ЦАРСКОЕ ДЕЛО

ЦАРСКОЕ ДЕЛО

Казалось бы, Лихачев достиг всего — признанный великий ученый, огромная заслуженная популярность в обществе… и возраст уже дают право на красивый отдых в окружении почитателей… Но он еще чувствует: сделал не все! И вновь, своей волей, оказывается в самом пекле, там, где происходят самые важные и самые острые события. Его слава была и его проклятьем — все уже привыкли к тому, что только Лихачев наилучшим образом разрешит все крупные и сложные проблемы — и больше никто. Его искали все, все его просили!

Стихии бушевали, и Лихачев (уже за 90!) снова, как заведенный, «нырял» в самую большую волну! Обществу снова не нравилось развитие событий. Та перестройка, которую начал Горбачев и сам же ее испугался, сменилась эпохой Ельцина, тоже начавшейся бурно — всеобщим противостоянием путчу, восторгом победы, всеобщей любовью к Ельцину, своей мощью, смелостью подавившему путч. Однако многое уже и настораживало.

В 1992 году прошел Первый конгресс интеллигенции, и Ельцину было предъявлено немало упреков — в частности, его обвиняли в отставке Егора Яковлева, одного из организаторов независимой прессы. Многих беспокоил рост влияния на семью Ельцина могущественных олигархов, вдруг загадочно возникших рядом с Борисом Николаевичем. Власть идеологии сменялась властью золотого тельца, на глазах у всех проходили явно корыстные кадровые перетасовки, давление на неугодные СМИ… Вопросы, поставленные Первым конгрессом интеллигенции, остались без ответа. И опять — все взгляды обратились на Лихачева: что делать?

Одним из организаторов Конгресса интеллигенции стал Сергей Александрович Филатов, в те годы руководитель аппарата президента Ельцина, прошедший вместе с ним трудный путь восхождения и теперь с тревогой наблюдавший приметы очередного «застоя». Активную поддержку в организации конгресса Филатов нашел в Петербурге, среди питерской интеллигенции, которая, как он точно заметил, «была отдалена от власти и сохранила особое состояние духа». В 1997 году Филатов специально приехал в Петербург для встречи с творческой интеллигенцией. Филатов пишет: «В сопровождении ректора Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов А. С. Запесоцкого вошел в зал, где за круглым столом расположились участники встречи. Здесь были Даниил Гранин, Андрей Петров, Кирилл Лавров…»

Никто из «неофициальных» творческих работников, необласканных еще прежней властью, в зал, надо отметить, допущен не был. Многие наблюдали за этим торжественным мероприятием по телевизору и, как к любому телевизионному представлению, отнеслись с горьким скепсисом. Конечно, никто не сомневался в таланте и порядочности этих людей, но точно так же, и в тех же самых залах, они сидели на разного рода пленумах, и так же точно говорили правильные, на данный момент, слова. Компания эта, похоже, незыблема при любой власти и своей хорошо просчитанной дерзостью устраивает всех. «А вы, друзья, как ни садитесь…» — с усмешкой прокомментировал это мой друг — коллега, с которым мы взирали на это «телешоу» без малейшего энтузиазма.

Продолжение воспоминаний С. Филатова: «…точно также, как и в Кремле на приеме, сгорбившись и углубившись в свои мысли, сидел Дмитрий Сергеевич Лихачев».

А может, — возникает догадка, и это тоже «повтор», «дежа-вю» — может, так им и нужно, чтобы на их приемах и пленумах обязательно сидел один (не более!) почтенный старец, «совесть нации», «сгорбившись и углубившись в свои мысли»?

Филатов продолжает: «Я немного волновался, ждал, что скажет он о задуманном нами. Его оценки могли быть решающими и самыми неожиданными».

И «неожиданное» из уст непредсказуемого Лихачева прозвучало: «Конгресс — как правило, согласительное объединение, это уже установлено исторически»… Филатов далее пишет: «Но ведь и я так считаю, подумалось мне». Однако вслух это сказал — Лихачев. Далее он развил свою мысль: «Интеллигенция — это всегда отдельные личности». Впрочем, добавил: «Интеллигенция призвана объединиться вокруг защиты демократии, демократических ценностей».

Филатов пишет: «Дмитрий Сергеевич закончил свое выступление под аплодисменты. Я понял, что сомнения многих присутствующих уступили место решению создать такой конгресс. Я подошел к Дмитрию Сергеевичу по окончании встречи и попросил, если он не сможет приехать на конгресс, выступить перед телекамерой».

Ведь Лихачеву тогда был уже 91 год!

«…Дмитрий Сергеевич протянул мне письмо для Б. Н. Ельцина по поводу церемонии захоронения останков царской семьи и участия президента в этой процедуре».

То есть и в 91 год Лихачев не ездил на эти собрания просто так — покрасоваться, погреться в лучах славы, хоть имел на это право и возраст позволял… но то — не о нем. Он всегда, с мучительной улыбкой стоика, «волок» за собой какой-нибудь «воз», какое-то тяжелое, трудное — но очень важное для всех дело. В данном случае — «царское», дело о захоронении царской семьи, — тяжелое, неудобное, особенно для Ельцина, который, как все знали, в эпоху своего правления в Свердловске распорядился «убрать» (правда, по указанию сверху) портящий весь советский пейзаж дом Ипатьева, в котором была расстреляна царская семья. Конечно, Ельцин раскаялся и призывал всех к раскаянию, и даже к запрету коммунистической партии… Но, зная его бурный, самолюбивый характер — напоминать ему лишний раз о царских останках мог осмелиться только Лихачев. У нас он такой был один, и он понимал это, и снова шел и шел туда, куда идти было тяжело, а порой и страшно… но — нужно.

Наина Иосифовна Ельцина вспоминает:

«Я познакомилась с Дмитрием Сергеевичем в Санкт-Петербурге во время визита английской королевы Елизаветы II — на ее яхте, на прощальном приеме. Дмитрий Сергеевич один сидел в холле и тихо покашливал. Было очень холодно. Я подошла к нему и предложила горячего чаю, и, конечно, очень растерялась, увидев так близко этого великого человека! Но его бесконечное обаяние так располагало к общению, что очень скоро мы разговаривали уже как давние друзья. От него исходил такой свет! Он говорил удивительно просто и тихо… Именно он убедил Бориса Николаевича участвовать в церемонии захоронения останков царской семьи…»

«Призывом к гражданскому покаянию» называют его письмо к Ельцину в 1998 году, в котором он убеждал президента России принять участие в погребении останков царской семьи. Вопрос этот стоял тогда очень остро. Православная церковь была против захоронения останков, считая доказательства их подлинности недостаточными.

Историю о выяснении подлинности останков я узнал довольно обстоятельно от моего двоюродного брата, Юрия Алексеевича Неклюдова, профессора медицины, судебного медика. Когда останки через много десятилетий после расстрела были вдруг найдены, причем в таком «неподходящем», «неторжественном» месте, фактически, под дорогой, по которой много ездили, пошла волна скепсиса. Многим почему-то показалось, что так быть не может: царские останки — и так непочтительно?! Но убийцы к тому и стремились — чтобы все сделать «не по-людски». О какой их «человечности» может идти речь? Зарыли там, где успели, второпях, но именно там, где и в голову никому не придет искать…

Потом кости долго хранились без особого пиетета среди других костей в криминологической лаборатории, и лишь когда встал вопрос о захоронении их в Петропавловском соборе, рядом с Петром I и другими царями, началось их тщательное изучение. Необходим был сравнительный генетический анализ. Для сравнения были нужны какие-то бесспорные медицинские фрагменты, содержащие генетический код Николая II. Что можно было найти — через столько десятилетий, когда память о царях не поддерживалась, а напротив — уничтожалась? Но опытные судебные медики, имевшие гигантский опыт расследований, цепкие и изобретательные, одну зацепку всё же нашли. Судебному медику надо знать многое, в том числе и историю, и искусство, и другие смежные области: доказательства могут найтись где угодно. В этот раз — в Японии! Там на юного Николая, тогда еще цесаревича, во время его путешествия по миру было совершено покушение — японский националист саблей нанес удар по голове Николая. Удар охранникам удалось отклонить, и рана была неглубокой. Наложили повязку. И вдруг, в попытках найти способ идентификации останков, вспомнили: повязка с засохшей кровью цесаревича хранится в одном из японских хранилищ. Японцы, поняв значимость этого раритета, назначили цену. И вопрос долгое время опять стал неразрешим — пока на выручку не пришел великий музыкант Мстислав Ростропович. Понимая важность проблемы, он за огромные деньги выкупил повязку с остатками царской крови и передал ее экспертам. Одна часть ее отправилась в Лондон, другая — в Екатеринбург. Работая отдельно, английские и русские генетики и эксперты (среди них был и мой брат) независимо пришли к одному и тому же выводу: генетический анализ показывает, что кости принадлежат семейству Романовых!

Однако церковь не признала эти доказательства достаточными и отказалась благословить их захоронение в Петропавловском соборе рядом с останками других царствующих особ. Ельцин вполне мог сослаться на «власть духовную» и под этим предлогом отменить захоронение или на него не прийти. Совесть его, без сомнения, грызла — и более гибкий (а значит, бессовестный политик) нашел бы повод уклониться… Но Ельцин был человеком с душой.

Был и еще один сложный вопрос с церемонией захоронения: не было ясности с наследниками Романовых, которых, наверное, надо было пригласить на церемонию? Или — не приглашать? Сказать хорошим, уважаемым людям: «Вы не наследники, вы не приезжайте!»? Кто мог сделать это — уважительно и в то же время твердо? И эту тяжкую миссию взял на себя Лихачев. Енишерлов писал ему: «Читал Вашу статью о псевдоцарской семье и юном Гогенцоллерне».

Дело обстояло так: в преддверии похорон царской семьи в Россию часто приезжала княгиня Леонида Романова, ставшая Романовой только в браке (в девичестве Багратион-Мухранская). Ее дочь от этого брака Мария вышла замуж за герцога Гогенцоллерна, так что внук Леониды Георгий Гогенцоллерн вряд ли мог считаться прямым наследником Романовых. Именно благодаря упорству Лихачева никакого «особого статуса наследников» эта семья так и не получила. Присутствие их на церемонии похорон вызвало бы скандал среди всего разветвленного клана потомков царя, а значит — и неуважение к самому факту захоронения, к его участникам, и даже к правительству, пошедшему на такое. Лихачев взял эту тяжкую проблему на себя — сумел сделать так, что лженаследники не приехали.

Резко и аргументированно возражал Лихачев и против притязаний семьи великого князя Владимира Кирилловича на престол. Не случайно некоторые почитатели (или недоброжелатели) называли Лихачева «канцлером». Многие весьма важные государственные вопросы мог решить только он — и даже управлять царскими делами.

Организаторы похорон (дела весьма непростого и недешевого) страдали — а вдруг не приедет президент? Если бы Ельцин не приехал на эту церемонию, Россия бы оскандалилась перед миром. И все взгляды обратились опять к Лихачеву: только он один во всем мире мог спасти ситуацию, сделать так, чтобы Россия избежала очередного позора, избавилась бы наконец от прозвища — «империя зла», покаялась бы, проведя торжественное захоронение, но обязательно в присутствии президента — иначе бы «государственное покаяние» не состоялось. Именно Лихачев (а кто же еще?) написал Ельцину письмо, где настойчиво проводил мысль, что похороны останков — акт покаяния и искупления. Лихачев сообщал Енишерлову: «Я был доволен тем, что президент откликнулся на мое письмо, звонил мне и хорошо разговаривал. Все-таки это польстило моему самолюбию, и само письмо показали по телевидению. Кстати, оно было написано от руки».

Захоронение было проведено 17 июля 1998 года.

Воспоминания Филатова о Лихачеве:

«На протяжении всего траурного действия в храме он старался стоять (92 года! — В. П.). Если сидел, то когда это требовалось по процедуре, вставал первым, за ним через некоторое время поднимался и президент. Я уверен, что приезду президента во многом способствовал именно Дмитрий Сергеевич. Ведь он написал Ельцину три (!) письма (это то, что знаю я). И говорят, в последний день звонил ему. Лучше Лихачева, пожалуй, никто не знал эту проблему и не мог привести всех аргументов в пользу президентского участия в процедуре… „Совесть нации“ — так его окрестил народ за умение в любой, самой трудной, порой скандальной ситуации обратиться к властям со своим словом правды и быть услышанным».

Лихачев писал Енишерлову:

«…B последнюю минуту, когда мы уже стояли в соборе, явился президент… Хорошо — по собственной воле, не приехали Мария с Георгием, разные губернаторы. К счастью, не нашлось денег, чтобы превратить похороны в „постановку“. Не было ряженых в старую форму, зато были шотландские волынщики (Николай был шефом одного из шотландских полков)».

От родового дворянства присутствовал барон Фальцвейн (по матери Епанчин). Романовы и Епанчины произошли от одного общего предка…

Сохранилась фотография, сделанная после церемонии; Ельцин пожимает руку Лихачеву, благодарит его. Улыбка Лихачева несколько вымученная, взгляд Ельцина — властный, уверенный и в то же время — чуть вопросительный… «Наверное, если мы обмениваемся рукопожатием с самим Лихачевым — значит, мои отношения с интеллигенцией более-менее в порядке?»

Чрезвычайная важность миссии Лихачева была по достоинству оценена Ельциным: 1 октября 1998 года Лихачеву была вручена высшая награда России — орден Святого апостола Андрея Первозванного.

По ощущениям Екатерины Юрьевны Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы, церемония не совсем соответствовала вкусам, да и самому облику Дмитрия Сергеевича:

«Все действо происходило в то время, когда только открылись отреставрированные кремлевские покои. Помню, какое тяжелое впечатление произвела на меня эта невообразимая позолота. Дмитрий Сергеевич и Борис Николаевич долго беседовали за закрытыми дверями. Когда они вышли к собравшимся… я заметила, как плохо облик Дмитрия Сергеевича гармонировал с нуворишской роскошью кремлевских покоев. Скромно одетый, с палочкой, Дмитрий Сергеевич всем своим видом словно бы укорял эту позолоту и роскошь.

Борис Николаевич вручил Дмитрию Сергеевичу красивый орден, который был специально сделан с учетом всех геральдических премудростей.

…Когда мы ехали с ним из Кремля, почему-то разговор зашел о вещах, которые Дмитрий Сергеевич хотел бы увидеть сделанными, как он выразился, „пока я жив“… Его очень беспокоили малые музеи, проблемы малых городов, малых библиотек. В этом разговоре проявилось и его внимание к личности любого человека, будь то директор Эрмитажа, Русского музея или библиотекарь в городе Мышкине: эти фигуры были для него абсолютно равнозначными.

…Мы приехали в библиотеку, поднялись в дирекцию и перекусили. Он сказал: „Я бы хотел посмотреть библиотеку“… Когда мы дошли до одного из залов, где было особенное скопление студентов, я, говоря чуть громче, чем обычно, рассказывала Дмитрию Сергеевичу о том, что мы в данный момент осматривали. Вдруг я поняла, что студенты в какую-то секунду осознали, что перед ними — живой Дмитрий Сергеевич Лихачев… Разрешилась эта тишина тем, что весь этот зал, переполненный молодыми людьми, встал и зааплодировал Дмитрию Сергеевичу… Я помню, как тогда у меня подкатил комок к горлу, как я видела глаза Дмитрия Сергеевича, ставшие такими мягкими, влажными под очками. Он тихо сказал: „Спасибо!“ Думаю, что по силе воздействия для Дмитрия Сергеевича это было не меньшее признание, чем все торжества в Кремле».

По воспоминаниям внучки Зины, Лихачев относился к своим бесчисленным наградам спокойно и даже с иронией и никогда, даже приблизительно, не мог перечислить их. Хранились они без всякого пиетета в ящике стола. И однажды, перед какой-то торжественной церемонией, они искали и так и не нашли золотую звезду героя труда. Пришлось обращаться к ювелиру, который смог быстро изготовить копию… Из всех наград, по воспоминаниям Зины, больше всего Дмитрий Сергеевич ценил медаль «За оборону Ленинграда», полученную им в 1942 году за тушение зажигалок на крыше Пушкинского Дома. Гордился он также присвоением ему, самому первому в городе, звания «Почетный гражданин Петербурга» — особенно потому, что такое звание имели его предки и он смог восстановить «фамильную честь». Радовался он и тому, что городу возвращено старое имя. Он говорил: «Никак не ожидал, что родившись в Петербурге, я снова в нем окажусь!» Это была одна из главных радостей его жизни.

А насчет наград… Зина вспоминает, как дед рассказывал, что с орденом Святого апостола Андрея Первозванного его охранял в поезде специальный человек. «Но охранял он, конечно, орден, а не меня!» — с улыбкой сказал Лихачев… Вскоре он передал этот орден на хранение в Эрмитаж.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.