Замечательные женщины (Екатерина Павловна Пешкова)

Замечательные женщины (Екатерина Павловна Пешкова)

Мне в жизни повезло, я была знакома и дружна с замечательными женщинами старшего поколения. Первой была Лидия Моисеевна Варковицкая. Муж Лидии Моисеевны Александр Морицович Варковицкий учился с Бабелем вместе в Коммерческом институте. В 1916 году они получили диплом об окончании высшего учебного заведения в городе Саратове, куда во время войны был переведен из Киева Коммерческий институт. Дипломы давали звание инженеров-экономистов.

А. М. Варковицкий умер в 1921 году в Одессе, кажется, от тифа, оставив дочь Любовь 1911 года рождения. Бабель часто вспоминал о нем с большой нежностью и сожалением. Лидия Моисеевна еще раз выходила замуж, и от второго брака у нее было двое детей — сын и дочь.

Приезжая в Ленинград, я часто у нее останавливалась.

Когда я познакомилась с Лидией Моисеевной, она была одна. Ее первая дочь жила в Ленинграде, а двое других детей — в Москве. Много лет она проработала в редакции детского журнала вместе с Самуилом Яковлевичем Маршаком[44]. Когда под старость Лидия Моисеевна стала слепнуть, то, не дожидаясь полной слепоты, купила азбуку Брайля и стала ее учить. Очень скоро она читала по Брайлю так же быстро, как и всегда. Но какую надо иметь силу воли!

Лидия Моисеевна была очень жизнерадостным человеком, несмотря на ухудшающееся зрение, ходила всюду самостоятельно. Всегда приезжала ко мне на день рождения. Летом я чаще всего снимала дачу под Москвой, но это ее не пугало. Доехав поездом из Ленинграда до Москвы, она пересаживалась на электричку и пешком шла от станции до дачи.

Я радовалась ее приезду безмерно. С ней было весело, интересно. Она легко могла написать остроумное четверостишие. Переводила лирику Гейне на русский язык. Она всегда показывала мне свои переводы, зная, что я очень люблю стихи Гейне и знаю немецкий язык. Издать эти переводы не удавалось; официальные переводчики крепко цеплялись за свои места и к своей кормушке никого не подпускали. Между тем Лидия Моисеевна переводила Гейне, на мой взгляд, намного лучше, чем это делали признанные в то время переводчики. Ее перевод был гораздо более точен по смыслу. Папка с ее переводами хранится в Ленинской библиотеке и один экземпляр — у меня[45].

Погибла Лидия Моисеевна оттого, что плохо видела. Поехала к дочери и, переходя дорогу на перекрестке, попала под машину.

Другой моей приятельницей была Нина Александровна, жена художника Михаила Михайловича Черемных. Она любила работать с деревом. В ее комнате стоял верстак; на нем Нина Александровна делала всевозможные предметы мебели для московской квартиры.

В столовой стоял обыкновенный круглый стол, но над его поверхностью вращались одна над другой еще две круглые плоскости. Тарелки и приборы стояли на столе; на нижней вращающейся плоскости ставились закуски, а на верхней — напитки. Получалось удобное расположение всех предметов, которые не могли бы разместиться на обычной поверхности стола. Такую конструкцию я никогда раньше не встречала, и все это было сделано трудом и выдумкой Нины Александровны. Вращая круги, гости придвигали к себе закуски и напитки — это было и весело, и интересно. Сам Михаил Михайлович любил гостей и застолье, и этот стол с вращающимся кругом доставлял ему большое удовольствие.

Когда Михаила Михайловича наградили орденом «Знак Почета», он не пошел в Кремль его получать, сославшись на плохое здоровье. Тогда сам Георгадзе приехал к нему на квартиру и передал орден. Все мы считали, что не так уж Михаил Михайлович был нездоров, чтобы не добраться до Кремля. Просто он не придавал значения правительственным наградам. А может быть, это был его своеобразный протест против того, что происходило в стране.

После смерти Михаила Михайловича я еще больше подружилась с Ниной Александровной. Удивительная женщина! Она написала очень хорошую книгу воспоминаний о муже. Я нахожу, что это одно из лучших воспоминаний, написанных женами о своих мужьях.

Один из кораблей нашего флота был назван «Михаил Черемных», и многие члены экипажа этого корабля посещали Нину Александровну, помогали ей. В подарок от них Нина Александровна получила однажды макет корабля, прекрасно выполненный.

Когда начали разрушать центр Москвы и выселять людей в так называемые спальные районы, Нине Александровне пришлось оставить свою квартиру. В новой квартире ей досталась лишь одна комната, где не мог разместиться ни верстак, ни другие приспособления для работы по дереву.

В этой новой комнате у Нины Александровны я была только один раз, а когда летом 1971 года она поселилась в маленьком домике на даче у художницы Козминской, я решила навестить ее. Взяла с собой четырехлетнего внука Андрюшу, и мы поехали от Нового Иерусалима, где снимали дачу, до станции Снегири, а оттуда пешком дошли до дачи Козминской.

Мы застали Нину Александровну за прежней работой по дереву; она для своего маленького домика делала столик, стулья, скамеечку для ног.

Пить чай мы перешли в столовую большого дома, и за чаем Нина Александровна рассказала мне, что пишет стихи на французском языке для собственного развлечения. Я просила ее прочитать мне свои стихи и нашла их очень красивыми и звучными — несмотря на то что почти не знала французского.

И наконец, третья замечательная женщина, с которой я была знакома, — Екатерина Павловна Пешкова, первая жена писателя Максима Горького. Я всегда любовалась ее внешностью, необыкновенной женственностью при абсолютно мужском характере. До глубокой старости она хотела жить полноценно, везде бывать, всё видеть. Была сдержанна, немногословна, изящна. Я всегда удивлялась, как много этой женщине пришлось пережить. Она двадцать пять лет заведовала организацией под названием Политический Красный Крест. Но и после ее закрытия в течение многих лет, до самой смерти, получала Екатерина Павловна письма с душераздирающими жалобами обиженных советской властью людей. И как ее сердце выдерживало такое число человеческих страданий!

Начиная с 1934 года Бабель много рассказывал мне о Екатерине Павловне, с которой очень дружил и считал ее замечательной женщиной. Он знал о ее жизни, о работе в Красном Кресте, о том, как она помогает политическим заключенным и ссыльным, но также и о том, что она не любила вторую жену Горького Марию Федоровну Андрееву и дружелюбно относилась к его третьей жене, Марии Игнатьевне Будберг. Как рассказывал мне Бабель, Екатерине Павловне не нравилось вмешательство органов НКВД во все дела в доме, она была уверена, что в этом виновата Мария Федоровна. «С нее всё началось», — говорила Екатерина Павловна, а про Горького часто спрашивала: «Ну зачем Алексей допускает всё это, зачем ему это надо?»

Весной 1934 года Екатерина Павловна очень тяжело переживала болезнь и смерть сына Максима, а два года спустя — болезнь и смерть самого Горького. Бабель и переживал сам, и сочувствовал Екатерине Павловне всей душой.

О моей первой встрече с Екатериной Павловной весной 1938 года я уже писала. Летом того же года, когда мы были в Переделкине, к нам неожиданно приехала Екатерина Павловна. Возвращаясь в Москву из Барвихи, где она жила летом, Екатерина Павловна попросила шофера заехать в Переделкино: ей хотелось увидеть дом, где поселился Бабель, а главное — нашу девочку Лиду. Так как время было послеобеденное, мы угощали гостей только чаем с печеньем и своей клубникой.

Я уже писала, что зимой 1937–1938 годов мы с Бабелем бывали на даче Горького в Горках. Екатерина Павловна или ее невестка Надежда Алексеевна приглашали нас и Соломона Михайловича Михоэлса с женой провести праздничные дни в мае или ноябре на свежем воздухе. С такими рассказчиками, как Михоэлс и Бабель, можно было интересно и весело провести время.

Возможно, что наш последний визит в Горки состоялся в ноябре 1938 года, а 15 мая 1939 года Бабель был арестован, и я стала женой «врага народа». Сама я никому из знакомых и друзей Бабеля не звонила, они мне не звонили тоже. Боялись не только за себя, но и за своих близких. Имя Бабеля не упоминалось. Его книги были под запретом.

В Москву из Нового Афона мы возвратились в феврале 1944 года, а весной мне позвонила Екатерина Павловна и предложила прийти к ней вечером в тот же день. Эта встреча после большого перерыва была для меня очень тяжелой, потому что Екатерина Павловна попросила меня со всеми подробностями рассказать об аресте Бабеля, об обыске, о конфискации имущества. А также рассказать о тех ответах, которые я получила в справочном бюро НКВД в 1940-м, 1941-м и 1944 годах на мой запрос о судьбе Бабеля. Все они были одинаковыми — «Жив, здоров, содержится в лагере». И я, и Екатерина Павловна верили тогда справкам НКВД, считали их правдивыми. Наши разговоры длились до ночи.

Этим же летом 1944 года я случайно купила путевку для Лиды, которой было тогда семь лет, в детский дом отдыха в Барвихе. Когда я рассказала об этом Екатерине Павловне, она тотчас же предложила мне жить у нее на даче, чтобы видеться с Лидой ежедневно, так как этот дом отдыха находился поблизости.

Летом 1945 года мне на работе не хотели давать отпуск, так как шло строительство станции метро «Киевская». Эта станция уже была готова, но вестибюль только начали строить, и мне, как автору его конструкций, надо было осуществлять авторский надзор. Узнав об этом, Екатерина Павловна сразу же предложила мне жить вместе с Лидой у нее и ездить из Барвихи на Киевский вокзал, оставляя Лиду на даче. Я предложила своему начальству, что во время отпуска два раза в неделю буду вести авторский надзор, а мой отпуск за счет этих дней будет продлеваться. Это меня очень устраивало и мое начальство тоже.

В это время мое общение с Екатериной Павловной было ежедневным. На даче я тут же принялась сажать редиску, салат и укроп с таким расчетом, что, как только урожай редиски и салата первой посадки будет съеден, поспеет следующая порция редиски и салата. Был на дальнем поле и рано посаженный картофель, и Екатерина Павловна любила варить молодую картошку со стеблями укропа. Часто она прогоняла меня с грядок, чтобы я отдохнула, полежала в гамаке.

Екатерина Павловна очень интересовалась моей работой в Метропроекте, заставляла меня рассказывать ей обо всем, что я делаю как инженер. Моей маме я никогда не рассказывала так подробно о моих делах на работе — ей это было совсем не интересно. Маму интересовало отношение сотрудников ко мне, мое отношение к ним, но не сама работа. Да и все остальные знакомые не связывали своего отношения ко мне с моей работой, и только Екатерина Павловна готова была слушать мои рассказы о делах, о проектной работе, интересовалась моими успехами и тем, что обо мне говорят или пишут в газетах.

Екатерина Павловна сама работала всю жизнь, а в те годы, когда я была с ней знакома, она занималась подготовкой к печати писем Алексея Максимовича к ней и составлением к ним комментария. Эта большая и очень важная работа занимала у Екатерины Павловны много времени, жизнь которой и без того была насыщена событиями. Мою работу Екатерина Павловна считала серьезной, так как и сама была очень серьезным человеком, и, быть может, поэтому относилась ко мне с таким интересом. Иногда, когда в нашей метростроевской газете или в вечерней газете долго не было статей о моей работе, она могла сказать: «Что-то о вас давно в газетах не пишут!» Первый том «Писем к Е. П. Пешковой» вышел в 1955 году, и Екатерина Павловна подарила мне его с надписью «Дорогой Антонине Николаевне, мужественной женщине, на память. Е. Пешкова, 25/5, 1956». Писем было много, в первую книжку вошла только часть их (1895–1906), и работа ее над остальными письмами продолжалась.

Екатерина Павловна захотела, чтобы ее внучки, Марфа и Дарья, живя на даче, изучали иностранный язык. Была приглашена преподавательница французского, которая тоже поселилась на даче. Для изучения языка к Марфе и Дарье присоединился муж Светланы Сталиной, Гриша Мороз, живший поблизости, и, пока он занимался на верхнем этаже, Светлана ждала его внизу на террасе. Светлана производила очень хорошее впечатление, была скромной, милой и очень женственной молодой женщиной, одевалась просто, косметикой не пользовалась. Разговоры со Светланой никогда не касались политики и ее отца.

На протяжении долгих лет моего знакомства с Екатериной Павловной она дважды устраивала мне испытания. Однажды сказала, что хотела бы иметь на даче в Барвихе центральное отопление и уже купила для этого котел. Меня она попросила сделать проект котельной под кухней. Я котельные никогда не проектировала и сказала Екатерине Павловне, что проектировала мосты, фабрично-заводские конструкции, а теперь — конструкции для метро и тоннели. Екатерина Павловна неумолимо заявила: «Но вы же инженер!» — и я сдалась. Пошла в гараж посмотреть на купленный котел и прикинула его размеры, а потом уехала с дачи в Москву. На другой же день зашла в нашу библиотеку, нашла книги по котельным, но это были крупные котельные для городского отопления или для фабрик и заводов, книг о небольших котельных не оказалось. Однако я поняла, какие фундаменты требуются под котлы и каким должно быть расстояние от котла до стены. Вечером я сделала чертеж, правда, пока без проставления основных размеров — длины, ширины и высоты котельной.

Через несколько дней Екатерина Павловна позвонила мне и сказала, что рабочих она наняла и они в субботу начнут работать — вынимать грунт. Я приехала в субботу с чертежом и пошла к рабочим; меня встретил главный из рабочих, возможно, прораб. Мы сели на кухонное крыльцо, и я, развернув чертеж, сказала ему прямо, что котельных никогда не проектировала. На это он, улыбаясь, ответил: «Зато я всю жизнь занимаюсь такими котельными». Он сказал мне, какими должны быть длина, ширина и высота котельной, и я проставила эти размеры. Кроме того, он предложил сделать дверь в котельную в другой стене и лестницу под кухонным крыльцом, а в той стене, где я наметила дверь, сделать люк для сбрасывания угля и указал размеры этого люка и его расположение по высоте. Я переделала свой чертеж, написала «исправленному верить» и подписалась под чертежом.

Года два или три спустя Екатерина Павловна сказала мне, что хотела бы на даче иметь свой колодец, и попросила меня помочь ей в этом. В тот год я занималась проектом станции «Киевская-радиальная», начальником строительства был инженер Либензон. При очередной нашей встрече я решила с ним посоветоваться об устройстве колодца. И совершенно неожиданно для меня Либензон сказал: «Мы это сделаем, для меня большая честь помочь Екатерине Павловне Пешковой». Договорились, когда поедем на дачу посмотреть место, я предупредила Екатерину Павловну, и мы приехали.

Либензон был рад познакомиться с Екатериной Павловной и обещал прислать рабочих и оборудование. Рабочие через несколько дней приехали. Проработали несколько часов, а потом их не было ни на второй день, ни на третий. Екатерина Павловна позвонила с претензиями ко мне, и мне пришлось пожаловаться Либензону. В конце концов был сделан колодец из бетонных колец с приямком для запаса воды и включен насос, который еще раньше купила Екатерина Павловна. Других просьб ко мне как к инженеру, кроме этих двух, за все годы нашего знакомства у нее не было.

В это время на даче Екатерины Павловны жил ее друг Михаил Константинович Николаев со своей маленькой дочкой Катей, а также Марфа и Дарья, еще незамужние девушки, но, как мне помнится, уже имевшие женихов. Мне Екатерина Павловна выделила комнату на нижнем этаже и сказала, что я могу приезжать на дачу и в будущем, когда только захочу. Удавалось мне это редко, так как начиная с 1946 года я или снимала под Москвой дачу для Лиды и моей мамы, или позже увозила Лиду с собой в Новый Афон, где все еще требовался мой авторский надзор за строительством тоннелей. Вечерами на даче у Екатерины Павловны, когда дети были уложены спать, мы обычно сидели на террасе и разговаривали. Я рассказывала о нашей жизни на Кавказе во времена войны, Екатерина Павловна — о своей жизни в Средней Азии, куда она эвакуировалась вместе с Надеждой Алексеевной, Марфой и Дарьей.

Когда мы с Екатериной Павловной оставались вдвоем, она неизменно вспоминала Бабеля. Часто говорила о дружбе с ним, о своей любви к нему и о том, что после ареста Бабеля ее жизнь потускнела. Горевала она также о Михаиле Львовиче Винавере, блестящем юристе, ее заместителе по работе в Красном Кресте.

Разговоры касались и других тем, а как-то раз Екатерина Павловна вспомнила о Льве Николаевиче Толстом, о том, как они с ним и Софьей Андреевной жили по соседству в Крыму, в Гаспре, и как обычно после обеда Толстые приходили к ним на дачу. Запомнила, как Екатерина Павловна рассказывала о Толстом, что, когда он сидел за столом, казался человеком высоким, но, как только вставал, оказывался низкорослым. «У него были короткие ноги», — говорила Екатерина Павловна. И еще о том, что он очень хорошо умел делать из бумаги разные фигурки — самолеты, лодки, звездочки и другие вещи, отчего дети Максим и Катя (рано умершая дочь Екатерины Павловны) приходили в восторг и весело смеялись. Когда зажигалась лампа, Толстой показывал пальцами на стене тени разных зверушек — это были кролики, собаки, кошки. Мог показать даже двугорбого верблюда.

В Москве я бывала у Екатерины Павловны довольно часто. Она жила недалеко от Кировских ворот. Квартира Екатерины Павловны была на четвертом этаже пятиэтажного дома и состояла из пяти комнат. Две комнаты занимала сама Екатерина Павловна — одну большую с двумя окнами и маленькую с одним окном, которая служила спальней. В большой комнате был ее письменный стол, секретер, шкафы с книгами, диван, большой обеденный стол и тот самый рояль, на котором исполнялась когда-то для Ленина «Аппассионата» Бетховена. Две небольшие комнаты занимала Татьяна Александровна, бывший секретарь Екатерины Павловны.

В пятой комнате, как правило, постоянно жили дети репрессированных родителей. Помню, что в этой комнате Екатерина Павловна поселила двух дочек жены эсера Виктора Михайловича Чернова, когда их мать арестовали, а потом сына революционера Ивана Вольного, с которым был тесно связан Алексей Максимович Горький. Во время войны жил подросток, которого звали Дит, один из сыновей тоже репрессированных родителей — знакомых Екатерины Павловны. Его брата забрала какая-то семья из Ленинграда, где тот умер от истощения во время блокады.

Несмотря на то что Ежов закрыл Красный Крест еще в 1937 году, душераздирающие письма, где люди просили защиты от произвола советских властей, шли и шли к Екатерине Павловне. Было письмо от молодого человека, члена Коммунистической партии Италии, который просил разрешить переезд к нему матери, жившей в Советском Союзе с дочерью. Дочь умерла, старая женщина осталась без всякой помощи и хотела бы жить с сыном. Но куда бы ни обращался сын и кого бы ни просила Екатерина Павловна, переехать к сыну в Италию старушке не разрешали. КГБ был той организацией, у которой нельзя было вызвать сочувствия к людям. Когда она изредка читала такие письма мне, слезы навертывались на глаза от жалости, несмотря на то что мое собственное горе было невероятным. Доброта Екатерины Павловны была действенной, она не только сочувствовала людям, но и старалась помочь чем могла.

Узнавая Пешкову ближе, я не переставала и любоваться, и восхищаться ею; она была красива той мягкой красотой, которой часто отличаются женщины высокого интеллекта. Была очень женственна, несмотря на возраст. Черты лица правильные, красивые серые глаза, но самое главное — выражение лица. Оно было чудесным. Екатерина Павловна была сдержанной в проявлении чувств, казалась строгой, не любила много говорить и любила слушать. Ее движения были неторопливы, походка легкая, жесты скупые, она была полна изящества. Как-то раз говорили про гневных людей, и Екатерина Павловна сказала: «Мне жаль людей, которые могут гневаться». Эту ее фразу я всегда помню.

Екатерина Павловна любила своих внучек Марфу и Дарью, но огорчалась тем, что именно ее и Горького внучки не хотят иметь ничего общего с простыми людьми, общаются только с детьми «элиты», учатся в школе для таких детей, дружат и проводят время только с ними. Идеалы молодости Екатерины Павловны, ее революционные взгляды не ставились теперь ни во что, ее это огорчало, но сделать она ничего не могла.

По роду своей работы летом я часто уезжала из Москвы в командировки на Кавказ, в Ленинград, Киев и поэтому не появлялась на даче в Барвихе целое лето или даже несколько лет подряд.

Зато ранней весной или уже осенью мне на работу могла позвонить Екатерина Павловна и сказать: «Чудная погода, у меня машина, и я еду в Барвиху. Через час я заезжаю за Вами, и Вы поедете со мной». На мои возражения Екатерина Павловна говорила: «Вы и так для своих много делаете, через час я буду ждать Вас у телеграфа».

Я звонила маме, говорила, что еду к Екатерине Павловне в Барвиху и ночевать дома не буду. Просила ее не беспокоиться. И уезжала. Мое волнение по поводу того, что меня будут искать, кто-то придет ко мне в Метропроект из строителей, как-то само по себе исчезало, как только я оказывалась за пределами города. На даче было так хорошо, а в лесу особенно, и я испытывала блаженство не только от чистого воздуха, но и от сознания, что все в Москве работают, а я нахожусь среди такой красоты. Природа никогда не оставляла меня равнодушной.

Такое удовольствие Екатерина Павловна доставляла мне по крайней мере два или три раза в год. А иногда поводом увезти меня днем с работы было и другое. Например, она звонила мне и говорила: «Сегодня в двенадцать часов дня в Малом театре будет генеральная репетиция пьесы «Мещане», и я заеду за Вами».

В спектакле «Мещане» роль молодой девушки играла, к моему удивлению, Таня Семичева — дочь друга Бабеля, наездника Николая Романовича Семичева. Со дня ареста Бабеля Семичевы ни разу не позвонили мне. В тот год все боялись за свою жизнь.

Если у Екатерины Павловны были билеты на вечерний спектакль и она хотела взять с собой именно меня, она звонила днем и предупреждала об этом, и я после работы прямо со службы или уже из дома приходила к Екатерине Павловне, и мы уезжали в театр. Это тоже было не так уж часто, обычно зимой. По дороге в театр и обратно я расспрашивала Екатерину Павловну о внучках, и она рассказывала мне и о них, и об их поклонниках, а позже и о мужьях. К замужеству Марфы и Дарьи Екатерина Павловна, как мне казалось, отнеслась спокойно. Дарья, работавшая в театре Вахтангова, вышла замуж за Сашу Граве, артиста того же театра, и я знаю, что Екатерине Павловне нравился этот молодой человек и особенно его родители, которые бывали в гостях у Екатерины Павловны.

Марфа вышла замуж за Сергея Берию, сына главного эмгэбэшника Советского Союза Берии, и переехала жить в ту семью. Еще когда Сергей ухаживал за Марфой, Екатерина Павловна иногда морщилась от повадок этого молодого человека, которому можно было иметь машину, моторную лодку, приходить к ней в дом с медвежонком и купаться в Москве-реке в месте, где запрещено это делать всем другим. С другой стороны, он был недурен собой, окончил Институт связи в Москве и был неплохим инженером.

Екатерину Павловну в дом Берии приглашали на каждый воскресный обед, и однажды я спросила, не может ли она узнать у Берия о судьбе Бабеля. Она ответила: «И без вашей просьбы я как-то обратилась к нему, и он мне ответил, что деловых разговоров в доме не ведет, просил для этого приходить к нему на прием в рабочее время. Но сколько бы я ни звонила Берии в МГБ, в его секретариате отвечали, что он занят, что он уехал и прочее. И я поняла, что он не хочет принимать меня вообще». И Марфа предупредила Екатерину Павловну, что Берия самым строгим образом запрещает задавать ему вопросы такого рода. Жена Берии и мать Сергея, Нина Теймуразовна Гогочкори, по словам Екатерины Павловны, была симпатичная и скромная женщина, имела образование агронома.

Шли годы, и у Дарьи был уже славный мальчик Максим и красивая голубоглазая девочка Катя, у Марфы — две дочери, Нина и Надежда, обе очень хорошенькие. По внешнему виду Нина была настоящей грузинкой, тип Бэлы по Лермонтову, а Надя — в мать и обещала стать красавицей, как и Марфа. Девочки весной и летом жили на даче Берии. Осенью и зимой их иногда привозили к Екатерине Павловне, где я видела их раза два.

Настал 1953 год, в марте умер Сталин. Все считали и очень боялись, что его место займет Берия как самый влиятельный и близкий к вождю человек. Но оставшиеся члены ЦК партии, по всей вероятности, особенно боялись Берии и расправились с ним, спасая свои жизни. По этому поводу в Москве ходило много слухов, кто-то слышал, что Берия был застрелен генералом Жуковым на первом же без Сталина заседании ЦК партии, другие говорили, что он был арестован и в тюрьме расстрелян без всякого суда. Слухов всяких было много как о болезни и смерти Сталина, так и о смерти Берии. Временно главные роли в ЦК заняли Маленков и Хрущев.

Арест и расстрел Берия касался семьи Екатерины Павловны Пешковой, и когда она в первый раз после этого пригласила меня к ней зайти, то рассказала, что сына Берии Сергея арестовали тоже. Жену Берии и Марфу, беременную в третий раз, заключили под домашний арест на его даче. Дача была оцеплена милицией или, скорее, войсками КГБ, и ни выходить оттуда, ни входить туда никому не разрешалось.

Екатерина Павловна сильно переживала за Марфу, но не бездействовала. Каким-то образом она узнала, что Сергея проверяют, и если окажется, что он не знал о делах своего отца, то его могут освободить. Узнала она и о том, что, находясь в тюрьме, Сергей сделал несколько рационализаторских предложений по связи, что было в его пользу. А кроме того, Екатерина Павловна добилась, чтобы фамилии девочек Марфы были изменены на Пешковых. Марфа при замужестве свою фамилию не меняла. Помню, что по поводу замены фамилии она обращалась к Маленкову. Он же разрешил сыну Берии взять фамилию своей матери — Гогочкори.

Через несколько месяцев Сергея освободили и предложили вернуться в свою организацию на ту же должность. Он отказался, потому что не мог забыть, как сотрудники клеймили его позором на собраниях. Тогда ему предложили возглавить такую же проектную организацию по связи в городах Свердловске или Киеве. Сергей Гогочкори выбрал Свердловск и уехал туда работать. Марфа должна была переехать к нему с девочками и новорожденным сыном, которого она назвала тоже Сергеем, переехать после того, как муж там устроится с квартирой и маленький Сережа немного подрастет. Обо всем этом мне рассказала Екатерина Павловна.

Через какое-то время Марфа с детьми и няней уехали в Свердловск, и Нина пошла там в школу. Учреждение Сергея было расположено на окраине Свердловска, там же, в новых домах, были и квартира, и школа. Марфа ужаснулась тому, что в школе нет должной дисциплины. Дети дерутся и ругаются матом, многие учителя полуграмотны. Эта школа была совсем не похожа на ту 125-ю, где училась в Москве Марфа, и, выдержав неделю, она забрала Нину из школы и сказала, что ни учить детей в такой школе, ни жить в таком месте она не может.

Забрав детей, Марфа уехала в Москву. Екатерина Павловна рассказала мне, что на школьной тетрадке, где было написано «Нина Пешкова», девочка рядом с фамилией приписала букву Б с точкой. Что думала бедная Нина? Она знала, что ее фамилия была Берия, а теперь вдруг Пешкова. Рассказав мне это, Екатерина Павловна замолкла и задумалась.

Однажды Екатерина Павловна позвонила мне и сказала: «Приходите, у меня будут дочери эсера Чернова с мужьями. Приехали из Парижа как туристы и хотят с вами познакомиться. По дороге я прошу Вас зайти в магазин и купить свежий хлеб, масло и сыр двух сортов, в доме ничего нет». Я купила кусок масла, большие куски швейцарского и голландского сыра, а вместо хлеба — десять свежих, еще теплых калачей. Мы порезали сыр, разложили всё на столе, чай в чайнике и кофе в кофейнике поставили на подносе возле Екатерины Павловны.

Пришли гости — Ольга Викторовна с мужем Вадимом Леонидовичем Андреевым, сыном писателя Леонида Андреева, и Ариадна Викторовна с мужем Владимиром Брониславовичем Сосинским. Еще до их прихода Екатерина Павловна мне рассказала, что Чернов был женат на Ольге Елисеевне Колбасиной, она происходила из богатой семьи, однако была революционеркой. От первого брака она уже имела двух маленьких дочерей — Наталью и Ольгу; кажется, они были близнецами, похожими друг на друга, но не настолько, чтобы их нельзя была различить. Когда Ленин выслал Чернова из Москвы за границу, Ольгу Елисеевну арестовали и поместили в тюрьму в городе Ярославле. Двух ее дочерей тоже забрали. Екатерина Павловна, узнав об этом, тут же выпросила девочек к себе и принялась хлопотать об освобождении их матери. Хлопоты через какое-то время увенчались успехом, и Ольга Елисеевна с дочерьми смогла уехать в Париж к своему мужу. В Париже у Черновых родилась дочь, которую назвали Ариадной. И вот у Екатерины Павловны я познакомилась с двумя дочерьми Ольги Елисеевны Черновой — Ольгой и Ариадной, а также с их симпатичными мужьями. Не было только еще одной дочери, Натальи, и ее мужа Давида Резникова, с которыми я познакомилась позже. К тому времени у всех дочерей Чернова были взрослые дети: у Андреевых — дочь Ольга и сын Александр, у Сосинских — два сына, Алексей и Сергей. В тот вечер мы очень хорошо и интересно провели несколько часов, все с аппетитом угощались мягкими калачами с маслом и сыром и по желанию — чаем или кофе, которые разливала Екатерина Павловна. Прощаясь, Вадим Леонидович, а за ним и все остальные захотели продолжить наше знакомство, и я пригласила их прийти ко мне в ближайшее воскресенье вечером.

Раздумывая над тем, чем мне угостить гостей, я решила оправдать свою фамилию и к вину напечь пирожков с мясом, а к чаю приготовить яблочный пирог. К приходу гостей на столе стояло блюдо с маленькими пирожками, которые возвышались большой горкой, так их было много. Пирожки были теплые и такие вкусные, что гости пришли в восторг. Горка пирожков начала уменьшаться, пили вино, разговаривали, несколько раз делали перерыв, но потом руки, то одна то другая, снова тянулись за пирожками. Гости даже стеснялись, смеялись друг над другом, что не могли оторваться от пирожков. А когда их на блюде осталось всего несколько штук, я принесла яблочный пирог и чай.

Много было рассказов о том, как молодые люди познакомились друг с другом и как проходила их жизнь. Когда в России произошла Октябрьская революция, писатель Леонид Андреев со своей семьей жил в собственном доме в Финляндии. Жить там становилось все труднее, нависла угроза голода, и Вадим Леонидович после смерти своего отца в 1919 году решил уехать в Константинополь. Победа Красной армии над Белой, в частях которой служил совсем молодой Владимир Сосинский, заставила его бежать из Крыма на Кавказ, в Сухуми он сел на пароход и отплыл в Константинополь.

Там Сосинский узнал, что в городе создана гимназия, чтобы молодые люди из России, не успевшие закончить свое образование, могли получить аттестаты зрелости. Главное, что привлекало в гимназию, — возможность там кормиться, а может быть, и жить. В этой гимназии Сосинский познакомился и подружился с двумя такими же юношами, каким был и сам. Один был Вадим Андреев, а другой — Давид Резников. Из Константинополя молодые люди вскоре уехали в Париж и там каким-то образом познакомились с семьей Чернова и впоследствии женились на трех его дочерях. Резников — на Наталье, Андреев — на Ольге, а Сосинский взял в жены младшую дочь, Ариадну. В год моего с ними знакомства Сосинские жили в США, где Владимир Брониславович работал в Организации Объединенных Наций, а сыновья их учились в школе. Андреевы жили в Швейцарии. Вадим Леонидович работал в «Комитете восемнадцать».

Когда в Москву из Лондона приехала Мария Игнатьевна Будберг, Екатерина Павловна мне позвонила и сказала: «Хотите познакомиться с последней женой Алексея Максимовича Марией Игнатьевной? Тогда приходите вечером Кстати, писатель Леонид Леонов придет читать свою новую повесть «Evgenia Ivanovna», он хочет, чтобы Мария Игнатьевна сказала ему свое мнение о герое этой повести — англичанине, правильно ли он его изображает». Я, конечно, пришла, и чтение состоялось; у Марии Игнатьевны не было серьезных замечаний, так, две-три поправки. Когда Леонов ушел, Мария Игнатьевна обратилась ко мне и сказала, что хотела бы со мной встретиться и поговорить. Остановилась она в тот приезд не у Екатерины Павловны, а у Надежды Алексеевны Пешковой. Мне она не позвонила, и разговор не состоялся. А для меня осталось загадкой, о чем она хотела со мною говорить.

Наверное, год спустя после реабилитации Бабеля начали освобождать заключенных из лагерей, и я у Екатерины Павловны познакомилась с Ириной Каллистратовной Гогуа, восемнадцать лет отсидевшей в лагере. Через несколько дней после этого знакомства мы столкнулись с ней у окошечка нотариальной конторы на улице Кирова. И я, и она делали там копии со справок о реабилитации, я — со справки Бабеля, она — со своей. Между нами возникла симпатия, мы сразу подружились и общались до самой ее смерти.

По-прежнему я бывала у Екатерины Павловны, больше в московской квартире, реже на даче в Барвихе. Однажды, когда мы с Екатериной Павловной сидели в столовой, она вдруг встала и молча вышла. А потом принесла две маленькие фотографии, сказав: «Возьмите эти фотографии. Здесь первая жена Бунина, Анна Николаевна Цакни. Вы моложе меня, и у вас эти снимки дольше сохранятся». Фотографические снимки Анны Николаевны Цакни в том ее возрасте, когда она была женой Бунина, у меня хранятся до сих пор. Я когда-нибудь передам их в музей Бунина.

Как-то раз весной Екатерина Павловна пригласила меня провести выходной день в Барвихе и взять с собой Лиду. На даче вместе с ней жил Михаил Константинович с Катей. Происхождение Кати было связано с романтической историей. Об этом мне рассказала много позднее Ирина Каллистратовна Гогуа. Михаил Константинович, будучи другом Екатерины Павловны, влюбился в ее секретаршу Татьяну Александровну, и в результате этого романа родилась девочка; в честь Екатерины Павловны ее назвали Екатериной. Пешкова поселила Татьяну Александровну в своей квартире и всячески опекала и мать, и дочь. Сам Михаил Константинович остался, как казалось всем, равнодушным к этому событию, во всяком случае, жениться он не захотел. Но когда Кате было уже лет девять-десять, у него возникли отцовские чувства, и он стал брать девочку с собой на дачу к Екатерине Павловне, гулял с ней и всячески баловал. В тот день, когда я была там с Лидой, Михаил Константинович захотел сняться с девочками, со мной и с Екатериной Павловной. Я сняла Михаила Константиновича с Екатериной Павловной и Катей, потом его с двумя девочками, а Екатерина Павловна щелкнула аппаратом, когда на скамейку перед дачей он усадил меня, Лиду, Катю и сел сам. А потом сказал: «Ну вот, меня не будет, а у вас останутся эти фотографии». Я удивилась, но не придала значения его словам. За обедом он был, как всегда, веселым, выпил свои обычные две рюмки водки и заставил меня выпить с ним рюмку, к неудовольствию Екатерины Павловны, не пьющей водки совсем.

К осени я узнала от Пешковой, что Михаил Константинович болен, и когда приехала на дачу, то убедилась в этом. Екатерина Павловна была очень к нему внимательна, и если в саду он со мной разговаривал, она вмешивалась и просила меня не поддерживать разговора, потому что ему трудно много говорить — он начинает задыхаться.

Вскоре дача Екатерины Павловны сгорела. Говорили, что пожар произошел от неисправной электропроводки в буфетной, маленьком помещении, из которого вела лестница на второй этаж. В буфетной в низком шкафу хранились крупы, сахар, чай, кофе, печенье, а на шкафу стояли самовар, чайник, кофейник и электрическая плитка. Пожар в буфетной сразу же перекинулся на низ лестницы. Наверху никого не было, а в угловой комнате нижнего этажа, дверь которой выходила в буфетную, спали Михаил Константинович и Катя. Им, как мне помнится, пришлось выбираться через окно. В своих комнатах на нижнем этаже ночевали Екатерина Павловна и домашняя работница Лина.

Позже Екатерина Павловна мне говорила, что жалеет не столько о даче, сколько о фотографиях любимых друзей, о подаренных картинах, о книгах с автографами писателей, о всех тех не очень, может быть, ценных, но милых для нее вещах, которые наполняли дом с давних пор.

И в этот же год из ее московской квартиры украли все золотые вещи. Позвонили в дверь, и, когда Лина открыла, ворвалась группа цыганок с новорожденным ребенком. Они попросили воды и стали перепеленывать ребенка в передней на столике. Пока Лина ходила на кухню за водой, кто-то из цыганок пробрался в столовую и, открыв дверцу секретера, вытащил все золотые вещи. Это был уже известный в Москве прием, об этом много говорилось в то время. Екатерина Павловна сказала мне, что среди золотых вещей были и часы, и брошка, и кольца, но особенно ей было жаль обручальных колец ее и Алексея Максимовича. С Алексеем Максимовичем, которого она называла просто Алеша, часто были связаны ее рассказы. Во всех снах, которые она мне пересказывала, всегда появлялся Алексей. Видела она его очень ясно — в чем был одет, как выглядел, о чем спрашивал ее, что ей говорил. Было очевидно, что Екатерина Павловна в своей жизни любила только этого человека.

Михаил Константинович Николаев умер от рака легких вскоре после пожара дачи. Во время похорон на Новодевичьем кладбище Екатерина Павловна сказала только одну фразу: «Он был мне настоящим другом».

Однажды она мне сказала, что в Одессе будет проходить конференция, посвященная М. Горькому, и ее туда приглашают, и обратилась ко мне со словами: «Мне помнится, что вы собирались в Одессу по поводу памятника отцу Бабеля. Если вы со мной поедете, то я скажу одесситам, что приеду не одна, а с вами, чтобы они оформили железнодорожные билеты и гостиницу на двоих». Я ей сказала, что хочу поехать. После этого разговора прошла, наверное, неделя, и вдруг Екатерина Павловна мне звонит и спрашивает: «Вы раздумали ехать в Одессу?» Я ответила, что нет, не раздумала и ждала от нее звонка, когда надо выезжать. Тогда она мне говорит: «Нет, вы удивительная женщина. Другая на вашем месте десять раз позвонила, чтобы посоветоваться, что надеть, что взять с собой туда и что в дорогу, а вы неделю молчите».

В Одессу мы поехали поездом. Когда подъезжали к одесскому вокзалу, к нам в купе вошел пожилой проводник, как-то узнавший, что едет вдова писателя Горького, и рассказал Екатерине Павловне, что виделся с Горьким в Одессе еще в двадцать восьмом году. Екатерина Павловна была тронута вниманием этого человека.

В Одессе нас поселили в лучшей гостинице «Лондонская», в большом номере на первом этаже. Кровати стояли рядом, разделенные тумбочкой. На другой день после приезда, когда мы обедали в ресторане гостиницы, к нам неожиданно подошел рыжий молодой человек и сказал: «Врываться во время обеда — не блеск»; затем объяснил, что со мной хотел бы поговорить директор книжного издательства. Мы закончили обед, и я отправилась с молодым человеком в издательство. Разговор касался издания в Одессе произведений Бабеля — «Конармии», «Одесских рассказов» и других, которые мне удалось собрать за время после реабилитации Бабеля и которые при его жизни печатались в разных журналах. Договорились, что я из Москвы пришлю им рукописи.

Вернувшись в гостиницу, я застала Екатерину Павловну стоявшей на подоконнике большого окна, она пыталась открыть форточку. Я испугалась за нее, помогла ей слезть и сама не без труда открыла ее. Екатерине Павловне все еще хотелось делать все самой. Вечером за нами заехала машина, и мы поехали на конференцию, организованную Одесским университетом. Екатерину Павловну посадили в президиум. Меня попросили тоже быть в президиуме, и я села сбоку. На сцене стоял большой фотографический портрет Максима Горького. С докладами о творчестве Горького выступили несколько сотрудников университета. А когда выступила Екатерина Павловна, то сразу же начала говорить о том, как Горький любил Бабеля, какой он был обаятельный человек. Горький отличал Бабеля от всех других писателей, считал его самым талантливым; говорила Екатерина Павловна и о том, как она сама его любила и дружила с ним. Я просто удивилась, что она говорит не о Горьком, а о Бабеле — и так долго. Мне было даже как-то неудобно от этого.

Вечер закончился. Меня окружили студенты университета. Я им сказала, что завтра собираюсь на кладбище, чтобы на памятнике отцу Бабеля заказать надпись: «Писатель И. Э. Бабель, 1894 — …». Я хотела оставить незаполненной дату его смерти, так как не верила той дате, которую мне сообщили тогда в прокуратуре и в районном загсе.

Группа студентов захотела сопровождать меня на кладбище, и мы условились, что утром они за мной придут в гостиницу. А когда мы с Екатериной Павловной собрались уходить с конференции, то оказалось, что у нее пропал чудный пушистый и длинный шарф черного цвета, который ей недавно привезла из Лондона Мария Игнатьевна Будберг. О потере шарфа Екатерина Павловна очень горевала, так как шарф ей нравился и был действительно нужен, а кроме того, это был подарок Марии Игнатьевны.

Когда на следующее утро я пришла на кладбище, меня ждала неожиданная встреча. Известный персонаж Бабеля, Арье Лейб, все еще жил в Одессе. Он похудел, но на нем была та же ермолка и узкое до пят пальто, застегнутое на все пуговицы. Он встретил меня у кладбищенских ворот и спросил: «Вы к Бабелю, мадам?» Арье Лейб показал мне памятник отцу Бабеля и сказал: «Это был хороший еврей, мадам».

Перед самым отъездом из Одессы Екатерина Павловна сказала мне, что хотела бы повидать Анну Николаевну Цакни. Я позвонила Анне Николаевне и договорилась с ней о встрече.

Мы застали ее сидящей на постели, и я поразилась тому, как изменилась она с тех пор, как я видела ее в последний раз. Она уже почти не могла ходить и сказала нам, что вынуждена переехать в дом престарелых. Екатерина Павловна заговорила о письмах Бунина к ней, что их надо бы передать в литературный музей. Анна Николаевна ничего не ответила на это. Скоро мы попрощались с ней и ушли, а затем и уехали из Одессы. Много позже от кого-то из одесситов я узнала, что после визита Екатерины Павловны Анна Николаевна сожгла все письма Бунина.

Новая дача в Барвихе долго не строилась после пожара — Союз писателей обещал это сделать, но все откладывал. Мне кажется, дача была построена только спустя три или четыре года. Я была на этой новой даче всего один раз. Екатерина Павловна, как обычно, заехала за мной днем на работу и увезла меня, сказав, что вечером мы вернемся. Новая дача была уже не тем уютным домом Екатерины Павловны, принадлежала она Марфе и Дарье с их мужьями и детьми. Марфа занимала нижний этаж дачи, Дарья — верхний. Где была комната Екатерины Павловны, я так и не узнала.

После поездки мы пообедали на маленькой террасе при кухне и пошли с Екатериной Павловной в сад. Погуляв по саду, вышли в ту часть, где раньше сажали картофель и овощи, и сели там на солнышке на какие-то доски. Екатерина Павловна сказала: «Как здесь хорошо! Почему я никогда не приходила сюда раньше?» Мы помолчали, наслаждаясь воздухом, свежим и ароматным, какой бывает уже осенью. Екатерина Павловна вдруг сказала, что не любит этой дачи. Внучки вместе со своими уже другими мужьями и детьми живут раздельной жизнью и не очень дружат между собой, каждая ведет свое хозяйство. Сторож не знает, кому должен подчиняться, и дерзит. Все здесь совсем не так, как было раньше. Мы сидели на этих досках довольно долго, нам не хотелось уходить. Потом вернулись на ту же кухонную террасу, где мы обедали, выпили по чашке чая и уехали в Москву. Бывала ли еще на этой даче Екатерина Павловна, не знаю.

В 1964 году отмечалось семидесятилетие Бабеля. Екатерина Павловна захотела пойти со мной на вечер в Дом литераторов на улице Герцена. Мои друзья Казарновские на своей машине заехали за мной и Лидой, а потом за Екатериной Павловной. Подъезжая к Дому литераторов, мы увидели, что улица Герцена заполнена народом, стремящимся попасть на вечер памяти Бабеля. Машину пришлось остановить в некотором отдалении от входа, и, оберегая Екатерину Павловну от толпы, мы с большим трудом добрались до места. В зале мы сели на оставленные для близких и друзей Бабеля места во втором ряду, так как ни она, ни я не любили сидеть в первом.

После вечера мы отвезли Екатерину Павловну домой, и я поднялась с ней на четвертый этаж, так как лифт не работал, что часто бывало в ее доме. Я попрощалась с Екатериной Павловной, не зная того, что это была моя последняя встреча с ней.

В этом же 1964 году я уехала в Одессу на конференцию, посвященную литературе двадцатых годов, а когда вернулась, Екатерина Павловна в очень тяжелом состоянии была в Кремлевской больнице. Тем не менее она еще раз возвращалась домой, но скоро снова оказалась в больнице. О ее состоянии я узнавала от Ирины Каллистратовны Гогуа. Я не пыталась пойти в больницу, так как ходили родные, и врачи настаивали на том, что не надо утомлять Екатерину Павловну визитами. Я написала ей письмо о конференции в Одессе, о некоторых докладах, особенно интересных, и от Надежды Алексеевны узнала, что она прочла мое письмо и даже сказала, что получила от меня очень интересное письмо. А через несколько дней Екатерина Павловна умерла.

Я была на панихиде, но не помню, где это было. Наверное, в Институте мировой литературы. Там много было сказано хороших слов о Екатерине Павловне, Козловский спел «Сейте разумное, доброе, вечное…».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.