Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

Долгая ночь на сеновале в Дгании-Бет, недалеко от берега озера Кинерет похоронила ее девственность.

Это случилось во время годовой экскурсии по окончанию первого выпуска молодежной группы. Вскоре они должны были уйти в новый кибуц.

Эта ночь просто уничтожила ее, покрыла позором. Это совершилось в мертвом безмолвии и умерло в ней. Но однажды это вырвется из бездны тьмы криком правды, придет из забвения той трагической ночи, которая растоптала редкие проблески света, которые жили в ней.

Рени лежала справа от нее. За несколько минут до того, что она задремала, появился Шаик и лег слева от нее на некотором расстоянии. Вдруг рука его зажала ей рот, вырвала из сна. Она открыла глаза и остолбенела. Адская боль пронзила ее, но крик не мог вырваться из-под его ладони. Она потеряла сознание.

— Рени, Рени, со мной что-то случилось? — очнулась она от обморока с ощущением, что все в ней разорвано. Груди — багровые синяки.

— Кто тебе это сделал, Наоми? — истерически закричала Рени, увидев кровь, текущую между ногами Наоми.

— Шаик спал рядом.

Рени стала звать на помощь. Она обвинила Шаика в изнасиловании Наоми. Йона Бен-Яаков заставила ее замолчать, ведь Шаика могут арестовать. Она увезла Наоми в больницу, в Афулу. Рени в шоке.

Шик отрицает вину, которую она публично возлагает на него. Вся группа в смятении. Йона Бен-Иаков послала Наоми на неделю к своим родителям в Тель-Авив, чтобы она немного пришла в себя. В кибуце кипят страсти. Шаик сказал:

— Она сама соблазнила меня. Что я мог сделать? Я — мужчина.

Члены кибуца шокированы дерзостью девушки. Как она смеет обвинять в изнасиловании почетного первопроходца, воспитателя, рабочую косточку — Шаика?!

Из Тель-Авива Наоми вернулась во враждебный, осуждающий ее, кибуц. Глаза всех сверлят ей, разрывая в клочья. Все силы объединяются на защиту доброго имени кибуца Мишмар Аэмек.

Йона Бен-Яаков, преподавательница иврита и инструктор молодежи подводит итог скандалу:

— Шаик — человек порядочный. Такого не сделает. Нельзя даже представить, что он тебя изнасиловал.

— Это ложь! — Рахель Каценштейн потрясена, — Шаик — человек высокой морали. Она сочинила все это.

Бывшая короткий срок преподавателем в группе, Рахель свидетельствует, как Наоми широко раскрывала глаза на преподавателей, флиртуя с ними. На девушку со всех сторон сыплются обвинения, а она не реагирует. Никто не может понять, что это у нее от рождения. Любое прикосновение к интеллектуальной теме зажигает искру в ее зрачках. Каждая новая идея обретает некую живую форму в ее мозгу. И сердцебиение непроизвольно расширяет ее глаза.

«Она не изнасилована» — кричит весь кибуц.

Ципора Бен-Тов упрекает девушку:

— Каждая женщина, у которой есть опыт с мужчинами, знает, что активна женщина, а не мужчина.

— Не может быть такого, чтобы он на тебя набросился, ты все сочинила.

Кибуц в большинстве своем придерживается мнения, что виновата она. Ну, так она виновата. Но что случилось с Рени? Чтобы успокоить ее та рассказывает о парнях, что набрасывались на нее. Теперь, вернувшись из Тель-Авива, она скрывается от Наоми.

— Ты знакома со мной с детства. Ты ведь знаешь, что все эти россказни о случившемся — сплошная ложь.

Рени сомневается в том, что произошло изнасилование.

— Я ведь не видела, что случилось. Я спала.

Но ведь она действительно была изнасилована. И в кибуце не все смотрят на нее с отвращением. Эмма Талми пристально вглядывается в нее. Глаза Эммы словно бы извиняются за молчание девушки. Голос защищающего ее члена кибуца Эзры Зоара исчезает среди голосов других, и в том числе, самой группы, жалеющей, что одна из их товарищей попала в ловушку с одним из основателей кибуца. Она ходит, как потерянная. Но, в основном, группа отвергает распутницу, которая недостойна, по их мнению, присоединиться к ним в новом кибуце Гимель-Хацор в Ришон-Ле-Ционе.

Да, она виновна. Это случилось с ней, потому что она, не как все. Уважаемый первопроходец позволил себе наброситься на нее. Он подло изнасиловал ее в темноте, потому что она не такая, как все. Каждый позволяет себе изгаляться над ней, потому что она чужда коллективу. Она виновата! Из-за шелковой портьеры в кабинете покойного отца она слышала, как он говорил: «Что вы от нее хотите. Она странный ребенок». В завещании он наказал Лотшин быть ее попечительницей и защитницей, именно, потому, что она странная.

Куда сбежать? Страна пуста и пустынна. Она одинока в этом мире. Скверна коснулась ее, очернив весь ее мир. Гейнц и Лотшин, которые всегда были на ее стороне, далеко, за океаном. Она сбежала в Хайфу. Блуждала по улицам города со своей бедой и позором, подумывая убить все это под колесами автобуса. Холод и жар, липкий пот и мысли о самоубийстве туманили ее мысли. Образ Лотшин отгонял эти мысли, не дающие ей дышать. Лотшин обещала репатриироваться и жить с ней. Как она расскажет сестре, доброй душе, что святая страна осквернила ее.

Все ее мечты — пустышки. Желание покончить с собой сильно. Мать, отец и дед умерли. Братья и сестры разбросаны по миру. В нацистской Германии Лотшин находится в постоянной опасности. В грезах Наоми, сестра защищает ее. Лотшин говорит с ней в ее воображении как милосердная мать. «Не будет у меня дома в стране Израиля, — думает Наоми. — Выгонят меня из движения».

Ради старшей сестры ни в коем случае нельзя ей сходить с ума. Лотшин репатриируется. Будет с ней. Спасет ее. Но приспособится ли она к этой трудной стране?!

— Иди к домику Розы, но не входи в него, — голос незнакомого юноши врывается в ее несчастное состояние, — какой-то странный парень приказал мне вызвать тебя.

Плечи того, кто ждал ее снаружи, дрожали, кулаки были сжаты в карманах, как в детстве, когда он был грустен или взволнован. Она не сразу узнала его. Вскрикнула:

— Здравствуй, Реувен.

— Я тороплюсь в клинику, — обронила Роза и оставила их вдвоем.

Реувен стоял посреди комнаты. Щеки у него пылали, лицо хмурилось. Как жених под балдахином, он не сдвигался с места, но взгляд его говорил: снова ты ведешь себя иначе, чем все. Выражение его лица возвещало, что он должен ей сказать что-то важное.

— Наоми, после стольких лет я пришел к тебе с решением, — приступил он сразу к делу.

— Решением?

— Мы женимся, — выражение чрезвычайной важности появилось на его лице.

Выяснилось, что Роза рассказала ему в деталях ее положение, и он, который всегда спасал ее от всех проблем, возник опять в роли рыцаря. Он пожал плечами, и сказал, что знает ее с детства, и не верит сплетням, которые о ней распространяют.

— Но Реувен… Никто не собирается выходить замуж. Что вдруг?

И снова, как в их детстве, он хлопнул ее по плечу, одновременно дружески и с чувством собственной значимости, пожал ей руки мужественным пожатием друга, на которого можно положиться, и сказал:

— Как ты попала в такую ловушку. Если бы я репатриировался вместе с тобой, такого бы не случилось.

Она не сомневалась, что он прав. С детства он защищал ее от всех, кто пытался ее обидеть. Шаик бы не осмелился к ней прикоснуться, если бы такой сильный и решительный парень, как Реувен, был бы рядом с ней. Пускай он не очень умен, но сердце у него золотое. Он всегда излучает человеческое тепло. Чувствуешь, что на него можно положиться. Но он принадлежит к их ушедшему в забвение детству, к потерянному миру.

— Я не хочу иметь никаких дел с мужчинами. Я хочу быть одна и жить одна, — сухо сказала Наоми и начала расспрашивать о положении в Германии, откуда он только что прибыл.

К сожалению, Реувен ничего не знал о Лотшин, кроме того, что видел ее в еврейском общинном центре.

Реувен исчез из кибуца. Он приехал в страну с водительским удостоверением, и тут же был мобилизован, как шофер в западную пустыню.

Она же погружена в свои беды. Мнение большинства подобно ножу, затачиваемому на точильном станке, с намерением все более урезать ее личность. Честь ее растоптана. Она затаилась в молчании. Никто не знает, что творится у нее на душе. Она всего боится. Сердце ее все более укрепляется в чувстве собственной вины и неполноценности. Темень преследует ее. Мрачные сны посещают ее ночами. Острая боль не отступает. Потеряны всякие ощущения. Ее мучают кровотечения. Она живет между сном и реальностью. Забыть, все забыть. Волк или лиса, а может пес или кот набросились на нее в ту ночь на сеновале.

Что с ней случилось? Головокружения, тошнота, рвоты. Маленькие груди увеличились. Она лежит на белой клеенке, сложив пальцы на животе. Равнодушная холодная рука в резиновой перчатка вторгается ей между ног.

— Ты беременна.

Кровь стучит в ее висках. Комната кружится вокруг нее. Не может быть. Кибуцник, учившийся медицине, известный всем, как специалист по вопросам беременности, явно ошибается.

— У тебя есть друг? — взгляд его упирается в ее гладкий живот.

— Нет.

Ладони ее касаются живота, взгляд опустошен, словно душа и тело отделяются друг от друга.

— Ты в начале четвертого месяца. Обратись к гинекологу в Афуле.

Не волк и не лиса или шакал. Также не пес и не кот не ранили ее в дикой стране Израиля. Почтенный член кибуца грубо попрал ее честь. Она виновата. Общество право. Она родилась не приспособленной к обществу. Судьба ее — быть беспутной из-за своей отчужденности.

— Наоми беременна, — как огонь в сухом хворосте, разнеслась весть из клиники.

Лаука, известная сплетница, носится между членами кибуца с этим потрясающим сообщением. Потрясение и скандал. В столовой, во дворе, в секретариате, по всем углам только охают и ахают о позоре. Медсестра Брурия в полной прострации. Это же надо, какой позор нанесла эта девица кибуцу Мишмар Аэмек. Брурия громогласно заявила, что эта девица — проститутка. Кибуц охвачен волнением. Все только и обсуждают оскорбление, которое она нанесла Шаику.

— Почему ты мне это сделал, — в отчаянии она пришла к нему комнату.

— Много времени у меня не было женщины. Я не мог себя сдержать.

— Ты разрушил мою жизнь.

— Я женюсь на тебе. Будет у тебя муж с положением.

— Я никогда не выйду за тебя замуж.

В кибуце кипят страсти. Мишмар Аэмек — жемчужина кибуцного движения, и вот, доброе имя его опозорено этой девицей восемнадцати лет с душой маленького ребенка. Адское дело! Аборт запрещен законом. К тому же, четвертый месяц беременности. Ни один гинеколог не рискнет.

У нее и тела нет. Она бьет себя кулаками по животу, хочет избавиться от чужеродного существа в ней. Но живот ее растет. Маленькие груди увеличиваются. Она чужда миру и мир чужд ей. Страна Израиля бросила ее на произвол судьбы.

Она с трудом передвигается. Сухие губы приоткрыты. Она — на обочине жизни, на обочине общества. Прячется по углам со своей бедой. Душевные пытки не дают ей ни минуты покоя. Одна у нее просьба, чтобы ангел смерти прибрал ее. Молчать, только молчать! Она брошена всеми. Нет у нее семьи, дом ее в Германии. Все дорогие ей духовные и душевные ценности рухнули. Судьба ее — бездомность. И нет никого, кто хотел бы ее выслушать, как все случилось на самом деле.

Одетые в ханжеские тоги идеологи, готовые лгать во имя коллектива, преследуют ее с утра до вечера. Жертва становится виновной, а преследователь — жертвой. На собственной шкуре она учится, что ей необходимо остерегаться коллектива. Аристократия ивритского ишува весьма претенциозна. Члены кибуца Мишмар Аэмек — жестокие и лицемерные фанатики. И такое общество претендует на исправление мира? Коллектив лжет вольно или невольно. Коллектив ополчился на нее. И эти люди присвоили себе право диктовать правила грядущему миру?

Новость мгновенно распространилась: руководитель бюро по репатриации молодежи, искушенный политик, Генриетта Сольд считает своим долгом спасти честь двух образцовых сионистских проектов — кибуца Мишмар Аэмек — жемчужины ивритского анклава, и отдела молодежной репатриации. В секретариате кибуца собираются важные лица кибуцного движения для разбора и окончательного разрешения возникшей проблемы. Секретарь кибуца, инструкторы из кожи вон лезут, свидетельствуя о пылающих глазах девушки. Она стоит посреди секретариата как жалкая использованная вещь. В глазах у всех одно выражение: она согрешила. Генриетта Сольд сидит со своей секретаршей. Тут же — представители кибуца — руководитель отдела образования и воспитания Милек, Шаик.

— Как это может быть, что ты не чувствовала его приближения, а затем, того, что он к тебе прикоснулся?! — уважаемая госпожа сомневается в свидетельстве девушки.

Шаик разражается неожиданно длинной речью. Он был соблазнен этой развращенной девицей. На сеновале она разорвала свои штаны, охваченная страстью к нему. Он проснулся, не понимая, что происходит.

— Она прикоснулась к моему члену. Не хотелось мне ее устыдить. Тем более что меня тянуло к этой девушке.

— Как человеку намного старше ее, ответственнее ее, тебе следовало проявить сдержанность, — столь же сдержанным негромким голосом сказала уважаемая госпожа.

— Он меня изнасиловал! — беззвучно кричала девушка, опустив голову.

— Это вовсе не было так, — разлепила она ссохшиеся губы. Но из страха и уважения к госпоже Сольд, обступила ее стена молчания.

Генриетта Сольд выпрямилась во весь свой невысокий рост, и произнесла строгим голосом:

— Как ты смеешь обвинять такого уважаемого человека, как Шаик. Такой уважаемый человек не будет насиловать женщину.

Вывод напрашивается сам собой: девушка привела к этому печальному результату. Уважаемая госпожа сказала еще более строго и непререкаемо:

— Если бы ты не поддержала его притязания, ничего бы не случилось!

Зубы Наоми сжаты. Родилась она странной девочкой, чуждой всем окружающим людям. Молчание ее истолковывается, как признание вины.

— Но это не было так.

Дух ее сломлен.

— Не может быть, что здесь не было взаимного влечения, — говорит уважаемая госпожа голосом проповедницы, — это не было изнасилованием. Естественная реакция на изнасилование — крик о помощи.

— Ты могла кричать, — поддерживает госпожу Милек Гольдштейн, — могла бы защищаться! Ты ведь была окружена товарищами. Если бы ты не хотела этого, оно бы и не случилось.

— Ты хотела этого, — общий вывод людей сидящих в комнате секретариата.

— Кто тебе мешал защищаться? — заключает уважаемая госпожа.

— Я женюсь на ней, и мы создадим дом для ребенка, — раздается голос Шаика. Как сын родителей-хасидов в прошлом, а ныне — ярый противник религиозных актов, он готов дать имя ребенку в юридически признанном бюро гражданских браков в Хайфе.

— Видишь, несмотря на то, что ты ему сделала, он готов на тебе жениться, — уважаемую госпожу пленил рыцарский жест Шаика.

— Не выйду за него замуж, — закричала Наоми.

— Нет у тебя выхода, — заключила уважаемая госпожа.

Силой ее не заставят выйти за Шаика замуж, — твердо решила она в душе, стоя посреди секретариата, где все облегченно вздохнули.

Наоми едва держится на ногах. Уважаемая госпожа не жалеет похвал бывшему инструктору Шаику, так ловко погасившему скандал, и приглашает его и Наоми в свой иерусалимский офис.

Наоми хочет выкричать свою боль: я не поняла, что со мной случилось. Потеряла сознание. Не знала, что он со мной делает. Я не хочу этой беременности. Но горький крик так и не вырывается из ее груди. Вся камарилья кудахчет вокруг нее:

— Ты должна гордиться тем, что он готов быть с тобой.

— Ты должна радоваться.

— У Шаика — статус.

— Тебе повезло.

Ощущение общей разрядки коллектива от тяжкого позорного пятна на всех, как очищение атмосферы после грозы. Все обращены к ней с общим выражением лиц: с тобой случилось чудо. Доброе имя кибуца Мишмар Аэмек спасено. Эта дерзкая девушка стоит посреди охватившей всех праздничной суматохи, призванной увековечить успешный визит Генриетты Сольд и ее свиты. К этому следует прибавить успех членов кибуца, выпускников молодежной группы и новой пары. Все скопом улыбаются в объектив фотоаппарата.

Генриета Сольд уехала в Иерусалим. Сладостные улыбки и медоречивые слова женщин кибуца мгновенно исчезли, как и широта сердца будущего супруга. Он также исчез, словно и не существовал. Его отречение от нее ставит ее в положение проститутки. Она одинока со своей бедой. Редкие из людей, окружающих Наоми, поддерживают ее. Моше Фурманский, первопроходец, который гостил в ее доме, в Германии и был радушно принят ее дедом, обвиняет Шаика в том, что он по собственной вине впутался в неприятное, позорящее его, дело. Эмма Талми, обладающая особым статусом в кибуце, воспитательница, получившая ивритское образование в Польше и в совершенстве владеющая ивритом, не терпит Шаика за его диктаторское отношение к тем, кто придерживается иного, чем он мнения. Видя несчастье девушки, она старается ее поддержать. Эзра Зоар, друг Наоми со времен молодежного движения, открыто говорит ей, что верит каждому ее слову. Но выводы уважаемой госпожи Сольд беспрекословно приняты коллективом. Все против Наоми! Она беспомощна, ибо на ней уже клеймо странности. Чувства неполноценности и самообвинения искажают ее образ.

Такова сила коллектива, такова сила узаконенной коллективом лжи. Наоми ощущает на собственной шкуре, что «есть такое мнение» в кибуце и это есть истина в последней инстанции.

Она виновата. Дикость, словесное насилие больно и немилосердно бьет по ее человеческому достоинству. Коллективный зверь дышит ей в затылок, лишает возможности дышать, обдает липким потом. Насильственная рука затыкает ей рот. Хищные лапы разрывают на ней одежду. Голова вдавлена в колючую, секущую кожу, солому. Зубы впились ей в грудь. Он совершил то, что совершил, и скатился в край сеновала. А она потеряла сознание от боли. Катастрофа на сеновале парализовала ее душу и всякое желание жить. Забыть, забыть, не вспоминать! Кошмары преследуют ее. Все взгляды враждебны. Она — легкая добыча. Лишена локтей, чтобы отбиваться, лишена стойкости.

Что сделали с ней Генриетта Сольд, Милек Гольдштейн и все эти обвинители! Женщины ее клеймят. Блудливые взгляды мужчин упираются ей в живот. Кибуц благодарен благородству уважаемого члена их коллектива, во имя которого он женится на этой распутнице гражданским браком. Она, истинная жертва, пытается себя убедить, что сама привела к собственному изнасилованию. Руководители кибуца и госпожа Сольд правы. Почему он набросился на меня, а не на другую девушку?

Коллектив убежден, что я виновата, значит, так оно и есть, думает она и, прячась в кустарнике, заливается слезами. Рвота душит ее. Вся эта почтенная камарилья заставляет ее выйти замуж за уродливого лжеца и насильника. Она пытается успокоить себя, считая камни и другие окружающие предметы. Затыкает уши от зуда голосов: он уважаемый человек. У него — статус. Теперь и у тебя будет статус. Положение твое станет намного лучше. Голова ее пухнет, как и живот, во тьме ночи, на соломенном матраце. Канули в небытие мечту о стране. Кибуц любит жалеть только «уважаемых». Совет кибуца принял решение в отношении Шаика. Из-за нарушения принципа сексуальной чистоты и нравственности отменили его поездку в качестве посланника в Румынию.

Все рушащиеся на нее беды искривляют ее душу. Что-то с ней не в порядке. Товарищи живут во имя коллектива, превращают пустыню в цветущие поселения, принимают деятельное участие в защите анклава. И лишь она ходит по тропинкам кибуца, отчужденная от самой себя. Смотрит в небо, и глаза ее лишены выражения, лицо, как холодный камень.

Лотшин возникает в ее видениях, и уста ее говорят: Бертель, оставь Палестину. Мы встретимся в Англии или в другой нейтральной стране. Уедем в Аргентину. Ильзе там зарабатывает шитьем, муж ее преуспевает, у него фабрика по производству лекарств в Буэнос-Айресе. Гейнц будет твоей защитой. Она безмолвно отвечает их слабым голосам: «Нельзя покидать страну Израиля. Частичка жизни будет вложена в чудо возрождения еврейской страны».

Она отвержена. Есть женщины в кибуце, которые считают своим долгом пить ее кровь, ядом своих злых языков отравлять ей существование.

— Поглядите на эту Наоми. Какая наглость с ее стороны ехать с нами.

Они злословят во время поездки на праздничное мероприятие в кибуц Бейт-Альфа, в автобусе, за ее спиной.

— Она не стыдится ехать в одном автобусе с Шаиком.

Кто-то из них направил ядовитую стрелу прямо в ее сердце.

— Что ты сделала Шаику!?

Рев мотора, обычно действующий на нервы, здесь оказался ее сообщником, заглушая язвительные голоса неутомимых сплетниц.

На большом хозяйском дворе кибуца Бейт-Альфа собралось много народа. Лишь она сбежала в какой-то угол со своим отчаянием и желанием умереть.

Существование ее равно нулю. Она боится мужского прикосновения к своему телу. Что она будет делать ночами в одной комнате с мужчиной, после пережитого ею насилия. Совет кибуца в наказание послал ее в общую с другими, так называемую «семейную» комнату.

— Чего вдруг ты захотела отдельную комнату? В кибуце такого нет!

Аристократия кибуца считает, что вся молодежная группа должна быть благодарна решению, что одна из них, виновная в собственном унижении, удостоилась стать супругой старожила.

Существование ее равно нулю. Она живет, не касаясь жизни, и жизнь не касается ее. Члены кибуца делают все, что в их силах, чтобы затушевать этот весьма неприятный инцидент.

— Он — человек уважаемый. Ты разбудила в нем похоть. Иного быть не может.

Живот ее растет, а Шаик не обращает на нее внимания.

Она ходит в одиночестве, ищет спасения в психоанализе Фрейда. Чем больше она углубляется в чтение его книг, тем сильнее укрепляется во мнении, что воспитатели в кибуце находятся с ним в конфликте, ибо марксисты отрицают Фрейда. Преклоняются они перед известным сексологом, доктором Вильгельмом Райхом, который еще в двадцатые голы отошел от Фрейда, чтобы сделать свое учение приемлемым духу дикой или, вернее, дичающей эпохи. Книга доктора Райха «Сексуальные трудности молодежи» возбудила все молодое поколение Германии своей критикой поколения взрослых, воспитанных в романтическом веке. Прочитав эту книгу, Наоми сказала себе: двадцатое столетие не подходит моему духу. Воспоминания детства, подобно бурному потоку, залили ее с головой. Домашний учитель Фердинанд, братья и сестры ее без конца цитировали доктора Райха: «Нельзя относиться к сексуальным отношениям, как к чему-то возвышенному. Это не более чем выпить стакан воды». Или: «Человек занимается любовью без разбора. Совокупляется даже с животными».

Она не могла простить Фердинанду, которого привела в восторг книга коммунистической писательницы и политика Александры Коллонтай о свободной любви, означающей лишь удовлетворение похоти, и провозглашающей: «В мире нет любви!»

Наоми вспоминает посещение сексологом доктором Райхом кибуца. Милек Гольдштейн, который слушал лекции доктора в Германии, был ревностным поклонником его учения. По приглашению Милека доктор посетил кибуцы движения Ашомер Ацаир, чтобы ознакомить его воспитанников со своей теорией. «Это общество обанкротилось», — думала Наоми стоя в хозяйственном дворе кибуца и прижав голову к окну столовой. Все в ней противилось выводам лекции знаменитого доктора, автора распространившейся по всему миру модной теории образования. Двадцатое столетие — проклятое столетие. Это столетие уничтожило понятие любви. Свободная любовь трактовалась, как возвышенное чувство. Нет места сдержанности, душа человека оскотинилась. В одном только она была согласна с немецким сексологом. Во время экскурсии по кибуцу он был удивлен, увидев впечатляющее строение коровника:

— Сначала следует строить каменные дома для людей, потом — для коров! Сыны человеческие должны достойно жить не в бараках, а в каменных домах!

— Так строят страну, — говорили ему, — коровы продуктивны! Они дают молоко, потому достойны лучших условий существования!

Весна на пороге. Младенец буянит в животе, голод не дает ей покоя. В столовой глаза ее бегают от блюда к блюду.

— Обжора, — сердится на нее кибуцница, — что будет с ребенком? Обжорство только навредит плоду! — кричит она так, чтобы слышала вся столовая.

Еще миг, и кричит весь стол. Она сбежала в комнату, упала на кровать, обвиняя себя за несдержанность в еде. Постельное белье было уродливо и усиливало тошноту. Она вскочила с постели и извлекла из шкафа чистую белую простыню и почувствовала облегчение.

Весна 1938 года. Арабский бунт бесчинствует на главных дорогах, неся гибель. Она живет в кибуце Мерхавия. Лежит в бараке с другими женщинами на девятом месяце. Беременные женщины из кибуцев Издреельской долины переведены в Мерхавию из-за близости к родильному дому в Афуле. Она чувствует стыд. Беременные соседки и их гости вокруг нее все время перешептываются, указывая на проститутку из кибуца Мишмар Аэмек, которая принудила к сожительству своего воспитателя. Никто ее не защищает. Шаик ведет себя с ней, как с виновницей случившегося, и не появляется в бараке, чтобы поинтересоваться ее состоянием.

Ребенок рождается в мае. Шаик появляется в родильном отделении. Видит, что ребенок красив, и лицо его сияет.

— Нет никакой связи между нами, — она отказывается от букета цветов, который он ей преподнес.

Она ужесточает сердце, видя, как счастливые отцы несут подарки и рассыпаются в поздравлениях своим женам. Она скрещивает руки на животе и отворачивает голову, чтобы не видеть родившуюся девочку.

— Нет у меня молока, чтобы кормить ее грудью.

Врачи и медсестры потрясены ее отчужденностью от собственного ребенка. Шаик возвращается к ней не менее потрясенным, чем персонал родильного отделения. Старшая медсестра говорит ему:

— Она после родов. Прошу вас выйти из палаты. Она сможет видеть ребенка завтра.

Старшая сестра провожает его тяжелым немецким взглядом, по ходу намекая, что он должен вбить ей в голову, черт возьми, что необходимо кормить дочку грудью.

Лицо ее сковано холодом, грудь суха, опустошена. Шаик берет ее за виски, резко поворачивает ее голову к себе. Тянет ее силой к себе.

— Ты — ненормальная!!.

Кладет ей в руки ребенка, вопреки ее желанию. Она заливается слезами. Тяжесть воспоминания сдавливает виски: сеновал, острый запах пота, потеря девственности, сильное кровотечение. Она — прах, попранный миром. Старшая сестра выслушивает ее рассказ и понимает то, что является источником ее отчужденности от ребенка.

— Уйди от этого человека. Ты красивая женщина. Выйди замуж. Создай семью и полюби дочку. Если этого не будет, девочка вырастет проблемной, — советует сестра милосердия несчастной девушке.

Она не хочет растить ребенка. Шаик выходит из себя:

— Она моя дочь! Я ее выращу!

Он шокирован советом акушерки — сдать ребенка в приют. С первого взгляда он влюбился в ребенка, белокожего с румяными щеками.

В кибуце ее бесчувственность встречают в штыки. Она же чувствует облегчение, когда одна из медсестер взяла в руки ребенка и провозгласила:

— Ты должна привыкнуть к тому, что девочка принадлежит не тебе, а кибуцу!

Жизнь проходит мимо, ее не касаясь. Ребенок ей чужд. Красота дочери будоражит отца, но у Наоми ни один нерв не дрогнет. Шаик счастлив:

— Я, вот, некрасив, а породил дочку красавицу. Она на тебя не похожа.

Шаик дразнит ее.

В душевой она молчит, как рыба. Женщины удивляются тонкости ее талии после родов.

— Ну, какой красивый ребенок у тебя, — кто-то из них пытается прорвать ее равнодушие к ребенку, кто-то взывает к ее совести.

Проклятые душевые! Жадные мужские взоры подглядывают за нагими женщинами сквозь щели в дощатой стене, отделяющей женскую душевую от мужской душевой. Это заставляет ее купаться по ночам, в темноте. Среди женщин тоже встречаются любительницы подглядывать за голыми мужчинами, явно неудовлетворенные тем, что поставили перегородку между душевыми в религиозном кибуце Тират-Цви.

В любом случае, рождение дочери еще более позорит ее в глазах членов кибуца. Она прячет голову в землю, сбегает от всех и от самой себя, только бы не слышать обрывки разговоров: «Бедный Шаик», «Несчастный ребенок», «Она — распутная девка».

Она с трудом передвигается по тропе, ведущей в сосновую рощу. Чирикают птицы на ветвях, воробьи в пыли дерутся за хлебные крошки, деревья тянутся ввысь, пахнут цветы, ветры с дальних гор шуршат в листве и кустах — звуки и запахи природы Издреельской долины обвевают ее, словно стараются милосердием облегчить ей несчастную ее жизнь.

В семейном доме не проходит тяжкое напряжение. С момента рождения красивой дочки Шаик пытается сблизиться с Наоми:

— Я твой муж, невозможно так себя вести.

Она отталкивает его. Он не отстает, не дает ей покоя. Она уходит из барака, он увязывается за нею, не переставая говорить, обращаясь к ее сердцу: он хочет создать нормальную семью для дочери. Она смотрит в небо опустошенным взглядом. Ее бескомпромиссная борьба за место работы в коровнике воспринята в кибуце как добрый поступок. Начиная с часа дня до утра, когда отсылают молоко в кооператив «Тнува», находящийся в кибуце Тель-Йосеф, она доит коров в течение ночного дежурства. Утром, когда Шаик хлопочет в саду, она успевает поспать пару часов.

В сумерках наступающего вечера она убегает из семейного дома, обитатели которого становятся все более назойливыми и требовательными, и растворяется в ночной темени. В светлые ночи она дремлет на скамье до очередной дойки. Иногда она сдается давлению комиссии по образованию и воспитанию, соглашаясь после полудня проводить некоторое время с Шаиком и ребенком. Положение невыносимо.

— Я твой муж, — хватает он ее за руку, тянет к себе на колени.

Она отбивается. Ребенок плачет. Где Лотшин? Она отчаянно нуждается в ней.

В кибуце она борется за право доказать свою нормальность. В Берлине любимая сестра борется за свое еврейское достоинство. На Александерплац, напротив серого здания центральной полиции, выставлен стол и стулья. Лотшин медленно продвигается в длинной очереди к этому столу, за которым сидят нацисты, собирающие с евреев драгоценности. Сердце Лотшин сильно колотится. Эсэсовцы в черных своих мундирах, с пистолетами на боку и резиновыми нагайками в руках кружатся по площади, следят за порядком, не сводят жадных глаз с еврейских драгоценностей. Лотшин потрясена. Евреи соблюдают образцовый порядок, передавая в руки нацистов драгоценности, которые в их семьях переходили из поколения в поколение. Лотшин не будет себя вести со столь глупой подобострастностью. Она отдаст нацистам дешевые драгоценности, покрытые позолотой, а дорогие швырнет в реку Шпрее в знак протеста.

— Почему вы не вышвырнули дорогие драгоценности или не припрятали их? — спросила Лотшин евреев, отдалившихся от очереди после сдачи.

— Мы это сделали из страха, что власти будут нас преследовать. Кроме того, нам их вернут. Нам выписали квитанции.

Гибельная наивность.

Как Лотшин борется со всеми этими драконьими законами? Ожидание репатриации в страну Израиля с помощью сионистского комитета спасения изматывает ей нервы.

Наоми живет между отчаянием и надеждой. К шоковому состоянию, связанному с родами, прибавляется шок погрома «Хрустальной ночи». Ночь между девятым и десятым ноябрем потрясла еврейство Германии до самых основ. В «Хрустальную ночь» существование евреев Германии было выкорчевано с корнем. Что там с Лотшин? Нет от нее никакого письма.

Беженцы, прибывающие оттуда, рассказывают о мобилизации евреев Америки в помощь еврейской общине Германии. Джойнт помогает евреям, имеющим иностранное подданство, которые были депортированы на произвол судьбы на территорию между Германией и Польшей, рядом с городком Збоншин 28 и 29 октября. Семья Вильфрид, владеющая универмагом «Израиль», вынуждена была продать его и также гигантский универмаг «Тич» с множеством торговых лавок. Все это отобрано из рук евреев. Еврейство Германии подвержено откровенной катастрофе, в то время как Третий рейх пожинает колоссальные успехи в политике и экономике. Наоми — еврейка. Кроме страны Израиля нет у нее другого места в мире. Если бы не случилось то, что случилось, она бы смогла открыть новую страницу жизни в молодежном кибуце Гимель-Хацор, в среде товарищей из Берлина, как это сделали Саул и Реувен.

Сентябрь 1939 года. Грянул первый выстрел войны, которую начала Германия. Лотшин и Калман — в Средиземном море, на старом греческом корабле, забитом до отказа беженцами. Все охвачены страхом, как бы эта рухлядь, именуемая судном, не развалилась и не пошла ко дну. Лотшин благодарна мужу за то, что он мужественно добыл обоим сертификат и таким образом заново подарил ей жизнь. Это было далеко не просто. Декретом «Белой книги», опубликованным Британией в мае, еврейская репатриация в Палестину была ограничена шестнадцатью тысяч душ в год. Еврейское же Агентство — Сохнут однозначно требует дать преимущественное право на репатриацию супружеским парам. В еврейской общине оформляли фиктивные браки. Единственное условие — согласие репатриироваться при помощи сертификатов. Плавание нелегкое. Лотшин страдает от приступов морской болезни.

После восьми дней болтанки греческий корабль бросает якорь на расстоянии нескольких километров от утопающей в цитрусовых садах Раананы. Лотшин потрясена. Сильнейший взрыв чувств солидарности между нелегальными беженцами и израильтянами бросает ее в дрожь. Жители Раананы, оставив свои дома, собрались на берегу, и прямо в одеждах ринулись в море, борясь с волнами, чтобы помочь прибывшим беженцам. Воодушевление было общим. Жители приводили репатриантов в свои жалкие бараки. Молодой парень пронес ее на плечах и все поддерживал ее и успокаивал на немецком языке. В бараке подал ей стакан горячего чаю. Ночью жильцы устроили ее на кровати, а сами легли спать на полу. Лотшин была очарована человеческим теплом. Этот горячий прием на берегу моря врезался ей в память и в душу на всю жизнь. И не дай Бог, чтобы кто-нибудь сказал дурное слово о стране Израиля или очернил жителей анклава.

Лоц смущен. Чиновнику Еврейского Агентства, сообщившему ему по телефону, что Лотшин прибыла в Раанану, он сказал, что у него небольшая квартира. Жена его Клара не может простить Лотшин отчужденность и пренебрежение, с которым эта буржуазная красотка отнеслась к ее польским корням. Иного выбора нет, и Лотшин с Калманом приезжают в кибуц Мишмар Аэмек. Наоми трепещет от счастья. Не может насмотреться на светлое, спокойное, аристократическое лицо сестры.

— Бертель, где вся одежда, которую я тебе посылала? — Лотшин с удивлением смотрит на ветхие тряпки, неряшливо одетые на Наоми.

Нет ответа. Но Наоми с гордостью ведет сестру и ее, еще мало ей знакомого мужа, к домам из бидонов. По дороге Лотшин внезапно останавливается, как вкопанная. Нет, она не ошибается. Украденные одежды, посланные ею сестре из Германии, проносятся мимо на незнакомых женщинах. Они просто взяли их у Наоми, а она ходит в тряпье.

— Здесь социалистическое общество, так принято в коммуне.

Лотшин сердито молчит. В кибуце Мишмар Аэмек все равны, но некоторые — равны более. Дом из бидонов раскален до предела в солнечном зное. Лотшин достает из вещевого мешка свиток семейной родословной, любимую книгу отца «Новости Гренады» Эрнста Зоммера, в новом издании, коричневую фарфоровую лань с белыми пятнами, переходившую от отца к сыну со времен Фридриха Великого. Этот просвещенный, весьма алчный монарх основал фарфоровую промышленность, узаконив высокие цены за эту продукцию. Каждому еврею, который хотел получить свидетельство о браке, было вменено в обязательном порядке приобрести солидное количество фарфоровых изделий с предприятий кайзера. Это положение имело силу с семнадцатого до девятнадцатого столетия.

Лотшин привезла сестре много памятных вещей из отчего дома: пасхальную Агаду на двух языках, иврите и немецком, которая была напечатана в восемнадцатом веке, а, может быть, даже в семнадцатом. Она попала к Лотшин в Берлин из семейного дворца в Силезии, который нацисты отобрали у Френкелей в последний год.

Лотшин достает со дна этого большого мешка стертую от долгого употребления сковороду, и слезы текут по ее лицу. Лотшин поклялась сохранить эту жалкую сковороду, на которой они готовили в год Олимпиады 1936, до конца своих дней. Кальман тоже распаковывает вещи. Все трое охвачены волнением при появлении маленького углового треугольного деревянного столика девятнадцатого века. На нем дед хранил старые выдержанные вина. В дни ожесточенных споров с Гейнцем по вопросам бизнеса и политики, дед приглашал внука в свою комнату, и их примирение скреплялось стаканом превосходного вина.

Трех дней хватило Кальману в раскаленном домике с крышей, покрытой гудроном, со всеми прелестями проживания в коммуне. Он сбежал в Тель-Авив. Лотшин, женщина интеллигентная, тяжело трудится в роще кибуца и не жалуется. Восемь часов копает сухую землю, и ожоги от солнца расползаются по ее непокрытой коже. После двух недель тяжелых сельскохозяйственных работ, нестерпимого зноя и синяков по всему телу, Лотшин сдается. Присоединяется к Кальману, снявшему комнату на улице Адама Акоэна.

Реувен возвращается в Мишмар Аэмек. Живет в семейном доме с женщиной, старше его более чем на двенадцать лет. «Но она — сестра Бентова», — отвечает он на удивление Наоми, и взгляд его, как в детстве, полон самоуважения и гордости. Но, в общем-то, у сестры Бентова Миты Бат-Дори есть свое собственное имя. Она драматург и режиссер. Создала политический театр, цель которого — воспитать у зрителя сионистское, социалистическое, феминистское мировоззрение. В прошлом она был любовницей старожила кибуца Мишмар Аэмек Яакова Хазана. У Реувена всегда был слабость к женщинам со статусом. Как родственник Мордехая Бентова, человека большого мира, он и себя чувствует весьма уважаемым членом общества. Тем более что Бентов приглашает его на встречи с руководством кибуца. Акклиматизацию Реувен прошел довольно быстро. Его устроили водителем автобуса в транспортной компании «Эгед». Эта работа за пределами кибуца весьма подходит к его характеру. Для Наоми его присутствие в кибуце — большая поддержка. Реувен относится к ней с уважением. Он остается верен их дружбе детских и отроческих лет. Все в кибуце уже знают, что он знаком с ней с детства и старается укрепить ее авторитет. Но его зрелая подруга кривится и считает ее гордячкой. Она спросила Наоми, понравился ли ей рассказ, который опубликовала в газете «Аль Амишмар» (На страже). Наоми в ответ промолчала. Как она скажет Мите, что ее рассказы и пьесы любительские, наивные. На взгляд Наоми они довольные слабые в литературном или драматургическом отношении. И вообще, разве не смешно, что ее писания сравнивают с сочинениями Горького. Не то, что бы Горький великий писатель, как Толстой или Томас Манн. Но роман Горького «Мать» включен в программу обязательного чтения в движении Ашомер Ацаир. И Мите весьма важно, чтобы считали, что ее талант сравним с талантом коммунистического писателя, уважаемого в движении. По мнению Наоми, Мита — женщина эгоцентричная, которая не находит своего места в жизни.

Ладно, с Митой. Беда Наоми, оградившей себя от всех, что каждый считает старается унизить ее, упрекнуть в странности. Одна из женщин остановилась возле нее, и начала обвинять в высокомерии и пренебрежении одним из умнейших членов кибуца, имея в виду Шаика. Наоми молчала. Этот скандал прочно привязался к ней, и будет преследовать ее всю жизнь. Ее душевная слабость пробуждает в обществе неодолимое страстное желание обидеть ее, походя, как бы поучая, оскорбить и унизить. Она старается никого не оскорбить, никого не обидеть. Она следит издалека за членами кибуца. Навострив уши, прислушивается к хозяйственным спорам и идеологическим дискуссиям. Когда начались обсуждения социалистического характера государства для двух народов, которое должно быть провозглашено, в центре этой дискуссии оказались Хазан и Шаик. Как два столпа идеологии кибуца, они без конца цитировали вождей социализма и получили поддержку большинства в движении. Ей только оставалось крутить головой во все стороны. Идея равенства между народами, живущими на одном и том же клочке земли, виделась ей утопией из утопий.

Ее одинокая позиция против пытающегося ее сбить потока требует напряжения всех душевных сил, чтобы противостоять нападкам со стороны общества. Когда эта тяжесть становится невыносимой, она убегает с работы, уезжает в Хайфу или Афулу — развеяться. Один раз в две недели она нагружает корзину яйцами, овощами и фруктами, добавляя курицу или кролика, и везет все это в Тель-Авив, к любимой сестре.

— Не жалуйся, Наоми, радуйся, что спаслась от Гитлера, — Лотшин, добрая душа, знает цену своим словам, — ты здорова, значит, с тобой все в порядке. Пойми, все твои страдания в кибуце или в городе ничтожны по сравнению с тем, что переживает еврейство Европы. Там речь идет о гибели.

При каждой встрече Лотшин напоминает об ужасе ее существования перед приездом — духовную, общественную и экономическую изоляцию. И все это давало ощущение абсолютной беззащитности. Особенно, после Олимпиады 1936 года, когда не только было введено ограничение на магазины, в которых разрешалось евреям покупать, но их лишили права покупать некоторые продукты по своему выбору и желанию. Соседи рисковали жизнью ради нее. Оставляли продукты у ее дверей.

С откровенной циничностью Третий рейх наложил общий штраф на евреев в один миллиард марок на покрытие ущерба, ремонта и восстановления после погромов, чтобы облегчить положение погромщиков — налогоплательщиков-арийцев. Подбородок Лотшин дрожал, когда она вспоминала «Хрустальную ночь» с девятого на десятое ноября 1938 года. Наивные евреи наконец, очнулись от иллюзий после того, как около тысячи зданий синагог было сожжено и разрушено сбродом, который подстрекали присоединиться к громящим эти здания нацистским военизированным подразделениям. Более восьмисот еврейских магазинов и сотни еврейских жилых домов были ограблены и сожжены. Разбиты памятники и надгробья на еврейских кладбищах. Девяносто один еврей был растерзан этими бандитами и кровопийцами.

Тридцать тысяч евреев были арестованы. Большинство из них бросили в концентрационные лагеря. Освобождены из заключения были те, кто представил документы и доказательства того, что собирается покинуть границы рейха.

— Чего еще ожидали? Что еще могло произойти? — Лотшин морщит лоб, — евреи, выступавшие против этой власти, были брошены в подвалы тюрем, в концлагеря, изнасилованы, задушены, убиты. Френкели из Силезии искали пути самозащиты. После того, как у них конфисковали текстильную фабрику, и роскошные дома, они вынуждены были переехать в Берлин. Хрустальная ночь привела к всеобщему вандализму. Разлетались стекла в еврейских магазинах, товары были разграблены, евреи — хозяева магазинов были убиты или избиты до потери сознания.

Нацисты успешно ведут войну. Наоми привыкает к мысли, что пришел конец тому миру культуры и нравственности, в котором она росла и воспитывалась. Колеса безумия не остановятся из-за прекращения учебы еврейских детей, прекращения деятельности партий, еврейских объединений, запрещения пользоваться водительскими правами, запрета входить в общественные места, чтобы не осквернить чистоту арийской расы. Лотшин не гнушается зарабатывать на хлеб уборкой жилых домов. Молчаливо переносит тяжкий труд и голод.

Они гуляют по Тель-Авиву. На перекрестке улиц Бен-Йехуда и Алленби, у кинотеатра Муграби, продавец сосисок, выходец из Берлина, радуется, встретив землячек. Наоми с ним познакомилась раньше. Ее привлек белый колпак повара, белый фартук и белая рубаха в красную полоску. Еще он поражал большим, как барабан, брюхом. Запах горячих сосисок манил прохожих.

— Девочка, ты из Германии? Я приглашаю тебя быть моей гостьей, — и он протянул ей толстую сосиску.

Она впилась зубами в мясо и почувствовала тошноту.

— Со временем привыкнешь к их вкусу.

— Извините, в наш дом не приносили сосиски.

— Девочка, в моем доме ели сосиски в большом количестве.

Они разговорились об отчих домах, о высшем образовании, которое он получил в Германии. Теперь он встречает сестер со смешком:

— Ну, такого вы еще не видели. Профессор продает сосиски.

Он угощает их сосисками и вспоминает свое берлинское прошлое.

Каждый раз Наоми пересекает в автобусе пустынные пространства, простирающиеся от Издреельской долины до Тель-Авива, и удручающие разговоры об европейском еврействе пробуждают в ее душе национальные чувства. И поселенческая деятельность — катализатор и прелюдия к созданию государства евреев, как фундамента безопасности еврейского народа в стране Израиля, вызывает в ней преклонение. Во имя этой великой идеи она готова вынести любое невыносимое страдание.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.