ЗАСТУПНИК

ЗАСТУПНИК

А книги Лихачева до сих пор на виду. Кроме трудов о древнерусской литературе, которую нам во всей полноте явил Лихачев, у него есть еще и много томов других интереснейших работ, даже вкратце пересказать которые в этой книге, все же не научной, хотя и посвященной ученому, невозможно. Но коснуться хотя бы некоторых надо, поскольку там содержится множество важных и тонких размышлений о литературе и жизни, которые и сейчас поддерживают наш интерес к классике.

В книге «Литература — реальность — литература» весьма впечатляют его размышления о Пушкине, Гоголе, Достоевском.

В анализе «Мертвых душ», например, поражает мысль о близости образа Манилова… с Николаем I. Казалось бы — что общего у слезливого мечтателя Манилова с властным, холодным государем? Однако Лихачев, великолепный знаток истории, подробно разбирающийся во всех тонкостях, убеждает нас. Черты романтической мечтательности, сентиментальности, оказывается, были присущи и жестокому Николаю I. Известна история, как однажды Николай, встретив на мосту бедные дроги с гробом воина-инвалида, вдруг покинул императорскую карету и пешком шел до кладбища. Известны и другие «маниловские причуды» в поведении Николая — он воздвигал романтические строения с сентиментальными названиями, однажды выстроил в парке простую деревенскую избу и «совсем просто» жил там, всем, кто проходил, представлялся «бедным инвалидом» — хотя все, конечно, знали, что это за инвалид.

В книге «Литература — реальность — литература» много пронзительных наблюдений, интересных не только читателям, но и писателям. Анализируя Достоевского, Лихачев пишет о том, что автор всячески избегал банальных ситуаций, предсказуемых мыслей — и всё у него скорее нереально и фантастично, нежели обыденно. А убедить читателя в достоверности происходящего он старается абсолютной точностью, документальностью «декораций» — скрупулезностью описания домов и улиц, называнием конкретно существующих адресов, точным числом шагов, которые прошел Раскольников до места своего преступления, и т. д.

Интересно написано Лихачевым об отношении Достоевского к времени: время у Достоевского на «коротком поводке» — обо всем рассказывается впритык, сразу после событий, что моментально создает ощущение тесноты, напряжения, торопливости — нужно решать и делать все быстро, «долгого времени» в романах Достоевского никому не дано. Перевозбужденный герой как бы торопит, мучает время, а время, не давая никакой перспективы для размышлений, подгоняет и мучает героя. Лихачев точно отмечает сумбурность диалогов, часто они без начала и без конца, смысл их не сразу ясен, они будто не сделаны для чтения, а подслушаны, являются случайными (а значит, достоверными) кусками жизни.

Рассматривая сочинения писателей XIX века, например загадочного и недооцененного Лескова, Лихачев делает такое открытие: «Стыдливость формы придает реальности». То есть — изложенное как бы неумелым, стесняющимся рассказчиком внушает большее ощущение достоверности.

Модному течению той поры, так называемому «чистому литературоведению», Лихачев противопоставляет созданное им «конкретное литературоведение». «Чистое литературоведение» шло от модного лозунга: «Искусство для искусства». Предлагалось рассматривать «чистую ценность» каждой строки, без каких либо «наценок», как то: биография автора (героическая или трагическая), сходство с жизнью (никак не повышает ценности текста), время создания (не нужно рассматривать, поскольку оно не убавляет и не прибавляет ничего к «чистой красоте» текста). Не случайно все эти модные «чистые литературоведы» вместо поэтического слова «поэма», «баллада» или даже просто «отрывок» больше используют сухое слово «текст», без каких-либо «эмоциональных добавок». Так какими же критериями оценивать текст? Предлагается некий набор малоубедительных способов.

Лихачев в ответ предлагает конкретное литературоведение, нечто пограничное между реальностью и литературой. Текст, а лучше сказать — строка, тем лучше, чем больше она «пахнет» временем, жизнью, массой других обстоятельств, диктующих строку, — так считает Лихачев, и с ним трудно не согласиться. Почему, спрашивает Лихачев, так волнуют нас строки:

Зимы ждала, ждала природа.

Снег выпал только в январе.

На третье в ночь.

Потому, объясняет Лихачев, что здесь скрыто затаенное, присущее всем нам крестьянское чувство страха перед неурожаем: если долго не выпадает снег, озимые в земле замерзают, и грозит голод.

Что значит, спрашивает Лихачев, — «его лошадка, снег почуя…»? Какой такой дополнительной информацией, убедительной точностью эта строка волнует нас — хотя разгадку мы уже давно забыли? Люди, хорошо знающие лошадей, объясняет Лихачев, конюхи, крестьяне, кавалеристы — знают эту тайну: лошади, оказывается, подслеповаты и часто больше доверяются нюху, чем зрению. Поэтому «снег почуя» трогает нас почти забытой, но волнующей правдой. Такой вот тайный подтекст всегда обогащает строку, делает ее загадочной, многозначной, волшебной. В этой теории Лихачева звучит отзвук еще университетских штудий, семинара у знаменитого профессора Льва Владимировича Щербы — «семинара медленного чтения», когда они долго читали одну строку, стараясь понять все ее тайные смыслы. Например, в «Медном всаднике» долго изучали одну строчку — «не одолев их буйной дури», пытаясь понять, к чему относится слово «их» и какие еще тайные, вторые и третьи смыслы заложены в этой строфе.

Не побоявшись в очередной раз стать немодным, Лихачев заступился за классическую литературу, показал ее красоту, ее душу, не дал ее высушить, умертвить, «расчленить» заумным теоретикам, входившим тогда в моду.

Лихачев заступался не только за литературу. В 1960-е вдруг поднялась большая волна — взбаламученная властями, но поддержанная на этот раз и массами — идея обновления Невского проспекта. Я помню, ажиотаж тогда был большой. Многим тогда казалось, что от «обновления» обшарпанный Невский выиграет. Предполагалось полностью изменить первые этажи, сделать сплошной ряд витрин, и все эти помещения отдать ресторанам, кафе. Многие большие люди поддерживали эту идею — главный художник города, архитекторы, дизайнеры… В те годы слово «дизайн» стало самым приятным, отодвигая надоевшие термины — архитектура, политика… Надоело! Дизайн! Вот что спасет и украсит нашу жизнь! Помню, как мы выкидывали надоевшие, громоздкие бабушкины дубовые столы и медные люстры и, буквально дрожа от счастья, вешали красные пластмассовые бра, привезенные аж из самого Таллина! Дизайн! И пили кофе из керамических чашечек, привезенных оттуда же, гордо ставя их на «журнальные» столики с дрожащими паучьими ножками… Новая жизнь! Порываем со старым! Уже несколько новых ресторанов на Невском работали — например сейчас неизвестно куда канувший страшно модный тогда ресторан «Нева». Помню — даже обмывал там свой диплом. Одна стена — черная, поперек ее — красная! И все! Красота! Помню, как потирал руки мой друг Арканя, дизайнер: «Сколько работы предстоит! Весь Невский украсим!» Тогда для оформления ресторанов еще художников брали… и получалось отлично! И живописцы ликовали — и их картины наконец-то стены найдут себе! И вдруг — Лихачев… как тень отца Гамлета.

Вспоминает Гранин: «В шестидесятые годы возникла идея перестройки Невского проспекта. Я помню, как тогда Дмитрия Сергеевича это взволновало. Вместе с ним я присутствовал на заседании архитектурного художественного совета. Перестройка была намечена основательная. Нижние этажи всех домов предполагалось соединить в одну общую витрину, создать особое пространство, сделать его пешеходной зоной. Грандиозный проект во славу наших архитекторов и городского начальства, которое хотело себя увековечить и отличить. И вот началось обсуждение.

Дмитрий Сергеевич выступил с речью. Он доказал, что перестройка Невского губительна для всей культуры Ленинграда, России, через которую проходит Невский проспект. Я эту речь, если бы было можно ее разыскать, повесил бы в Архитектурном управлении. Мы его поддержали, но, конечно, именно она сыграла решающую роль и, прежде всего благодаря Дмитрию Сергеевичу, Невский был спасен».

В 1970-е много было разговоров о строительстве гостиницы «Ленинград» на берегу Невы, портившей «небесную горизонталь», и Лихачев выступил в прессе против этой гостиницы, что, говорят, испортило отношения Лихачева с зятем, архитектором Юрием Курбатовым, принимавшим участие в проектировании этой гостиницы. Лихачева это не остановило! Чтобы столько десятилетий спустя выяснить истину, пришлось обратиться к самому Курбатову.

Юрий Иванович, человек уже седой и почтенный, доктор архитектуры, профессор, член-корреспондент двух академий — РААСН[13] и МААМ[14], сперва был со мной строг, подозревая, видимо, во мне агента «желтой прессы», но когда я стал рассказывать ему, сколько я уже знаю о Лихачеве, с каким интересом я прочел воспоминания его дочери Зины в «Нашем наследии», он немного оттаял.

— Сколько, вообще, людей ищут негатив! — сказал он. — И потом пытаются его продать! Но мои воспоминания о Дмитрии Сергеевиче лишь самые лучшие. Для меня было замечательной удачей — попасть в эту семью! Ведь моя любимая архитектура — продолжение слова, порождение идей! Когда нет мысли — нет и интересной архитектуры: упадок сразу касается всех сторон жизни. Поэтому роскошь языка, литературы, уровень мышления, с которыми я столкнулся в этой семье, вывели и мою работу на новый уровень. Влияние Дмитрия Сергеевича на мою жизнь я не могу сравнить ни с чем другим. И я старался держаться на уровне, и притом быть максимально полезным ему — был рад, когда моя помощь пригодилась в его работе над «Поэзией садов»… Относительно истории с гостиницей «Ленинград»… Хочу заметить, что архитектурная мастерская Сергея Борисовича Сперанского, народного архитектора СССР, где мне удалось поработать, была мечтой многих архитекторов, и не только молодых. В эпоху засилья типового строительства эта привилегированная мастерская была одной из немногих, где занимались не типовым строительством, а художественными, элитарными проектами — и таким проектом, безусловно, был и проект гостиницы «Ленинград». Ее строительству — на столь видном месте, на излучине Невы — уделялось большое внимание, и привлекались лучшие силы. Однако форма ее, вытянутый параллелепипед, установленная после многих замечаний и поправок, была тяжеловата, своей прямолинейностью не вписывалась в поворот Невы. И высота ее казалась тогда большой — 42 метра. Мы, однако, всеми силами пытались разнообразить хотя бы внутренний интерьер: я, в частности, разрабатывал криволинейное пятно — сад при входе в ресторан.

— Помню! — оживился я. — Не раз ходил по этой кривой дорожке! Рядом как раз был бар! Один раз я оттуда даже в милицию попал!

— Ну вот, — дождавшись окончания моих восторгов, продолжил он, — и вдруг однажды утром мой коллега Коля Каменский, один из авторов гостиницы, сын главного архитектора города Каменского, пришел на работу и, как всегда, развернул свежую газету. Нельзя сказать, что он трудоголиком был — и день всегда начинал с долгого чтения газет… Ну — сын главного архитектора города! Но человек, в общем, хороший. И вдруг — возмутился: «О! Эти гады академики разносят наш проект в пух и прах!» Я заглянул в газету и увидел под статьей подпись — Д. С. Лихачев. А ведь он знал, где я работаю, но это ни в коей мере не остановило его… Правда для него была важнее семейных отношений.

— Да? — спросил я Курбатова. — И как вам это? Не чересчур? Не думаю, что для вас это было слишком приятно.

— …Конечно, это был шок. Я посидел некоторое время, приходя в себя. В мастерской, кажется, не знали, чей я зять… Может, обойдется? Но потом все же встал и пошел к Сперанскому. Мой принцип — быть честным во всем. «Знаете, — сказал я Сперанскому, — в газете появилась разгромная статья о нашем проекте… что мы портим всю перспективу Невы». «Да, слышал об этом, — спокойно проговорил он. — И что?» — «Дело в том, что автор этой статьи, академик Лихачев — мой тесть». Сперанский был умный и очень порядочный человек. К тому же отличался быстротой реакции. «Ну и что? — тут же сказал он. — Идите и работайте».

— И ваши отношения со Сперанским не испортились?

— Да нет. Скорее, даже наоборот. До этого он как-то не выделял меня из общего числа сотрудников, а тут вдруг начал общаться и даже посылать в интереснейшие командировки: почувствовал мою откровенность, честность, что ли…

— А почему Дмитрий Сергеевич был против? Форма не понравилась? Слишком простая?

— Ну, не совсем так. Неверно считают его исключительно поборником старины, классицизма. У него еще в школе Мая был замечательный учитель рисования и черчения, который внушал им, по моде тех лет, что будущее архитектуры — в пересечении первичных геометрических форм.

— Кубизм?

— Конструктивизм. Так что Лихачев любил новую архитектуру. Из одной поездки даже привез мне альбом Корбюзье. Но в данном случае — многое было против. Как раз общественное мнение поворачивалось к сохранению исторического наследия, а при строительстве гостиницы предполагался снос исторического дома хирурга Пирогова. Против этого Лихачев и выступил. Кроме того — не устраивала его высота гостиницы — более 42 метров. Он писал, что в этой акватории есть уже одна доминанта — Биржа, и появление второй доминанты разрушит гармонию. В общем — был прав.

— А что дома? Как вы после этого с Дмитрием Сергеевичем… пили чай?

— Так же, как и раньше — абсолютно дружески. Тему гостиницы не затрагивали. Ну — Вере я, конечно, высказал свое огорчение… Но что делать? Общественное для него было выше личного! Об этом я и говорю во всех интервью…

— А вы как относились к реконструкции Невского? — спросил я Юрия Ивановича. Раз я сумел оказаться в его обществе — выясню заодно и эту тему, к которой прикасался Дмитрий Сергеевич.

— Тоже отрицательно. Я как раз тогда приехал из Вильнюса. Там было много новых интересных архитекторов. Здорово строили новые дома, но и на главной старинной улице перестроили интерьеры первых этажей. Что мне не понравилось. Приехал сюда — и тут на углу Невского и Литейного открылось как раз знаменитое кафе «Сайгон». Интерьеры полностью переделаны. И на стенах — петухи. И я тогда написал статью в «Ленинградскую правду» — «Нужны ли Невскому петухи?». Тут как раз приехали немецкие журналисты и стали говорить на встрече с Куртыниным, главным редактором «Ленинградской правды»: вы пишете только то, что вам велит ваша партия! И Куртынин показал им мою статью: «Вот, начальство за переоборудование Невского, а мы печатаем статью против!» Так что мы с Дмитрием Сергеевичем действовали независимо, но — в одном направлении. А его выступление на Градостроительном совете против реконструкции Невского было встречено аплодисментами!

…Да. Обуздал он не только власть, попытавшуюся нарушить традиции, но и хваткое, удалое племя художников… И Невский тогда остался, как был: в обшарпанных, но строгих фасадах.

А роль Лихачева в городе — и в стране — все возрастала. Его уже боялись — и прислушивались к нему. Хотя любили не все. Ему уже приходилось бороться не только с властями — порой недовольство его вызывали и «новые голоса».

Чрезвычайно знаменательна и довольно рискованна (для репутации Лихачева в глазах «передовой общественности») была его схватка с весьма модным тогда, чрезвычайно талантливым и смелым молодым казахским поэтом Олжасом Сулейменовым. Стихи его поражали яркостью, смелостью. Особенно его любили за то, что «вспыхнул» он в феодально-партийном Казахстане, где, казалось нам, все давно покрыто толстым слоем пыли и уже никогда не шевельнется. И вдруг! Помню, с каким упоением мы цитировали его яркие, дерзкие стихи: «Строители опять „строили“»…

В смысле — сообразили на троих.

«…Потом, как водится, стравили».

Цитирую по памяти — не хочется лезть в пыльный архив… Казахский ренессанс — вот чем был для нас Сулейменов! Олжас выпустил свою очередную лихую книгу «Аз и я», где среди прочих дерзостей вдруг высказал мысль о тюркских корнях «Слова о полку Игореве». Такой «вольности» Лихачев не мог простить даже «звездному» Сулейменову. И появилась суровая отповедь Лихачева — причем в партийной газете. «Правда», где он вполне обоснованно разбил все доводы Сулейменова. Разумеется, обвинений в национализме Лихачев не выдвигал, но зато постарались другие. Клеймо «буржуазного националиста» надолго прилепилось к Олжасу, и 17 лет его не печатали. Но популярность его не проходила, и он выдержал опалу и вернулся во славе. В одном из своих интервью он говорит об уважении к Лихачеву и его позиции и о том, что ни в коей мере не считает его «организатором гонений». Хотя смелость Лихачева в этом деле надо признать. «Приструнив» Сулейменова, он рисковал — клеймо «реакционера», «гонителя свобод» в те бурные годы можно было заработать легко — и надолго. Но Лихачев не уступил, стоял на своем. И не гнулся ни в одну сторону — ни «вправо», ни «влево». Он был заступником!.. Но порой — заступником идей, а не людей. Идеи для него были выше.

Но когда деятельность конкретных людей совпадала с его идеями — тут его заступничество было очень активным. И уж репутация «душителя» и «гонителя» никак не подходит к нему. Он столько сделал для поддержки и даже спасения новой литературы!.. Но только той, что была ему действительно по душе, а не навязана «капризной модой». Всеобщая любовь именно к Лихачеву — одному такому среди других великих — объясняется просто: другие великие кажутся «бронзовыми», в них уже не проникает ничто, а он многое любил действительно и горячо, в том числе настоящую литературу, и бился за нее.

Может, он и «приложил» сгоряча замечательного поэта Сулейменова, но зато скольких он поддержал, порой — рискуя! Именно он увлеченно и бескорыстно способствовал громкой славе замечательного петербургского поэта Виктора Сосноры. Это поэт трудный, не для толпы и тем более не «для начальства», чтобы услышать его, нужны были тонкий литературный слух и трепетная душа — и все это у Лихачева было, в отличие от многих увенчанных, но замкнутых в себе. Лихачев видел, что Соснора — человек неуправляемый, дерзкий, в те годы, как и многие из нас, бурно выпивающий, порой на грани и за гранью скандала. Но «чопорного», «аскетичного» Лихачева стиль письма и образ жизни Сосноры отнюдь не отпугнули — литературу он ставил превыше всего. Не просто зная, но «переживая душой» историю литературы, он не мог не чувствовать, что настоящее искусство всегда «на грани», на риске — и часто нуждается в спасении. И «сомнительного» для властей Соснору он спас. Конечно, особенно Лихачев полюбил Соснору за то, что тот поначалу писал «древнеславянские стихи». Первая книга Сосноры «Всадники» вышла в 1961 году со вступительной статьей Лихачева — без нее она бы не вышла.

Я всадник. Я воин. Я в поле один.

Последний династии вольной орды.

Я всадник. Я воин. Встречаю восход

С повернутым к солнцу веселым виском.

Я всадник. Я воин во все времена.

На левом ремне моем фляга вина.

На левом плече моем дремлет сова,

И древнее стремя звенит.

Но я не военный потомок славян.

Я всадник весенней земли.

Помню стихи Сосноры в чрезвычайно популярном тогда «Огоньке» с его миллионными тиражами. Появиться там — значило прославиться на всю страну. И Соснора прославился. И, конечно, именно благодаря вступлению, написанному Лихачевым, он оказался там. Помню ту глянцевую страницу в «Огоньке» и поразившие меня своей веселой музыкой «Песни Бояна». Конечно, можно сейчас раскопать в пыли на полке тот журнал, а тем более — отыскать строки в Интернете. Но то будет уже реставрация, реанимация. Главное, как это отпечаталось в душе и помнится до сих пор (пусть даже с какими-то ошибками).

И заиграл о Загорье,

о загорелых ратниках,

о тропках, что зигзагами

уводят в горы раненых.

Сказы и мифы хрустели в его руках, издавая (не без влияния Маяковского, Хлебникова, Бурлюка) диковинные звуки.

Аленушка,

трудно?

Иванушка,

украли?

Эх, мильонострунно

играйте, играйте!

И в конце:

Расторгуйте храмы,

алтари разграбьте,

на хоругвях храбро

играйте, играйте!

На парных перинах

предадимся росту!

Так на пепелищах

люди плачут,

поэты — юродствуют.

Соснора — что для поэта вовсе не вредно — прожил бурную жизнь, мальчиком побывал на Кубани в партизанах, скрывался с ними в плавнях, о чем тоже написал — как умеет лишь он:

Фашист шевелюрою тряс импозантно.

И падали, падали мы, партизаны!

…и заканчивается, кажется, так:

И нету ни Дона уже, ни Кубани…

Соснора необычен во всем. В поэты попадали тогда в основном геологи, потом — филологи, а он после армии работал на заводе, и экстравагантность поведения русского мастерового выделяла его из толпы: на «гениального слесаря» шли тогда толпой даже иностранцы.

Потом его на долгое время затмила блистательная московская когорта — Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. С некоторыми из них, особенно с Ахмадулиной, он дружил, все они им восхищались, но столь шумного успеха, как они, он не имел. Что-то в «эстрадном шуме» его не устраивало, ему интереснее была тихая, кропотливая возня с буквами. Один лишь раз прозвучал его дружеский упрек поэту Евтушенко, в стихотворении, посвященном ему:

Почему ты вышел в люди,

а не вышел в море?

Соснора так никуда и не выходит из «моря» букв (а зачем?) и постоянно находит там новые течения и глубины. И оказалось, что эта «игра звуков» долговечнее любой моды. Он далек от обычной узкой лирической тропки, по которой шли и идут многие поэты, но Лихачев выбрал именно его, и выбор был абсолютно безошибочный. Соснора — остался. И сейчас творческая молодежь обожает его, считает кумиром и эталоном, «неразменным рублем», не поддающимся никаким кислотам. Теперь он — уже глухой, с трудом выговаривающий слова, но ничуть не унывающий, счастливый своей работой, которую никто и ничто не в силах у него отнять.

…сани,

          сани,

                 сани,

                         сани,

                                 сани,

                                           сани…

Наступают неустанно россияне.

Соснора — один из главных поэтов века, его любила аж Лиля Брик!.. а вывел его в свет — Лихачев. Притом нельзя сказать, что Лихачев следует лишь за модой, непременно старается «быть в струе». Другой его любимый поэт — замечательный Александр Кушнер, которому он тоже очень помог, — поэт строгой нормы и живых чувств.

Много славных дел сделано Лихачевым. И даже если кто-то когда-то обижался на него, то хорошее, что он сделал, все равно перевешивает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.