь, выпуская очередную партию улыбающихся, распаренных, как после бани, счастливчиков с коробками в руках.
— Молодой человек! — сказала высоким от волнения голосом Надежда Федоровна, придержав дверь ногой. — Уже половина восьмого! Когда же вы клуб запустите?
— Когда надо, тогда и запустим!
— Мы здесь с пяти часов мерзнем! Это издевательство над людьми! Пропускаете кого-то по блату, а мы стоим тут под дверью!.. — неожиданно для самой себя проговорила вдруг Людочка.
— Что?!! — прогремел «чернявый». — Да за такие разговорчики я вас вообще не пущу сюда!
— Не кричи на нее, не страшен! — вступилась мать за дочь.
— Вот именно! — не сдавалась Людочка. — И что значит «не пущу»? У нас талон! Вы не имеете права!
— Да?!.. Посмотрим, у кого какие права!!! — он захлопнул дверь.
— Тоже мне начальник нашелся! Не пустит! Да кто он такой?.. — возмутилась Надежда Федоровна.
— Он — председатель профсоюзного комитета станции! Он организовал это отоваривание!.. Главный человек здесь! — сказал кто-то из толпы.
Надежда Федоровна сникла.
— Не смей больше рот открывать, — прошипела она дочери, — а то уйдешь домой босая!
В восемь часов наконец «чернявый» открыл дверь и выкрикнул:
— Проходит клуб!
Надежда Федоровна с Людочкой рванули было вперед, но он преградил им вход рукой.
— А вы — не пойдете!
— Как? За что?!
— За разговоры!!!
Надежда Федоровна поняла, что терять ей уже нечего:
— А вы нам рот не затыкайте! У нас гласность и плюрализм!
— Поговорите еще!!!
— А что мы такого сказали? — спросила испуганная Людочка. В ее широко открытых глазах стояли слезы.
«Чернявый» толкнул ее в грудь и захлопнул дверь. Крупные детские слезы закапали из Людочкиных глаз на пальто.
— Не реви! — сказала ей мать. — Сейчас пройдем! Я ему дам «не пущу»!
«Чернявый» открыл дверь, выпуская очередного покупателя.
Надежда Федоровна, воспользовавшись удобным моментом, с силой отпихнула своим мощным телом невысокого худенького профсоюзного лидера в сторону, едва не свалив его с ног, и ввалилась в зал. Он попытался было схватить ее за пальто и вытолкнуть обратно, но она на весь магазин заорала:
— Не трогай! Убери руки! Я имею такое же право! Я двадцать лет профсоюзные взносы плачу!
Профорг клуба Маргарита Игнатьевна хотела вмешаться, но потом только махнула рукой: «Пусть сами разбираются»!
В зале и без того было полно проблем. Злые, как цепные собаки, молодые красивые продавщицы с ненавистью и презрением смотрели на «диких» покупателей. Они, словно в замедленной съемке, медленно двигались за импровизированными прилавками и, почти не открывая рта, монотонно отвечали всем одно и то же.
— …мерить сапоги не даем… платите в кассу 95 рублей…
— Ну как же платить? А если не подойдут? Говорят, у них голенище узкое, молния не сходится! — прошамкала беззубая толстая уборщица из клуба.
— Женщина, пробивайте в кассу.
— Да какая я тебе «женщина»?!
— А кто вы? Мужчина?
— Я тебе в бабки гожусь!
— Женщина, отойдите от прилавка.
Ошалелые, разгоряченные люди в расстегнутых зимних пальто с мокрыми лбами под меховыми шапками, наклонясь, стоя на одной ноге, мерили сапоги. Многие из них, сгоряча, не замечали свежевыкрашенных масляной краской в фисташковый цвет стен и, не удерживая равновесия, прислонялись к ним кто задом, кто боком…
Что-то невообразимое творилось у прилавка, где висели на вешалках синтетические кофточки с блестящим вышитым цветком на груди и лежали теплые колготки и косметика — арабские лилово-розовые тени и духи за 150 рублей. Хватали все в страшном количестве.
— А чего ими мазать, фиолетовыми-то?.. Под глазами?.. Ах, над глазами? Так это как фингал получится…
как мазать-то лиловыми, чего-то я не пойму… — допытывала всех дородная пожилая женщина в железнодорожной шинели, сильно обтягивающей ее огромные груди.
— Да чего вы еще спрашиваете! Берите не думайте! Фирма! Такого нет нигде!
— Ну пробейте три лиловых, восемь колготок и духи… как, ничего они?.. Хорошие?.. Ну, тогда — пару! — решилась наконец железнодорожница, подавая кассиру четыреста рублей.
В зале стоял гул, было душно, и атмосфера была раскалена до предела…
Надежда Федоровна попыталась было подойти к прилавку, но «чернявый» преградил ей путь:
— Сказал не пущу, значит — не пущу!
— Не имеешь права!!! — заорала Надежда Федоровна, подходя, как тесто на дрожжах, злостью.
Прорвавшаяся в зал, во время отсутствия в дверях «чернявого», Людочка потянула Надежду Федоровну за рукав:
— Мамочка! Пойдем! Ну их! Я уже не хочу эти сапоги!
— Нет! — Надежда Федоровна пыталась убрать с дороги «чернявого». — Я имею такое же социальное право на отоваривание, как и другие граждане СССР! Это — спецотоваривание для станции, а значит, и для меня! Я, может, всю жизнь ждала этого отоваривания! У нас — талон! Пойдем! — Она схватила дочь за руку и рванула вперед.
«Чернявый» понял, что, находясь с этой настырной женщиной в разных весовых категориях, он один с ней не справится, поэтому он призвал на помощь двух рослых мужиков в черных телогрейках и в черных меховых шапках с желтой железнодорожной эмблемой.
Они подхватили Надежду Федоровну с двух сторон под руки и, словно пушинку, почти по воздуху, поволокли ее к выходу…
— А-а-а!!! — От неожиданности громко закричала Надежда Федоровна.
В дверях она растопырила руки и ноги в разные стороны, уперлась ими в косяки двери и, собрав все свои силы и все свое мужество, решила держаться до последнего.
Один из «вышибал» отцеплял ей руки, а другой — с силой огромным кулаком стучал ей по спине, стараясь выбить ее из двери, как выбивают пробку из бутылки, когда нет штопора.
Надежде Федоровне было больно, и она с каждым ударом вскрикивала, словно рожала.
— Ой, мамочка!.. ой, не могу! — однако руки не разжимала.
— Мамочка! Миленькая! Пойдем отсюда! Они убьют тебя! — плакала навзрыд Людочка.
— Нет!!!..ой, мамочка!.. Я имею такое же социальное право, как и все граждане СССР… ой, не могу!..
Возле вскрикивающей Надежды Федоровны и плачущей Людочки столпились любопытные. Некоторые из них пытались заступиться за них.
— За что вы ее так?.. Да на глазах у дочери!.. Вы что, совсем уже озверели?!.
К «чернявому» профоргу подошла профорг клуба и, отведя его в сторону, сильно жестикулируя руками, стала что-то ему говорить. Были слышны обрывки его фраз: «Сказал не пущу, значит, не пущу!»
«Вышибалы», однако, под напором толпы выпустили из рук Надежду Федоровну, и она, словно включенная на «автопилот», опять полетела в сторону прилавка.
— Девочки! Красавицы! — тяжело дыша обратилась она к продавщицам. — Нам сапожки надо!
— …Пробивайте в кассу…
Она бегом бросилась к кассе, и быстро, трясущимися руками, поминутно оглядываясь на дверь, опасаясь, чтобы ее опять не вытолкнули из зала, протянула кассиру деньги. Кассир пробила 95 рублей и вручила ей чек.
«Все! У меня чек в руках! Теперь фиг ты мне чего сделаешь! Баран усатый! Уперся! Не пущу! Не пущу!»
Она так же, бегом, побежала к прилавку.
— Сапожки, пожалуйста, тридцать шестой размер!
— …остались только тридцать пятый и тридцать девятый размеры…
— Как 39?…как же так… мы уже и чек пробили… деньги заплатили…
— Мало ли что… время знаете сколько? Половина девятого, торгуем с двух… где я вам возьму тридцать шестой, рожу, что ли…
— Девочки! Красавицы! Ну, может, хоть тридцать седьмой найдете? а? …ну, может, где случайно завалялась одна парочка?… а?… Нам нельзя отсюда уйти без сапог… доченька у меня в резиновых бегает… Девочки… миленькие… ну поищите, а?.. — Надежда Федоровна утирала рукавом нос и бегущие по щекам из глаз горячие соленые струйки.
— Женщина! Отойдите! Не мешайте работать! Деньги получите в кассе!
…Надежда Федоровна, спавшая с лица, как после тяжелой болезни, бледная и постаревшая лет на десять, пересчитывала деньги, возвращенные ей кассиром.
— Талон отдайте!
Она вздрогнула и оглянулась.
Стоявшая за ее спиной у кассы молодая яркая брюнетка с каким-то списком в руках протягивала к Надежде Федоровне руку.
— Вы не приобрели сапоги?.. Так верните назад талон! Он нам нужен для отчета!
Надежда Федоровна медленно сняла варежку, разжала вспотевший кулак, в котором сжимала талон, тот самый, который еще совсем недавно наполнял ее жизнь радостью и смыслом, а теперь был просто грязно-серой, никому не нужной бумажкой с круглой станционной профсоюзной печатью и с цифрами, написанными чьей-то рукой «18.00» — и протянула его брюнетке.
…В эту ночь Надежда Федоровна долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, высовывала из-под одеяла ноги, потом прятала их, глубоко вздыхала и тихо плакала.
Василий Тимофеевич, вдруг мгновенно перестав храпеть, как будто кто-то невидимый отключил его храпящий аппарат, проснулся.
— Надь, ты чего это не спишь? — сонно спросил он.
Надежда Федоровна всхлипнула.
— Ну вот… Ты чего это, глупенькая… Ну что ты, моя девочка… — Он просунул свою руку ей под шею и прижал ее голову к своему плечу. Надежда Федоровна тоненько завыла. Василий Тимофеевич гладил ее по спине.
— Не надо, Надюша, не надо. Не убивайся ты так… ну подумаешь — сапоги. Переживем! И не такое переживали… ведь ты у меня сильная!
— Не могу я больше! Не могу я, Вася, больше так жить!
— Можешь, Надя! Ты — все можешь! Ты вон как сегодня тех двух мужиков и усатого профорга в разные стороны пораскидала! Ведь справилась ты с ними?
— Справилась.
— А они с тобой?
— Не справились.
— Ну, вот видишь! А почему? Да потому, что ты русская женщина! Некрасовская! Такая, как ты, Надя, и в горящую избу войдет, и коня на ходу остановит… Это не то что у них там, бабы слюнтявые — им все вынь да положь готовенькое… а наша баба, она знаешь какая! О-го-го! Вон я читал где-то, что американцы прозвали наших женщин — «суперженщины». А «супер» — это значит сильная, мощная, которая все преодолеть может! Нет в магазине колбасы — и черт с ней! Нет сапог — ну и обойдемся, не в этом наше счастье! — Он вытер ей пододеяльником нос.
— А в чем оно счастье-то, Вась? В чем? Я уж больше половины жизни прожила, а доведись помереть, так и не знаю, что хорошего перед смертью вспомнить.
— Ну, о чем заговорила! Помереть! Ты вон какая у меня! Молодая, крепкая! Тебя еще на конкурс красавиц выпустить можно!
Надежда Федоровна тихонько рассмеялась.
— Скажешь тоже! А живот?
— А что живот? Живот — это даже очень симпатично! Не то что у их баб… тьфу, смотреть противно — плоскодонки!.. Спи, Надюша. Спи, моя «суперженщина». — Он поцеловал ее в лоб и отвернулся к стене.
…Надежде Федоровне снилось, что она стоит на сцене в длинном блестящем платье, а на шее у нее, вместо бус, — тяжелая связка туалетной бумаги. В зале полно народу. Все кричат ей «супер!», «супер!» и бросают на сцену цветы.
На сцену поднимается председатель жюри Кашпировский.
— Боже мой, Анатолий Михайлович! — вскрикнула Надежда Федоровна и хотела было быстро-быстро замотать головой, но он остановил ее.
— Не надо! Сейчас этого делать не надо!
В руке у него был конверт. Он протягивал его Надежде Федоровне.
— За то, что вы всегда так талантливо выполняли мои установки, помогали мне в моих сеансах, — говорит он, — и уплывали со мной в сказочные, заокеанские страны, я вручаю вам приз — билет на пароход. Плывите!
— А как же клуб? — спросила Надежда Федоровна.
— Не волнуйтесь! Костюмы артистам выдадут без вас и клизмы тоже поставят кому нужно. У нас незаменимых нет! Так что плывите!
Надежда Федоровна испытывала в душе сладкую истому: еще немного, еще чуть-чуть — и она увидит эти прекрасные страны, где в магазинах есть колбаса и сапоги, где продавщицы не прячут под прилавок товар и всем улыбаются, где улицы чистятся.
Ей было очень хорошо, и оттого Надежда Федоровна улыбалась во сне…
1989 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.