Глава 8 Великий сыщик и “Стрэнд”

Глава 8

Великий сыщик и “Стрэнд”

ОСТАВИВ МЕДИЦИНУ, ДОЙЛ БОЛЕЕ НЕ нуждался в жилье в самом центре столицы. В июне 1891 года он подыскал для семьи подходящий дом на Теннисон-роуд, в Норвуде, южном предместье Лондона. Это была трехэтажная вилла из красного кирпича с остроконечной крышей. Шестнадцать комнат, балкон и сад, обнесенный стеной.

“Там мы и обосновались, и там я впервые попробовал жить исключительно за счет своего пера. Вскоре стало ясно, что я в силах играть по этим правилам и без особых проблем смогу обеспечить нам приличный доход… Сложность с Холмсом состояла в том, что каждый рассказ требовал не менее продуманного и полновесного сюжета, чем объемистая книга. Но быстро плести захватывающие интриги очень тяжело. Сюжет делается вялым и расплывчатым. А у меня было твердое намерение — отныне, раз надо мной не тяготеет жесткая необходимость заработать, никогда больше не писать того, что ниже моих возможностей. Поэтому каждый рассказ о Холмсе должен иметь достойный сюжет и идею, интересную мне самому, ибо это первое, что требуется, дабы быть интересным кому-либо еще”.

“Скандал в Богемии” вышел в июльском номере “Стрэнда”. Любопытно, что это единственный случай, когда Холмс потерпел поражение, да вдобавок от женщины — от молодой оперной певицы Ирен Адлер, “известной авантюристки”. И судя по этой истории, Холмс все же не был закоренелым женоненавистником. Доктор Ватсон начинает рассказ так: “Для Шерлока Холмса она всегда оставалась “Той Женщиной”. Я почти не слышал, чтобы он называл ее как-нибудь иначе. По его мнению, она затмевала и далеко превосходила всех представительниц своего пола. Нельзя сказать, чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, близкое к любви. Всякие чувства, а тем более это, были ненавистны его холодному, точному и поразительно уравновешенному уму”[18].

Как водится, на Бейкер-стрит приходит посетитель. На сей раз это грузный мужчина в маске. Холмс тут же догадывается, что их с Ватсоном гость — его величество король Богемии. Король хочет, чтобы Холмс помог ему вернуть компрометирующую фотографию, где он запечатлен вместе с Ирен Адлер, дабы избежать скандала накануне грядущей свадьбы. Прибегнув к маскировке и другим замечательным ухищрениям, Холмс выясняет, где Ирен прячет драгоценный снимок, но, когда он пытается его изъять, обнаруживается, что Ирен ускользнула за границу. Мало того, она с самого начала знала, с кем имеет дело, и все уловки знаменитого сыщика ее лишь позабавили.

Художественный редактор “Стрэнда” У.Г. Бут хотел заказать рисунки Уолтеру Пэйджету, иллюстрировавшему “Остров сокровищ” и “Робинзона Крузо”, но по ошибке заказ попал к его менее известному брату Сидни, который тоже работал наемным художником. По одной версии, Бут обратился к Сидни, потому что забыл, как зовут Уолтера, по другой — Сидни вскрыл письмо, поскольку оно было адресовано “м-ру Пэйджету, иллюстратору”.

Подобно Чарльзу Дойлу, Сидни не слишком внимательно прочитал описание внешности Холмса, и использовал своего симпатичного брата Уолтера как натурщика. В результате Шерлок Холмс, по словам одного критика, “получился лишь чуть менее элегантным и очаровательным, чем какой-нибудь актер, играющий любимцев женщин”. Дойл, очевидно, никак не ожидал, что Холмс окажется красавцем, но признал: “С точки зрения читательниц, вышло очень неплохо”. Именно Сидни, иллюстрируя рассказ “Серебряный”, одел сыщика в знаменитую крылатку и кепи, и теперь Холмс ассоциируется у читателей всего мира именно с этим нарядом.

После публикации “Скандала в Богемии” поползли слухи, что у персонажей — Ирен Адлер и ее коронованного любовника — были реальные прототипы, так что публика вовсю гадала, кто же имелся в виду. Среди наиболее вероятных кандидатов называли актрису Лили Лэнгтри и принца Уэльского — их роман был поводом для многочисленных сплетен; певицу Людмилу Хьюбел, с которой, как утверждали, состоял в связи австрийский эрцгерцог Иоганн-Сальватор, племянник австрийского императора и короля Богемии Франца-Иосифа I; и скандально известную танцовщицу Лолу Монтез, любовницу Людвига I Баварского. Упоминали даже прославленную оперную певицу Нелли Мельбу, покорившую не только родную Австралию, но США и всю Европу. (В Британии она была удостоена звания дамы командора Ордена Британской империи!) Впрочем, все эти слухи только подогревали интерес читателей.

В августовском номере “Стрэнда” за 1891 год вышел “Союз рыжих”, замечательно остроумная история о жуликах, ловко выманивших владельца из магазина, чтобы в его отсутствие прорыть подземный ход в банк, расположенный по соседству с его лавкой. Они поместили в газету объявление, приглашая всех рыжеволосых занять очень заманчивую вакансию от Союза рыжих — переписывать, сидя у них в конторе, статьи из Британской энциклопедии за 4 фунта в неделю. Разумеется, хозяин магазина мистер Уилсон был огненно-рыжим. Само собой, Холмс разрешил загадку с присущим ему изяществом.

Когда Конан Дойл закончил первые шесть рассказов о Холмсе, Гринхоу-Смит немедленно предложил заключить договор еще на шесть, так что они публиковались в “Стрэнде” ежемесячно до июня 1892 года. К некоторому недоумению его создателя, Холмс совершенно пленил читателей: они выстраивались в очереди у газетных киосков в дни выхода очередного номера журнала, и, когда первый цикл рассказов был завершен, гениальный сыщик уже сделался всеобщим кумиром.

Супергерой Викторианской эпохи, рыцарь, сопровождаемый верным Санчо Пансой, чью роль исполняет доктор Ватсон, Холмс пришел в мир, когда Британская империя была в зените славы и могущества, а Лондон центром мировой политики и экономики. Наука получила всеобщее признание и стала даже модным увлечением, а Холмс был олицетворением именно следователя-ученого. Он частенько ворчит на Ватсона за то, что тот не хочет осознать: расследование — это применение науки на практике. Например, в “Этюде в багровых тонах” Холмс говорит, что открыл вещество, которое осаждается только гемоглобином, — то есть, по сути, предвосхитил создание иммунной сыворотки. В “Знаке четырех” он ссылается на свою монографию о гипсовых слепках с отпечатков ног (еще до того, как в 1891 году Ханс Гросс опубликовал учебник по криминалистике, где привел шесть способов сохранять следы, из которых наилучшим признал вариант с гипсом). В рассказе “Рейгетские сквайры” Холмс излагает принципы графологической экспертизы (которыми, кстати, мир пользуется по сей день).

Ни один писатель не отразил дух тогдашнего Лондона лучше, чем это сделал Конан Дойл, и это при том, что первые два рассказа о Холмсе он писал, зная город только по нескольким визитам к родственникам. Вот замечательное описание из “Знака четырех”: “Был сентябрьский вечер, еще не минуло и семи, но погода стояла унылая, и мелкий моросящий дождь окутал огромный город непроглядной пеленой. Темные тучи печально нависли над грязными улицами. Фонари на Стрэнде казались мутными слабыми пятнами света, бросающими неясный расплывчатый отблеск на мокрые тротуары. Ярко освещенные витрины изливали желтое сияние в туманный, полный испарений воздух и ложились размытым отражением на заполненную народом улицу”.

Впоследствии Орсон Уэллс[19] остроумно заметит, что Холмс “никогда не жил, но никогда и не умрет”, однако многие читатели были уверены, что Холмс реальный человек, и некоторые отправлялись на Бейкер-стрит для того лишь, чтобы обнаружить: дома 221-6 там нет. Конан Дойл получал кучу писем, в которых его просили раздобыть для них автограф великого сыщика, а пресс-агентство поинтересовалось однажды, не пожелает ли Холмс воспользоваться их услугами. Джордж Ньюнес был очень доволен — меньше чем за два года имя Конан Дойла, помещенное на обложке журнала, увеличило тираж на 100 000 экземпляров.

Дойл с Холмсом оказались отличной парой. У Дойла был врожденный дар рассказчика, и он нередко говорил друзьям, что его единственная задача — хорошо рассказать историю — внятно и с уместной долей развлекательности. А секрет, по его словам, заключался в ритме и самоконтроле. Автор множества популярных романов, признанный мастер Джон Ле Карре отзывается о рассказах про Холмса так: “Это своего рода совершенство — идеальное соотношение диалога и описаний, превосходные характеры и замечательное чувство ритма”. Холмс и впрямь идеально подходил Дойлу, позволяя придумывать запутанные ситуации, из которых только он и мог выбраться победителем. Читатели с восторгом цитировали афоризмы сыщика: “Исключите невозможное, останется — сколь бы она ни казалась невероятной — истина”. “Величайшая ошибка — строить предположения прежде, чем получишь все данные”.

Вот так, под чутким руководством Дойла, Холмс и стал главным героем Викторианской эпохи.

В октябре 1892 года двенадцать первых рассказов составили сборник “Приключения Шерлока Холмса”, который стал бестселлером и сделал Конан Дойла одним из самых успешных авторов. За три года было продано около четверти миллиона экземпляров. Книга получила восторженный отзыв в “Букмене” от доктора Джозефа Белла: “Его замечательные рассказы, безусловно, доказывают, что Конан Дойл прирожденный сочинитель. Он умело придумывает отличные сюжеты с запутанными поворотами; рассказывает их на честном англосаксонском, просто и сильно; и кроме прочих достоинств там нет “воды”, абсолютно ничего лишнего. Он знает, что краткость привлекательна. И потому его рассказы можно читать между обедом и кофе, не опасаясь, что к концу истории забудешь, с чего она началась”.

Конан Дойл был, естественно, доволен успехом, но все больше опасался, как бы Холмс не нарушил его планы стать серьезным писателем. Уже в ноябре 1891-го, лишь четыре года спустя после первого появления Холмса в печати, он писал матери, что подумывает, не пора ли “убить” сыщика: “Он отвлекает меня от более важных вещей”.

Мэри Дойл пришла в ужас — как, лишить себя такого замечательного источника дохода? И всячески отговаривала сына от его затеи. Но Конан Дойл хорошо знал себе цену на издательском рынке. В следующем письме он писал ей: “Я получил послание из Бристоля от редактора “Эрроусмита”. Около двух лет назад он хотел, чтобы я написал книгу для его дешевого издания, и обещал гонорар — я запросил 100 фунтов, на этом мы разругались, и он прислал мне весьма грубую открытку, которую я оставил без внимания. Конец первого действия. Год спустя он предложил мне за такую книгу 100 фунтов вперед. Я сказал, что теперь цена ей 200. Конец второго действия. На прошлой неделе он сообщил, что хотел бы заказать мне книгу (60 000 слов) за эти деньги. Я ответил, что теперь она будет стоить 400 фунтов. Из Бристоля донеслись неистовые рыдания, полные раскаяния за прошлые грехи. И я согласился написать 50 000 слов: аванс 250 фунтов, 20 % потиражных, я сохраняю авторские права в Штатах и на континенте. Рукопись надо отослать в августе, так что у меня еще много времени. В общем, работы хватает”.

В конце 1891-го Дойл отметил в дневнике, что в тот год литературная деятельность принесла ему 1500 фунтов. Он написал 210 000 слов — из них 30 000 были первыми ста пятьюдесятью страницами нового романа “Изгнанники: История двух континентов”, начатого в первых числах декабря и законченного в конце февраля 1892 года. Роман создан под сильным влиянием Дюма и описывает гонения на гугенотов во Франции XVII века и их последующее бегство в Северную Америку. Сначала роман публиковался в “Стрэнде”, а затем вышел отдельным изданием. Журнал “Харпер нью манфли” назвал его “замечательно интересным”: “Вряд ли кому прежде удавалось нарисовать столь живую картину нравов при дворе Людовика Великого, с его роскошью, нищетой, подлостью, гордостью, культурой, невежеством, интригами и фанатизмом…” Чуть позже мать писала Артуру, что во время ее поездки во Францию на экскурсии по замку Фонтенбло гид рекомендовал “Изгнанников” в качестве наилучшего пособия по эпохе Людовика XIV Дойл был очень доволен: “Полагаю, гид был бы немало изумлен, если бы в тот момент его расцеловала престарелая английская леди, но, вероятно, этого удовольствия он все же избежал”.

Теперь Дойл писал с бешеной скоростью, словно все идеи, запечатанные в нем, пока он работал врачом, вырвались из заточения и устремились на свободу. Он обнаруживал в своих рассказах поразительную разносторонность интересов: медицина, история, спорт, сверхъестественные силы, ужасы, открытия и трогательные истории. Некоторые из рассказов написаны от лица сильных, волевых женщин, похожих на его мать. В “Грязном деле” муж-пьяница обворовывает свою жену, которая шьет дорогие костюмы. В рассказе “За городом” речь идет о жизни почтенных обитателей небольшого поселка, на чьи судьбы сильно повлияла новая соседка — яростная феминистка и борец за права женщин.

После “Изгнанников” Дойл пишет еще один исторический роман, “Тень великого человека” (об эпохе Наполеона), изобилующий кровавыми и натуралистическими подробностями.

Но при всем том избавиться от Шерлока Холмса Дойл не мог. Он не успел еще дописать первый цикл рассказов, а Гринхоу-Смит уже настойчиво требовал продолжения. Дойл колебался, ему хотелось сосредоточиться на вещах более серьезных, и, в надежде отпугнуть Гринхоу, он запросил тысячу фунтов — невообразимую по тем временам сумму, уверенный, что тот откажется. А тот согласился.

Заключив договор, Конан Дойл написал Лотти, убеждая ее вернуться домой: “В “Стрэнде” хотят еще 12 рассказов о Холмсе, за которые я потребовал 1000 фунтов. В общей сложности я должен заработать ровно 3000 в этом году — было бы странно при этом оставить своих сестер на чужбине”. Конни с Лотти вернулись из Португалии в 1892 году, воспользовавшись щедрым предложением брата; со временем Лотти стала его литературным секретарем в Южном Норвуде. Иннес, обучавшийся в Вулидже в Королевской военной академии для офицеров, также получал от брата денежную помощь, и, только когда он высказал пожелание вступить в элитный Королевский артиллерийский полк, Дойл отказался платить — слишком велики были затраты.

Поскольку автору редко требовалось больше недели, чтобы завершить очередную историю про Шерлока Холмса, гонорар его был исключительно высок. Сначала он придумывал сюжет, то есть преступление и его разгадку, затем набрасывал вчерне отдельные сюжетные линии и персонажей, а потом садился и писал. Работал за высокой конторкой в углу кабинета, выходившего окнами в сад. Стены были увешаны акварелями его отца и различными сувенирами, напоминавшими о походе в Арктику — там были и гарпуны для китовой охоты, и чучело исландского кречета, и голова белого медведя.

Работал Дойл с завтрака до ланча, а затем с пяти до восьми вечера, обычно “делая” за это время около 3000 слов — поразительная “производительность”, которой может позавидовать любой писатель. Многие сюжеты он сочинял во время вечерних прогулок с Туи (они любили ходить пешком и ездить на велосипедах по окрестностям), а также играя в теннис и крикет. Едва закончив рассказ, Дойл терял к нему всякий интерес. Как он писал Г.К. Честертону, его работу может улучшить редактор, но только не он сам. Он полностью выкладывался с первой попытки, и любая дальнейшая правка была бы “неуместной тратой времени”.

Хотя Конан Дойл и обзавелся пишущей машинкой, он все же предпочитал писать от руки, кладя ровные, гладкие строки с редкими помарками. Была у него и “Книга замыслов”, куда он записывал и новые сюжеты, и те, которыми уже воспользовался, и те, которые почему-либо прежде отверг:

Рассказ про буров и про человека с дурной наследственностью. (Это может быть очень сильно.)

Нищий возле биржи и исчезновение м-ра Истона Брауна. (Сделано.)

Женщина, которая умудрялась охлаждать добрый кларет и подогревать дорогое шампанское.

Монашка в глубокой старости встречает человека, из-за которого когда-то ушла в монастырь. (Использовано.)

Изо всех развалин на свете самая печальная — развалина человека. (Конец Каллингворта — использовано.)

Дойл постоянно искал сюжеты и готов был принять постороннюю помощь. “Думаю, может выйти отличная вещь о преступнике-бактериологе, — писал он Джозефу Беллу в ответ на его предложение. — Единственная загвоздка в том, что надо ориентироваться на среднего читателя, которому должно быть интересно с самого начала, а для этого он должен понимать, о чем идет речь. Несмотря на это, полагаю, что-то может получиться, и буду крайне рад, если вы потратите минут десять, чтобы разъяснить мне суть того дела, о котором пишете, а также чрезвычайно признателен за любые достоверные сведения о Шерлоке Холмсе”.

Если над историческими романами Дойл работал очень тщательно, скрупулезно сверяясь с многочисленными источниками, то рассказы о Холмсе писал порой очень небрежно, отчего в них полно вопиющих ошибок и несообразностей. Например, читателю предлагали поверить, будто за пару минут Холмс мог так преобразиться, что даже Ватсон не узнавал его. Или взять собаку доктора: договариваясь снимать квартиру, Холмс и Ватсон (“Этюд в багровых тонах”) обсуждают, какие у кого недостатки и как они могут помешать совместному проживанию. Ватсон говорит, что у него есть “щенок бульдога”. Впоследствии собака не только не мешает, больше того, ни разу даже не упоминается в “шерлокиане”. Еще один великолепный ляп допущен в “Человеке с рассеченной губой”: жена называет Ватсона Джеймсом, при том что зовут его Джон. Ну и непревзойденная по числу ошибок “Пестрая лента” — любимый рассказ самого Дойла, — где описана “болотная гадюка, самая смертоносная индийская змея”. Она приучена пить молоко из блюдца, спускается по шнуру от колокольчика, убивает спящую женщину, затем откликается на свист, поднимается по шнуру и возвращается к хозяину через вентиляционное отверстие. Но “болотных гадюк” не существует в природе (это не значит, что в болотах гадюки не водятся), змеи не пьют молока (они его не переваривают), и они почти совсем глухие (у них нет внешнего уха). Наконец, ни одна змея не сумеет взобраться по шнурку от колокольчика.

Кроме того, сам сыщик — единство взаимоисключающих противоречий. Поначалу мы узнаем, что Холмс всегда встает рано, “съедает неизменный завтрак и уходит из дома”, до того как поднимается Ватсон; но в следующем рассказе он встает “по обыкновению поздно”. В “Знаке четырех” он и слыхом не слыхивал о Томасе Карлейле, однако впоследствии обстоятельно рассуждает о нем. В одном рассказе Холмс говорит, что нисколько не интересуется философией, в другом — цитирует малоизвестных философов и объясняет философские системы. Инспектор Лестрейд, с которым Холмс иногда проводит совместные расследования, из “щуплый человечек с изжелта-бледной крысьей физиономией и острыми темными глазками” превращается в коротышку, похожего на бульдога. В “Происшествии в Вистерия-лодж” Холмс загадочным образом появляется на месте событий в Англии — в это время он путешествует по Тибету.

Конан Дойла все эти мелочи нимало не смущали: “В рассказах, как мне кажется, главное — драматизм, а точность в деталях не так и важна”. И потому, когда какой-то редактор указал ему, что в той местности, которую он описывает в рассказе, нет железной дороги, он безапелляционно ответил: “Я проложил”.

По правде говоря, он никогда особенно не отслеживал, что вышло из-под его пера; не считал сыщика великим персонажем и, хотя зарабатывал с помощью Холмса много денег, не придавал ему значения: он не делал его “серьезным литератором”.

Необходимость написать второй цикл приключений Холмса не помешала Дойлу затеять другой проект. Он сделал из рассказа “Ветеран 1815 года” — воспоминаний “костлявого, согбенного, трясущегося от старости” участника Наполеоновских войн — одноактную пьесу, которую отправил актеру Генри Ирвингу, кумиру своего детства. В сопроводительном письме Дойл сообщал: “Это трогательная история старого солдата. Слезы наворачивались мне на глаза, когда я писал ее, а это верный способ заставить плакать и других”.

Ирвинг попросил своего друга Абрахама (Брэма) Стокера, вскоре прославившегося романом “Дракула”, прочитать пьесу. В то время Стокер был коммерческим директором театра “Лицеум”. “Торопливо проходя на сцену, сменив по обыкновению цилиндр на мягкую широкополую шляпу, которую он надевал на репетиции, Ирвинг остановился у стола, где я работал, и положил на него сверток: “Я хочу, чтобы ты проглядел это во время репетиции. Пришло сегодня утром. Расскажешь мне, что ты об этом думаешь, когда я освобожусь””. После репетиции Стокер сказал Ирвингу, что пьеса прямо создана для него и ни в коем случае нельзя ее упустить, а надо покупать за любые деньги. Ирвинг согласился и немедленно приобрел права за 100 фунтов, а Дойлу 7 марта 1892 года послал записку с поздравлениями: “Ваша небольшая пьеса чудесна, замечательна, я непременно сыграю в ней с большим удовольствием”. Премьера состоялась в Бристоле в 1914 году.

Известность, которую Дойл приобрел как писатель и драматург, сильно расширила круг его знакомств. Он вступил в “Реформ-клаб”: там собирались литераторы во главе с Джоном Робинсоном, редактором “Дейли ньюс”. Его приглашали на литературные обеды, где гостей принимал Джером К. Джером — редактор журнала “Айдлер”[20] и автор книги “Трое в лодке, не считая собаки”, принесшую ему огромную популярность в 1889 году.

Дойл иногда писал для “Айдлера”, содержание которого было весьма пестрым — рассказы, эссеистика, карикатуры, поэзия и интервью. И хотя мрачноватые истории Дойла — например про покойника, являющегося своей вдове, — шли несколько вразрез с юмористическим тоном журнала, его вещи брали охотно. Веселые чаепития у Джерома нередко затягивались до позднего вечера, когда подавали уже более крепкие напитки, и порой гости засыпали прямо на полу посреди редакции.

Как раз на одной из таких вечеринок Дойл познакомился с Джеймсом Барри, за несколько лет до того прославившегося “Питером Пэном”, и они тут же подружились. У них было много общего — оба шотландцы, оба выпускники Эдинбургского университета и страстные любители крикета. У Барри была своя команда, и Дойл вошел в ее состав. Но играли исключительно ради развлечения, так что членов команды несколько смутили сила и напор нового игрока.

Подружился Дойл и с Джеромом, который в 1893 году посвятил “Наброски к роману” “Конан Дойлу, другу с большим сердцем, большой душой и большим туловищем”. Он вспоминает, что Дойл был также большим тружеником: “Он сидел за столиком в углу своей гостиной и писал рассказ, в то время как вокруг смеялись и разговаривали человек десять. Тут ему было удобнее, чем в кабинете. Иногда, не отрываясь от работы, он отпускал какое-нибудь замечание, давая понять, что следит за нашей беседой, но перо его продолжало неутомимо строчить”.

Летом 1892 года в компании друзей и знакомой Джерома Конни они с Дойлом отправились в Норвегию (поездка была организована, чтобы порадовать Туи, ждавшую ребенка). Живая, веселая Конни очень нравилась Джерому (“Красавица, с нее можно рисовать Брунгильду”). Она единственная из дам не жаловалась на морскую болезнь. В своих воспоминаниях он писал: “Бурное море ей было к лицу, она разрумянилась, глаза блестели, волосы завились чудесными локонами. Добрая душа, она очень сочувствовала бедным женщинам, которые слегли от качки. То и дело она врывалась к ним в каюту, чтобы узнать, нельзя ли чем-то помочь. Казалось, само ее присутствие должно было подбодрить их, но, напротив, оно сводило их с ума. “Ох, Конни, уйди же, — услышал я слабый голос, проходя мимо открытой двери, — мне делается дурно, когда я смотрю на тебя””. (Конни не ответила Джерому взаимностью и вышла замуж за новеллиста Э.У. Хорнунга.)

С присущим ему юмором Джером описал забавный случай, произошедший с Конан Дойлом в Норвегии из-за его излишней самоуверенности. Дойл был убежден, что отлично говорит по-норвежски. Он начал учить язык на корабле, дело пошло на удивление легко, и он не упускал ни единой возможности попрактиковаться. Как-то раз вся компания отправилась в горы на “стольяз”. (Это коляска для одного пассажира, а везет ее небольшой пони.) Остановились пообедать в гостинице. Вскоре к ним подошел молодой офицер и что-то сказал по-норвежски. Конан Дойл кивнул и отошел с ним в сторонку. “Мы издали наблюдали за их беседой, — пишет Джером. — Молодой человек был явно очарован Дойлом, а тот разливался соловьем, точно норвежский его родной язык”. Когда спутники спросили у Дойла, о чем шла речь, он против обыкновения ответил весьма расплывчато и признал, что, разумеется, понял не все, но ему ясно, однако, что кто-то поранил ногу. Обед закончился, и к входу подали коляски. Коляски Дойла не было. Он осведомился у официанта, где она, и тот сказал: но ведь господин одолжил ее молодому офицеру, чей пони захромал. Официант уверял, что Дойл несколько раз сказал “Разумеется, с удовольствием” и “Не стоит благодарности”. После этого у него поубавилось желания говорить по-норвежски.

Журналистов, бравших у Дойла интервью, обычно очень удивляли его внешность и манера общения. Неизвестно, что именно они ожидали увидеть, но уж точно не крепкого здоровяка в неизменном твидовом костюме — куда больше он походил на сельского джентльмена, чем на тот образ, который отвечал их представлению о “настоящем писателе”.

Слава его росла, и вскоре репортер Харри Хоу написал “Один день с Конан Дойлом”. Статья вышла в августовском номере “Стрэнда” за 1892 год: “Он оказался вовсе не таким, как я ожидал… Ни острого, пронзительного взгляда, ни ухваток “детектива”, ничего такого… Просто счастливый, веселый, скромный человек; высокий, широкоплечий. Он от души пожал мне руку, отчего я, сказать честно, слегка крякнул. Он смуглый от загара, потому что много времени проводит на свежем воздухе — играет в футбол, теннис, крикет и в шары. Но всем физическим упражнениям предпочитает велосипед. Ничто не доставляет ему такого удовольствия, как проехать тридцать миль на своем тандеме с женой или посадить трехлетнюю дочку Мэри перед собой и кататься с ней по зеленой лужайке в саду”. К статье прилагалась фотография: у входа в дом Конан Дойл в твидовом костюме, гетрах и в кепке, на трехместном велосипеде; впереди неуверенно сидит Туи, на ней длинное черное платье и шляпка. Туи не отличалась крепким здоровьем, и ей трудно было сопровождать мужа в его долгих прогулках. Дойл писал матери, что, когда они ездили на велосипедах в Суррей с Иннесом и Конни, Туи пришлось отправить домой на поезде: она не выдерживала таких нагрузок.

15 ноября 1892 года Туи родила Артура Аллейна Кингсли. Дойл был совершенно счастлив, что у него есть сын, которому можно привить качества настоящего мужчины, каковыми сам он так гордился, — не говоря уж о том, что его можно научить играть в крикет и боксировать.

Тогда же “Стрэнд” объявил волнующую новость: в декабре журнал начнет публиковать новый цикл рассказов о Шерлоке Холмсе. Объяснялось также, почему сыщик пропал на несколько месяцев: “Причина, что удерживала Конан Дойла от создания новых рассказов, очень веская. Он опасался испортить персонаж, которого так любит, но теперь, заверил нас автор, у него достаточно материала для продолжения, и весело добавил — сюжет первого рассказа настолько тонко закручен, что он даже предложил супруге пари: она не догадается, в чем дело, пока не дочитает до самого конца!”

В письме к Джозефу Беллу Дойл признался, что был в “полном ужасе”: удастся ли сделать новый цикл на уровне первых рассказов. Но беспокоился он напрасно. “Серебряный”, открывающий сборник “Записки о Шерлоке Холмсе”, — безусловно, один из лучших рассказов о преступлениях в мире скачек. Читатели с удовольствием цитировали диалог Холмса с инспектором Грегори:

“— Есть еще какие-то моменты, на которые вы советовали мне обратить внимание?

— На странное поведение собаки в ночь преступления.

— Собаки? Но она никак себя не вела!

— Это-то и странно”[21].

Дойл усердно трудился над Холмсом, когда к нему обратился Барри. Он заключил контракт с импресарио Ричардом Д’Ойли Картом на либретто комической оперетты “Джейн Энни”, но заболел и теперь просил друга о помощи. “Разумеется, я рад был оказать ему любую услугу, и обещал помочь, но сердце мое упало, когда я изучил материал. Единственный литературный дар, которого Барри был начисто лишен, — стихотворчество, чувство ритма, внутреннее ощущение того, что дозволительно в поэзии, а что нет. Фантазии и острот там было в избытке, но сам сюжет слабый, хотя некоторые положения и диалоги превосходны. Я сделал что мог, написал слова к ариям второго акта и большинство диалогов, однако приходилось подгонять это под начальный замысел”.

Барри, в свою очередь, вспоминает, что Конан Дойл был излишне покладист. “Если мы не могли его найти на репетиции, это означало, что он наверняка укрылся в ложе и пишет песню для кого-то из хористов. Им достаточно было жалобно проныть: “У меня совсем нет слов, мистер Дойл, всего пять строчек в первом акте”, как он говорил: “Ох, бедняга, это никуда не годится” и удалялся в ложу, чтобы спустя две минуты выйти оттуда с новой песней”.

Премьера “Джейн Энни” состоялась 13 мая 1893 года в театре “Савой”. Дойл с Барри сидели в ложе, но очень скоро им захотелось оказаться где-нибудь совсем в другом месте. Чем дальше, тем больше артисты запинались и ошибались и тем громче публика выражала свое неудовольствие, так что в итоге одна из главных исполнительниц вовсе отказалась выходить на поклон. Никто не кричал “Автора!”, и, когда Дойл спросил приятеля, зашедшего к ним в ложу, отчего он не хлопал, тот ответил: “Не хотел. Ведь никто же не хлопал”.

Друзья потихоньку покинули театр и отправились ужинать в клуб “Атенеум”. Отзывы были ужасные, большинство критиков недоумевали, как двум таким талантливым авторам удалось создать такую дрянь. Бернард Шоу в своей статье разгромил Дойла с Барри в пух и прах: “Мне, как собрату по литературному цеху, было бы неприлично притворяться и поздравлять их за тот откровенно бессовестный вздор, каким два ответственных человека угостили публику…” А кто-то из журналистов, к величайшему раздражению Дойла, даже предложил исправить оперетту, введя туда Шерлока Холмса.

Летом Дойла с женой пригласили в Швейцарию прочесть лекцию “Беллетристика как раздел литературы”. В Люцерне, в саду отеля “Европа”, Дойл познакомился с С.Э. Хокингом, священником Свободной методистской церкви и тоже писателем. Он был очень удивлен, что автор рассказов о Холмсе оказался плотным, жизнерадостным джентльменом, “каких часто встречаешь на крикетном поле”.

Из Люцерна супруги поехали в Майринген и побывали у Рейхенбахского водопада, сыгравшего немаловажную роль в судьбе Холмса. (Потом там открыли музей Шерлока Холмса, воспроизводящий квартиру на Бейкер-стрит.)

Затем Дойлы вновь встретились с Хокингом, который остановился с ними в одном отеле. Позднее он рассказывал, как они беседовали с Дойлом, взбираясь на ледник. Дойл тогда несколько раз сказал, что не хотел бы, чтобы его вспоминали исключительно как создателя Шерлока Холмса, и признался, что подумывает убить сыщика к концу года. “Дело в том, что он прилипчив как зараза и будет камнем висеть у меня на шее, так что я намерен покончить с ним. Иначе он покончит со мной”. Хокинг спросил, как Дойл собирается это сделать, и тот ответил, что еще не решил. “Может, заманить его сюда и сбросить в расщелину ледника?” — предложил Хокинг. Дойл рассмеялся: “Неплохая мысль”.

Вскоре после возвращения из Швейцарии Туи заболела, она кашляла и жаловалась на боль в боку. Дойл не сразу распознал симптомы туберкулеза. “Это огромное несчастье омрачило и изменило нашу жизнь”, — писал впоследствии он.

Дойл пригласил местного врача, который поставил диагноз: скоротечная чахотка. Он сказал, что легкие сильно поражены и надежды на улучшение мало, учитывая состояние больной и ее плохую наследственность. (У отца Туи, по-видимому, был диабет, да и брат с сестрой умерли молодыми.) Расстроенный донельзя, Дойл обратился к сэру Дугласу Пауэллу, эксперту в этой области, и тот подтвердил диагноз, прибавив, что жить Туи, возможно, осталось несколько месяцев. В конце XIX века чахотка означала смертный приговор, к тому же считалось, что она заразна. Общество смотрело на таких больных с осуждением, многие полагали, что чахотка настигает в основном людей низшего сословия, и всячески сторонились их.

Дойл писал матери из “Реформ-клаба”, стараясь в сдержанных выражениях сообщить ей тревожные новости: “Дорогая моя мама, боюсь, нам придется смириться с диагнозом. В субботу у нас был Дуглас Пауэлл, один из лучших специалистов в Лондоне, и он его подтвердил. С другой стороны, ему кажется, что есть признаки фиброзного разрастания вокруг очага и что второе легкое увеличилось, чтобы компенсировать нагрузку на здоровое. Он полагает, что болезнь долгие годы развивалась незаметно, но если так, то процесс шел очень слабо… Ну что же, надо принять то, что посылает нам судьба, но я не теряю надежды, что все еще будет хорошо… Туи выезжает в хорошую погоду и не особенно потеряла в весе. Иногда кашель бывает мучителен и мокрота обильная — кровохаркания пока нет, но я этого опасаюсь. До свидания, любимая мама, спасибо большое за ваше сердечное сочувствие…”

Странно, что Конан Дойл, профессиональный врач, который три года назад ездил в Берлин изучать проблему туберкулеза, не смог сразу разобраться, чем заболела его жена. Впрочем, это, видимо, объясняется тем, что он был очень загружен работой и находился в постоянном напряжении. Он вдруг сделался знаменит, но прославила его работа, которую сам он ставил невысоко, а потому беспокоился о своей репутации.

За полтора года Дойл написал более двадцати рассказов о Шерлоке Холмсе, три романа, несколько небольших историй и ряд газетных статей, а помимо того неудачное либретто вместе с Барри. Он читал лекции, занимался спортом и находил время, чтобы вращаться в литературных кругах. Это был явный перебор. Периодически на него накатывали приступы угрюмости, дурного настроения, он мучился бессонницей и жаловался матери, что нервы его сильно расстроены. И если он винил себя, что не сразу определил болезнь Туи, то, возможно, его утешало, что во многом благодаря его заботам она прожила еще тринадцать лет вопреки всем мрачным прогнозам.

Вскоре после этого удара судьбы пришло другое печальное известие: 10 октября 1893 года в больнице для душевнобольных скончался его отец. Конан Дойл знал, что состояние отца неуклонно ухудшается. Когда его переводили в Крайтон в мае 1892-го, сын подписал соответствующие бумаги и дал согласие платить 40 фунтов в год. На сертификате о переводе он указал причину болезни — алкоголизм, а в графе “Представляет ли угрозу для общества” решительно написал “Конечно нет”. Однако ни малейшей надежды, что отец вернется в семью, не было, и, хотя любая смерть вызывает скорбь, в этом случае она, похоже, стала избавлением. В откровенном письме к доктору Джеймсу Рутерфорду (от 3 декабря 1892 года) Мэри Дойл с проникновенной тоской описывает ужас его состояния, приступы белой горячки и готовность пуститься во все тяжкие ради выпивки: “Все мало-мальски ценное, что имелось у него и у меня, он втайне выносил из дома, делал огромные долги лавочникам, подписывал счета — за продукты и вещи, которых мы никогда не видели, потому что он тут же их продавал… Он мог раздеться донага, завернуться в простыню и с риском для жизни спуститься из окна по водосточной трубе. Вскрывал детские копилки, пил пятновыводитель…” И с грустью добавляет, что в одном из кабаков Эдинбурга ей “сказали, что у них имеется замечательная коллекция его рисунков, отданных за выпивку”.

Проблема пьянства постоянно возникает в работах Конан Дойла. В рассказе “Лакированная шкатулка”, написанном шесть лет спустя после смерти отца, фигурирует сэр Джон Болламор, долгие годы страдавший алкоголизмом и опустившийся почти до уровня животного. С помощью жены, “нежной и кроткой как ангел”, он избавляется от этого порока, но вскоре она умирает, а ему оставляет послание на фонографе, где заклинает ни в коем случае не пить. Прототипом сэра Джона легко мог быть Чарльз Дойл: “Мне стали понятны и его удивительно человечный взгляд, и глубокие морщины на измученном лице. С утра и до ночи он вел нескончаемую битву с этим страшным врагом, готовым всякую минуту наброситься и погубить его душу и тело”.

Много лет спустя, в интервью газете “Нью-Йорк уорлд”, как будто оправдывая невнимание семьи к отцу, Конан Дойл запоздало утверждал, что он был “великий непризнанный гений”. Утверждал, что отца “занесло” из Лондона в Эдинбург, где “он выпал из поля зрения публики. Его безудержные, удивительные фантазии, я думаю, скорее пугали, чем радовали бесстрастных шотландцев в 50-х и 60-х годах. Душе его была близка чудная игра лунного света, столь искусно переданная им в акварелях; танцующие колдуньи, тонущие моряки, похоронные дроги в безлюдной ночи посреди вересковой пустоши и гоблины, подстерегающие детей на погостах”.

У Дойла не было времени долго оплакивать отца, ему надо было срочно увезти больную Туи из промозглой английской зимы. В Арктике он отметил “восхительные, бодрящие свойства” тамошнего климата и был твердо убежден в целительной силе свежего морозного воздуха. Поскольку в Европе все больше людей болели туберкулезом, в Швейцарских Альпах, высоко в горах, открыли несколько санаториев, где можно было добиться если не полного излечения, то хотя бы некоторого улучшения. Как было написано в одном из медицинских журналов, альпийский воздух “очищает и восстанавливает” пораженные легкие.

Дойл быстро все устроил для того, чтобы Туи могла провести зиму в гостинице “Курхаус” в Давосе. “Похоже, здесь у нас были самые высокие шансы убить ненавистных микробов, торопливо пожиравших ее легкие”. Она уехала вместе со старшей сестрой Эмили 1 ноября, поручив детей заботам своей матери. Дойл на время задержался, чтобы уладить дела и выполнить обязательства перед “Стрэндом”.

Как никогда остро чувствовал он отвращение к столь популярному жанру детектива. “Чисто криминальные истории наносят вред, они лишь укорачивают наше суетное бытие и отвлекают от важных дел. Они неуклонно портят вкус, мешая распознавать более тонкие, деликатесные блюда”. “Уверен, — писал он в автобиографии в 1924 году, — если бы я никогда не притрагивался к Холмсу, который всегда заслонял более значительные мои работы, то занимал бы сейчас господствующее положение в литературе”.

Когда редактор предложил ему написать предисловие к новому изданию “Этюда в багровых тонах”, Дойл резко ответил, что “такая примитивная литература, как детективный рассказ, вряд ли заслуживает предисловия”. Сотни писем из его архива свидетельствуют о разочаровании: “Бедняга Холмс мертв и проклят. Я не смог бы оживить его, даже если бы захотел (по крайней мере, в ближайшие годы), поскольку сыт им по горло и испытываю к нему то же чувство, что и к фуа-гра, которого однажды съел слишком много, так что при одном упоминании о нем мне и сегодня делается дурно”.

В декабре 1893 года он решил проблему и написал в своей “Книге замыслов” два слова: “Убил Холмса”.