Глава V В поисках знаний

Глава V

В поисках знаний

«…Германия набросилась с совершенно исключительной энергией на естественные науки…»

К. Маркс

В 1856 году умер Петр Кононович Боткин.

Дела фирмы требовали немедленного вскрытия завещания, что и было совершено в присутствии родственников. Управление фирмой по торговле чаем было завещано четырем сыновьям, двум от первого, двум от второго брака. Василий Петрович был одним из них. Так смерть отца вернула литератора и философа Боткина в область коммерция. Отец возложил на него также заботу о всей семье.

Большая часть капитала была завещана братьям, оставшимся в «фирме», а остальным, в том числе и Сергею Петровичу, — по 20 тысяч рублей. «…Следует отдать должную справедливость этой почтенной семье. — писал Белоголовый, — что такое неравномерное распределение наследства нисколько не нарушило искренности дружеских отношений между братьями».

После возвращения Сергея с фронта родные советовали ему заняться частной практикой, друзья — поступить в госпиталь. Но молодой врач искал для себя другого. Все яснее понимал он недостаточность знаний, полученных в университете. Иноземцев посоветовал Боткину ехать за границу, чтобы ознакомиться с западноевропейской медициной. Отцовское наследство давало возможность выполнить это — лучшего применения полученным деньгам Сергей не видел.

«Решив главное, — вспоминал потом Боткин, — я ни от кого не мог получить указаний и советов, где, как и у кого можно было заниматься с пользой в Европе».

По примеру большинства отправляющихся в то время для усовершенствования за границу Боткин решил ехать в Германию. Кенигсберг был первым немецким городом на его пути. Здесь он надеялся поработать в терапевтической клинике профессора Гирша. Но руководитель клиники в момент его приезда отсутствовал, и Боткин не мог начать работу. Разговорившись с одним из ассистентов, он узнал, что в Германии лучшим учителем считается вюрцбургский профессор патологической анатомии Рудольф Вирхов.

О Вирхове говорили как о создателе новой школы, выступающей с резкой критикой гуморального направления.

Боткин решил немедленно ехать в Вюрцбург.

Первые лекции Вирхова разочаровали Боткина. Где же громовые слова, сокрушающие мистику гуморальной теории, где гениальные обобщения, в чем сущность нового учения?

«Он читал о кровяном сегменте, распространяясь со свойственной ему обстоятельностью, о различных морфологических видах, — вспоминал Боткин. — Все эти мелкие подробности до такой степени казались мне скучивши и ненужными, что я понять не мог, как можно терять время на такие пустяки».

Но скоро он начал понимать, что в этих пустяках и заключена основная взрывная сила учения Вирхова. Избегая умозрительных построений, столь характерных для гуморалистов, Вирхов в основу научного исследования положил точный опыт, эксперимент. Целлюлярная патология Вирхова представляла широкую теоретическую систему, охватывающую все основные стороны жизнедеятельности организма в нормальных и патологических условиях. Вирхов исходил из учения о клеточном строении организма.

Клеточная теория, сформулированная в 1838–1839 годах Т. Шваном и М. Шлейденом, устанавливала единый принцип строения всех многоклеточных организмов и тем самым стала основой учения о живой природе.

Вирхов в своей патологии назвал клетку краеугольным камнем в твердыне научной медицины, он трактовал живой организм как сумму независимых клеток и утверждал, что «врач не может разумно мыслить о болезненных явлениях, если не находит для них точно определенного места в теле».

Главным орудием в его работах был микроскоп. Микроскоп открывал новые, неведомые стороны жизни организма, показывал жизнь клетки.

Боткин был знаком с клеточной теорией Швана и Шлейдена, умел обращаться с микроскопом. Но эти сведения оставались для него мертвым капиталом. Теперь каждое микроскопическое исследование связывалось с патологическими изменениями в человеческом организме, оно проливало новый свет на те тайны природы, к постижению которых стремился молодой ученый. Боткин писал в Москву братьям и Белоголовому; «Я должен много работать, много учиться, от многого отказаться, чтобы понять все значение и богатство нового учения».

Целлюлярная патология строго основывалась на опыте, и это главное, что покорило в ней Боткина. Уж очень соблазнительной была та конкретность и доказательность экспериментами, которая лежала в ее основе. Сергей Петрович стал горячим приверженцем нового учения.

Осенью 1856 года профессор Вирхов был переведен в Берлин. Боткин отправился туда же.

Первое время он восторженно относился ко всему, что увидел в Германии. Белоголовый вспоминает: «Боткин в письмах с любовью, с увлечением говорил о Вирхове, о клиниках, ярко описывал богатые и для всех открытые сокровища Берлинского университета…»

Делился своими впечатлениями Сергей Петрович и со старшим братом. Василий Петрович писал Анненкову: «На днях получил письмо от Сергея. Боже мой, какая кипит страшная работа в европейском научном мире! И посмотрите, на какой путь пробирается медицина: микроскопическая анатомия и химия кладутся теперь в основу ее; все стремится проверить опытом и наблюдением, абсолютные теории предаются осмеянию… Сергей, который был здесь дельный малый и выдержал экзамен на доктора, с ужасом пишет, до какой степени отстало наше медицинское образование от того, что теперь делается в Германии. Вообще замечательно в последнее время страшное движение Германии на поприще естественных наук, от которых так долго удерживало ее исключительное преобладание философии. Представьте же, философские аудитории положительно пусты, едва находится по 2, по 3 слушателя, уж истинно „последних могикан“. Аудитории наук естественных, напротив, переполнены».

Большую часть времени Боткин отдавал занятиям в лаборатории медицинской химии института Вирхова. Одновременно с Боткиным в лаборатории работали также Сеченов и еще несколько русских. Заведовал этой лабораторией адъюнкт Гоппе-Зейлер, читавший в институте гистологию. Это был еще молодой, но Очень добросовестный, доброжелательный и опытный учитель. Русским практикантам нравилось то, что он не делал никакой разницы между ними и немцами.

В лаборатории Гоппе-Зейлера Боткин осваивал новые методы физико-химических исследований. Физическая химия в ту пору была еще в периоде своего зарождения. Привлечение методов физики для раскрытия законов управления физико-химическими явлениями открывало новые возможности глубокого проникновения во внутренние процессы, происходящие в живом организме. Не удивительно, что эти методы чрезвычайно интересовали Боткина. Одновременно он вел и исследовательскую работу. Боткин изучал вопросы осмоса — проникновения веществ из растворов через животную перепонку.

Последователи гуморальной теории утверждали, что этот процесс в живом организме может происходить только благодаря действию особой «жизненной силы». В 1828 году француз Дютроше покавал, что жидкость может проходить не только через живую, но и через мертвую перегородку. Это опровергало утверждения гуморалистов, но опыт остался без внимания. Теперь вопрос был вновь поднят последователями целлюлярной теории в борьбе со взглядами «венской школы» Рокитанского. В лаборатории Гоппе-Зейлера были поставлены широкие исследования.

Боткин выбрал себе задачу — выяснить причины венозного застоя в сосудах.

Авторы, проводившие опыты в этом направлении, указывали, что если стенку капиллярного сосуда смочить концентрированным раствором какой-либо соли, то этот раствор притянет к себе, как бы высосет через стенку сосуда плазму крови, кровяные тельца лишатся жидкой среды — и получится застой. Таким образом, причиной застоя считали проникновение жидкой части крови через стенку сосуда вследствие известного явления — экзоосмоса. Боткин задумался над этим толкованием. «Каким образом несколько капель соляного раствора могут произвести застой в сосудах, отняв некоторое количество воды из крови, находящейся в постоянном движении и, следовательно, беспрестанно приносящей новые количества жидкости?» — думал он.

Сергей Петрович начал проверять опыты немецких авторов. Прежде всего он усовершенствовал методику опыта. Его предшественники изучали движение крови в капиллярах плавательной перепонки лягушки, где пигмент мешает точному наблюдению; он же решил взять капилляры брыжейки, которая пигмента не содержит. Ему удалось ясно разглядеть всю картину процесса. В широких капиллярах кровяные тельца плывут, сохраняя свою обычную круглую форму, попадая же в узкий капилляр, они вытягиваются в длину и активно сокращаются. Так они проходят через узкое место, а затем, попав снова в широкий сосуд, принимают прежнюю форму.

Когда же стенка капилляра смочена каплей раствора поваренной соли, картина совершенно другая. Просвет капилляра действительно суживается, как это описано у прежних исследователей, но вместе с тем происходит другое явление, которое осталось ими не замеченным: кровяные тельца сморщиваются, приобретают форму тутовой ягоды, они уже не могут протиснуться через узкие места. Они останавливаются и закупоривают просвет капилляра, начинается венозный застой.

Эти наблюдения заставили Боткина сделать совершенно новый вывод: хотя выход жидкой части крови из просвета капилляра действительно происходит, основная причина застоя в том, что кровяные тельца утрачивают способность активно сокращаться. И Боткин ставит вопрос: не следует ли из этого заключить, что главная причина застоя состоит не в экзоосмосе, а в совершенно другом обстоятельстве — утрате кровяными тельцами своей эластичности?

Такое толкование процесса противоречило взглядам Гоппе-Зейлера и вызвало ожесточенные споры в лаборатории. До сих пор процесс этот рассматривался как чисто физико-химический, Боткин же дал ему новое, физиологическое толкование.

Несмотря на возражения Гоппе-Зейлера, Боткин стоял за свои выводы, и в конце концов Гоппе со свойственной ему добросовестностью признал его правоту. Это была первая научная работа Боткина, показавшая его склонность к самостоятельному решению вопроса. Работа была напечатана в вирхонском «Архиве».

Кроме лаборатории Гоппе-Зейлера, Боткин стал посещать клинику профессора Траубе. Ему нравилось то строго научное и всестороннее изучение больных, которое проводил Траубе. Особенно нравилось ему, как Траубе строил гипотезу диагноза, как он подбирал и систематизировал отдельные наблюдения. Еще в университете Боткин упражнялся в построении таких гипотез, это было его любимейшим занятием.

В Берлине русские медики создали маленькую колонию. Здесь встретились бывшие студенты, связанные дружбой еще в пору своего ученичества в Московском университете.

«Душой кружка и запевалой был жизнерадостный Боткин, — вспоминает Сеченов, — его любили даже старые немки, а о молодых и говорить нечего».

Большой любитель музыки. Боткин часто ходил с друзьями на концерты. Оркестр Либиха составлял тогда одну из достопримечательностей Берлина. Либиховская капелла играла в разных локалиях (так называлось нечто среднее между трактиром н пивной), где слушали музыку, сидя за столиками и попивая холодное пенистое пиво. Посещения этих концертов друзья называли «сбегать к Либиху».

«За этот год, — писал в своих автобиографических записках И. М. Сеченов, — побывали мы, думаю, во всех увеселительных заведениях Берлина, не исключая и так называемых шпицбалов, где оставались, однако, зрителями, не принимая участия в танцах».

Время вакаций Боткин проводил в Москве.

В 1857 году во время своего приезда домой Сергей Петрович внезапно заболел. Непонятные, бурные припадки врачи приняли за воспаление брюшины. Впоследствии припадки стали повторяться часто, и он убедился, что это «колики желчных камней» — болезнь, продолжавшаяся в течение всей его жизни, которую он изучил на себе до мельчайших деталей.

Увлечение научной работой все больше охватывало Боткина. Он писал Белоголовому:

«…На меня напал такой дух деятельности, что едва с ним справлялся. Работал с 8-ми утра до 12 часов ночи почти постоянно и никуда не выходил, кроме как по медицинским надобностям… Работы мои шли как по маслу и почти каждые две недели давали мне результаты».

В ноябре 1858 года в Берлин, соблазненный письмами Боткина, приехал Белоголовый. Друзья поселились вместе. Вспоминая это время, Белоголовый писал: «Он стал чистым жрецом науки еще больше, чем прежде, и совсем замкнулся в ее пределах; его обширный аналитический ум совершенно удовлетворялся безграничным полем исследования, какое раскрывалось перед ним по мере того, как его знания делались точнее, глубже и шире, и это поглощение всего его существа наукой было в нем совсем бескорыстно, без всякой примеси каких-либо честолюбивых расчетов и эгоистических целей…»

Тут же вспоминает Белоголовый и о том, что «жрец науки» любил поспать. Нередко, засиживаясь за интересной медицинской книгой до трех-четырех часов ночи, Сергей Петрович никак не мог проснуться утром, и приходилось «чуть не насильно стаскивать его с постели».

Но вместе друзья жили недолго.

Сергей Петрович уже почти два года провел в Берлине и решил покинуть своих учителей. Он в совершенстве овладел микроскопией и химическим анализом. Им было проведено уже несколько серьезных самостоятельных работ. В ежемесячном вирховском «Архиве» регулярно появлялись статьи Боткина на немецком языке. К этому же времени относится и первое его сообщение на русском языке в «Медицинской газете», знакомившее с устройством аппарата для определения белка и сахара. Теперь это уже не был восторженный студент, безоговорочно восхищавшийся немецкой наукой. Он мог уже как равный говорить со своими учителями, умел критически подойти к тому, что видел в заграничных клиниках. К концу 1858 года Сергей Петрович решил объехать наиболее известные европейские клиники. Начал он с Вены.

В Вене встретились Сеченов, Беккерс и Боткин. Сеченов, раньше своих друзей освоившийся на новом месте, уже работал над диссертацией в лаборатории физиолога Карла Людвига. Было решено просить профессора Людвига прочесть русским медикам цикл лекций по кровообращению и иннервации кровеносных сосудов, на что тот охотно согласился. «Людвиг принадлежал к числу профессоров, любящих процедуру чтения… С вивисекторской стороны лекции были обставлены роскошно», — вспоминал потом Сеченов, высоко ценивший немецкого физиолога.

Боткин писал: «До сих пор я вполне удовлетворен только лекциями Людвига, превосходящими всякое ожидание ясностью и полнотою изложения; лучшего физиолога мне еще не приходилось слышать; личность Людвига — самая милейшая, простота и любезность в обращении поразительны».

Со своей стороны Карл Людвиг, учитель целого поколения физиологов всех стран Европы, очень ценил своих русских учеников и стал для них не только руководителем, но и другом.

Основной задачей Боткина было ознакомиться с Венской терапевтической клиникой, где он и начал работать с присущим ему интересом к новому, настойчивостью и трудолюбием. Центральной фигурой Венского университета пятидесятых годов, после Рокитанского, стал Оппольцер, терапевт с европейским именем, автор широко распространенного руководства по внутренним болезням. Однако ни клиника, ни профессор не понравились Боткину, он писал в Берлин Белоголовому: «Оппольцер — прекрасный наблюдатель, сметливый диагност, вообще тип хорошего практического врача… Но так часто грешит против науки, что все же нельзя его назвать хорошим клиницистом в полном смысле этого слова. Соврать против химии, против патологической анатомии, даже против физиологии ему случается нередко».

Конечно, клиника, которой руководит профессор, являющий собой только «тип хорошего практического врача», не могла удовлетворить Боткина.

Он понимает, что наблюдательность и сметливость — это еще далеко не все, что от него требуется. Понимает, что для того, чтобы избавиться от эмпиризма, чтобы превратить медицину из искусства в науку, необходимо широко привлечь химию, патологическую анатомию, физиологию. Этот путь указал ему Вирхов. Впоследствии Боткин писал:

«…Вирхов, ища истину путем исследования, уничтожил авторитеты школ и гипотез, дал способ оценки фактов и указал нам истинный путь исследования».

«…Только те, которым выпало на долю быть очевидцами произведенного Вирховым переворота в медицине, — те, которым пришлось начать изучение медицины, не слышав еще имени Вирхова, — только они могут вполне сознать всю важность и все значение Вирхова в развитии медицины, как науки».

Боткина снова тянет в Берлин, в лабораторию Гоппе-Зейлера. Там теперь занимается Белоголовый. Боткин пишет Белоголовому: «Веной совершенно недоволен… Здесь многому не выучишься. Порядочному человеку в Вене больше трех месяцев быть грех».

В свой последний приезд в Москву Боткин познакомился с Анастасией Александровной Крыловой. Дочь небогатого московского чиновника, она получила серьезное образование, знала языки, музыку, литературу. В январе 1859 года Сергей Петрович стал женихом Крыловой. Он писал Белоголовому: «…Последняя почта принесла мне желанную весточку, которую я получил накануне нового года, и весь вечер ходил как пьяный. Поздравить меня ты можешь. Но я до сих пор еще не могу сказать, когда и где будет свадьба».

В другом письме он пишет: «…Свадьба моя отложилась до последнего числа апреля, Невеста выезжает в половине марта. Это известие получил по телеграфу тогда, когда начинал считать оставшиеся часы до счастливого дня моей жизни. Оно меня так озадачило, что я почти до сих пор не приду в себя. Вскоре после телеграммы я захворал снова своими болями со стороны печени и почти целую неделю не мор выходить из комнаты и до сих пор нахожусь в самом отвратительном состояния духа…»

Переутомление от работы, болезнь, необходимость отложить свадьбу — все это неблагоприятно подействовало на Боткина. Он стал раздражителен, и это скоро почувствовали его друзья.

«И в это-то злополучное время понесла нас нелегкая затеять спор о Сути жизненных явлений», — вспоминал потом Сеченов. Боткин, естественно, утверждал, что теория целлюлярной патологии самая прогрессивная. Сеченов же доказывал, что теория Вирхова, ставившая во главу угла изучение изменений в клетках, недостаточна, что надо изучать процессы, приводящие к этим изменениям, и исходить при этом из целостности живого организма. Сеченов горячился: «…клеточная патология, в основе которой лежит физиологическая самостоятельность клеточки, или по крайней мере гегемония ее над окружающей средой, как принцип ложна… При настоящем состоянии естественных наук единственный возможный принцип патологии есть молекулярный». «При других условиях, — вспоминал потом Сеченов, — спор мог бы кончиться благотворно — поправками и уступками с той и другой стороны, но в данном случае их не последовало, и он кончился со стороны Боткина… поговоркой: „Кто мешает конец и начало, у того в голове мочало“, которая меня настолько обидела, что в Вене мы уже не виделись более и я уехал в Гейдельберг».

Сеченов считал основной причиной вспышки Боткина его болезнь. Но только ли в этом дело? Известно же, что Боткин был по характеру мягким, уступчивым человеком. Может быть, он действительно думал, что в голове Сеченова «мочало», что он просто не понимает значения теории Вирхова? Писал же он впоследствии: «…В те времена Вирхов был доступен немногим, учение его далеко не было общим достоянием, как теперь, а метод его исследования и мышления был доступен только исключительным лицам».

Нет, такое предположение маловероятно. Боткин всегда преклонялся перед «гениальным взмахом Сеченовской мысли». Скорее можно предположить обратное: от Сеченова он впервые услышал серьезную критику учения Вирхова и, чувствуя, что не хватает аргументов, и не желая себе признаться в этом, неожиданно для себя нагрубил другу. Не с этого ли времени начала подтачиваться его вера в непреложность взглядов Вирхова? Пройдет много лет, и Боткин скажет: «Вирхов выучил целые поколения врачей не ограничиваться одними гипотезами, а путем исследования искать истины. В этом, по моему мнению, и заключается истинная заслуга Вирхова. Его окончательные выводы могут изменяться, целлюлярная теория, может быть, заменится новою, но путь исследования, указанный Вирховым, останется надолго открытым, с богатыми плодами в будущем».

Вскоре после ссоры с Сеченовым Боткин получил письмо от Глебова, который к этому времени был переведен из Московского университета в Петербург и назначен вице-президентом Военно-медицинской академии. Он писал, что есть возможность определить Сеченова на кафедру в академии и что для этого нужно получить от Сеченова письмо с описанием его работ в области физиологии.

Встревоженный и огорченный тем, что Иван Михайлович уехал обиженный, Боткин рассказал о ссоре Людвигу. Тот взялся уведомить Сеченова о письме Глебова, что н выполнил. «Любезный Сеченов, — писал Людвиг, — в одно из наших частных свиданий Боткин сообщил мне, что получил письмо от господина Глебова, некоего высокопоставленного чиновника нз Петербурга, в котором говорится, чтобы вы написали ему, как и где занимались физиологией, а он, имея в руках такой документ, мог бы похлопотать за вас. Исполните же это. Я просил Боткина, чтобы он написал вам об этом сам, и я надеюсь, что он сделает это, так как его жена очень его уговаривала. Как она жаловалась на излишнюю обидчивость Боткина, так и он на вашу. Простите, что говорю об этом, но мне бы так хотелось водворить согласие между двумя людьми, каждый из которых на свой лад может сделать много хорошего…»

Свадьба Боткина состоялась в Вене в первых числах мая.

Белоголовый, приехав в Вену к началу летнего семестра, в тот же день попал к Сергею Петровичу на свадьбу. Он вспоминает: «В небольшом боткинском салоне собрались все приехавшие с разных сторон для участия в торжестве; тут была н мать невесты из Москвы, и сестра ее с мужем из Гамбурга, и брат жениха. — художник, и его кузен, и еще не помню кто, все эти гости с трудом разместились в комнате, потому что большая часть мебели была завалена дамскими нарядами, картонками из магазина и пр., на диване бережно раскинулось эфирное подвенечное платье; медицинские книги и другие атрибуты ученой профессии отодвинуты были в задний угол.

откуда они, и особенно среди них микроскоп, подняв свою металлическую блестящую голову, словно удивленно посматривали на вторжение в их пределы таких легкомысленных предметов».

Сам же Сергей Петрович, замечает Белоголовый, «бесновался и шалил, как школьник», так как «был без памяти влюблен» в свою невесту.

Через две недели Боткины отправились в свадебное путешествие. Сначала заехали в Гейдельберг специально с целью повидать Сеченова. «…Дело было, по-видимому, в какой-то праздничный день, — вспоминал Сеченов. — Я пошел гулять… в парк около замка и там (неожиданно для себя) встретился с счастливым, добрым Боткиным и его красавицей женой». Увидя друг друга, мужчины обнялись и расхохотались. «С тех пор мы уже никогда не спорили с Сергеем Петровичем о клеточках и молекулах», — заключил свои воспоминания Сеченов.

Путешествие продолжалось. К Белоголовому приходили письма от молодоженов из Эмса, Швальбаха, Висбадена, Баден-Бадена… И наконец, из Лондона.

В Лондоне Боткины посетили Герцена.

Об этом визите имеется воспоминание Н. А. Тучковой-Огаревой. «…Приезжал Сергей Петрович… с женой: это было вскоре после их свадьбы. Сергей Петрович желал видеть Герцена… и хотя был в то время весьма застенчив, однако был и тогда очень симпатичен. Он много рассказывал Герцену о Пирогове, о Крымской войне, о баснословных злоупотреблениях, о краже, простиравшейся до корпии, которую продавали тайно французам и англичанам».

Вернувшись на континент, Боткины поселились в Париже. Для Сергея Петровича снова началась пора неустанной, напряженной деятельности. Всю зиму и часть лета он посещал лекции Клода Бернара, клиники Труссо. Бартезо, Бушю и др.

В те годы физиолог Клод Бернар, знаменитый мыслитель и экспериментатор, начинал чтение курса своих лекций в Коллеж де Франс словами: «Мне поручено преподавание научной медицины. Таковой не существует!» Но следующей его фразой было: «Я верю, что придет время, когда ее научное состояние достигнет той точности, какую мы видим в науках, изучающих неорганическую природу… Экспериментальная медицина есть движущаяся вперед наука, есть медицина развивающаяся, наука будущего».

Клод Бернар доказывал, что «знания одной патологической анатомии не достаточно для уяснения сущности болезни, параллельно надо производить опыты над животными», что «только в сочетании клиники и физиологии заключается прогресс медицины, как положительной науки. Клиника… ставит вопросы, физиолог объясняет явления, не отрываясь от наблюдения у постели больного. Экспериментальная медицина не должна отрываться от клинического наблюдения, но должна возвращаться к нему вооруженная».

Учение Клода Бернара давало возможность не только констатировать патологические изменения, чем обычно ограничивались последователи Вирхова, но и проверять способы их устранения. Это новое физиологическое направление было следующим шагом в науке.

Казалось бы, Сергей Петрович должен был сразу безоговорочно увлечься новыми перспективами, открываемыми Клодом Бернаром. Но курс экспериментальной патологии ему не понравился. Лишь позднее он осознал значение экспериментальной патологии.

В Париже Сергей Петрович продолжал свои лабораторные исследования; о них он писал Белоголовому:

«Не удовлетворяясь чтением и посещением клиник и лекций, я устроил у себя дома маленькую лабораторию и принялся за работу с жадностью голодного волка… Окончил работу с кровью и получил много новых и хороших результатов, которые дали мне возможность объяснять многие фанты, приобретенные мною еще в Вене…

Вместе с этим у меня вышла коротенькая работа о диффузии хемитина и железного пигмента; эту последнюю работу отдал Бернару, который принял в ней большой интерес и поместил.

Как видишь, душа моя, работы было не мало…»

Одновременно Боткин заканчивал свою докторскую диссертацию, экспериментальную часть которой провел еще в лаборатории Гоппе-Зейлера.

Тема ее: всасывание жира в кишках. Выяснить детально процессы пищеварения и обмена в человеческом организме было очень важно для медицины, ведь многие болезни ссяэаны с нарушением этих процессов.

Клодом Бернаром были сделаны особенно важные открытия в этой области. Его работы по физиология пищеварения и обмена веществ, вышедшие в 1849 и 1853 годах, были награждены премией Французской академии наук. Для ознакомления с ними Боткин и приехал в Париж.

Суть исследований самого Боткина заключалась в следующем.

Экспериментальная физика доказывала, что нейтральные жиры не могут проникать через перепонки, что до того как жир проникает через животную перегородку (кишки), должен произойти процесс омыления его, то есть жир должен перейти в состояние, растворимое в воде.

Так ли происходит этот процесс в живом организме?

В результате детального изучения Боткин показал, что стенки кишок в организме приобретают способность пропускать жиры и придает им эту способность желчь. Удалось Боткину подметить и еще одну очень важную деталь: кишки покрыты эластичным слоем эпителия, и, если этот слой разрушен, расстраивается весь процесс всасывания жира.

Окончив диссертационную работу, Сергей Петрович направил ее на рассмотрение в Медико-хирургическую академию, куда он был приглашен к тому времени на кафедру терапии.

Пожалуй, не менее, чем Клод Бернар, привлекал Сергея Петровича в Париж Арманд Труссо, считавшийся лучшим терапевтом Франции. Труссо был противником целлюлярной теории, он писал о ней: «Смотря на живой организм как на небольшой мирок, состоящий из разнородных и независимых один от другого элементов, она, естественно, отвергает общее лечение, которое не может оказать влияние на элементы, несходные и до некоторой степени противодействующие один другому, она забывает о человеке и думает лишь о клеточках и теряется, таким образом, в бездне бесконечно малых величин».

Он сетовал на то, что с возникновением в медицине новых наук «терапия осталась в полном пренебрежении» и никто ке думает о том, «как облегчить страдания больных или исцелить их…». Болезнь стала предметом отвлеченных занятий: ее изучают так, как изучали бы, например, растение, животное или какое-нибудь простое явление природы. Патология стала «простой естественной историей болезней».

Эти высказывания Труссо взволновали Сергея Петровича, ои всегда был особенно чуток н вопросам врачебного долга. Быть может, действительно пристрастие к новым методам, помогающим определить болезнь, отвлекает от основного — лечения больного? В тот период в Западной Европе имели успех взгляды некоторых медиков, отрицавших возможность лечить больного существующими терапевтическими средствами. Блестящее развитие патологической анатомии н диагностики, сумевшей к этому времени завоевать положение «точных наук», н сравнение с ними терапии, остающейся еще в состоянии «искусства», служило основанием этому модному учению, названному «врачебным, или терапевтическим нигилизмом». «Научно образованный врач не придает никакого значения врачеванию», — утверждали эти горе-новаторы. «Фармакология — это наука о действии на организм веществ, с помощью которых болезнь вылечить нельзя», — острили они.

Сергей Петрович отрицательно относился к таким мнениям. Понимал он и то, что интуиция врача не потеряла своего значения в практической медицине, что она остается в ней как неизбежный фактор гам, где точное знание еще бессильно. Но он твердо верил — наука победит эмпирию, надо всемерно обогащать медицину точными знаниями. «Клиницист обязан применять к больному все, что дает современная научная медицина». И чем глубже будут его знания, тем скорее удастся превратить медицину из искусства в науку.

А Труссо, талантливый терапевт, имевший европейскую славу, поднявший собственное «искусство лечить» на небывалую высоту, с настойчивостью защищает «свою медицину» от втор ження новых идей. Нет, Сергей. Петрович не согласен с Труссо.

Посетив клинику Труссо, Боткин был разочарован, он писал Белоголовому: «Клинику Труссо держит довольно рутинно; удовлетворившись госпитальной диагностикой больного, он назначает совершенно эмпирическое лечение… Труссо здесь считается одним из лучших терапевтов; аудитория его всегда полна. По моему мнению, одна из главных причин его успеха есть его ораторская способность, сильно подкупающая французов…»

Боткина поразило и разочаровало общее состояние медицины в Париже. В урологической клинике Кодемона врачи, как заметил Боткин, не придавали значения микроскопическим исследованиям. Сергей Петрович писал: «…В двух случаях камня почек и последовательного затем страдания пузыря, несмотря на все положительные данные в моче, диагностика и, конечно, лечение были неправильны. Ошибка была сделана при мне и лучшими авторитетами города».

С огорчением рассказывает Боткин в письме Белоголовому о том, что он нашел во французских клиниках детских болезней. «Смертность детей жесточайшая, что, кажется, отчасти зависит от не совсем хорошего ухода, скверно топленных комнат и пр. Здесь эпидемия круппа, и почти все они отправляются на тот свет с прорезанным или целым горлом».

Из своих наблюдений над работой европейских знаменитостей Боткин сделал для себя еще раз все тот же вывод! «…врач должен быть клинически образовав; клинику нельзя доверять даже очень хорошему врачу-практику; у подобного руководителя диагностика всегда будет носить лишь госпитальный характер[3] и лечение больного, не имеющее экспериментального обоснования, неизбежно сведется к эмпирическим назначениям…» Боткин считал подобное лечение «недобросовестным», «рутинным», «недобрым делом».

В 1860 году у Боткиных родился сын, названный по желанию Анастасии Александровны в честь отца Сергеем.

«Паренек наш кричит и ест так много, что даже мало спит, но это не мешает ему расти… Игрушка презанятная, жаль только, что слишком мала в нельзя ею поиграть так, как бы хотелось», — делится счастливый отец своей радостью с Белоголовым.

Обучение за границей подходило к концу. Сергей Петрович стремился на родину, хотел скорее применить полученные знания. Задерживало болезненное состояние жены, которая, «как тропическое растение, без солнца тотчас же свертывается. Если бы можно было в Питер привезти, хоть в бутылке, итальянского солнышка, кажется, тотчас же полетел бы домой… В начале, августа надеюсь увидеться с тобой…» — писал он Белоголовому.

10 августа 1860 года Боткин приехал в Петербург и сразу начал работу в академии. 17 сентября он блестяще защитил диссертацию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.