Глава 7

Глава 7

– Катрина, я знаю, что если бы не война, если бы не оккупация, не все эти заварушки, – мне никогда не приблизиться бы к такой девушке, как ты. Ты даже не заметила бы меня. Просто проехала бы на автомобиле, а я тащился бы в кабачок – в синем рабочем комбинезоне и с термосом для обеда в руке.

– Ну отчего же, дорогой. Если бы ты злоупотреблял посещением кабачков, то через некоторое время мы вполне могли бы встретиться – например, ты попал бы на больничную койку с приступом Delirium tremens, и я бы лечила тебя.

Мы помолчали. Автомобиль ехал по Булонскому лесу. Вдоль аллеи лежали густые тени, в свете фонарей влажно клубился туман, чудесно пахло влажной землей и мхом, букет роз, лежавший на заднем сиденье, испускал тонкое сладко-свежее благоухание.

– Мне нравится в тебе то, что ты не делаешь скидки на мое происхождение и образование, – с улыбкой сказал Франсуа. – Ты отпускаешь умные словечки и латинские фразы так, словно я могу их понять… И, знаешь, я действительно их понимаю. Рядом с тобой я делаюсь лучше, Катрин. Быть может, я не должен об этом думать, и это очень эгоистично с моей стороны, но… Катрин, ты будешь моей женой?

Он остановил машину, и туман опустился на нас, как серебристое облако.

Франсуа достал коробочку из кармана куртки.

– Надеюсь, оно будет тебе в самый раз. Рашель сказала мне, какой нужен размер. Но я договорился, что его можно будет обменять…

Я удивилась – ведь я полагала, что Рашель дала Франсуа одно из своих колец, которые ей удалось сберечь в сплошном кошмаре бегства.

Но я все еще плохо знала его.

Он словно слышал мои мысли.

– Рашель предлагала мне свое кольцо. Такое шикарное. В нем и бриллианты, и изумруды, чего только не было. Но я хотел подарить тебе кольцо, которое купил бы сам, пусть и не такое дорогое.

Он открыл коробочку.

– Ювелир сказал, что это опал.

– Ох, – только и смогла вымолвить я.

В молочно-белом тумане – точно таком же, как тот, что окружал нас, – вспыхивали синие и красные колдовские огоньки.

– Оно очень красивое, – искренне сказала я. – Франсуа, я согласна стать твоей женой.

Мы поцеловались, неловко и быстро, как в первый раз. И у него, и у меня губы были холодные и дрожали.

– Поедем, а то ты замерзнешь…

Заводя машину, он вдруг засмеялся.

– Что такое?

– Мне пришло в голову, что даже в белой горячке никто не повез бы меня в клинику Шато-де-Гарше. Это местечко для богачей. Я бы протянул ноги в каком-нибудь сумасшедшем доме, скажем, в Вильжюифе. Там умерла одна из моих теток, впавшая в старческий маразм. Жуткая дыра. Тетушка была там самой умной, даже учитывая персонал.

Я рассмеялась. Но отчего-то я думала о том, что Франсуа не сказал, что любит меня. Ни разу еще не сказал.

– А мы отпразднуем нашу помолвку?

– Если ты хочешь. Я не слишком знаю, как это делается. Может быть, ты хочешь пригласить гостей? Знаешь, таких… настоящих гостей. Людей своего круга.

– У меня почти нет знакомых в этом «своем» кругу. Разве только… моя мать? – И тут же я представила себе мать в моей гостиной. Дети Рахиль дергают ее за юбку, галантный испанец предлагает ей одну из своих вонючих папиросок, Франсуа пытается занять тещу светской беседой, а Плакса жует в углу ее сумочку… Право, на это стоило бы посмотреть! Но моя жизнь и так была насыщена впечатлениями. – Пожалуй, не стоит. Я не юная девушка, которая выходит замуж с благословения семьи. Я взрослая, самодостаточная женщина. Познакомитесь потом… на свадьбе.

Мне показалось, Франсуа остался доволен моим решением. Он ничего не сказал, но я поняла – в душе он побаивается знакомства с моей матушкой.

Вечером я попросила мадам Жиразоль купить кое-каких продуктов – наши кладовые порядком опустели после того, как в доме стало обитать больше людей, чем обычно – и приготовить на завтра легкую закуску.

– У нас будет праздник, мадам Жиразоль! Франсуа предложил мне руку и сердце!

Моя экономка охнула.

– Деточка моя! Дайте же я вас обниму! Ох, какая радость, какая радость! Вы же такая красавица, такое доброе сердце, кому же быть счастливой, как не вам?

Она стиснула меня своими мягкими, будто подошедшее тесто, руками и прижала к своей необъятной груди.

– И вы такая чудесная пара! Ох, если парнишка любит от всей души, то кому интересно, есть у него деньги или нет. Любви-то за деньги не купишь!

Мне было приятно слышать эти слова. И на минутку я замечталась – представила вдруг, что мать поздравит меня так же, как мадам Жиразоль. Но шансов на это было не так чтобы очень много…

– Он подарил мне кольцо, – сказала я и вытянула руку. – Посмотрите. Красивое, правда?

Мадам Жиразоль снова охнула, но уже не так радостно.

– Что такое? – удивилась я.

– Ох, мадемуазель Катрина! Нет, нет, я ничего не хотела сказать.

– Да говорите же, а то я напридумываю черт знает что!

– Это же опал!

– Ну да. А что? Он краденый?

– Что вы такое говорите, мадемуазель Катрина. Даже будь он и краденый, как бы я это поняла, едва взглянув на него? Просто примета плохая – опалы носить и дарить. Камень несбывшихся надежд, так его называют.

У мадам Жиразоль всегда находилась какая-то примета, и обычно дурная. Нельзя садиться за стол, если гостей тринадцать – это насмешка над Тайной Вечерей. Хлеб надо класть на плоскую сторону: сколько раз экономка сердито переворачивала багет, если я клала его «на спинку». Хлеб, который пекли для королевского палача, откладывали именно таким образом, а кто съест хлеб палача, будет его следующей жертвой… Нельзя проходить под приставленной к стене лестницей: лестница вместе со стеной образует треугольник, а треугольник – это Троица. Боже упаси раскрыть в комнате зонт для просушки, это приносит неудачу. Опрокинув солонку, нужно бросить через левое плечо щепотку соли, чтобы прогнать злых духов. За купленные в кухню ножи мадам Жиразоль отдавала мне мелкую монетку, чтобы наша дружба не перерезалась. А теперь еще и опалы!

– Не думайте о плохом, мадам Жиразоль. Все эти приметы – сущая чепуха. Камень может навредить только в том случае, если вам запустили им в голову… Или если он краденый. Приготовьте нам хороший стол, достаньте из погреба вино. И помните, вы приглашены!

Она удалилась, ворча.

А я решилась позвонить матери.

Она не дослушала.

– О, дорогая, надеюсь, ты не будешь на меня в обиде за то, что я не смогу приехать? Ганс уехал в Англию, а мы с Тео решили прокатиться в Нормандию, проверить, как идут дела на моей фабрике…

Тео – это, конечно, Теодор Момм. Я так и знала, что мать спит еще и с ним. Что ж, это ее дело.

– Мне жаль.

– Я пришлю вам подарок. И будь добра, сообщи мне дату свадьбы заранее. Мне хотелось бы сшить тебе платье. Кстати, в чем ты будешь завтра?

– О, это неважно!

– Это очень важно! – разумеется, возразила мама. – Надень то, из японского шелка, с цветами и птицами, хорошо? Только пусть кто-нибудь из подруг поможет тебе завязать сзади пояс.

Мама забыла, что у меня нет подруг. Разумеется, я не могла пригласить Рене. Она приехала бы с мужем, а он был членом правительства Виши. Его появление могло быть неуместным.

– А вы уже выбрали, куда поедете в свадебное путешествие?

Свадебное путешествие! Вдруг у меня стало легко на душе. Я подумала, что мы с Франсуа можем уехать… Уехать далеко. У меня довольно денег. Мне представлялись роскошные купе международных экспрессов, каюты океанских лайнеров, номера отелей. Шелковое белье, шампанское, цветы и любовь… Любовь без конца.

Любовь изменила меня. Впервые в жизни мне хотелось роскоши, хотелось утонченной красоты вокруг себя. Мать всегда высмеивала меня из-за моей аскезы, но теперь я удивлю ее.

– Знаешь, мне очень хочется поехать, – призналась я. – Может быть, в Америку, а потом в Австралию. Может быть, мы поживем на каком-нибудь тропическом острове, в крошечной гостинице, и чтобы по утрам пахло магнолиями…

– Как прекрасно, моя дорогая. – Голос матери изменился, потеплел, заиграл нежными нотами. – Наконец-то ты захотела посмотреть мир. Я знала, что это произойдет, как только ты полюбишь. Твое сердце раскрылось, и теперь оно готово вместить в себя весь мир.

Это были прекрасные слова. Правда, закончила мать весьма прозаически:

– Надеюсь, ты позволишь мне оплатить все расходы, связанные со свадьбой и путешествием?

– Это очень щедро, мама. Спасибо.

– Ты не отказываешься! – поразилась мать. – Нет, ты и в самом деле изменилась. И мне это нравится.

Я думала пригласить кого-нибудь из клиники, может быть, Лолу, симпатичную медицинскую сестру, с которой часто пила кофе в маленьком кафе в Сен-Клу. Но Франсуа с улыбкой попросил, «чтобы были все свои», и я согласилась. Отчего-то я целый день была на нервах, хотя, казалось бы, ну что тут такого? Формальное предложение уже сделано, а до свадьбы еще далеко, так к чему же этот мандраж? Я не могла проглотить ни кусочка, не могла прочитать ни строчки в истории болезни нового пациента, и когда Жанна подошла ко мне в холле, смогла обронить только несколько ничего не значащих слов.

Я едва дождалась окончания своего рабочего дня. Забрала свой дневник из ящика стола – право же, не стоило оставлять его здесь, если я пишу в нем такие личные вещи… Вот и доктор Дюпон смотрит на меня искоса, одновременно с сожалением и с торжеством. О боги, он что же, полагает – я до сих пор переживаю из-за его измены и женитьбы? Странно, он же несколько раз видел, как меня увозил Франсуа. Право же, этот самоуверенный индюк слишком много о себе думает! Как они все удивятся, когда я выйду замуж и уеду. Впрочем, доктора Дюпона здесь уже наверняка не будет – отчалит в Америку вместе с Жанной. Посмотрим правде в глаза: вряд ли мне удастся так быстро, за несколько сеансов, снять с нее гнет, наложенный излишне властной матерью, а теперь еще и корыстным муженьком. Так не проще ли будет отпустить ее, дать ей в кои-то веки сделать выбор, свой собственный выбор, пусть даже первый и последний раз в жизни?

Это были дурные, эгоистичные мысли. Счастье вообще эгоистично. Но я устыдилась их. Нет, я непременно поговорю завтра с Жанной. И буду работать с ней столько, сколько потребуется. Или столько, сколько мне позволят.

Усевшись в машину, я раскрыла дневник. Не помешает вспомнить, что я писала вчера…

Прямо поперек страницы было написано крупными скачущими буквами:

УЕЗЖАЙ. УЕЗЖАЙ. НЕМЕДЛЕННО УЕЗЖАЙ.

Это было написано с таким яростным нажимом, что кое-где перо прорвало плотную бумагу, и на странице остались микроскопические брызги чернил.

Разумеется, я сразу поняла, кто это писал.

Спичка.

Я едва не расхохоталась – надо же, нахальная девица мне угрожает!

Нужно признаться, я совершила огромную глупость, не прихватив с собой дневник, оставив его раскрытым на столе. Конечно, Спичка прочитала мои записи, вероятно, она мало что поняла, но кое-что дошло и до ее поврежденного перманентными завивками мозга. Ее возлюбленный только-только решился довести свою жену до растительного состояния, чтобы самому славно повеселиться на ее денежки, и тут какая-то пигалица встревает, угрожает такому близкому счастью! Но что она сделает мне? Подсыплет мышьяку в кофе? Плеснет кислотой в лицо? Фу, как это мелко.

Вилла «Легкое дыхание» сияла всеми огнями. В маленькой столовой был накрыт легкий ужин, благоухали в вазах цветы, мадам Жиразоль вихрем пронеслась мимо меня с подносом тартинок.

– C чем это, мадам Жиразоль?

– C тапенадом, самые вкусные!

Я ухмыльнулась. Моя экономка была родом из Прованса и обожала тапенад – густую пасту из измельченных оливок, анчоусов и «тапен», так южане называют каперсы. Я дала мадам Жиразоль полную волю в том, что касалось стола, значит, тапенадом будет нафаршировано все, включая и профитроли.

Я оказалась права. Утка была с тапенадом, но очень вкусная. Мне показалось, в последнее время я стала острее чувствовать вкус еды. После ужина и пары бокалов вина я впала в некую сонную прострацию – словно меня, маленькую и сонную, укачивали чьи-то теплые всемогущие руки. Я почти не участвовала в общей беседе, тем более что ничего в ней не понимала. Часто повторялось знакомое мне имя Жана Мулена[6].

– Это, кажется, префект департамента Шартр? – спросила я точно в полусне.

Франсуа, смеясь, рассказывал, как в Париже он обнаружил, что если кого и видели с немецким коллаборационистским журналом «Сигнал» в руках, так это бойцов Сопротивления, которые использовали это издание, чтобы узнавать друг друга при встрече в общественных местах.

– Если бы немцы арестовывали всех, кто вертел в руках «Сигнал», они бы моментально подавили Сопротивление!

Все засмеялись. Рахиль наклонилась ко мне и шепнула:

– Знаешь, Сопротивление устроило мой отъезд. В одну из ближайших ночей меня с девочками отвезут в Швейцарию.

Я переводила взгляд с одного гостя на другого. Все же это очень странно – идет моя помолвка, но многих, кто сидит за столом, я вижу первый раз в жизни. И я рада этим людям, ведь у меня всегда было мало друзей, мне некого было бы усадить за этот огромный стол. Мне было приятно, что рядом со мной сидит румяная от радости Рахиль, что ее дочки увлекают меня в свои игры. И все же я скучала по Рене… Вот и Рахиль вскоре уедет, спасая свою жизнь.

– Катрина, вы грустите? Мы утомили невесту своими разговорами, – сказал один из только что представленных мне гостей. Его звали Раймон, он был высокий, симпатичный, с высокими залысинами на лбу. Вдруг я подумала, что они называются «треугольники тайного советника» и свидетельствуют о том, что их хозяин умен и хитер… Но я же не верю в лженауку физиогномику?

– Давайте выпьем за самую красивую невесту, – предложил Раймон.

Повинуясь вечному женскому инстинкту, я покосилась в огромное зеркало, висящее напротив окна. Нет, я не была красива в тот вечер. Мне не удалось уложить волосы в прическу, на щеках отчего-то выступили белые пятна, а рот выглядел странно увеличившимся – вокруг губ залегла коричневая кайма, которой я раньше не замечала.

И еще я уловила в зеркале движение. Там, за окном, в саду, кто-то был. Кто-то, кто не хотел до времени обнаружить свое присутствие.

Я наклонилась к Франсуа, он быстро коснулся губами моего виска и отвернулся, чтобы продолжить разговор. Но я потянула его за руку, заставила наклониться к моему лицу и прошептала:

– Кто-то следит за нами из сада.

В глубине души я надеялась, что он усмехнется и скажет:

«Все в порядке, дорогая, это всего лишь твое воображение».

Но он принял мои слова очень серьезно. Кивнул и шепнул что-то Раймонду. Раймонд немедленно поднялся.

– Дамы и господа, у нас незваные гости. Мадам Жиразоль, утка была прекрасна, но сейчас я предложил бы вам вернуться в кухню. Рахиль, дети – поднимитесь на чердак. Катрина, вам лучше…

– Я останусь здесь, – сказала я, сама удивившись тому, как спокойно прозвучал мой голос. – Я хозяйка дома и хочу знать, что здесь будет происходить.

– Хорошо, – помедлив, сказал Раймонд, и я увидела, как он медленно тянет из кармана тускло поблескивающий ствол.

– Не надо, – сказал Франсуа. Без голоса, одними губами. – Раймонд, тут женщины. Тут дети. Если мы начнем стрелять – они положат всех. Ты же их знаешь…

– «Они» – это полиция? – переспросила я.

– Кажется, это гестапо, дорогая. Тебе незачем волноваться. Ты не знаешь ничего. Ты пустила в свой дом и в свое сердце не того человека. Я прошу тебя стоять на этом и больше не говорить ничего. Ты меня поняла?

Я кивнула. В продолжение этого короткого диалога все присутствующие продолжали сидеть за столом. Мадам Жиразоль даже преспокойно вкушала профитроли. Моя толстуха экономка всегда была без надобности слезлива, но, видимо, в трудной ситуации способна была проявить редкое самообладание.

– Я бы все-таки настаивал на том, чтобы Рахиль ушла в спальню. Пусть уложит детей. Если нам удастся уладить дело миром…

Он не докончил. Рахиль встала, подозвала Лию и Мари и пошла к дверям. Когда она поравнялась со мной, я поняла по ее лицу, что она смертельно напугана. Но отчего тогда были так спокойны Франсуа и Раймон? Они были внутренне готовы к визиту гестапо, к аресту? К пыткам, к заключению в концлагерь и смерти? Что ж, тогда и я должна быть спокойна. Краем глаза я увидела, как Франсуа наклоняется к камину – в этот теплый вечер его разожгли для уюта. В руках у него был багорик, словно он хотел помешать угли. Я заметила, как Франсуа достает из кармана свою записную книжку, разбухшую от адресов, писем, заметок. Он бросил ее в камин и быстро засыпал пламенеющими углями. Языки огня побежали по углям, мгновенная вспышка…

Залаял Плакса. Он лаял яростно и вдруг взвизгнул и умолк. Я почувствовала, как мои ногти впились в мою же ладонь. К глазам подступили слезы. Но я не могла позволить себе заплакать. Не стоит плакать о собаке – ведь, возможно, мы все будем мертвы через несколько минут.

В дверь позвонили. Фантазия моей матери подсказала ей когда-то подвесить к дверям китайский гонг. Звук получался торжественный и печальный, исполненный значимости. Я встала.

– Я открою, мадемуазель, – сказала мадам Жиразоль. Она высоко держала голову, и я вдруг вспомнила, что ее муж был убит на этой войне, был застрелен гитлеровцами в полевом госпитале – беспомощный, прикованный к походной койке.

Она пошла в холл, я услышала звук отодвигающегося засова и ее возмущенный голос:

– Господа, что это значит? У мадемуазель помолвка… нельзя же вот такими сапожищами, господа!

Сапоги ввалившихся в столовую служителей гестапо и в самом деле были густо залеплены грязью – вероятно, они долго топтались по клумбам вокруг виллы, пытаясь что-то высмотреть или подслушать. Эти грязные сапоги находились в контрасте с аккуратной светло-серой формой, и я почувствовало, как во мне ослабла туго натянутая струна. Удивленно слыша словно со стороны свой красивый, звучный и спокойный голос, я сказала:

– Добрый вечер, господа. Я хозяйка этого дома. Чему обязана столь поздним визитом?

Вперед выступил офицер. Вероятно, он был в чинах – это я поняла по двум серебристым звездочкам и двум рядам сдвоенного серебристого сутажного шнурка на его мундире. Мать научила меня обращать внимание на такие вещи. Мама! Я должна попытаться оставить ей записку.

– Добрый вечер, мадемуазель. К сожалению, я вынужден арестовать вас. И всех, кто находится в этом доме.

– Но… почему? В чем меня обвиняют?

– Обвинить может только суд, мадемуазель. Чтобы не быть виновной еще и в неповиновении, вам следует немедленно собраться и следовать за нами. Я провожу вас в вашу комнату, чтобы вы могли взять с собой необходимые вещи.

– Но…

– Не стоит больше пререкаться, мадемуазель. Позвольте…

Он подхватил меня под локоть. Едва я ступила на лестницу, как услышала шум в гостиной – незваные гости вовсе не были так любезны с остальными. Я не оборачивалась, но боковым зрением увидела, как скручивают руки Франсуа.

И все же я была спокойна. Мы арестованы. Но мы арестованы вместе. Мы вместе или пройдем через это и снова будем свободны и счастливы, или погибнем… Ведь его могли арестовать или убить так, что я никогда не узнала бы об этом. Какая радость, что они явились именно сейчас! Именно сюда!

– Что мне взять с собой? – спросила я у офицера. – Знаете, меня раньше никогда не арестовывали. Не представляю, что мне может понадобиться в тюрьме.

Мне показалось, что по непроницаемому лицу гестаповца пробежала улыбка.

– Прежде всего, я бы советовал вам переодеться во что-то… Более практическое.

Он был прав. Платье сиреневого шелка, бледно-розовые туфельки и нейлоновые чулки оттенка чайной розы мало подходили для предстоящих мне испытаний.

– Я бы просила вас отвернуться…

Все же я была права, когда отказывала матери в просьбе выбросить «эти ужасные» американские свитера. На хлопчатобумажную блузку я надела шерстяной жакет, потом широкую юбку с большими карманами, теплую, на подкладке. Простые чулки и грубые ботинки, в которых совершала длительные прогулки по заброшенным тропинкам Сен-Клу. Я собрала в сумку документы, дюжину носовых платков и белья, взяла все наличные деньги, выгребла украшения из шкатулки, накинула пальто из верблюжьей шерсти и даже прихватила лисий палантин, словно не в тюрьму шла, а в оперу. Впоследствии оказалось, что я поступила разумно и все захваченные из дома вещи сослужили мне хорошую службу. Пальто служило одеялом в холодные ночи, колечки и браслетки обернулись кусками хлеба и масла!

И только одно кольцо я не захотела с собой брать. Гестаповец все так же смотрел в сторону. Тогда я быстро наклонилась… В паркете была щель. Кольцо, подаренное мне Франсуа, легло туда, словно в шкатулку. Быть может, оно дождется моего возвращения?

Из коридора послышался детский крик. Я бросилась к дверям, опередив офицера.

Рахиль тащили по коридору, она не отбивалась, но и не переставляла ног. Ее голова болталась, из разбитого носа на розовый шифон вечернего платья капала кровь. Поверх на нее был наброшен все тот же прорезиненный плащ, один из немцев нес ее чемоданчик, второй тащил за руки плачущих Лию и Мари. Его лицо было искажено гримасой брезгливости, он поправлял полуоторванный рукав мундира. Вдруг я поняла, что произошло – он прикоснулся к девочкам, и Рахиль, на какое-то мгновение сойдя с ума от ярости, кинулась на защиту, как волчица, защищающая своих детенышей.

Только тогда до меня стал доходить ужас происходящего. Быть может, для меня и нет смертельной угрозы – но Рахиль и ее чудесные девочки будут просто уничтожены, перемолоты жерновами войны… Кажется, я вскрикнула – не помню своего голоса, а только саднящее горло и железную руку офицера, сомкнувшуюся поверх моего плеча. Он почти волоком протащил меня через весь дом и кинул в закрытый грузовичок, где уже сидела нимало не потерявшая в достоинстве мадам Жиразоль – ни один волосок не выбился из ее прически! – девочки Рахиль, плачущие, жмущиеся друг к другу. Сама Рахиль лежала на полу. Она все так же была без сознания. Кровь у нее шла не только из носа, но и из раны на затылке. Я отерла ее носовым платком и убедилась, что там была только рассечена кожа – вероятно, ее ударили рукоятью ножа или чем-то в этом роде.

Мужчин, вероятно, посадили в другую машину. Скоро мы тронулись, и тут я вспомнила, что не оставила матери записки. Впрочем, я не сомневалась, что самое большее через три дня она пустится на поиски. Ей наверняка захочется узнать, как прошло празднование помолвки и как мне понравился подарок (а я ведь даже не открыла его, видела только логотип Тиффани на упаковке). Она вызволит меня отсюда с помощью своего любовника или всех своих любовников сразу. И Франсуа. И нашу экономку. И Рахиль – невзирая на неприязненное отношение к евреям…

Как я ошибалась!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.