Глава пятая. Бразды правления

Глава пятая. Бразды правления

Северная оконечность русского фронта не пользовалась большим вниманием нашего стратегического руководства. После двух катастрофических отступлений из Восточной Пруссии — осеннего Ренненкампфа и зимнего 10-й армии, этому участку фронта придавалось исключительно пассивное значение. Он был перегружен второочередными дивизиями и новыми формированиями. Хороших войск здесь было очень мало. Ни начальники, ни войска здесь не знали удач и, несмотря на спокойные периоды, находились в худшем моральном состоянии, чем армии, действовавшие против австрийцев, и даже армии, боровшиеся с германцами на центральном направлении. Когда нажим немцев в Курляндии, к началу июня 1915 г., обозначился совершенно определенно, севернее 10-й русской армии была образована слабая 5-я армия.

Положение северного участка русского фронта стало особенно угрожающим с того момента, когда борьба на Висле закончилась не в нашу пользу, русские армии начали выползать из "Передового театра", и у немцев освободились значительные силы. В конце июля 5-я армия покатилась назад и с середины августа продолжала настойчиво уходить к Двине, задерживаясь на ее левом берегу только впереди Риги и Двинска. Германская "Неманская" армия, располагавшая сильной кавалерией, наступая вдоль железной дороги Поневеж — Двинск, уже 2 августа миновала меридиан Вилькомира. Части русской 5-й армии, действовавшие на Двинском направлении, в течение 8 дней вели бой на меридиане Вильны (так называемое сражение Понедели — Шиманцы), но к началу немецкой операции, последовавшей за падением Ковны, находились уже восточнее меридиана Вильны. В расположении и немецкого и русского фронтов уже в середине августа образовался разрыв протяжением в 125 км (Вишинты — Ковна). Этот прорыв наблюдался отдельными кавалерийскими и небольшими пехотными частями.

Еще при мне, 20 июля, в Ставке возникла мысль о необходимости существенного усиления северного района путем образования здесь самостоятельного Северного фронта. Но это мероприятие уменьшало бы в значительной степени компетенцию главнокомандующего Северо-западным фронтом ген. Алексеева, и встретило с его стороны энергичное противодействие. Так как северный участок очевидно должен был рано или поздно от него оторваться, то Алексеев не слишком принимал к сердцу его интересы и задерживал переброску на него подкреплений с других участков своего фронта. Только падение Ковны 17 августа заставило ген. Алексеева отказаться от очень характерного для него оперативного эгоизма и начать перегруппировку войск на север. 27 августа в районе Риги была образована новая 12-я армия; железные дороги полным ходом выбрасывали подкрепления в район Вильны, Двинска, Риги. Но было уже поздно. 5 сентября ген. Алексеев сам был призван на пост начальника штаба верховного главнокомандующего и должен был на первых же шагах своего руководства пожать плоды своей первоначальной колокольной точки зрения.

Мне пришлось принимать полк, когда над северным крылом русских армий разразилась гроза. 17 августа я вышел из поезда, привезшего меня из Ставки в Вильну, и был поражен картиной вокзала: он был усеян беглецами из Ковны крепостными артиллеристами и пехотинцами, унесшимися из атакованной крепости на железнодорожных поездах. А в это время восточная часть крепости еще держалась. Никаких мер борьбы с массовым дезертирством принято не было.

Город Вильна еще не приспособился к требованиям фронтовой жизни. В Вильне располагалось управление Двинским военным округом — глубоко тыловое учреждение; противник же находился только в 3 небольших переходах к северу. В ближайшее время управление военным округом переместилось в Витебск, а в Вильну из Гродны переехал штаб 10-й армии.

О степени разложения войск на севере русского фронта могут свидетельствовать следующие документы, которыми начинается дело по разведке (№ 366 — 014, Военно-исторический архив) 2-й Финляндской дивизии за август 1915 г. Письмо офицера прусской кавалерии гласит о том, что слабые разъезды берут в плен целые русские батальоны, а теперь 6 русских полков прислали к ним в дивизию делегацию с просьбой взять их скорее в плен, и что сейчас эти полки окружены у Бейсаголы (ж.-д. станция, 90 км севернее Ковны, недалеко от реки Дубиссы) и хотят сдаваться. Письмо немецкий офицер не успел дописать и был по-видимому убит. Мне казалось сначала, что здесь дело заключается в обычном хвастовстве немецкого офицера, в стремлении бодрыми письмами с фронта поддержать настроение внутри Германии. Но если здесь было допущено преувеличение, то не слишком большое: рядом с этим письмом было подшито показание русского солдата, бежавшего из плена: он находился у Бейсаголы в составе 315-го полка; в начале августа весь полк с командиром во главе сдался в плен; предлог — патроны были расстреляны.

Непрерывный фронт 10-й армии протягивался в первой половине августа западнее Немана и оканчивался в Ковне. Гарнизон Ковны образовывали слабая 104-я дивизия, сильно разложившаяся 124-я дивизия (только что сформированная из ополченских дружин) и сводная пограничная дивизия. Ввиду обозначившегося наступления на Ковну, Ставка имела в виду усилить гарнизон численно слабой, но морально сохранившейся 2-й Финляндской стрелковой дивизией. Но комендант крепости, кретин Григорьев{32}, воспользовавшись тем, что передовые части немцев, установив контакт с крепостной позицией, остановились для прикрытия развертывания тяжелой артиллерии, и что эта перестрелка происходила в день какого-то семейного праздника Николая Николаевича, — донес, что в этот столь торжественный день гарнизон крепости блестяще отбил первый приступ, стремясь тем самым подчеркнуть свой героизм и боеспособность своего гарнизона. В Ставке Григорьев единогласно лишний раз был назван болваном, но все же 2-ю Финляндскую дивизию свернули на Вилькомир для борьбы с попыткой дальнего обхода Ковны. В приличных дивизиях всегда имеется острая надобность и в поле для маневренной борьбы.

Различные дивизии, собиравшиеся для борьбы с обходом Ковны и прикрытия фланга 10-й армии, обнажившегося с отходом несколько разложенной 5-й армии, составили XXXIV корпус ген. Вебеля. Помимо дюжины казачьих полков, в него входили 2-я и 4-я

Финляндские дивизии, 56-я и 65-я пехотные (хорошие) второочередные дивизии, а с падением Ковны и ее бежавший гарнизон — 104-я, 124-я и сводная пограничная дивизия. На линию рек Вилии и Свенты XXXIV корпус выдвинул сильный Вилькомирский отряд ген. Тюлина — 7 казачьих полков и 12 батальонов 2-й Финляндской дивизии и вдвое слабейший Яновскиф отряд. В двух переходах к северо-востоку от Вилькомира находились части конницы ген. Казнакова — крайний левый уступ 5-й армии{33}.

Когда 17 августа пришло совершенно умопомрачительное известие о бегстве из крепости коменданта Григорьева (оказалось, вопреки предрассудку аттестационного совещания, что и совершенно глупые люди могут быть перворазрядными трусами) и большей части гарнизона Ковны в район Вильны, спешно были направлены V армейский, II Кавказский и гвардейский корпуса. Высшее командование распорядилось, чтобы XXXIV армейский и III Сибирский корпуса, действуя по обоим берегам Немана, отобрали бы Ковну, этот устой нашего северного крыла, с ее стомиллионными техническими средствами и колоссальными запасами у неуспевших еще устроиться немцев. Но командир III Сибирского корпуса, мало энергичный ген. Трофимов, достаточно осведомленный о плоховатом моральном состоянии своих войск, предпринял только робкие попытки. А XXXIV корпус развернул свои главные силы — 56-ю и 4-ю Финляндскую дивизию, а также 3 дивизии беглого ковенского гарнизона — на удалении пушечного выстрела к востоку от фортов крепости.

Уже 18 августа обнаружился серьезный натиск немцев как из самой Ковны, так и севернее ее, на Янов. XL германский резервный корпус ген. Литцмана, только что взявший Ковну, продолжал наступать. Его атакой начиналась операция 10-й германской армии против 10-й русской армии — операция, названная впоследствии немцами Неманским сражением и растянувшаяся на период с 19 августа по 8 сентября. XXXIV корпус вступил в напряженный бой; части ковенского гарнизона, развернутые на его левом фланге, совершенно разбрелись. 22 августа в 9 ч. 45 м. утра командир XXXIV корпуса докладывал по телеграфу, что 124-я и 104-я пехотные дивизии — только по названию: по численности они представляют полки, и никакого сопротивления оказывать не могут. С. Румшишки отдано без боя; как только и на новом фронте обнаружится наступление немцев — уйдут без боя.

"На помощь этим дивизиям направлены 2 роты 4-й Финляндской дивизии — и надежда только на эти две роты." Эта надежда командира корпуса не оправдалась. Части 4-й Финляндской дивизии, прибывавшие в сильно пощипанном виде из Галиции, попав в гущу ковенских беглецов, вскоре сами разложились. На следующий день (в 12 ч. 45 м. дня) командир корпуса рапортует командующему 10-й армией, что "признает несоответственным оставление 124-й и 104-й дивизий среди доблестных дивизий отряда", и просит разрешения отправить их в Вильну. В корпусе кроме того имелись ополченские дружины, но их положительно боялись ставить под огонь{34}.

В создавшихся условиях самое разумное было бы немедленно, 18 августа, отвести XXXIV корпус на 2 перехода назад, на укрепленную позицию, защищавшую подступы к железной дороге Вильна — Гродна; это дало бы выигрыш в несколько дней, можно было бы одновременно ввести крупные свежие силы — 65-ю дивизию, V армейский и II Кавказский корпуса, а также притянутые с других участков сокращаемого фронта 10-й армии II армейский и III Сибирский корпуса. Создавался бы достаточно насыщенный и настолько боеспособный фронт, что можно было бы рассчитывать не только остановить немцев, но и дать им жестокий урок.

Основная задача 10-й русской армии в этот период времени должна была бы заключаться в выигрыше времени, хотя бы ценой потери участка территории, для возможно беспрепятственного выполнения нового развертывания, каким по существу являлось прибытие массы новых дивизий. Развертывание следовало бы, естественно, производить не на линии фронта, а отнести его несколько назад, обеспечивая лишь сохранение в наших руках виленского узла и железной дороги Двинск — Гродна. Но подобная серьезная игра была совершенно не в духе Алексеева. По его требованию ген. Радкевич, командующий 10-й армией, предписал ген. Вебелю держаться во что бы то ни стало. В ответ на его отчаянные донесения, что лучшие полки пятятся шаг за шагом, а худшие разбегаются, штаб армии сообщал ему свои блестящие перспективы на получение подкреплений и переход в наступление{35}. Боевые действия затянулись на две недели{36} и поглотили последовательно все 9 брошенных на помощь XXXIV корпусу дивизий. Немцы в районе ковенской железной дороги прервали это наступление 26 августа, а несколько западнее продолжали его еще 5 дней; подойдя у Оран, по середине между Вильной и Гродной, к варшавской железной дороге, они задержались, так как заканчивали последние приготовления к Свенцянскому прорыву, и не в их интересах было выталкивать русских далее из района, намеченного к окружению{37}.

Яновский отряд, отошедший на правый берег Вилии, был подтянут за центр XXXIV корпуса на железную дорогу Кошедары — Ландварово и поглощен общей свалкой. Из состава Вилькомирского отряда 8-й Финляндский стрелковый полк был подтянут к с. Кейжаны, на Вилии, для непосредственного наблюдения за правым флангом Вебеля; но последний, в минуту неустойки, и его увел на левый берег Вилии и ввел в бой на своем правом крыле; та же участь грозила и остальным частям 2-й Финляндской дивизии, которая получила вечером 23 августа приказ Вебеля — следовать из Вилькомира через Мейшаголу — Дукшты на присоединение к его войскам. А казалось бы, вместо того чтобы наслаивать дивизии на расстроенном фронте ген. Вебеля, следовало бы подумать о сосредоточении на правом берегу Вилии боеспособной группы для нажима на фланг и тыл немецкой фаланги, действовавшей между Вилией и Неманом. Но эту заботу ген. Вебель оставлял на усмотрение штаба 10-й армии. На левом берегу Вилии, где пролегало столь важное направление на Вильну в охват всей 10-й армии, 2-я Финляндская дивизия осталась только случайно вследствие перерыва связи со штабом XXXIV корпуса{38}.

Вечером 24 августа в Вильну прибыл штаб V Кавказского корпуса, предназначенный руководить действиями дивизий, которые развернутся на правом берегу Вилии. Но так как этот штаб корпуса нуждался во времени, чтобы осмотреться и развернуть свои средства связи, то на 25 и 26 августа 2-я Финляндская дивизия, отошедшая в район Мейшагольской позиции, была временно подчинена командиру V корпуса Балуеву, который вступил в командование частью фронта XXXIV корпуса между Вилией и железной дорогой на Ковну; здесь оказалась одна из его коренных дивизий — 7-я, и 65-я дивизия XXXIV корпуса. Связь 2-й Финляндской дивизии с V армейским корпусом также не скоро наладилась{39}.

Для помощи угрожаемому правому флангу 10-й армии 5-я армия двинула 23 августа в вилькомирском направлении конницу Казнакова. Последний, гвардейский кавалерист, был не плохим усмирителем лодзинских рабочих в 1906 г., завоевал сердца всех фабрикантов обращенной к ним на немецком языке речью (русский врем. ген. — губернатор!), но вождем конницы был по недоразумению. Боеспособностью среди подчиненных ему частей отличалась лишь слабая числом Уссурийская конная бригада, энергично предводимая ген. Крымовым{40}.

В этих условиях беспризорности 2-й Финляндской стрелковой дивизии, подчинение которой в эти дни болталось между ген. Тюлиным, штабами XXXIV, V армейского корпуса и V кавказского корпуса, мне пришлось, 19 августа 1915 г., вступить в командование полком. Остановлюсь несколько на своих первых шагах.

Официальные цифры о составе 6-го Финляндского стрелкового полка к 19 августа 1915 г., когда я его принял, гласили: 13 кадровых офицеров, 22 прапорщика, 1 614 штыков, 519 безоружных, 267 — младший командный состав, 113 — учебная команда, 66 телефонистов и ординарцев, 63 для связи, 98 — пулеметная команда, 57 — конных разведчиков, 90 каптенармусов, кашеваров и рабочих на кухне, 118 — санитаров, ротных и полковых, 111 — денщиков и конюхов, 31 слабосильных; последние по-видимому представляли неофициальное увеличение штата обоза II разряда. Безоружные представляли ценную рабочую силу для своевременной подготовки тыловых позиций. Свои пулеметы Максима были потеряны; на вооружении имелось 8 австрийских пулеметов, обеспеченных запасом патронов в 10 000 на каждый, но без перспектив на дальнейшее питание.

Пулеметчики в полку были прекрасные, так как начальнику пулеметной команды было предоставлено право преимущественного выбора людей из приходивших рот пополнения. Чрезвычайно ограниченное количество пулеметов толкало полк на тактическое использование всех пулеметов в первой пинии, в исходящих пунктах, на холмиках с большим обзором, где маскировка пулеметов встречала большие трудности. К более правильному тактическому использованию пулеметов полк смог перейти лишь в 1916 г., когда количество пулеметов увеличилось вчетверо. Пока же приходилось мириться с огромной убылью пулеметчиков в каждом бою; немцы удивительно искусно сосредоточивали ружейный и пулеметный огонь на наших стреляющих пулеметах; наводчики пулеметов выбывали в каждом бою чуть ли не на 50 %, преимущественно убитыми; сильно страдала даже материальная часть: пробивались кожухи, и вытекала вода. Средний расход патронов на один пулемет в день боя не превышал 1 500, так как немцы оказывались вовсе не охотниками долго маршировать под пулеметным огнем, и цели для обстрела подставляли не часто.

Учебная команда, в которой заканчивало подготовку новое поколение унтер-офицеров, была обучена прекрасно. Это было будущее полка; но состав 12 рот был очень слаб — по сотне винтовок с небольшим. Учитывая ответственные дни, которые переживала русская армия, и желая быть возможно сильнее на первых шагах своего командования, я решил временно пожертвовать будущим в пользу настоящего и распустил учебную команду по ротам. Временно я остался без своей гвардии и без какого-либо обеспечения на случай гибели рот. Но в этот момент каждый хороший боец, с винтовкой, был для меня слишком дорог. Кадровых офицеров я успокоил обещанием собрать новую учебную команду при первом признаке затишья на фронте.

Телефонисты и писаря были хорошо грамотны и опытны в своем деле. Обоз был в очень приличном виде; за лошадьми ухаживал заботливо. Денежный ящик полка возился в обозе II разряда. Несколько раз в течение войны обоз оказывался в районе паники, поднятой слухами о прорвавшихся немецких разъездах. В других частях при этом иногда происходили недоразумения с денежными ящиками, которые таинственно исчезали. В 6-м Финляндском полку, во избежание такого саморазграбления денежного ящика, с началом войны была принята следующая мера: заведующий хозяйством отобрал из мобилизованных 12 пожилых, заведомо богатых, хозяйственных мужичков; они были избавлены от боя непосредственно, но поклялись не отходить и умереть около денежного ящика, и несли около него в течение всех трех лет войны караул. Эта дюжина вооруженных, степенных кулачков являлась и опорой начальства для поддержания строгой дисциплины в обозе II разряда. Числилась она в графе "слабосильные".

Конные разведчики представляли исключительно надежных кадровых солдат. За недохватком шашек при мобилизации, они, кроме винтовок, были вооружены внушительными кирасирскими палашами в гремящих металлических ножнах. Для рубки палаши были малогодны, владели они ими плоховато.

В общем полк имел явно здоровый, хороший костяк. Но роты на три четверти состояли из необстрелянных пополнений, которые предстояло еще переработать.

Наша дивизия, расположенная в Вилькомире, выделила в боевую часть 3 полка, из которых каждый занимал на правом берегу Свенты свой сектор; в каждом секторе на 15 км вперед было выдвинуто по батальону, которые образовали отряды — Коварский, Товянский, Шинкунский. Мой полк занимал левый, Шинкунский, сектор.

Первой моей задачей было конкретизировать мою личность в глазах всего личного состава полка. Через 3 — 4 дня могли начаться серьезные бои, я должен буду отдавать ответственные распоряжения, и надо, чтобы мои приказы исполнялись как следует. Приказ анонимный, от абстрактной начальственной инстанции — это полуприказ, допускающий отписки, препирательства, вялость исполнения. Другое дело, когда приказ дается определенным, лично известным нам лицом, перед которым придется держать ответ — такой приказ конечно будет авторитетнее. Бюрократическое управление может быть и анонимным; циркуляры, подлинность коих не заподазривается, могут иметь под собой совершенно неразборчивые подписи. Но командир полка должен быть не бюрократом, а вождем, воплощающим в своей личности волю всего коллектива; вождь анонимом очевидно быть не может.

Я приступил к объезду рот, который отнял у меня около 3 суток. III батальон был разбросан в районе Шинкун; II батальон нес сторожевое охранение на широком фронте в направлении на Ковну. В резерве находился только I батальон да сонмище безоружных. Я побывал в самых отдаленных частях полка и убедился, что не только заставы, но и роты, выдвинутые в охранение, совершенно не избалованы визитами не только полкового, но даже батальонных командиров. В одной роте происходила перестрелка с небольшой кавалерийской спешившейся частью (3-й германской кавалерийской дивизии). Командовавший ротою прапорщик Роотс угощал меня чаем, я болтал со стрелками. Небольшое впечатление было произведено, крошка авторитета нажита. Изучению местности и боевой задачи полка я почти не уделял внимания; меня интересовали только люди; управление полком я оставил на эти дни в руках Древинга и полкового адъютанта и огульно одобрял все их распоряжения.

В Шинкунах моему батальону была придана вновь сформированная полубатарея 104-го артиллерийского дивизиона, вооруженная японскими пушками. Командовавший ею капитан доложил мне, что стрелять вообще он умеет, но из японских пушек ни ему, ни его артиллеристам стрелять не приходилось. В 3 км впереди были немцы. Я предложил ему поупражняться, на что он с охотой пошел. Стрельба показала, что искусство использования незнакомой пушки дается не так легко. Как только обстановка над Вилькомирским отрядом сгустилась, вся гастролировавшая у нас, в сущности ополченская, артиллерия была собрана в одну колонну и было с ней поступлено, как с обозом II разряда; она была отправлена в ближайший к Вильне район. Ввиду слухов о появлении в нашем тылу, со стороны Янова и Кошедар, немецких разъездов, для конвоирования этих бесполезных в бою батарей от моего полка были взяты 3 роты — 25 %. Неумение использовать артиллерию было впрочем характерно для нашего штаба дивизии, привыкшего быть обремененным только 2-м Финляндским артиллерийским дивизионом. Все же, когда через 3 дня началось надвигание немцев, я был в полку еще незнакомцем и нетвердо еще знал по фамилии три десятка наличных офицеров. У меня не было той способности, которая десятками лет воспитывается у строевого командира: запечатлевать в своей памяти сотни лиц и фамилий.

В связи с тяжелым положением XXXIV корпуса наша дивизия оттянула передовые отряды и 22 августа собралась в ближайших окрестностях Вилькомира. Штаб полка переехал на берег Свенты, в ф. Леонполь. В 2 — 3 км впереди спешно возводились окопы. Инициативу в расположении их на первый раз я предоставил батальонным командирам. Система полка заключалась тогда в устройстве непрерывных, почти на целый батальон окопов: шаблонная канава с траверсами; окопное искусство, к моему удивлению, оказалось отнюдь не замечательным; ясно ощущалось предпочтение, отдаваемое сохранению самой тесной связи, локоть к локтю, с соседом, над применением к местности и организаций системы огня. Фланкирующий огонь вовсе не применялся; стремление к маскировке было огромное, но технически решить задачу маскировки бесконечного окопа, да еще построенного так, чтобы давать обширный фронтальный обстрел, было невозможно.

Немцы, наступавшие на Вилькомир, представляли части I кавалерийского корпуса Рихтгофена, отдельную пехотную дивизию ген. Бекмана, надвигавшуюся со стороны Коварска и Товян на правую половину Вилькомирской предмостной позиции, и 3-ю кавалерийскую дивизию, выдвинувшуюся на участок Кураны — Таткуны, частью против позиций 5-го, частью против 6-го полка. 3-я кавалерийская дивизия донесла своему штабу корпуса, что перед ней, к западу и северо-западу от Вилькомира, находится сильно укрепленная позиция. С такой лестной оценкой нашей работы согласиться было бы трудно.

Но до боя здесь не дошло. В связи с катастрофическим положением XXXIV корпуса в ночь на 24 августа полки внезапно получили приказ об отступлении. Обстановка и задача оставались для нас темными — какие-то несчастья и прорывы в глубоком тылу и на фланге. Из разговора со штабом дивизии я понял только, что и штаб дивизии находится в полном тумане. 8-й полк был уже раньше изъят на помощь XXXIV корпусу; теперь 5-й и 7-й полки отходили по большаку, а 9 рот моего полка должны были отходить проселками западнее, составляя боковой арьергард. И в дальнейшем штаб дивизии всегда хронически назначал мой полк в прикрывающие, особенно фланговые части; предлог — я опытный генштабист и менее рискую заблудиться, следуя по проселку. Я с этим мирился, так как вскоре убедился, что движение в отделе имеет свои плюсы, притом весьма значительные. Выступление было назначено на час ночи.

Я конечно умею читать карту, и в одном 1904 г. имел практику в следовании на протяжении не одной тысячи километров по весьма неважным картам; а тут к моим услугам была прекрасная двухверстка. Но к чему было мое искусство и эта карта, если ночь была темная, дождливая, не было видно ушей собственной лошади; электрического фонаря для чтения карты на походе не было, да и как могла помочь карта, если ориентировочных пунктов видно абсолютно не было.

В моем прошлом были аналогичные случаи, но я тогда шествовал во главе маленького разъезда; если и приходилось уклониться с пути истинного, то я рассмеявшись шпорил коня, проходил рысью лишние 3 — 4 км или переваливал через какую-нибудь гору по козьей тропинке — и оказывался там, где нужно. Теперь же мне приходилось держать экзамен перед 2 000 стрелков, и я положительно побаивался срезаться на таком пустяке. Но ведь и днем можно быть гарантированным от всяких блужданий лишь в том случае, если непрерывно следить за дорогой по карте. Это хорошо для начальника разъезда, но отнюдь не отвечает условиям работы командира полка, которому в течение перехода приходится уделять внимание сотне других актуальных вопросов. Я пожелал сохранить свою свободу и предпочел наблюдать за людьми, а не за ориентирами. Для заботы о сохранении полком правильного направления я решил назначить специалиста.

Кто в полку лучше всего ориентируется по карте, особенно в ночное время? Оказалось, что таковым является унтер-офицер конный разведчик Соловьев; он свободно читает карту, а с его зрением ночью могут спорить только кошки. Древинг мне пояснил, что Соловьев в этом отношении надежнее любого офицера полка. Первый ночной марш был организован так: Соловьев с командой конных разведчиков выехал за полчаса до нашего выступления и от первой деревни послал нам навстречу двух разведчиков. А когда голова полка подходила к первой деревне, там уже дожидались нас два других разведчика, которые вели до второй деревни и т. д. Впоследствии я разгадал секрет "кошачьего" зрения Соловьева. В первой же деревне он хватал проводника, в крайнем случае хотя бы бабу, сажал на смирную заводную лошадь или заставлял следовать вприпрыжку до следующей деревни. Он действовал разумно, хотя действительно обладал необычайно острым зрением и хорошо читал карту{41}…

И этот первый ночной марш, а вслед за ним и многие другие прошли для меня при содействии Соловьева вполне благополучно. Соловьев оставался моей маленькой штабной тайной, которой масса стрелков конечно не интересовалась; а уверенное следование полка в непроглядную ночь по захолустным проселкам производило благоприятное впечатление и поднимало авторитет управления. В колонне не видно ни одного огня, абсолютно темно, а командир полка не сомневается. Чуда конечно здесь нет, но умение, ловкость рук, организацию отрицать трудно.

Штаб дивизии по-видимому допускал возможность столкновения моего боевого арьергарда с немцами, но не придал в мою колонну артиллерии, боясь потери орудий. Ночью действительно орудия были бесполезны; но вообще относительно артиллерии я держался другого взгляда, чем штаб дивизии; потери орудий я никогда не боялся, а опасался, в случае встречи с бронированным автомобилем или с германской конной батарей, оказаться со своим боковым арьергардом в глупом положении. Как только начало светать, в 4 ч. 35 м. утра 24 августа я послал в штаб дивизии конного с просьбой прислать мне на большом привале, намеченном в 7 ч. 15 м. утра для бокового арьергарда в районе д. Шавли, в 3 км от большака, хотя бы пару орудий. Просьба была уважена.

Утром наш марш продолжался. С юго-запада, на открытом фланге, несколько впереди, на гребне возвышенности показались 5 — 6 всадников. Дистанция от колонны была около 1 км. Колонна заволновалась — свои или немцы. Застава шла в двухстах шагах, дальних дозоров не было. Со мной было 4 конных разведчика. Случай мне понравился. Я со своими разведчиками поскакал навстречу всадникам широким галопом{42}. Мы еще не успели пронестись и 1 км, как разъезд, к которому мы стремились, повернул и скрылся. Кто были эти всадники, осталось неизвестным{43}. Мы вернулись шагом. Чернышенко стал меня деликатно укорять, что так полк может остаться без управления, что вблизи могли быть спешившиеся немцы, которые легко могли нас подстрелить, и т. д. Но я знал хорошо, что делал: риск был для меня явно ничтожный, но представлялась возможность сосредоточить внимание полка на его незнакомце — командире и показать, что он не гнушается и ролью дозорного; если он требует от других идти на явную опасность, то и сам готов выполнить рядовую роль. Конечно в моем поведении было чуточку шарлатанства, но без него быстро войти в критические дни в роль вождя невозможно.

Ночь на 25 августа полк провел в с. Даркушки. Три полка дивизии собрались вместе. Связи с XXXIV корпусом не было. Штаб дивизии совершенно был дезориентирован. По слухам с. Мусники было занято слабыми силами немцев. Начальник дивизии решил их атаковать. Дивизия утром пришла в Мусники — немцев не оказалось. Вблизи бродили немецкие разъезды. На восточном берегу Вилии XXXIV корпус явно сильно подался назад, в сторону Вильны. Начальник дивизии не представлял себе, что делать дальше. Тюлин, которому дивизия раньше подчинялась, отпустил ее из своего подчинения с очень общими указаниями следовать на присоединение к войскам ген. Вебеля (командир XXXIV корпуса). 24 августа в 21 ч. ввиду неизвестности, где находится штаб XXXIV корпуса, Тюлин доносил, что 2-я Финляндская дивизия направляется в район Чабишки или Попорце, где будет 25 августа вечером. Оставаться в районе с. Мусники, на отлете, на переход впереди общего фронта, представлялось опасным. Уже 24 августа немцы форсировали р. Свенту на широком фронте ниже с. Видишки; от Вилькомира двигалась пехотная часть, м. Побойск прошла германская кавалерийская бригада; вдоль р. Ширвинты, против левого крыла Тюлина, энергично подвигалась крупная кавалерийская часть с тяжелой артиллерией; в районе Чабишки германцы переправились на правый берег Вилии, а у д. Зубишки навели на Вилии понтонный мост{44}. 25 августа натиск на ген. Тюлина продолжался; казачьи полки последнего располагали только слабыми огневыми средствами (14 конных орудий и 6 пулеметов на 7 казачьих полков) и не могли сыграть роль заслона против немцев, наступающих с линии р. Свенты; таким образом, если бы 2-я Финляндская дивизия направилась для атаки немцев на Вилии, у Чабишек, ее 7 слабых батальонов оставили бы на своем фланге и в тылу огромную кавалерийскую массу, поддержанную тяжелой артиллерией, егерским батальоном и каким-то ландвером. В то же время за последние двое суток фронт XXXIV корпуса на левом берегу Вилии осадил на целый переход. Дела там обстояли явно неважно. Действительно начальник 5-й дивизии Альфтан настаивал 25 августа на выводе своей дивизии в резерв как израсходовавшей уже в три очень горячих дня свою боеспособность; 56-я дивизия чувствовала себя серьезно прорванной, и ее энергичный начальник дивизии Мадритов доносил, что не может отвечать за устойчивость своих полков; что касается 4-й Финляндской дивизии, то она просто перестала сражаться и находилась в полном отступлении. Все это происходило уже, правда, без всякого нажима со стороны также выдохшегося XL германского корпуса.

Начальник дивизии решил отвести свои главные силы на Мейшагольскую позицию, укрепления которой прикрывали Вильну, но никем заняты не были. Но так как начальство могло не одобрить этот единственно разумный, но пассивный образ действий, то был допущен компромисс: на северной опушке большого леса, протягивавшегося впереди Мейшагольской позиции, в районе д. Майлуны, был оставлен сильный арьергард — 9 рот 6-го Финляндского полка, 54-й казачий полк и горная батарея. Дивизия ослабляла себя на целую треть и возлагала на эту треть задачу, являвшуюся непосильной для дивизии в целом.

Поздно вечером отошедший в Мейшаголу штаб 2-й Финляндской дивизии, установив связь со штабом V армейского корпуса, уточнил мою задачу. Я был произведен в звание начальника Керновского отряда; мое назначение заключалось в том, чтобы располагаться вдоль Вилии, прикрывать и поддерживать огнем действия левого крыла (65-я дивизия) V корпуса; я должен был, оставаясь уступом впереди, непременно удерживать Керново, но один батальон с батареей выделить срочно в с. Буйвиды, чтобы создать прочную огневую точку за Вилией, непосредственно на продолжении фронта V корпуса. Командир V корпуса требовал направления в Буйвиды целого полка, но в таком случае дивизия была бы совершенно раздергана, и главные силы на направлении Вильны уменьшились бы до 2 батальонов; поэтому штаб дивизии, вполне правильно, послал батальон в Буйвиды, вместо целого полка.

Происходила типичная грубая ошибка на стыке: для штаба V корпуса 2-я Финляндская дивизия и в частности мой арьергард являлись не своими частями, а соседями, временно, на двое суток, ему подчиненными. Командование V корпусом (ген. Балуев), работавшее в общем неплохо, стало на резко эгоистическую точку зрения: помогайте нам, становитесь вдоль Вилии, хотя бы это выходило боком к вашему противнику и ставило вас в самое нелепое положение. А между тем удар немцев по левому берегу Вилии был уже наизлете, а по правому берегу только нависал.

5 батальонов и 2 батареи 2-й Финляндской дивизии отошли и заняли участок Мейшагольской позиции от района Мейшаголы включительно до с. Малюны. Самый важный левофланговый участок Малюны — Дукшты, предназначавшийся для моего полка, оставался незанятым. Штаб армии спешно направлял на занятие Мейшагольской позиции те самые остатки ковенского гарнизона — Пограничную, 124-ю и затем имел ввиду и 104-ю дивизии, от которых Вебель наотрез отказался. Правда, в Вильне начала высаживаться гвардия, но ни одной гвардейской батареи еще не прибыло.

Штаб 2-й Финляндской дивизии, как это видно из его донесения штабу V корпуса от 12 ч. 26 августа, представлял себе, что я точно держусь указаний Балуева: "в район Керново — Буйвиды выделен полк с батареей, всего 2 батальона, 6 орудий и 54-й Донской казачий полк. Пехота наблюдает фронт Чирки — оз. Гейшишки (в 2 км против разрушенной переправы у Грабиялы), а конница фронт Куншишки (около д. Чирки) — Витчуны — Паперня, Плекишки (2 км восточнее Паперня). Ночью выделен батальон с 4 орудиями в Буйвиды". В действительности я никак не мог довериться казакам и подставить свой фланг и тыл основательной группе немцев, наступающей по правому берегу Вилии. Отправив батальон с батареей в Буйвиды, я поручил конным разведчикам наблюдать берег Вилии от Кернова до Буйвиды, а 5 рот, остававшиеся под моим командованием, собрал в районе Майлуны, за центром жидкого расположения казачьего полка, растянувшегося на 7 км. Такое смыкание всех моих слабых сил вправо, к северу, являлось тем более понятным, что на меня штаб дивизии возложил и поддержку, в мере возможности, конницы Тюлина, находившейся в полупереходе к северу, уступом впереди моего правого фланга.

Ночь на 26 августа прошла довольно напряженно. Роты вырыли окопы коленной профили. Утром немцы энергично приступили к дальнейшему развитию своего наступательного марша. В 9 ч. 5 м. немцы вступили в Мусники и продолжали марш на Витчуны. В эту деревню на поддержку казаков я выдвинул 5-ю роту с одним пулеметом. Началась энергичная перестрелка. Около 10 час. утра неприятель это был VI кавалерийский корпус Гарнье — развернул редкий, но непрерывный фронт из частей пехоты и спешенной конницы на протяжении 12 км от Вилии почти до большака; на востоке распространению германской конницы никто не препятствовал. Как только выехало несколько германских батарей, казаки на всем фронте полностью снялись и умчались из района моей деятельности. Моя рота из Витчуны спешно отходила, отстреливаясь из пулемета. В направлении на Керново проскочил немецкий эскадрон. Немецкая артиллерия, выпустив несколько снарядов, прекратила огонь, очевидно не улавливая, где неприятель.

Оценивая обстановку, я пришел к заключению, что мои 5 рот, без артиллерии, смогут оказать неприятелю, располагающему явно превосходными силами, лишь очень скромное сопротивление. В течение самого короткого времени немцы имели возможность окружить нас. На помощь дивизии арьергард, конечно, рассчитывать не мог. Гибель его могла отозваться самым невыгодным образом и на обороне Мейшагольской позиции, имевшей очень крупное оперативное значение. Было разумно приберечь имеющиеся силы для боя на Мейшагольской позиции. Эти соображения заставили меня прервать начавшийся бой в его зародыше. Я послал в штаб дивизии в Мейшаголу уведомление, что собираюсь отступать, и выехал к отходившей из д. Витчуны 5-й роте. Командир II батальона Чернышенко взял на себя заботы о знамени и должен был в течение моего кратковременного отсутствия вытянуть 4 роты моих главных сил по дороге на с. Кемели{45}.

Дорога эта углублялась в большой лес, тянувшийся почти до самой укрепленной позиции. В течение истекшей ночи, проведенной в неприятном соседстве с немцами, рассматривая по карте этот лес, я усматривал в нем хороший козырь для моего арьергарда, облегчающий ему ускользание из-под удара немецкой конницы.

Далеко ездить к 5-й роте мне не пришлось. Она спешно отходила к д. Майлуны; немецкая цепь была удалена от нее приблизительно на 1 км. Левее к лесу скакали отдельными группами немецкие кавалеристы. Сказав несколько ободряющих слов, я отправился догонять свои "главные" силы. К моему ужасу я увидел свои 4 роты, со знаменем и Чернышенко во главе, двигающимися не на юго-восток, к Кемели, а на северо-восток, к д. Паперня. Казаки, несмотря на свое быстрое отступление сообщили мне о крупных кавалерийских частях немцев, проследовавших в район Паперня — Даркушки. Но Чернышенко не был в этом ориентирован. Местность скрывала немцев в районе Паперня и позволяла наблюдать их к западу от Майлуны. Едва ли Чернышенко сбился с дороги; вероятно он проявил частную инициативу, решил, что указанный мною путь отхода слишком рискован, вследствие прорвавшихся к западу в лес немецкой кавалерии, и решил перейти на большак, пролегавший восточнее, известный Чернышенко и казавшийся ему вполне безопасным. Предшествуемый в сотне шагов небольшим дозором, Чернышенко со знаменем направлялся в пасть 4-й германской кавалерийской дивизии. Чернышенко — 33 несчастья — был великий маскировщик, но не был Соловьевым, надежным путеводителем полка.

К счастью походная колонна 4 рот — всего около 500 бойцов — не слишком длинна и достаточно удобоуправляема. Я резко остановил колонну и повернул ее кругом. Но вернуться через Майлуны можно было уже только ценой боя. 5-я рота уже вытягивалась на восток от д. Майлуны, к которой стремились немецкие всадники и пехотинцы. А бой заставил бы меня потерять столько минут, сколько немцам было бы нужно, чтобы окружить мои роты. На юг, в лес, втягивался небольшой, слабо наезженный проселок. Колебаться не приходилось. Я двинул по нему батальон; роты шли теперь в обратном порядке, со своими патронными двуколками и фельдфебелями впереди, а правофланговыми отделениями и ротными командирами позади. 5-я рота выгадала нам те 5 — 6 минут, которые потребовались, чтобы ускользнуть в лес. Последний был довольно редкий. Я позаботился выслать на сотню шагов вперед взвод в заставу, дозорных — влево и вправо шагов на 50.

Заранее обдуманный порядок движения был сбит. Чернышенко был совершенно обескуражен допущенной им ошибкой, хотя я ему не сделал ни малейшего упрека; это было тем более досадно, что за исключением меня, он был единственный офицер верхом — остальные офицеры отправили своих лошадей с обозом. А в момент паники только конные офицеры имеют сколько-нибудь значительную сферу действия. Стрелки были сбиты с толку, и у них зародилось сомнение в разумности руководства остатками раздерганного полка. А тут, шагах в 200, сначала с одной стороны колонны, затем с другой, между деревьями леса, промелькнули всадники нас конвоировали какие-то разъезды. Дозорные открыли беспорядочную стрельбу. Сзади яростно стучал пулемет 5-й роты, уже втянувшейся в лес и налезший вплотную на колонну. Из 5-й роты вдоль по колонне передавались крики "больше шаг", а колонна и так почти бежала по никому неизвестной дороге.

Я постепенно переходил в яростное настроение. Такой плачевный дебют мало отвечал моим чаяниям: правда, и Зейдлиц, и Фридрих, и Наполеон имели в своей военной карьере первый блин комом; но обстановка для них затем сложилась удивительно благоприятно; а какой авторитет будет у меня в полку, если я, после жалкой перестрелки, приведу печальные остатки рот! А при скорости марша в 8 км в час сейчас же полетят в сторону предметы снаряжения, патроны, даже ружья, сердце у пожилых стрелков начнет сдавать, появятся отсталые; пройдет четверть часа, и роты могут так выдохнуться, что сдадутся первому наглому немецкому разъезду, который подскачет к ним. Ай да ударник командир полка! К какой бесславной чепухе приводят мои лучшие намерения! Что же, плыть мне по течению? Нет, если умирать, так лучше с музыкой.

Вскипев, я поскакал к голове колонны, приказал двигаться самым маленьким шагом и петь песни. Изредка дозорные продолжали стрелять; пулемет в арьергарде надрывался. Мой приказ — запеть песню — вызвал общее недоумение. Учили маскировке, а тут за деревьями уланы, не хватает дыхания, и вдруг "пой". Сзади по колонне передается умоляющее "больше шаг — на 5-ю роту наседают". В ответ я послал по колонне предупреждение, что если я услышу еще раз "больше шаг", то остановлю всю колонну на 10-минутный привал. Затем я наскочил на старого фельдфебеля, дисциплинированного служаку, и дико заревел на него "пой!" Раздался голос фельдфебеля, сначала одинокий, слабый, неуверенный; но постепенно к нему присоединились другие, напев стал громким и твердым, зазвучал мощный хор, скорость движения уменьшилась до 3 км. Дозорные прекратили стрельбу, как-будто в песне заключалась магическая сила, отпугнувшая немецких улан; просто они успокоились, и призрак улана перестал им рисоваться за каждым деревом. Да и для немецкой конницы колонна, которая поет, перестала конечно рисоваться желанным объектом, готовым сдаться в плен. Продолжал только стучать пулемет в арьергарде, изредка оттуда доносилась робкая просьба "ради бога, прибавьте ходу". Но стрелки уже ухмылялись и острили "пятая рота, привала захотела?"

В самых укромных местах леса пасся скот. Крестьяне, в той полосе, которая готова перейти из рук одной стороны в руки другой, очень боятся того, как бы отступающие не угнали с собой самое ценное для крестьянина — его скот; да и реквизиции другой стороны, самые безжалостные и самые неупорядоченные, могут иметь место в момент первого вступления во владение новым участком территории. Самым неверным местом, для того чтобы в эти переходные моменты сберечь скот, являются деревенские хлева и конюшни; сверх прочих соображений, деревенские службы в эти переходные моменты, часто связанные с боем и артиллерийским обстрелом, могут сгореть. Поэтому, когда один фронт отступает, а другой надвигается, деревни пустеют, а леса оживают.

Около пасшегося скота дозор задержал и привел ко мне крестьянина, который объяснил нам, что проселок выведет нас к с. Кемели. На всякий случай я оставил его в качестве проводника, пока мы не выйдем на южную опушку леса. Когда мы увидели издалека с. Кемели, я отпустил беспокоившегося за свое возвращение крестьянина, подарив ему из своих денег 5 рублей. Но я не догадался дать нашему проводнику провожатого, и он был задержан, несмотря на все свои объяснения, моей арьергардной 5-й ротой как лицо, стремившееся пройти навстречу немцам и подозрительное по шпионажу. Не скоро бедный проводник смог попасть к себе домой.

Я дал первый импульс восстановлению порядка, а дальше подтяжка пошла уже самотеком. Фельдфебеля, унтер-офицеры начали подсчитывать "левой, правой", добиваясь, чтобы такт отбивался ногой достаточно четко, чтобы головы не вешались, уточняли дистанции и равнение, проверили снаряжение. Колонна, продвигаясь неторопливым шагом, отчетливо и успешно парадировала. Погода была ясная, летняя, дорога — сухая, лес, — очаровательный; не доходя 1 км до нашей окутанной проволокой позиции замолчал и нервный пулемет 5-й роты.

Село Кемели являлось центром участка 5-го полка. Последний располагался совершенно беспечно: у проволочных заграждений стрелки купались, стирали белье, разлеглись живописными группами. Мой арьергард проходил их линию окопов в ногу, с песнями, в полном порядке. Я тщетно пытался обратить внимание прапорщиков 5-го полка на то, что непосредственно на моем хвосте идут крупные силы немцев. Эти слова, в глазах 5-го полка, опровергались нашим парадным и уверенным видом. 5-й полк остался по-прежнему беспечным; он оставил свое прекраснодушие только через полчаса, когда германская батарея выехала на опушку, в 1 500 м от окопов и произвела внезапное огневое нападение.

Я донес, о своем отходе начальнику дивизии и двинулся занимать предназначенный 6-му полку левофланговый участок. Я был хорошо настроен и доволен собой: обстановка, правда, скорее по внешности казалась трудной, но я не поплыл по течению и овладел положением, подчинил своей воле 500 близких к панике людей, накопил известный запас доверия к себе, облегчил на будущее воплощение в жизнь отдаваемых мною приказов. И вся эта передряга обошлась полку ценой 1 раненого и 1 без вести пропавшего стрелка 5-й роты. Я решил в ближайшее время сменить командира 5-й роты, прапорщика Галиофа, слишком нервного{46}.

Я чувствовал себя героем, примерно так, как Александр Македонский, когда последнему удалось удержаться на спине своего Буцефала. Не всегда так дешево удается отделаться, побывав с горстью молодых, плохо обученных солдат в соприкосновении с предприимчивой вражеской конницей. Но наши тактические бюрократы стояли на другой точке зрения. На позиции меня разыскивало следующее извещение начальника дивизии, очень напоминавшее выговор: "Спешно.

Полковнику Свечину.

26/VIII. 13 час.