XXVII. Нарбонн

XXVII. Нарбонн

Граф Людовик Нарбонн-Лара родился в 1750 или 1751 г. от принцессы Аделаиды[278]. Неизвестно в точности, кто был виновником этого кровосмешения, Людовик XV или дофин, но не подлежит сомнению, что это был один из них. На этом основании говорили, что поведение Нарбонна во время революции является тем более непростительным, что никто в такой степени не принадлежал к семейству Бурбонов, как он. Как только беременность его матери стала известной, из Пармы пригласили некую г-жу Нарбонн, очень честолюбивую даму, которая губила свой талант к интригам в кабинетах инфантины. Она приехала в положении беременности, была назначена статс-дамой к принцессе и родила, когда это оказалось нужным. Ее возвели в герцогини, что более подходило к ее имени, весьма почтенному, чем к роли, которую она согласилась сыграть. Ее муж и в роли герцога сохранил более благородные чувства, — оставался вдали от Двора и перед смертью лишил своего мнимого сына наследства. Из этого сына вышел красивый, умный и любезный в своих манерах и в разговоре молодой человек, так что принцесса Аделаида с трудом сохраняла секрет, который она постоянно нарушала своими заботами о нем. Она назначила его кавалером своего Двора, и вся Франция была свидетельницей его чрезмерных и нескромных расходов. Достаточно сказать, что каждый раз, когда он давал ужин у г-жи Конта, артистки французской комедии и его любовницы, он посылал в Версаль к принцессе Аделаиде за ее посудой.

Революция сняла маску с этого героя салонов. Он сделался военным министром короля, которого ограбил до чиста и которого он, более чем кто-либо другой, должен был защищать до последней капли крови. Против воли добродушного короля он был назначен на это место, где он стал преступным, и первый надел на себя фригийский колпак. Спустя несколько недель он, по неспособности, должен был оставить это место, но что его окончательно лишило уважения порядочных людей, было письмо, которое он заставил написать принцесс, чтобы добиться от президента национального собрания разрешения выехать из Франции. Письмо это кончалось словами: «Мы имеем честь, господин президент, быть с почтением Вашими всепокорнейшими служительницами Аделаида и Виктория французские». Графа Луи — так его называли по причине успеха, которым он пользовался у дам, — женили на дочери и наследнице первого президента Нормандинского парламента[279] Монталона. Г-жа Нарбонн последовала за принцессами в Италию, вместе со своей мнимой свекровью, герцогиней, а граф Луи стал путаться в любовных интригах эмиграции, то в Англии, то в Швейцарии.

Я должен рассказать здесь анекдот, хотя мало интересный сам по себе, но довольно пикантный благодаря замешанным в нем личностям. Революция разбросала на поверхности земли мужей, любовников, друзей. Г-жа Сталь, вынужденная искать убежища в своем замке Коппе, вспомнила прелестные минуты, которые она провела в Париже с графом Луи. Он тогда был в Лондоне. Г-жа Сталь послала ему необходимые на дорогу деньги, умоляя его, во имя любви и дружбы, скорее приехать к ней. Получив это нежное приказание он стал думать только о том, как бы скорее преодолеть препятствия, отделявшие его от берегов Женевского озера. Но тем временем в Коппе появляется швед такой замечательной красоты. Что было бы бесполезно и смешно оказать ему сопротивление[280]. Г-жа Сталь, потому ли, что она думала, что у нее довольно времени для начала нового романа, или же потому, что она не рассчитывала на такое усердие Нарбонна, отдалась победителю без сопротивления; но как только она начала изучать силу любви над сердцем Севера, она получила из Женевы записку от руки графа Луи. Какое ужасное замешательство! Как она противопоставит друг другу двух столь ревнивых соперников, из коих каждый не сомневается в неразделенности своей любви? Но ее ум пришел на выручку ее сердцу. Она потребовала от Нарбонна, чтобы он ждал ее приезда в Женеве.

Три дня прошли со шведом в разных приготовлениях, в сообщениях мнимых секретов и клятв в том, что не будут добиваться объяснений или жертв. Наконец, она все предусмотрела, все сообразила, и приемные в Коппе сделались свидетельницами первой встречи между гордым шведом и пылким французом.

День проходит вполне удачно: соперники очень холодны друг к другу, но заученная вежливость все покрывает, и дочь знаменитого Неккера ложится спать в восторге от такого успеха. Но когда, на другой день утром, в час не особенно ранний, все собрались к завтраку, двух интересных иностранцев не оказалось, за ними посылают, чтобы просить их к столу, но их нигде нет. Их ищут по всему саду, но не находят; начинают удивляться, в скоро и беспокоиться. Г-жа Сталь сохраняет все еще остаток хладнокровия; все принимаются искать и делать предположения, но все остается тщетным. Наконец, один из обитателей города заявляет, что он рано утром, около четырех часов, видел двух мужчин, которых можно было легко распознать по его описанию, и что они шли молча как будто по направлению к Швейцарии. Какой удар молнии и проблеск снега для г-жи Сталь! Она уже видит как течет кровь ее друзей и как одним ударом судьба лишит ее обоих! Ее отчаяние не знает пределов, ей нечего больше скрывать, она сама хочет умереть. Первому встречному она признается в своих чувствах. Доверенные люди рассылаются по всем дорогам. Местный врач получает приказание держаться наготове, на всякий случай. Красноречивые и нравоучительные увещания Неккера не имеют никакого действия на его умирающую дочь. Две трети дня проходят таким образом, как вдруг является Куэндэ, секретарь почтенного отца, и рассказывает, что он видел причалившую к берегу лодку, из которой вышли два господина, нагруженные рыбой. Действительно, Нарбонн, отправляясь спать, наткнулся на шведа, который приготовлял лесы: «Вы любите удить рыбу?» — спросил он его. — «Да, люблю». — «И часто это делаете?» — «Я собираюсь сделать это нынче, рано утром». — «Вы мне позволите сопровождать вас, — ибо я это тоже страстно люблю?» — «С величайшим удовольствием». И они отправились на рыбную ловлю, которая оказалась весьма удачной; но сильный ветер долго препятствовал их возвращению. После этого, в замке Коннэ два дня не решались глядеть друг на друга.

Когда эмигранты стали возвращаться, и Нарбонн в числе их вернулся во Францию; и так как у него не оказалось никакого имущества, он был очень рад занять две маленькие комнаты у виконтессы Лаваль, в самом дальнем углу предместья Сент-Оноре, в Париже.

Он немного рассчитывал на свое давнишнее знакомство с бывшим Отэнским епископом. Но Талейран, министр при Директории и при Консульстве, а затем первый сановник Империи и князь Беневентский, не считал удобным выдвигать, при Бонапарте графа Луи. Изящные манеры, образование, скорее блестящее, чем основательное. И чрезвычайная ветреность характера казались ему слишком неподходящими для почвы, где разводились положительные таланты и дурные манеры, как главные условия карьеры. Нарбонн горько жаловался на Талейрана и этим восстановил против себя того, от которого он все ожидал, а так как все его честолюбие ограничивалось желанием получить подпрефектуру или какое-нибудь другое скромное местечко, как средство к существованию, то Талейран отговаривался тем, что он не может согласиться на такое уничижение своего старого друга или содействовать ему в этом.

Но когда испанские дела бросили некоторую тень на звезду князя Беневентского, граф Луи стал громче трубить о своем недовольстве и сблизился с врагами своего приятеля. Вдруг, в то время, как император воевал в Австрии, распространилось известие, встреченное величайшим изумлением, что Нарбонн призван в армию, в чине дивизионного генерала, а позднее узнали, что он назначен комендантом крепости Рааб.

Незначительное обстоятельство предрешило тогда его судьбу. Когда ему понадобилось представить императору рапорт, он вместо того, чтобы передать его из рук в руки, как делали другие, положил его в шляпу и в таком виде поднес его удивленному императору.

Монарху, жадному к почестям, сказали, что так было принято подавать рапорты королям, и с тех пор карьера Нарбонна не встречала более препятствий.

Вскоре после того Нарбонн был назначен полномочным посланником в Баварию; но он скучал в Мюнхене и просил меня выхлопотать ему посольство в Вене. Это было довольно легко сделать, ввиду доверия, которым я пользовался у австрийского кабинета, и предупредительности, которую я встретил бы со стороны Тюйлерийского двора, но мне казалось, что для этого еще не настал удобный момент, и я со дня на день откладывал разговор об этом с князем Шварценбергом, который только что приехал в Париж, в качестве австрийского посла; а тем временем ему предложили г. Отто, против которого он не возражал, так как он не имел приказания вмешиваться в это назначение. Но вот из Мюнхена прибыл Нарбонн, украшенный лентой св. Губерта, и с вполне определенным планом расположить в свою пользу общество и Двор. Мнимая откровенность в связи с ловкою лестью обеспечили ему благосклонность Бонапарта. «Ваша мать только что приехала?» — спросил он его однажды. — «Да, Ваше Величество». — «Говорят, что она меня не любит!» — «Я не могу скрыть от Вашего Величества, что она еще больше Вами восхищается, чем Вас любит».

Другой раз, когда Талейран не без иронии рассказывал императору, который плохо знал французский язык, что английский король правильно говорит на четырех языках, Нарбонн заметил: «На четырех языках! А я не знаю в Германии ни одного наемного лакея, который не знал бы по крайне мере шести языков». А затем еще, когда император однажды сердито сказал, что он не понимает, почему венский Двор отказывается выслать князей Ламбеска и Вадемон, Нарбонн воскликнул: «Ах, Ваше Величество, подарите их венскому Двору, маленькие подарки поддерживают дружбу!» Можно бы привести еще много подобных случаев, но я полагаю, что и приведенных достаточно, чтобы выяснить образ действий, принятый престарелым версальским царедворцем.

У Наполеона вдруг явилась симпатия к представителям старого режима, это очень огорчало его товарищей по счастью. Он хотел назначить Нарбонна почетным кавалером новой императрицы, но герцогиня Монтебелло, не желавшая иметь при себе такого кавалера, который мог найти нужным указать ей каждый реверанс, и находившая, что граф Богарнэ, над которым она много трунила, более способен к подчинению, которого она требовала от всех окружающих, — заставила Его Величество отказаться от этой кандидатуры. Зато он был назначен флигель-адъютантом при императоре, должность, на которой он играл роль старой куклы, предназначенной поддерживать почти забытые традиции. Ему тогда уже было около шестидесяти лет; двадцать пять лет он не садился на лошадь и всякому другому подобное положение показалось бы унизительным, но он так хорошо поддерживал свою роль, что, во время несчастного бегства из России в 1812 г., он один сохранил человеческий облик и достаточно бодрости духа, чтобы доказать императору, до какой степени он сам и все остальные впадали в ошибки. Тогда он, наконец, достиг желанной цели, получив посольство в Вене. Его друзья — а у него их было много — высказали при этом необыкновенную радость, но ни они, ни он сам тогда не знали, куда это назначение его поведет.

Посольство было непродолжительно. Европейские дела запутались. Австрия вернулась к приличной и отвечающей ее безопасности политике, от которой ей никогда не следовало отказываться. Нарбонн, совместно с герцогом Вюченским, был назначен уполномоченным на Пражском конгрессе, кончившемся тем, что был организован общий крестовый поход 1813 года. Вернувшись в главную квартиру в Дрезден, он застал там Наполеона в тот момент, когда победа его покинула. Военная казна, состоящая из двадцати пяти миллионов, была помещена в Торгау, и император, рассчитывая вполне справедливо на честность Нарбонна в вопросах, касающихся денег, и на его постоянство, когда затрагивалась честь, назначил его комендантом этой крепости, приобретшей впоследствии двойной интерес. Он удержался в ней и после того, как французы были вытеснены из Германии, но вскоре умер от какой-то болезни, похожей на чуму, которая там свирепствовала. Его преемник, не желая увеличить тревогу и без того тревожного времени, объявил, что он умер вследствие падения с лошади, и его друзья, оплакивая его кончину, должны были себя поздравить с тем, что он не дожил до сдачи крепости и не испытал презрения, неминуемого для человека, как он, забывшего до такой степени приличия и уважение, которые должны были ему внушить его происхождение и благорасположение его законных государей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.