«МОЙ МОЗГ, ДО ЗНАНИЙ ЖАДНЫЙ, КАК ПАУК..»
«МОЙ МОЗГ, ДО ЗНАНИЙ ЖАДНЫЙ, КАК ПАУК..»
— Смотрите!
Володя небрежным жестом вытащил из кармана ковбойки новенький студенческий билет и продемонстрировал собравшимся во дворе ребятам:
— «Читайте! Завидуйте! Я — ...» И так далее, как у Маяковского...
«Министерство культуры СССР. Школа-студия им. В.И. Немировича-Данченко при МХАТ СССР им. М. Горького.
Студенческий билет № 398
Фамилия — Высоцкий. Имя — Владимир. Отчество — Семенович.
Время поступления — 01.09.56 г.
Факультет — актерский.
Билет действителен по 24.01.57 г.
Дата выдачи — 01.09.56 г.
Директор — /подпись/»
— Ну, Вовка, молоток, поздравляем!
— Артист! — вздохнули девочки.
— Дай-ка взглянуть. Так, «Школа-студия имени Немировича-Данченко» — звучит. А вот это как-то не очень, смотрите: «...СССР им. М. Горького» — такое я впервые вижу. Как это понимать, а?
— Да ну тебя в баню!.. МХАТ имени Горького!
— Ты не виляй, ноги в руки — и чеши, пока в «Бакалее» еще чего осталось!
— Ладно, через полчаса у Левы.
***
«Поступал Володя честно, без всяких протекций, — заверял тогдашний лаборант кафедры актерского мастерства Школы-студии Борис Поюровский, которому доподлинно было известно закулисье вступительных туров. — За него не было никаких ходатайств. Он был ничейный. Поступал хорошо, никаких проблем не возникало...» Даже Саша Сабинин не сдерживал удивления: «Я поступил на актерский не сразу, а он — с первого раза!»
Хотя проблемы были, и серьезные. Экзаменаторов смущал необычный, непрофессиональный, как они выразились, голос абитуриента. В толпе болельщиков под стенами училища мама фаем уловила отрывок разговора: «Это какой Высоцкий? Который хрипит?..» Комиссия на всякий случай направила Высоцкого на консультацию к врачам-специалистам. Профессор-отоларинголог выдал горемыке справку: «Голосовые связки в порядке, голос может быть поставлен...» А потом Владимир Семенович с улыбкой оглядывался в прошлое: «Считали, что у меня больной голос. Пока этот голос стал модным, прошло... целое десятилетие...»
Человек по духу «артельный», Высоцкий с первых дней занятий пытался поскорее вжиться в новую среду обитания, сам искал знакомств.
«Несколько человек были приняты раньше других, — рассказывала Марина Добровольская. — Ленинградец Вильдан, москвичи Ялович, Портер и Высоцкий. А поздно вечером объявили, что приняты Лена Ситко и я... И всем нам было велено прийти на следующее утро.
Кто-то слышал, что в залах Академии художеств на Кропоткинской открылась интересная выставка Павла Кончаловского. Айда? Студенты-новобранцы решили отправиться туда. Потом долго гуляли по Александровскому саду... Высоцкий и Ялович все время «хохмили». Но если Гена был смешным сам по себе, то Володя кого-то изображал, играл какой-то типаж...»
Таю Додину зачислили на курс последней, по дополнительному набору. Она стояла возле студии, еще не верящая в свое счастье, когда к ней подошел незнакомый паренек Удивительно солнечный день, жарко, вспоминала Тая, а он — в таком толстом пиджаке — о, Господи, что за явление?
— Ты новенькая?
— Да, только поступила.
— Ну, расскажи, где ты, что ты, как ты?
Я ему рассказала немножко о себе: где училась, какая у меня семья. Володя говорит:
— А я вот бросил строительный и пришел сюда...
Нет-нет, в училище юный студент «любовей» с однокурсницами благоразумно не заводил, инстинктивно чувствуя, что добром это не кончится. Да и Лева с Толяном насчет этого предупреждали...
Хотя «кадры», безусловно, имелись. Аза Лихитченко, Роза Савченко, Луиза Неделько, Лола Евгенина, Вика Платова... Тут в одни имена можно было влюбиться! Но лучше поберечься. Хотя бы на первых порах...
Живший неподалеку от мхатовского училища литератор Анатолий Макаров практически каждый день встречал будущего Гамлета — «то на пороге почтенного этого вуза, то возле кафе, расположенного дверь в дверь через дорогу, то возле входа в «Бакалею», славную на весь микрорайон своим разнообразнейшим винным отделом. Надо признать, что в те годы... неизвестный никому и незнакомый мне студиец, мало мне нравился. Его нарочитая «понтярская» приблатненность не вызывала у меня симпатий. Тем более, что настоящие-то блатные, «загребные», «залетные», которых немало толклось тогда в окрестностях нашего переулка, не были моими героями. А уж тут-то я безошибочно чувствовал стилизацию. Правда, основательную, можно сказать, внутренне оправданную, не только в кепке «букле» с разрезом явленную и не в одной лишь лихо закушенной папиросе, но еще и в особой якобы боксерской шаркающей походке, и в нагловато-вызывающем, «глотническом» взгляде, но все равно форсированную, шибающую тем самым ежевечерним театром, какой представляли в те годы все московские «плешки»...»
Это — на улице. А в стенах училища юный студент преображался. «Меня потрясло, — с восхищением рассказывал один из преподавателей, — с какой серьезностью Володя относился к репетициям.. Белоснежная рубашка, красный пуловер... Производил очень сильное впечатление...»
Школа-студия МХАТ среди театральных вузов отличалась своим особым уставом, традициями, нравами, даже манерами поведения. Мхатовское училище завистники называли пажеским корпусом. Здесь доминировал стиль. Первокурсники непременно первыми раскланивались со старшими. Будущие актеры с обожанием следили за нарядами преподавателей — строгие «тройки», белые рубашки, бабочки, галстуки, платочек «в цвет». И, конечно, с непременными значками-«чайками» на лацканах пиджаков. Мастера казались студентам образцами совершенства, недосягаемой элегантности
Душой Школы-студии был ректор Вениамин Захарович Радомысленский, «Папа Веня», как называли его и педагоги, и «студиозы», каждое 1 сентября, как полководец, неизменно освящал призывным кличем: «Ну, по коням!»
Руководителем курса Высоцкого был Павел Владимирович Массальский. «Тонкий педагог, Массальский понимал необузданные потенциальные возможности Володи, весь этот полет фантазии и редкий поэтический дар, — писал однокурсник Валентин Никулин, — но острое чутье и многолетний опыт подсказывали Павлу Владимировичу, что талант нужно организовывать и направлять, что нельзя позволять ему разбрасываться. Массальский сыграл важную роль в формировании творческой личности Владимира Высоцкого — и в отношении воспитания вкуса, и в развитии общей культуры. Он знал: возможности Володи огромны и разносторонни, но именно тут-то и требуется твердая, направляющая рука педагога, чтобы помогать ему строже отбирать нужное, отбрасывать несущественное... Ему очень импонировало, что Высоцкий безмерно предан Школе-студии. Володя словно бы был счастлив уже тем, что его туда приняли...»
Большинство студийцев сходились в мнении: «Массальский обожал Высоцкого». А Владимир отвечал Мастеру взаимностью: «В жизни интересно иметь дело с личностью, с тем человеком, который имеет свое мнение и суждение о тех вещах, о которых он говорит. Таким человеком является мой учитель — Павел Владимирович Массальский, оставивший большой след в моей душе... Это был изумительный человек...»
К сожалению, руководитель курса бывал на занятиях не чаще двух раз в неделю, а иногда... и раз. Второй педагог Александр Комиссаров появлялся чаще, но тоже не всегда. Фактически все занятия проводил Иван Тарханов.
При глубоком почтении Владимира к педагогам, их общение было очень близким и дружеским, личностным. Им импонировала его дотошность, живой, неподдельный интерес ко всему новому. Наблюдательный Геннадий Ялович не раз замечал: «Лекция заканчивается, и почти всегда рядом с преподавателем — Володя, все еще что-то доспрашивал...»
Все однокашники говорили, что у них на курсе преобладала атмосфера спокойного равновесия, без какого-либо острого соперничества, конкуренции, и «Высоцкий не был самым ярким, не был ведущим. Но учился хорошо, вернее сказать — легко», «Ни о каком первенстве речи не было, он был, что называется, хорошист... Володя не был ни надеждой и гордостью курса, но и не причинял особых неприятностей. Он шел ровно...». Только комсомольский вожак Владимир Комратов был принципиален: «...сказать, что Володя безумно любил учиться, — это, по-моему, неверно. Он не был в числе интеллектуалов, но как-то плыл так, плыл... Жил эмоционально. Он не был хорошим учеником, не был плохим — он так плыл...»
Вспоминая своих преподавателей, однокурсники Высоцкого на комплименты не скупились: «легендарные педагоги, которые влюбляли нас в свои предметы и в себя», «просто замечательные, прекрасные люди»... С их помощью, по мнению Таи Додиной, «Володя за эти четыре года совершил скачок из детства во взрослую жизнь».
Философию преподавал Аверий Яковлевич Зись. Володя был одним из первых его учеников, завидовала Тая, все очень быстро схватывал и очень здорово во всем разбирался. Для большинства философия была темным лесом, а у Высоцкого всегда пятерки, хотя признавался: «Не прикасаюсь ни к учебникам, ни к конспектам. Прихожу, открывается дверь в стене, и я все помню...»
Мхатовские студентки того поколения поголовно были влюблены в преподавателя истории изобразительного искусства Бориса Николаевича Симолина. В него невозможно не влюбиться! Он умел уносить их в другие миры силой своей любви и вдохновения... Он мог читать историю изобразительного искусства, восточную и западную — какую угодно, но его истинной страстью была старославянская, дохристианская мифология. На занятия приносил какие-то иллюстрации, редкие книги, труды Афанасьева. Всех завораживали рассказы Симолина о Змее-Горыныче и Чуде-юде... А поскольку перед ним были будущие актеры, на семинарах Симолина они исполняли этюды на мифологические темы, даже придумывали костюмы.
Александр Сергеевич Поль («Поль, но не Робсон; Александр Сергеевич, но не Пушкин» — так он представлялся) читал студийцам лекции по зарубежной литературе... чуть ли не на всех языках, чтобы они могли почувствовать вкус и мелодику подлинника. Лысоватый, маленького роста толстячок с золотым зубом. О нем говорили: если с Поля сдернуть одежды и обрядить в тогу, — ни дать ни взять абсолютный римлянин времен упадка. Он появлялся в аудитории, швырял на стол набитый бумагами портфель и начинал читать гекзаметры. Любое неловкое движение, шуршащий конспект для него был смертельным оскорблением, и реакция была непредсказуемой. Перед его лекциями дежурный вывешивал на дверях объявление: «Осторожно, Поль!». Он ненавидел опаздывающих. Если дверь в аудитории открывалась после звонка, туда немедленно летела трость, портфель, все, что попадалось в этот момент Полю под руку. Однажды досталось даже ректору, случайно заглянувшему в зал. Сдать экзамен Александру Сергеевичу по классическому эпосу представлялось делом совершенно безнадежным. В анналах Школы-студии сохранилась легенда, переходящая от поколения к поколению, о студенте, который на экзамене вытащил билет по «Божественной комедии». В предвкушении интересной беседы Поль спросил: «Ну, как вам?» — «Божественно», — единственное, что смог вымолвить бедолага. «Идите, пять», — сказал преподаватель.
Высоцкому удалось повторить этот подвиг. Помог случай. Накануне один из студентов, готовясь к экзамену по сценической речи, читал вслух гомеровскую «Илиаду». Раз, другой, третий. В конце концов соседям по комнате он надоел, и его выгнали. На следующий день Высоцкий предстал пред светлыми очами Поля, вытащил билет... «Илиада»! Он фазу заверил преподавателя, что безумно любит Гэмера, знает поэму наизусть и начал:
Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...
Поль умилился, утер набежавшую слезу и придвинул к себе зачетку — «отлично».
«Французский язык у нас вела одна очень интеллигентная дама. И я честно скажу, что мы ее интеллигентностью пользовались, — позднее каялся другой однокурсник Георгий Епифанцев. — «Можно выйти?» — «Да, пожалуйста». Поднимается второй: «А мне разрешите выйти?» — «Идите»... Она, в силу своей интеллигентности, просто не могла отказать, хотя, наверное, знала, что мы не выходили, а уходили с занятий. И когда в аудитории оставалось уже совсем немного людей, она обращалась к Высоцкому: «Ну а вы, Володенька, я надеюсь, останетесь?» И он занимался один, как будто предчувствовал, что французский язык ему еще пригодится».
Русскую литературу преподавал милейший Абрам Александрович Белкин, авторитетнейший специалист по Достоевскому. Приступая к занятиям, он обращался к студентам — и все затихали. Именно Белкин в 1958 году привел в Школу-студию Андрея Донатовича Синявского как специалиста по русской советской литературе первой половины XX века. Синявский объяснял, что стал работать в мхатовском училище «в силу случайных обстоятельств».
«Пришел к нам такой немного странный человек, — рассказывала Марина Добровольская, — молодой, но уже с бородой. Глаза тоже странные: не поймешь, на тебя смотрит или нет... И говорит очень тихо, с расстановкой, немного растягивая слова. Сразу же — ощущение доброты и доверия... Но самое главное —что говорит! Называет имена, которые мы не знали. Рассказывает о вещах, которые мы не читали... Бунин, Цветаева, Ахматова... Мы узнаем, что муж Ахматовой, Николай Гумилев, был расстрелян, а сын репрессирован... У нас были не только лекции, но и беседы. Синявскому можно было сказать, что Бунин тебе ближе, чем Горький... Только он всегда требовал, чтобы твое мнение было обосновано. Почему нравится? А почему не нравится? Синявский учил нас мыслить....»
Рассказывая им о Булгакове, он мельком вспомнил, что хранительницей рукописи его великого и пока неопубликованного романа «Мастер и Маргарита» является вдова писателя Елена Сергеевна.
— А почитать его можно? — заинтересовались студенты.
— Не знаю, — смутился Синявский, не зная, не выдает ли он чью-либо тайну. — Кажется, она иногда разрешает почитать. Но у себя дома. На руки нет, не дает.
Можно только представить, сколько времени и сил потратили энергичные мхатовские студенты Епифанцев и Высоцкий, чтобы «выйти на след» таинственной Елены Сергеевны и, заручившись необходимыми рекомендациями, уговорить ее разрешить им прочитать легендарный роман.
Но с тех пор Владимир, отвечая на вопрос о самом любимом писателе, неизменно отвечал: «Михаил Булгаков».
Один из наиболее одаренных критиков своего поколения Андрей Синявский, по мнению многих, оказал серьезное влияние на формирование внутреннего мира Высоцкого. Тогда мало кто знал, что скромный преподаватель театрального училища и научный сотрудник Института мировой литературы «скрывал свое истинное лицо» под псевдонимом «Абрам Терц» и был первым советским литературным диссидентом, осмелившимся передать свои прозаические опыты (без разрешения!) западным издательствам.
А вот лекции Синявский, вспоминали студенты, читал очень скучно. Чувствовалось, что к своему курсу — «советская литература» — он был равнодушен. Зато как человеку, попавшему в новую среду, его, прежде всего, интересовали его студенты. Он впервые оказался в окружении ярких творческих индивидуальностей и пристально к ним присматривался. Даже приходил на их экзамены по специальности, с удовольствием смотрел «капустники». А потом случайно проговорился о своей тайной любви к блатному фольклору.
«Когда группа Высоцкого сдавала экзамен по русской литературе, — вспоминала жена Синявского Мария Васильевна Розанова, — подошли к нему студенты и сказали: «Андрей Донатович, мы знаем, что вы любите блатные песни, пригласите нас в гости, и мы будем вам целый вечер петь». И вот пришла целая куча студентов: там был Жора Епифанцев, Высоцкий, Гена Ялович. И они действительно замечательно пели. Настолько замечательно, что я позвала их еще раз. И как-то мы их очень полюбили, они полюбили нас...»
Среди «шлягеров» той поры особым успехом пользовался драматический дуэт Высоцкого и Яловича.
Один: Я вышел в сад весенний прогуляться.
Стоит она...
Другой: Стоит одна?
Один: Не в силах воздухом весенним наслаждаться
Он подошел и речь завел:
«Нельзя ли с вами прогуляться?»
Другой: Она в ответ...
Один: Она в ответ сказала: «Нет».
И не мешайте мне другого дожидаться!
В непринужденной домашней обстановке Андрей Донатович разошелся-раздухарился и затянул с Машей свои заветные — «Там девочки танцуют голые», «У ней такая маленькая грудь...», «Алешка жарил на баяне, гремел посудою шалман. В дыму прозрачном, как в тумане, плясал одесский уркаган...». Как жаль, что тогда, в конце 50-х, магнитофоны были наперечет. В прямом и переносном смыслах.
Вне аудиторий Синявский раскрылся перед своими студентами совершенно неожиданными гранями, поражая их парадоксальностью суждений. Особенно когда речь заходила о Пушкине. Может быть, молодой преподаватель обкатывал на них «устную версию» своей, еще не написанной, главной книги «Прогулки с Пушкиным»? Он говорил:
— Ребята, мне обидно за Пушкина. В массовом сознании он — памятник на одноименной площади. А в моем представлении
Александр Сергеевич — личность очень светлая и внутренне радостная. Пушкин в широком смысле — это смеющийся гений. На фоне достаточно трагичных фигур русской литературы — унылой и скорбной... Да-да, — Андрей Донатович подчеркивал, чуя зреющий ропот, — унылой и скорбной, Но даже само имя «Пушкин» заставляет улыбнуться. А у нас читают из Пушкина лишь «Клеветникам России» и превращают его в сурового и строгого ментора. Делать из него «охранителя» — простите, противоречит самой природе Поэта... Ведь настоящий литератор — нарушитель. Писатель обязан переступать запретную черту. И не поучать, а сострадать...
Близкие к Высоцкому люди говорили, что «Володина культура и то, что под конец можно назвать его эрудицией, — это заслуга Синявского. Ни от одного человека Володя не воспринял так много, и никому он так не доверял...
***
Преподаватели специальных дисциплин в Школе-студии были особой кастой. Среди них выделялась Елизавета Григорьевна Волконская-Никулина. Кто же еще мог преподавать «манеры», как не настоящая графиня, представитель древнего рода? Статная, породистая дама — в старинных украшениях, руки в перстнях. Ее сравнивали с Идой Рубинштейн с известного портрета Серова, чуть постаревшую и поседевшую. Коротко стриженная, нос горбинкой, длинные пальцы, папиросы «Беломор». Остроумная, элегантная. «Мальчишки млели. Мы восхищались», — не скрывала Тая Додана.
Она замечательно с ними общалась, в стиле доброжелательной иронии. Как войти в комнату, как подойти к женщине, как отодвинуть стул, сесть за стол. Учила мелочам, но очень важным мелочам, почти утраченным. На первом же занятии Волконская предупредила: «Сколько ни пытайтесь, дворян из вас не получится... Дело не в том, как вы будете ходить, садиться, вставать, а во внутренней культуре». Присмотревшись, посоветовала Высоцкому: «Володя, не пытайтесь делать из себя графа, постарайтесь стать Высоцким, может быть, тогда у вас и появится благородство».
А вся преподаватель вокала, профессор Сарычева, изначально на Высоцкого рукой махнула, не находя в нем никакой «голосовой перспективы». Укрепляя ее уверенность, он предпочитал появляться на ее «парах» с закутанным горлом.
Педагоги понимали, что Высоцкому дано. Но в то же время, вспоминая студентов набора 56-го года, профессор Виталий Виленкин считал, что Высоцкого они все проглядели.
На одном из семинаров по эстетике Радомысленский пригласил студентов поразмышлять на тему «Актер и человек». Высоцкий решил поерничать:
— Вениамин Захарович, а если не так, а «Актер, но человек»?.. Ну, то есть я только хотел сказать, что и актер человек
У «папы Вени» с юмором было все в порядке. Он улыбнулся:
— Высоцкий, у вас в дипломе (если все окончится благополучно и вы его получите) будет написано — актер драматического театра и кино, а вы — неисправимый сатирик
С этим курсом Массальский с самого начала допустил ошибку, считал Иван Михайлович Тарханов. Он решил, что талантливым людям не стоит тратить время на этюды, которые несут в себе известную долю надуманности, вымученности. И он заставил их сразу делать отрывки, сцены.
Таисия Додина отчетливо помнила первые пробы: «Сцена была такая: Володя — домоуправ, а я приходила жаловаться — не работал водопроводный кран. Я жаловалась, а он звонил. Я просила, а он не замечал...»
Потом Павел Владимирович Массальский предложил сделать отрывок из гончаровского «Обрыва». Но репетировали без особого энтузиазма. И тогда у Тарханова возникла идея:
— Ребята, а что бы вы сами хотели сыграть?
Наутро Высоцкий принес чеховскую «Ведьму». Тарханов одобрил выбор, но предложил ему второстепенную роль. Инициатор постановки огорчился, но согласился, взамен вытребовав для себя монополию на «производство шумов» — колокольчики, завывание вьюги, ветра и прочие шалости.
В конце второго курса Тарханов загорелся идеей сделать инсценировку «Золотого теленка» по Ильфу и Петрову. «Начал, — рассказывал он, — прямо с «Пешеходов надо любить...». Полглавы авторского текста, история «детей лейтенанта Шмидта», трактир «Тарелочка с голубой каемочкой» и опять авторский текст. Получалось примерно на час. Володя, от автора, вел композицию. Гена Ялович играл Остапа... Это было очень смешно!.. Не потому, что это было гениально, а просто подобрались ребята с хорошим юмором. Все со вторым планом. Володя и Гена просто попали на свое дело. Мы потом играли во ВГИКе (приезжали и «халтурили»), так там со стульев падали! Смешно это было до такой степени, что я сам хохотал до невозможности... Володя... Он же лукавый человек. Они какой-то свой фокус нашли...»
Но всех — и преподавателей, и студентов — сразил Высоцкий своим следователем Порфирием Петровичем в инсценировке отрывка из «Преступления и наказания». Вильдан-Раскольников говорил: «Володя впервые раскрылся как артист драматического плана. Ведь когда нас брали в студию, то, как обычно, навешивали ярлыки по старым театральным канонам: это — комик, это — трагик... И Володя первые два года «проходил» как комик. А... на Достоевском он раскрылся как человек с большой внутренней глубиной, как актер с большим драматическим накалом. Ставил эту сцену Виктор Сергачев, молодой педагог, человек нашего поколения. И именно Сергачев помог Володе раскрыться в новом качестве». Того же мнения был и Геннадий Ялович: «Порфирия Петровича Володя сыграл неожиданно сильно и глубоко. Второй курс, мы были еще мальчишками, и вдруг такая внутренняя сила».
А вот у Володи Комратова, судя по всему, отношение к тезке было, мягко говоря, не ахти: «...У него был всплеск, когда он сыграл Порфирия Петровича на втором курсе. Всем нравилось, Белкин был в восторге, вообще это считалось одной из удач экзамена. А вот мне не очень нравилось, потому что он был всегда как-то внутри себя. Он не был абсолютно живым...»
Но настоящая драматургия, более серьезная и жизненная, с прологом и эпилогом, жанр которой невозможно определить, начиналась для 18-летнего дебютанта Владимира Высоцкого только в 18 лет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.