«ЕСТЬ ВАЖНЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ЭТАПОВ…»

«ЕСТЬ ВАЖНЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ЭТАПОВ…»

В песнях Визбора самых последних лет — начала 1980-х — есть одна закономерность, которую вообще-то можно обнаружить в позднем творчестве едва ли не каждого большого поэта. Он постоянно возвращается в давно прошедшие времена: его притягивают собственные детство, юность, старые песенные сюжеты, вызывающие теперь творческое желание написать вроде бы о том же, но иначе — с высоты прожитых лет. У настоящего художника это не сводится к банальной ностальгии по тем годам, когда «и солнце было ярче, и яблоки вкуснее». Здесь важно и ценно другое: подсознательно предчувствуя скорый уход, поэт вглядывается в истоки своей судьбы, пытаясь разглядеть начало самого себя — такого, каким стал на протяжении последующих десятилетий. На протяжении всей жизни. «Мы близимся к началу своему» — так сказал об этом Пушкин.

29 декабря 1979 года, в канун Нового года и нового десятилетия, готовясь с Ниной в Пахре к радостному и всегда чуть-чуть тревожному празднику, Визбор быстро, в один присест написал необычную песню, в которой нет привычной для барда поэтической конкретики — скажем, среднерусского или горного пейзажа или какой-нибудь городской истории. Зато есть необычная атмосфера с неуловимыми оттенками чувств. Её можно назвать импрессионистичной — ибо она звучит как поэтический сгусток впечатлений детства, далёкого, но неотделимого от нынешней жизни лирического героя:

Попробуем заснуть под пятницу,

Под пятницу, под пятницу.

Во сне вся жизнь на нас накатится

Салазками под Новый год.

Бретельки в довоенном платьице,

И шар воздушный катится…

Четверг за нас за всех расплатится

И чистых пятнице сдаёт…

А Новый год и ель зелёная,

Зелёная, зелёная,

Свеча, гореньем утомлённая,

И некий милый человек…

И пахнет корка мандаринная,

Звезда висит старинная,

И детство — всё такое длинное,

И наш такой короткий век.

В тот год Визбору исполнилось 45 лет — время подведения предварительных итогов. Строки «…Что много лет за нами, старыми, / Бредёт во тьме кварталами / Какое-то весьма усталое / И дорогое нам лицо» — в другом случае могли бы удивить. Ну какая же это старость (да ещё длящаяся, как получается, «много лет») — сорок пять? Но здесь — особый случай: мы кажемся себе старыми на фоне навсегда исчезнувших из нашей взрослой жизни салазок и новогодней ели. Она напоминает нам о детстве и о прожитых после него годах, которых с каждой ёлкой становится всё больше и больше…

Читатель помнит, что атмосферу родного московского двора Визбор воспел в песне «Волейбол на Сретенке», написанной в 1983 году и оказавшейся одной из самых последних у барда. Цитируя её в первой главе этой книги, мы, однако, не обращались к её финальному куплету — хотя слово «куплет» здесь пусть формально и верно, но явно узко; лучше сказать — финальной части, включающей в себя целых семь четверостиший (стиховеды называют это строфоидом). Она выражает взгляд из другого времени — нынешнего, в котором автору не 15 или 17 лет, а почти 50. Поэт рассказывает о том, как сложились судьбы игравших когда-то в волейбол сретенских ребят. Лёва Уран торгует в мясном отделе Центрального рынка. Саид Гиреев «подсел слегка» — то есть отбывает тюремный срок. Владик Коп «подался в городок Сидней». Коля Зятьёв «пошёл в десантные войска, и там, по слухам, он вполне нашёл себя», но, увы, теперь «лежит простреленный под городом Герат» (здесь, конечно, намёк на начавшуюся в конце 1979 года войну в Афганистане). Итожа судьбу всего послевоенного поколения, автор песни поэтически точно обыгрывает исчезнувшие уже приметы послевоенной жизни. Ведь в 1980-е годы, в отличие от 1940-х и 1950-х, лыжники пользовались уже современными жёсткими креплениями и танцев во дворе никто не устраивал, а уж в волейбол через верёвку, вместо сетки, не играл и подавно:

Отставить крики! Тихо, Сретенка, не плачь!

Мы стали все твоею общею судьбой:

Те, кто был втянут в этот несерьёзный матч

И кто повязан стал верёвкой бельевой.

Да, уходит наше поколение —

Рудиментом в нынешних мирах,

Словно полужёсткие крепления

Или радиолы во дворах.

Ещё прежде, в марте 1982 года, будучи в Кировске на съёмках фильма «Город под Полярной звездой», Визбор написал — на первый взгляд неожиданно — песню-воспоминание о своей армейской молодости, «Кандалакша-56» (мы цитировали её в главе о байдарочных походах). Конечно, Север располагал к лирическим «мемуарам», но ведь поэт и прежде бывал там многократно, а песня появилась только теперь, а не раньше. Значит, у него не было творческой потребности в такой ретроспекции, а теперь, с ощущением собственного выхода на финишную прямую, такая потребность возникла:

Ах, как мы шли по Кандалакше!

Была дорога далека.

Как проносили судьбы наши

В зелёных вещевых мешках!

В какие верили мы веры! —

Таких теперь и не сыскать.

Как мы теряли чувство меры! —

Теперь уж так не потерять.

Вспоминается, однако, не столько служба как таковая, сколько «коварная рыжуля, звезда сберкассы номер пять» по имени Танька: «Как всё забылось очень скоро — / Снега, друзья, житьё, бытьё… / Лишь в памяти горят озёра / Под рыжей чёлкою её». Это воспоминание оказалось сильнее воспоминаний об учениях и казармах; оно и превращает песню пусть и в полушутливый, но всё же лирический монолог о давнем, не стёршемся с годами, увлечении. Оно тоже — часть прошлого. Ведь и «сон под пятницу» из одноимённой песни «нам дан затем, чтобы не спрятаться от нашей собственной любви».

А в предыдущем году, 1981-м, поэт написал продолжение своей песни «Вставайте, граф!..». Обращение к старому сюжету — это тоже своеобразное возвращение в прошлое, в молодые, романтические, безденежные и счастливые времена. Но если песня 1962 года звучала энергично и была в самом деле наполнена предощущением счастья («Шагает граф. Он хочет быть счастливым…»), то в новом произведении, которое называется «Люси, или „Вставайте, граф“ — двадцать лет спустя», царит совсем иная атмосфера. Визбор поёт её как бы нарочито расслабленно, инертно, лениво-иронично, и такое исполнение вполне соответствует содержанию песни, «похмельному» состоянию её лирического героя, проведшего ночь со случайной подругой, вчера ещё ему незнакомой, а утром уже исчезнувшей:

Он поздно проснулся, нашёл сигарету

И комнату видел сквозь сон:

Губною помадой на старой газете

Написан её телефон,

И блюдце с горою вечерних окурков,

Стакан с недопитым вином,

И ночи прожитой облезлая шкурка,

И микрорайон за окном.

Казалось бы, ничего особенного — напротив, всё слишком банально, не о чем и говорить. Но… картину заостряет наша память о песне 1962 года: там была похожая ситуация — встреча с девушкой, выпивка, однако чувствовал себя герой после этого совсем иначе. «Прожитая ночь» вовсе не казалась ему «облезлой шкуркой». Здесь, кстати, в очередной раз ощущается отголосок поэзии Межирова, писавшего в одной из своих лирических миниатюр: «Я по утрам ищу твои следы: / Неяркую помаду на окурке, / От мандарина сморщенные шкурки / И полглотка недопитой воды. / И страшно мне, что я тебя забуду, / Что вспоминать не буду никогда. / Твои следы видны везде и всюду, / И только нет в душе моей следа». Поэтические мотивы и даже детали явно перекликаются.

В песне 1981 года Визбор воспользовался — как иногда он это делал — чужой мелодией. На рубеже десятилетий среди любителей зарубежной эстрады пользовались успехом песни в исполнении американского певца Кенни Роджерса. В 1980-м в СССР вышла его пластинка-гигант, открывавшаяся одним из хитов артиста — песней «Люсиль» в жанре любовной баллады, которым Роджерс более всего и прославился. Этот жанр, кстати, был представлен в репертуаре Роджерса и песней «Леди»; не её ли название подсказало в ту же пору заглавный образ песни Визбора, которая была обращена к Нине Тихоновой и о которой мы уже говорили? Визбор не скрывал использования в своей «Люси» чужой мелодии (он позаимствовал даже имя героини, лишь сократил его) и сам говорил об этом на публике. Но, повторяя её, бард в то же время её… не повторяет: Роджерс исполнял свою балладу заметно энергичнее, в более быстром темпе (там и сюжет более драматизирован, есть любовный треугольник), а Визбор словно нарочно «тормозит» ритм песни-источника. Ведь его герой в финале так и остаётся в изначальном «расслабленном» состоянии, не в силах изменить что-то в своей судьбе:

Он твёрдо решил, что начнёт в понедельник

Свою настоящую жизнь:

Зарядка, работа, презрение к деньгам,

Отсутствие всяческой лжи.

Но он-то пока пребывал в воскресенье

И чувствовал влажной спиной:

Эпоха непрухи, звезда невезенья

Работают и в выходной.

Но что же произошло с нашим «графом» за эти 20 лет? Неужели всё сводится к банальной возрастной причине? Думается, нет. Разница между героями двух песен — это разница между двумя эпохами. Одно дело — полная надежд оттепель, другое — «эпоха непрухи» (какая интересная здесь аллитерация! язык словно заплетается между согласными «п» и «х», так же как и следом — между вязкими «в» и «з»: «звезда невезенья») — то есть «поздний застой», когда советская эра уже катилась под гору, но вряд ли кому-то — в том числе и Визбору — приходило в голову, что всего через десятилетие она уже закончится. Безликое и аморфное время геронтократии, когда «старики управляют миром» (Галич), а дряхлеющая система из последних сил пытается законсервировать и продлить существующий порядок вещей, и все всё видят, рассказывают политические анекдоты, но по инерции встают на всяческих заседаниях и аплодируют, аплодируют… И хотя в песне «Люси» нет ни слова о политике, но её герой несёт на себе родимые пятна этой эпохи. Безнадёжной «эпохи непрухи».

Визбору суждено было застать самое начало политической агонии системы. Как ни старалась кремлёвская медицина поддерживать престарелого генсека, как ни держала его на уколах и процедурах, 10 ноября 1982 года уже давно нездоровый Брежнев оставил сей мир и свою страну с бесконечными партсобраниями и бесконечными очередями в магазинах. Помпезное прощание, организованная по разнарядке «всенародная скорбь», направленные в Колонный зал Дома союзов, где стоял гроб с телом покойного, депутации от учреждений и вузов — чтобы «не прекращался людской поток…». Конечно, такое событие должно было быть подано населению соответствующим образом. Поскольку Визбор имел отношение к телевидению, он был в курсе того, как это делалось. Утром 10-го, когда никакой официальной информации ещё не было, телевизионщикам дали указание заменить посвящённый Дню милиции традиционный концерт более строгой передачей. Вот так у нас всегда: нет бы сразу сказать, а то ведь всё полунамёками. Мол, не надо сразу народ нервировать, надо его подготовить. А насторожённый народ уже вовсю обсуждает: кто? Сначала подумали о другом кремлёвском старце — Кириленко. Но это не тот уровень. Кто-то из визборовских коллег промолвил: «Вот если бы главный дуба дал…»

Народ, в самом деле, не слишком-то скорбел. Ну, жалели, конечно: человек всё-таки… Но именно как о человеке, а не как о политике. Транслировавшиеся на всю страну похороны были не совсем обычными. Траурная музыка играла явно быстрее, чем всегда. После того как гроб опустили в могилу («бросили», — говорили в народе, хотя на самом деле в этот момент просто раздался залп прощального салюта, отсюда и резкий громкий звук), по Красной площади прошёл… военный парад под бодрые советские марши. Во время приёма в Кремле после похорон многие высокопоставленные зарубежные гости улыбались… Новый генсек Андропов, едва откланявшись представителям «прогрессивной мировой общественности», сразу же взялся бороться с коррупцией в верхах и с брежневским кланом, шаржированный образ которого обнаруживаем в дневнике Визбора тех дней:

«Похороны по ТВ. Опухшая Г. Л. (Галина Леонидовна, дочь Брежнева. — А. К.) с почти хозяйственной сумкой в руке, бриллианты кричат. Распространились слухи, что за две недели до кончины отца летала она в Цюрих с маленькой „сумочкой“. Пьяненький, совершенно пьяненький, до неприличия, Ю. Л. (Юрий Леонидович, сын. — А. К.), строго поддерживаемый охранником, как-то порывается выпрыгнуть вперёд, махать руками, как пьяный сапожник. После парада войск стали подавать клану машины. Две „Чайки“, „Волги“, два „Мерседеса“. Всё на глазах 35-ти тысяч зрителей, которые всё ещё держали в руках портреты покойного…»

Любопытный факт: хорошо известные Визбору Набережные Челны, где он снимал документальное кино о КамАЗе, после смерти генсека были переименованы в город Брежнев. Правда, ненадолго — до перестройки, когда началась критика «эпохи застоя».

Парадокс, но 68-летний Андропов, несмотря на мрачную репутацию ведомства, которое он возглавлял целых 15 лет (КГБ), многими воспринимался в тот момент как фигура обнадёживающая. Слишком уж удручающими были инертные брежневские времена. «Всех поразила, — продолжает в дневнике Визбор, — энергия нового Генсека… Вообще, время всколыхнувшихся надежд. И хотя надежды на надежды эфемерны, всё равно ждём». Насчёт эфемерности предчувствие не обмануло поэта: при Андропове ходил слух, будто кагэбэшники проводят рейды в магазинах, отлавливая тех, кто в рабочее время находится не на своём рабочем месте. Это называлось — борьба за трудовую дисциплину. Смешно и грустно… А в феврале 1984 года не станет и Андропова, всю вторую половину своего недолгого правления прикованного к больничной койке. Опять возник вопрос о преемнике, каковым оказался персонаж ещё более одиозный — Черненко. Не то чтобы одиозный — просто никакой, народу совершенно не известный. Он был личным другом Брежнева, его правой рукой, «секретарём Генерального секретаря», и в 1970-х даже воспринимался как один из возможных его преемников, но не занимался по-настоящему руководящей работой, и к тому же в 1984-м ему было уже 73 года. Так что здесь не могло быть даже «надежд на надежды». «Определили, — пишет в дневнике Визбор о разговорах в своём кругу, — так: если думают о стране и о партии — назовут Михаила Сергеевича (Горбачёва. — А. К.), если думают, как бы зажать всё и дальше — Гришку (Романова, первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, человека мрачной репутации. — А. К.), если думают о своей колбасе — „завгара“». Назвали пока «завгара». Михаила Сергеевича назовут год с небольшим спустя, после третьих за такой короткий срок больших пышных похорон на Красной площади.

Но вернёмся в 1982 год, для Визбора оказавшийся особенно тяжёлым. В августе у него случился обширный инфаркт, который потом он будет полушутя называть «глубоким аутом». Но в тот момент, когда всё произошло, ему было не до шуток.

Визбор жил на даче в Пахре, когда сердечная боль прижала вдруг так сильно, что пришлось вызывать скорую. Его увезли в троицкую больницу им. Семашко, а оттуда, предварительно хорошенько напитав разными уколами, — в Москву, в городскую клинику № 15, недавно построенную в Вешняках. За Визбором приехала в Троицк реанимационная машина из Института сердечно-сосудистой хирургии им. академика Бакулева (помогли дружеские связи Нины). Под влиянием успокоительных препаратов крепко уснул, а открыв глаза, увидел женщину в белом халате. «Юрий Иосифович, я — сестра Игоря Каримова из КСП, Надежда, работаю здесь, в реанимации», — произнесла она, удивив пациента этим лишним подтверждением старой истины о том, что мир — тесен, а Москва — город маленький.

В двух московских клиниках, где лечили Визбора, он пролежал в общей сложности полтора месяца. Нина Филимоновна ездила к нему постоянно, но «зашевелился и весь гарем», как шутливо выразилась дочь Аня. Сам больной занимал себя тем, что продолжал вносить в свой дневник разные приходящие в голову остроты и прочие мысли и писал родным короткие записки в привычном для него стиле. Например, так: «Дорогие мои звери! Спасибо вам, что вы не забываете старого медведя. Мои дела идут на поправку. Ведите себя прилично и не расстраивайте родителей. Больше писать сил нет. Люблю вас больше жизни. Папа». Любопытно, что это отцовское послание дочерям написано на бланке, предназначенном для истории болезни.

Между тем дело действительно шло на поправку, и Визбор довольно быстро вернулся к привычному образу жизни, хотя теперь, конечно, вынужден был вести себя осторожнее и от серьёзных физических нагрузок на время отказаться. Когда после выписки ему дали путёвку в «кардио-профсоюзный санаторий», как в шутку окрестил он это учреждение в письме тольяттинцу Виталию Шабанову, он там не выдержал и неделю и «сбежал», перейдя на излюбленный дачный образ жизни. Инфаркт — тема, конечно, далеко не поэтическая, но отголосок тех недель остался в песне «Авто», появившейся уже в следующем году. Она звучит бодро, но бодрость эта подозрительна, и неспроста. В одном из вариантов концовки песни большая скорость движения в «авто с разбитым катафотом» (катафот — устаревшее название световозвращателя возле задней фары машины; то, что он «разбит», уже настораживает) оборачивается банальным и неизбежным итогом, тем, что, казалось бы, «уж с нами-то не случится», а вот, увы, случается:

…Но я спускаюсь вниз. Кругом летят «паккарды».

Мне — левый поворот на стрелку и домой.

Вплетается Пегас с разбитым миокардом

В табун чужих коней, как в старое ярмо.

Вскоре после визборовского инфаркта в Пахре у него побывали супруги Пискуловы и их хороший знакомый врач-кардиолог из санатория «Красные Камни», которого они по-дружески называли Вовой. Вова по просьбе Визбора посмотрел его кардиограмму, а потом, уже в машине по пути в Москву, сказал: «Ребята, его инфаркт вторичен. Есть что-то более важное, что его беспокоит. Записывайте его песни и храните плёнки».

…21 ноября — новый удар: умер Володя Красновский.

В последние годы старые друзья виделись нечасто. Это понятно: каждый был занят своими делами — творческими и прочими. Красновский выступал от Москонцерта, Визбор же много ездил по стране. К тому же у каждого сложился новый круг знакомств, и это тоже понятно. Но смерть Володи Визбор воспринял очень болезненно: это была не только утрата старого друга — это было прощание с молодостью, память о которой их связывала.

Красновский умер от сердечного приступа. До этого целый год у него были проблемы на работе: нужно было проходить тарификацию (по Булгакову: нет документа — нет и человека), он почему-то откладывал, нервничал, а когда пошёл «показываться» (при его-то творческом опыте) — вышло не очень удачно. Переживал. В тот день, 21-го, они с женой Людмилой поехали на кладбище навестить могилу её отца. Сердце прихватило в метро. Не доехав до места, повернули назад, и на станции «Библиотека имени Ленина» ему стало совсем плохо. Добрые люди вынесли его наверх. Стали ждать скорую, и пока она добиралась по центру Москвы, Володя уже скончался.

На Востряковское кладбище Визбор не поехал: после только что перенесённого собственного инфаркта рисковать не следовало. Ряшенцев отвёз его на машине на дачу. Всю дорогу, конечно, говорили о Мэпе… Уход друга обострил для Визбора воспоминания о совместной юности, и Юрий Иосифович по горячим следам утраты написал мемуарный очерк «Памяти Владимира Красновского», помещённый в первом номере «Менестреля» Московского КСП за 1983 год. Судьба друга сплетается на страницах очерка с судьбой жанра, в котором работал сам Визбор и другие барды: «Володя не просто „стоял у истоков“, он был одним из зачинателей самодеятельной песни в том свободном виде, в каком она существует как явление народного искусства. Он был естественным учителем нас, естественно нуждавшихся в учителе».

Так что организованный Московским КСП и проведённый 18 марта 1984 года в ДК им. Горбунова вечер, посвящённый «сорокалетию первой песни МГПИ», на котором вновь оказались вместе Визбор и Якушева, Кусургашев и Коваль, Ряшенцев и Ким, Богдасарова и Вахнюк, — прошёл уже без Красновского. Визбор приехал с опозданием; в ожидании его публику мастерски «держал» Ким. Кстати, на этом вечере впервые публично прозвучал «Волейбол на Сретенке». Когда всё завершилось, поехали к Юре Ковалю в его мастерскую на Яузской набережной (хозяин её занимался не только литературой, но и живописью, скульптурой), просидели там допоздна. Потом Визбор подвёз Аду и Максима домой, и когда прощались, сказал: «Теперь уже не до новых друзей — старых бы успеть оббежать…»

Между тем работа, привычные дела и проблемы продолжались, обступали, требовали сил и нервов. В первой половине 1980-х Юрий Иосифович написал — скорее всего, ради заработка — несколько сценариев для игровых картин, снятых на разных киностудиях: «Год дракона», «Прыжок», «Капитан Фракасс» по одноимённому роману французского писателя Теофиля Готье (в последней ленте, кстати, звучало несколько прекрасных песен на стихи Окуджавы, написанных композиторами Исааком Шварцем и Владимиром Дашкевичем). Что касается кинодокументалистики, то здесь его ожидала новая сложная работа. К сорокалетию окончания Великой Отечественной войны на объединении «Экран» готовился документальный телесериал «Стратегия победы», и Визбор должен был принять в нём участие. Как же обойтись без него — незаменимая «рабочая лошадка». Между тем истинное отношение к нему начальства (лучше сказать — системы) проявилось в тот момент, когда дочь Татьяна окончила журфак и пыталась устроиться на телевидение. Шёл 1982 год. Отец сразу отрезал: обманут и не возьмут. Она поразилась и не поверила, но он оказался прав. Чиновник в отделе кадров ей сказал: принять не можем. И добавил вполголоса: есть указание товарища Лапина (председателя Гостелерадио). Нам трудовые династии не нужны. Дело, конечно, не в династиях — просто за Визбором, несмотря на членство в КПСС и работу на «идеологическом фронте», через все эти годы так и тянулся негласный шлейф «неблагонадёжности». Поэтому его неожиданное предложение дочери: «Хочешь, я уйду из штата?» — было заведомо безнадёжным. Татьяну не взяли бы и в этом случае: «династия» не та. Ещё он советовал ей сменить фамилию, но на это она не пошла.

Итак, для нового сериала, художественным руководителем которого была давний друг Визбора Галина Шергова, он писал сценарий двух серий — седьмой («Битва за Днепр», режиссёр Олег Корвяков) и двенадцатой («Победная весна», режиссёр Самарий Зеликин). Он сидел на даче и увлечённо работал, на студии в Останкине появлялся в этот период нечасто, тем более что и врачи рекомендовали ему относительный покой. Историческая тематика была Юрию Иосифовичу интересна чрезвычайно: для своей личной библиотеки он, постоянный посетитель книжных магазинов, целенаправленно покупал книги о войнах, о дипломатии, о Петровской эпохе… Великая же Отечественная имела для него несомненный личностный, даже автобиографический подтекст (собственное военное детство). Но главное — ему хотелось сказать о войне максимально правдиво, насколько это было возможно в цензурных условиях позднесоветского времени. Ведь говорить в ту пору о штрафных батальонах или о неподготовленности наступления советских войск, о неоправданности жертв было нельзя. «Мы не должны врать», — настаивал он в беседах с товарищами по работе, имея в виду, что изображение войны к тому времени обросло парадным лаком: атаки, крики «ура!», победы… Изнанка войны, её подлинная трагичность ощущались в официальном искусстве всё меньше и меньше.

Это потом, уже в 1990-х, в тринадцатую серию аккуратно вставят пассажи о насилии и мародёрстве советских солдат в Германии, об «обычном для нашей Ставки опьянении удачей»… Современный зритель должен понимать, что в 1984 году, когда обсуждался сценарий «Победной весны» (это происходило, кстати, 10 февраля, на следующий день после смерти Андропова), о такой исторической откровенности не могло быть и речи. Лапин требовал, например, «снять жертвенность»: дескать, не надо нервировать зрителей эпизодами гибели советских солдат. Или — не надо говорить о том, что при бомбардировке англичанами и американцами Дрездена сильно пострадала Дрезденская картинная галерея. Мол, немцам (Дрезден находился тогда на территории «дружественной нам» Восточной Германии) это будет неприятно. И ещё придирки в таком же духе. Вот этим и занимался советский официоз — старался «не нервировать». А зачем нервировать? Пусть люди живут себе спокойно и ни о чём не задумываются. Как будто ничего и не было…

Несмотря на зависимость от официоза, у сериала была своя стилистика, в выработке которой Визбор, конечно, участвовал. Ему хотелось, чтобы документальное кино несло в себе элементы кино игрового, художественного. На этой почве спорил иногда с режиссёрами. Просмотр фильма убеждает, что участие в нём известных актёров — Василия Ланового, читающего фрагменты воспоминаний советских военачальников, Михаила Глузского, Георгия Жжёнова, Михаила Ульянова, выступающих в разных сериях в роли журналиста, как бы ведущего репортаж из тех мест, где шли бои, — разнообразит картину. Правда, «советский» Лановой манерами поневоле напоминает иногда… немецкого генерала Вольфа из «Семнадцати мгновений весны» в его же исполнении. Кстати, в «Битве за Днепр» упомянут и даже цитируется и старый визборовский «знакомец» партайгеноссе Борман. Большого же актёрского искусства от участников этой работы и не потребовалось, их роли для этого слишком условны. Но нельзя отказать в колоритной выразительности немецкому актёру Хайнцу Брауну, в слегка шаржированной манере декламирующему немецкие документы на немецком же языке с синхронным русским переводом. Насколько можно было в условиях жёсткой идеологической цензуры (фильм принимали шесть инстанций, включая политуправление армии и КГБ) оживить сухую кинодокументалистику — настолько это было сделано.

Отснятой «Битвой за Днепр» Юрий Иосифович был поначалу недоволен. Посмотрел первый вариант, поворчал — и отправился в какую-то очередную поездку. Вернулся, посмотрел ленту в подработанном виде — и вроде бы ничего, даже понравилось. Когда же съёмочная группа завершила работу над «Победной весной», Визбор уже тяжело болел. Поэтому на сдаче картины его не было. Он, правда, хотел её посмотреть и просил Зеликина организовать ему просмотр в выходной день — в субботу или в воскресенье. Тот удивился было, но потом понял: Визбор не хочет, чтобы коллеги видели его в том, уже совсем неважном, состоянии, в каком он тогда находился. Но и просмотру в выходной не суждено было состояться.

…В последние годы Визбор, благодаря посредничеству Аркадия Мартыновского, познакомился и сдружился с космонавтом Валерием Рюминым, уже трижды — в 1977, 1979 и 1980 годах — побывавшим в космосе в качестве бортинженера. Все три полёта были экстремальными — хотя на орбите экстремальна, конечно, каждая минута. Последний полёт длился 185 суток (на тот момент — рекорд пребывания человека в космосе), и за это время на космической станции у её хозяев — Рюмина и командира Леонида Попова — побывали «в гостях» несколько экипажей, в том числе — международные. Во время предыдущего полёта, тоже очень длительного и тоже рекордного (175 суток), бортинженеру пришлось вместе с командиром экипажа Владимиром Ляховым выйти в открытый космос для того, чтобы освободить орбитальную станцию от повреждённой антенны, закрывавшей стыковочный причал, и тем спасти станцию для дальнейшей работы. Первый же полёт оказался неудачным и оттого недолгим: запланированная стыковка космического корабля с орбитальной станцией «Салют» не состоялась, и экипаж, которым командовал Владимир Ковалёнок, вернулся на Землю, пробыв в космосе лишь двое суток.

Рюмин, высокий и коренастый, притягивал Визбора своей мужественной биографией, основательностью и неторопливостью, немногословностью — в общем, теми качествами, которые можно назвать истинно мужскими. В 1981 году Визбор выступил в роли сценариста документального фильма о Рюмине под названием «Среди космических дорог одна — моя» (изменённая строчка Высоцкого!), и ему же принадлежит в фильме голос за кадром. Фильм был сделан большой, полнометражный, но на полный метраж начальство своё «добро» не дало, остались в итоге полчаса экранного времени. Наверное, дружба с Рюминым оживила и давний поэтический интерес барда к космической теме. В начале 1980-х годов у него появляются несколько новых песен о космосе — и шуточных, и лирических: «Нам бы выпить перед стартом…», «Прикосновение к земле», «Притяженье звёздного пространства». Самому же Рюмину Визбор посвятил песню «Когда мы вернёмся» (другое название — «Ключ»), мелодию к которой написал Сергей Никитин, исполнявший её вместе с Татьяной:

Когда-нибудь, страшно подумать — когда,

Сбудется день иной, —

Тогда мы, дружище, вернёмся туда,

Откуда ушли давно.

Тогда мы пробьёмся сквозь полчища туч

И через все ветра,

И вот старый дом открывает наш ключ,

Бывавший в других мирах.

Когда Визбор писал эту песню (в августе 1980-го), Рюмин как раз летал в космосе. Так что мотив возвращения и «бывавшего в других мирах» ключа — не абстрактная выдумка: он навеян реальной ситуацией космического лета Валерия Рюмина. Но, может быть, это ещё и перекличка с давним стихотворением молодого Бродского — «Ночной полёт»: «В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч / и на звёзды глядел, / и в кармане моём заблудившийся ключ / всё звенел не у дел, / и по сетке скакал надо мной виноград, / акробат от тоски; / был далёк от меня мой родной Ленинград, / и всё ближе — пески». Кстати, такое же название — «Ночной полёт» — имела, как мы помним, и одна из визборовских песен «неглинного» периода его биографии.

Так вот, в январе 1984 года на очередных посиделках у Аркадия Мартыновского Валерий, тоже любивший горные лыжи, вдруг предложил: скоро конец сезона, почему бы нам не махнуть в Цейское ущелье, в альплагерь? Юра вроде бы чувствует себя неплохо, горный воздух будет ему только во благо. Сказано — сделано. Отправились вшестером: Визбор, супруги Мартыновские, Рюмин с женой и ещё сослуживец Аркадия по имени Иван.

Добрались до Северной Осетии поездом, и поскольку в команде был космонавт, дважды Герой Советского Союза, встречали их замечательно. Поселили с максимальным для альплагеря комфортом, прислали ящик сухого вина и даже профессионального шашлычника, обеспечивавшего компанию закуской с пылу с жару. По случаю прибытия такой солидной столичной делегации завезли в лагерь большую партию кур (времена-то, напомним, «дефицитные») и этими курами гостей усиленно кормили чуть ли не трижды в день. В общем, всё было хорошо. А главное — Визбор, после понятного перерыва, вновь очутился в своей стихии, к нему вернулся вкус к привычному спортивному образу жизни. Тем более что Цей был хорошо знаком Юрию Иосифовичу, он не раз бывал там и раньше.

Днём он много и мастерски катался, не без удовольствия ловя на себе заинтересованные взгляды симпатичных девушек-горнолыжниц, по вечерам же пел для своих. Новые песни, вопреки обыкновению, как-то не писались: сказывалось недавнее столичное напряжение — и болезнь, и неприятности с прохождением фильмов через инстанции. Но Визбор был бы не Визбор, если бы оставил Цейское ущелье без песни — хотя бы одной. В первых числах марта он её всё-таки написал, так и назвав — «Цейская»:

Вот и опять между сосен открылась картина:

Путь к небесам, что стенами из камня зажат.

Здесь на рассвет золотые взирают вершины

И ледники, как замёрзшее небо, лежат.

Эти хребты нам сулили и радость, и беды,

Издалека звали нас, чтобы мы их прошли,

Эти снега нас не раз приводили к победам,

А иногда приводили от дружбы к любви.

Здесь к нам с тобой, победив городские химеры,

Ясный покой приходил и в словах, и в слезах.

Если ж уйдём, то уйдём обязательно с верой,

С верой, что вслед нам помолится старый Монах.

Песня кажется на первый взгляд непритязательной, но она отнюдь не проста. Во-первых, стихи написаны пятистопным дактилем — размером редким не только для авторской песни, но и для русской поэзии вообще. Мало того: Визбор поёт их так, что после первого ударного слога «Вот…» возникает неожиданная цезура (интонационная пауза, которую легче представить где-нибудь в середине стиха, но не в начале его; здесь же она есть и в середине — после слова «опять»), а дальнейший текст звучит так, будто он выдержан в другом трёхсложном размере — анапесте, где ударными являются слоги не 1,4, 7 и далее (дактиль), а 3, 6, 9, 12: «…и опять между сосен открылась картина…» Именно в таком размере будет написан припев, текст которого мы приведём ниже. Короче говоря, в песне использованы два стихотворных размера: в припеве — анапест, а в основном тексте — «похожий на анапест» дактиль.

Во-вторых, для «горных» песен Визбора, с присущим им острым переживанием нынешнего момента, малохарактерно лирическое погружение в прошедшее время, а здесь оно налицо: «сулили», «звали», «приводили»… Как будто подводится какой-то «неведомый итог», если воспользоваться выражением из другой визборовской песни («Первый снег»), а значит — ощущается подспудное прощание. И, наконец, в-третьих, две последние строки убеждают, что наше впечатление не было ошибочным: «Если ж уйдём…» Кстати, «Монах», что «вслед нам помолится», — это цейская скала. Своим профилем она напоминает человека в капюшоне и с бородой, то есть монаха — вот почему такое название. По местной легенде, один юноша поклялся, в случае удачной охоты, поднести золотые рога убитого им тура в дар покровителю охоты святому Георгию, но обещания не выполнил и был превращён в скалу. А вообще святой Георгий — главный герой цейских преданий. Говорят, что он покровительствовал только мужчинам, а женщинам запрещал приближаться к храму, который по воле самого же Георгия и был воздвигнут чудесным образом, без участия человека. «Вот это для мужчин…»

К святому Георгию у Визбора был особый интерес: ведь русское имя героя нашей книги — производное от этого имени греческого происхождения. У Юрия Иосифовича была серебряная иконка святого Георгия, которую Нина Филимоновна после кончины мужа подарит его внуку, тоже Юрию, сыну Татьяны. (Юрий и его сестра Варвара продолжают песенное дело своего деда, выступают со сцены как исполнители визборовских произведений.)

Тревога двух прощальных строк «Цейской» как-то и не обращает на себя внимание, когда слышишь очень живое, будто с лёгкой улыбкой, авторское исполнение этой песни. Поневоле не придаёшь какого-то особого значения и концовке припева песни:

Этот в белых снегах

Горнолыжный лицей —

Панацея от наших несчастий.

Мы не верим словам,

Но в альплагере Цей

Все мы счастливы были отчасти.

Послушав песню в Цее, Рюмин удивился: почему «отчасти»? Разве нет здесь, в горах, вдали от «городских химер», полного счастья и полного освобождения от будничных забот? Визбор сказал: надо подумать. Но ничего не изменил. Почему-то написалось именно так. Неужели только для рифмы к слову «несчастий»? (Вот пушкинское слово «лицей» тоже пришло по созвучию с «Цеем», а как замечательно получилось: альплагерь — это ведь целая школа, только не для детей, а для взрослых.) Так и кажется, что в те дни и часы, когда «Цейская» сочинялась, мелькала перед поэтическим взором её автора какая-то тень, какая-то тревога, мешавшая отдаться горнолыжному наслаждению полностью. И интуиция его не обманула. «Цейской» было суждено стать последней песней Визбора. И есть, кажется, невольная символика в том, что он попрощался со своими слушателями пушкинским поэтическим мотивом. Ведь классик не раз говорил в своих стихах о Царскосельском лицее, где он учился, и одно из самых последних стихотворений великого поэта было посвящено как раз лицейским воспоминаниям и лицейской дружбе: «Припомните, о други, с той поры, / Когда наш круг судьбы соединили, / Чему, чему свидетели мы были!..» («Была пора: наш праздник молодой…»).

…Когда Визбор вернулся из Цея, Нину и друзей удивил необычный своей лёгкой желтизной цвет его лица. Решили, что это южный загар, хотя обычно он приезжал с гор с другим загаром — скорее черноватым. Но желтизна означала, как вскоре станет ясно, начало серьёзной болезни. На сей раз это был не инфаркт, которого Юрий Иосифович опасался после августа 1982 года. Несколько недель спустя после возвращения в Москву у него начались боли в правой части живота. Всё сильнее беспокоила печень. Постоянно держалась повышенная температура.

Между тем приближался большой визборовский юбилей — пятидесятилетие. Судя по тому, что в своё время поэт написал песню «Сорокалетье», отметив для себя этот возраст как важный жизненный рубеж («Там каждый шаг дороже ровно вдвое, / Там в счёт идёт, что раньше не считалось. / Там нам, моя любимая, с тобою / Ещё вторая молодость осталась»), он наверняка откликнулся стихами бы и на свою новую круглую дату. Но… Прогрессировавшая болезнь отвлекала от творчества, мешала сосредоточиться на стихах и на прозе. Празднование юбилея он хотел перенести на сентябрь.

Младшие друзья Визбора из КСП знали, что он нездоров, но не предполагали, что болезнь — смертельна. Говорили, что это гепатит. В мае помогли — по просьбе самого Юрия Иосифовича — перевезти вещи, в основном книги, с улицы Чехова на Студенческую, в квартиру Нины Филимоновны. Видимо, больной поэт понял, что привычная жизнь на два дома становится неудобной, что нужно постоянно быть там, где Нина. Она даже задумала большой семейный квартирообмен: поменять три однокомнатные квартиры (свою на Студенческой, визборовскую на Чехова и квартиру свекрови, Марии Григорьевны, в районе Пресни) на замечательную трёхкомнатную в Банном переулке. Но в итоге отказалась от этой идеи ради Татьяны: отцовская «однушка» была единственным жильём, на которое дочь, снимавшая в ту пору комнату, могла бы рассчитывать…

В июне Визбор неохотно («Если я заболею, к врачам обращаться не стану…»), под нажимом жены, отправился на обследование в больницу на Пироговке, в районе своего родного «Ленинского» пединститута. Было это дня за три до юбилея. К 20 июня, дню рождения, каэспэшники готовили ему сюрприз: решили подарить пятьдесят одну розу — по числу прожитых лет плюс ещё одну.

Розы заранее заказали в цветочном хозяйстве у станции метро «Первомайская»: добыть их в таком количестве тогда было непросто. К Визбору в день юбилея отправились — предварительно созвонившись с Ниной Филимоновной — втроём: Ирина Алексеева, Игорь Каримов и Андрей Крылов. Поход получился совсем не таким, на какой они рассчитывали. Хозяйка встретила их с заплаканными глазами. Накануне она узнала результат обследования: рак печени. Заведующий отделением сказал ей: «Вашему мужу осталось жить три месяца». А сейчас её слёзы муж принял за слёзы радости: Нинон, мол, в своём репертуаре, не обращайте внимания…

Визит гостей продлился всего несколько минут. Когда вышли из подъезда, Крылов процитировал визборовское «Письмо», песню о Высоцком: «Теперь никто не хочет хотя бы умереть лишь для того, чтоб вышел первый сборник». Первый — не самиздатский, а типографский — сборник Визбора выйдет два года спустя, в 1986 году…

В этот же день приехали Мартыновские. У Аркадия на работе изготовили юбилейную медаль в честь Визбора, но у юбиляра было мало сил для того, чтобы радоваться подарку. Он сидел на постели, и было видно, что это стоит ему немалых усилий. В один из последующих дней на Студенческой побывал Кавуненко. Поговорили о горах: Владимир подбадривал друга словами о том, что, дескать, поправишься — и, как всегда, на Памир. Но этим планам уже не суждено было сбыться.

После невесёлого юбилея Визбор ложится на обследование в больницу — Онкологический центр на Каширском шоссе. Удалось попасть в эту, не всем смертным доступную, клинику усилиями Нины, которая две недели провела в той же палате, не отходя от мужа, и в глубине души надеялась: вдруг диагноз, поставленной на Пироговке, был ошибочным…

Догадывался ли сам Визбор о реальном положении дел? Похоже, что и да, и нет. Давний друг поэта, Дмитрий Сухарев, получил от него письмо, написанное 3 июля:

«Дорогой мой Митечка! Находясь на очередном смэртном одрэ, на этот раз в онкологическом центре с видом на село Коломенское, я получил от тебя чудесные стихи с о. Средний. Спасибо тебе, дружок мой, за память, внимание, а также за замечательную каллиграфию, которой я сам, как ни стараюсь, не могу и не мог овладеть (очень хороший глагол).

Так что писитилетие мое было встречено на предыдущем одрэ, т. е. домашнем, в окружении группы цветов и приходящих поздравлянтов.

Болею я уже (или еще) чем-то с правого бока два месяца. Применяются при болезни высокие t°, ознобы и дикие боли. Диагнозов поставлено за это время штук много, но до сих пор ни одного точного. Конечно, какой-то из них правильный, но вот интересно какой?..»

Визбор, как всегда, шутит, но шутки выходят невесёлыми. Этими шутками он, кажется, отгоняет от себя нехорошие мысли. Словно пытается «заговорить» нависшую над ним угрозу, изобразить её как нечто несерьёзное (оказываюсь, мол, то на одном смэртном одрэ, то на другом…). И пишет, что рассчитывает выйти из больницы — «может, через пять дней, может, через два месяца». Вообще держится мужественно, старается не пугать ни Нину, ни друзей.

Врачи, по выражению Сухарева, «сделали вид, что провели радикальную операцию». Лечение становится уже скорее номинальным. Визбора выписывают домой. Единственное, что можно здесь сделать, — попытаться как-то приглушить боль и облегчить страдания. В дом приходит медсестра, появляются близкие люди, друзья. Приехал Ким, которому Визбор говорит, что если бы у него был пистолет — застрелился бы. Настолько мучительно его состояние. Лиде Романовой, с которой Визбор участвовал в памирской альпиниаде 1967 года (боже, как давно!), свидетелю появления на свет «Марша альпинистов», непривычно слышать, как мучающийся от боли Юра перемежает свою речь нецензурными словами, но ему сейчас не до этикета. Лида — врач, её советы — не лишние: нужно, подсказывает она медсестре, колоть промедол, морфий. И нельзя курить в доме (не может же Нина в такие дни без конца оговаривать приходящих друзей). «Юра, — говорит Лида, пытаясь хоть как-то поддержать старого друга, — твой „Марш альпинистов“ — песня на века, шедевр». Он улыбается, ему приятно это слышать. Он знает, что она не льстит, что и вправду думает так. Замечательная песня…

Старались поддержать любимого автора и ребята из КСП. Верхушка клуба летом уезжала в Крым, в Барзовку, где по традиции устраивался бардовский палаточный городок, но остававшиеся в столице члены клуба всё это время шефствовали над Визбором. Нина Филимоновна попросила доставать ежедневно родниковую воду и парное молоко: таково условие человека, который берётся лечить Юрия Иосифовича. Утопающий хватается за соломинку. Но нашли и родниковую воду (в Крылатском), и парное молоко: возили его из подмосковного совхоза «Коммунарка», что по пути в любимую визборовскую Пахру. В этом совхозе трудилась «родительница» из класса работавшего учителем Дмитрия Кастреля, она и обеспечивала драгоценным напитком. А предварительно туда ездил договариваться Сергей Никитин (тут уже всяческие ссоры отступают). Увы…

Когда Каримов и его друзья вернулись из Крыма в Москву, первым делом пришли проведать Визбора. Шёл уже август. Визбор был сильно похудевшим, пижама на нём была словно с чужого плеча. Ребята пошутили: надо, мол, новую пижаму. Не терявший чувства юмора даже в таком состоянии, Юрий Иосифович ответил: пора уже деревянную шить… Немного поговорили, передали привет от крымского каэспэшника Юрия Черноморченко, составившего свой самиздатский сборник песен Визбора (об этом говорилось в первой главе нашей книги).

Между тем болезнь вышла уже на свою финишную прямую. И теперь Визбор это бесповоротно понимал. Однажды он нашёл какой-то предлог и отправил Нину в продуктовый магазин. Она было обрадовалась: аппетит улучшился, — но когда на обратном пути подошла к квартирной двери, вдруг почувствовала запах горелой бумаги. Войдя, всё поняла: посреди комнаты стоял таз, в котором догорали какие-то листы. Муж её обманул. Ему нужно было, чтобы Нина на время ушла излома и не воспрепятствовала ему. «Юра, зачем?!» — только и воскликнула она. «Это никому не интересно», — ответил муж. Что сжёг Визбор в тот сентябрьский день — мы уже не узнаем. По мнению Нины Филимоновны, он уничтожил — кроме многочисленных фотоснимков — рукопись романа о своём поколении, над которым работал в последнее время.

Она вспоминает, что это произошло за несколько дней до кончины мужа — за неделю или дней за десять, то есть примерно между 7 и 10 сентября. Тем временем состояние его ухудшалось. У Нины была договорённость с главврачом 15-й больницы, где Визбора два неполных года назад лечили от инфаркта, что в случае сильнейшего обострения болезни его возьмут туда. Такой момент наступил 14 сентября.

Трое суток исхудавший, пожелтевший Визбор провёл в реанимационной палате. Смерть надвигалась неотвратимо. 17 сентября в седьмом часу утра в квартире Нины Филимоновны раздался звонок: ему совсем плохо, приезжайте. Примерно через час всё было кончено. Невероятно быстрая и полная жизнь Юрия Визбора, состоявшая из походов и стихов, командировок и любовных романов, съёмок и выступлений, — остановилась. Отныне его собственные строки из песни «Волейбол на Сретенке»: «Ну что же, каждый выбрал веру и житьё, / Полсотни игр у смерти выиграв подряд» — должны были звучать уже иначе. Их автор выиграл у смерти «полсотни игр подряд», но запнулся на следующей. Пятьдесят первый год. Пятьдесят первая роза…

Наступивший день — первый день без Визбора — не оставлял времени для скорби и требовал действий. Есть своя печальная мудрость в том, что хлопоты по организации похорон близкого человека отвлекают нас от горьких мыслей. Надо срочно что-то предпринимать — звонить, ехать, оформлять, договариваться… В первый момент взялся помогать друг Визбора и его тёзка Левычкин, который тоже приехал в больницу. Затем подключился Аркадий Мартыновский, человек административный и опытный.