Глава пятая «ЖРЕБИЙ БРОШЕН…»

Глава пятая

«ЖРЕБИЙ БРОШЕН…»

Прямой путь безжалостен, как сама логика!

П. А. Столыпин

Назначение состоялось следующим образом. 25 апреля 1906 года вместе с председателем Совета министров Иваном Логгиновичем Горемыкиным Петр Аркадьевич Столыпин находился на царской аудиенции, в ходе которой рассказал о подавлении беспорядков в губернии. На следующий день Столыпина вызвали к императору, и ему было предложено занять пост министра внутренних дел. Совершенно не ожидавший подобного предложения, он попытался отказаться, но Николай II просто приказал (ниже приведены подробности разговора в изложении самого Столыпина). Разумеется, после этого Петр Аркадьевич возражать не мог.

Свое назначение он принял с чувством, близким к обреченности, видя, в каком катастрофическом состоянии находится страна, и не веря, что в человеческих силах что-либо изменить. Единственная надежда Столыпина была на Бога, о чем новоназначенный министр внутренних дел не стеснялся говорить прямо. Непосредственно 26 апреля он писал не только о надежде исключительно на Божью помощь, но и о том, что планирует пробыть министром не более трех-четырех месяцев (что вновь опровергает обвинения недоброжелателей в том, что Столыпин был, прежде всего, честолюбивым карьеристом): «Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает…

Я задаюсь одним — пробыть министром 3–4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь возможность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу родине. Вот как прошло дело — вчера получаю приказание в 6 ч[ас]. вечера явиться в Царское. Поехал экстренным поездом с Горемыкиным. Государь принял сначала Горемыкина, потом позвали меня. Я откровенно и прямо высказал Государю все мои опасения, сказал ему, что задача непосильна, что взять накануне Думы губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организованной оппозиции в Думе — значит обречь министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние и в Думе авторитет и который сумел бы несокрушимо сохранить порядок. Государь возразил мне, что не хочет министра из случайного думского большинства, всё сказанное мною обдумал уже со всех сторон. Я спросил его, думал ли он о том, что одно мое имя может вызвать бурю в Думе, он ответил, что и это приходило ему в голову. Я изложил тогда ему мою программу, сказал, что говорю в присутствии Горемыкина как премьера, и спросил, одобряется ли всё мною предложенное, на что, после нескольких дополнительных вопросов, получил утвердительный ответ.

В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: "Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас — это на пользу России". Говоря это, он обеими руками взял мою и горячо пожал. Я сказал: "Повинуюсь Вам", — и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах. Жребий брошен, сумею ли я, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся душа страшно настроена, обозлена Основными законами, изданными помимо Думы, до сформирования кабинета, и будут крупные скандалы».

В мемуаристике и позднейших исторических исследованиях назначение Столыпина вызвало много споров о том, кто именно способствовал его назначению, и при этом назывались разные фамилии высших сановников. Думается, что ответ здесь лежит на поверхности — царь уже ранее достаточно хорошо знал Петра Аркадьевича. Этой же точки зрения придерживался и его брат — известный журналист Аркадий Столыпин, написавший в своих воспоминаниях, что самодержец действовал «по своему личному почину». Николаю II не особенно были нужны чьи-то дополнительные рекомендации, он высоко оценивал столыпинскую энергию и личную храбрость Петра Аркадьевича при подавлении революционных выступлений в «трудной» Саратовской и в соседней Самарской губерниях. Показательно, что незадолго до назначения, в январе 1906 года, царь послал Столыпину письменную благодарность (что являлось высшей формой выражения монаршего благоволения): «Осведомившись через Министра Вн. Дел о проявленной вами примерной распорядительности, выразившейся в посылке по личной инициативе отряда войск для подавления беспорядков в пределах Новоузенского уезда Самарской губернии, и издавна ценя вашу верную службу, объявляю вам мою сердечную благодарность».

Так что спрашивается, нужна ли была после подобной монаршей благодарности Столыпину рекомендация обер-прокурора Синода князя Александра Дмитриевича Оболенского, как, например, утверждал первый биограф Петра Аркадьевича (его книга «П. А. Столыпин: Очерк жизни и деятельности» вышла уже в 1912 году) кадетский публицист Александр Соломонович Изгоев? Не более убедительны и другие построения, приписывающие лоббирование назначения Столыпина управляющему Кабинетом Его Величества князю Николаю Дмитриевичу Оболенскому или даже шурину Столыпина Дмитрию Борисовичу Нейдгардту. Последний к этому времени был смещен с должности одесского градоначальника за бездействие власти во время еврейского погрома в Одессе в октябре 1905 года (это очень ярко показывает «правдоподобность» утверждений, что погромы организовывались «по приказу из Петербурга»).

Прекрасно информированный видный думец-октябрист Аполлон Васильевич Еропкин был также абсолютно уверен, что никакая протекция не сыграла роли в назначении Столыпина министром внутренних дел. Вот его слова: «В то время, когда я путешествовал по Саратовской губернии, Петр Аркадьевич был еще жив и невредим. Вполне понятно, что Саратовская губерния полна рассказами о своем любимом Губернаторе, призванном прямо из Саратова на пост первого Министра Империи.

Говорят, что когда Столыпина вызвали по телеграфу в Петербург с предложением ему портфеля Министра Внутренних Дел, то он, как бы предчувствуя свою тяжелую долю и тяжкий крест, не высказал особой радости.

"Необходимо знать, — говорил тогда Столыпин, — откуда идет это предложение: если из Совета Министров, то я постараюсь вернуться в Саратов; если же из Царского Села, тогда, конечно, я подчинюсь желанию и воле Монарха".

И он подчинился этому желанию. Когда я спрашивал саратовцев, чем, собственно, объясняется такое необычайное назначение из Губернаторов прямо в Министры, а вскоре и в Премьеры? Быть может, здесь действовали какие-либо придворные связи и влияния? То указывались такие лица, как например, родственник покойного Нейдгардт, или бывший Министр Дурново, земляк Петра Аркадьевича по Саратовской губернии; и для меня становилось ясно, что едва ли связи могли иметь здесь решающее влияние.

Но то необычайное, что рассказывают об этом необычайном Губернаторе, всего вернее указывало на необычайное предопределение и всей карьеры Петра Аркадьевича.

Как известно, Саратовская губерния наиболее пострадала от аграрных беспорядков; некоторые местности некоторых уездов, как например, знаменитого Балашовского, были выжжены и разгромлены сплошь: помещичьих усадеб совсем не осталось.

П. А. появлялся среди бушующей толпы без всякой стражи; и он умел умиротворять эту толпу своим мужеством и своим обаянием…

Но революционное время было время больших контрастов: вспомним, как газеты передавали о том, что в том же Балашовском уезде чины Земской Управы с известным общественным деятелем, а потом членом Государственной Думы во главе, нашли себе спасение от озверевшей толпы на чердаке; из этого высокого убежища их также выручил Губернатор Столыпин; и уже на этот раз толпа буйствовала вовсе не о земле, а за "веру, Царя и отечество", ибо народу показалось, что речи ораторов на митинге оскорбляют эти святыни.

Очень может быть, что в Петербурге знали о всех этих необычных качествах, о находчивости, о мужестве Саратовского Губернатора; быть может, в этом смысле оказано было какое-либо влияние при выборе нового Министра Внутренних Дел; но это не есть влияние связей, а влияние собственного таланта».

Можно было бы предположить, что некоторую роль в назначении сыграли влиятельный министр императорского двора и уделов барон Владимир Борисович Фредерикс, который был другом покойного Аркадия Дмитриевича Столыпина, однако известно, что барон почти не вмешивался в царские назначения и уж, во всяком случае, никак не мог повлиять на решение вопроса о ключевой должности министра внутренних дел.

Несомненно, некоторую роль в назначении Столыпина сыграл Горемыкин (к нему царь относился с нескрываемой симпатией, о чем свидетельствует и повторное назначение Ивана Логгиновича председателем Совета министров в 1914 году). Это подтверждают слова Николая II: «Спасибо старику-Горемыкину, что он в трудное время порекомендовал мне Столыпина». Впрочем, подавляющее большинство современников сходились во мнении, что последний император, как правило, воспринимал лишь те советы, которые совпадали с уже сформировавшимся у него мнением.

И конечно, мнение товарища министра внутренних дел в 1906–1911 годах Сергея Ефимовича Крыжановского о том, что «достигнув власти без труда и борьбы, силою одной лишь удачи и родственных связей, Столыпин всю свою недолгую, но блестящую карьеру чувствовал над собой попечительную руку Провидения», может основываться лишь на личных комплексах и зависти. Представьте только, насколько тяжело было Столыпину в кругу высшей столичной бюрократии, если подобную откровенную ложь написал человек, считавшийся его близким соратником!

Однако примитивно было бы считать, что Столыпина назначили министром только как деятеля, проявившего недюжинную энергию и отвагу в борьбе с революционными выступлениями (что, прежде всего, и ценил в нем Горемыкин). К этому времени среди военных и гражданских властей империи уже проявились деятели, ничем в этом отношении не уступавшие саратовскому губернатору. Столыпинская твердость в борьбе с террором была, несомненно, важным фактором при принятии решения о назначении, но далеко не единственным (о чем подробнее мы скажем ниже). Важно отметить, что предшественник Столыпина на посту министра внутренних дел Петр Николаевич Дурново отнюдь не был безвольным оппортунистом, боявшимся принять на себя ответственность.

Кстати, когда говорят, что заслуга подавления революции 1905–1907 годов принадлежит исключительно Столыпину, — это не соответствует действительности (да он и не нуждается в чужих лаврах). Бывший саратовский губернатор занял пост министра в крайне тяжелый момент, но всё же его деятельность была бы заведомо обречена на неудачу, если бы не решительные действия предшественника. Отметим, что в начале своей работы во главе МВД Дурново был преисполнен уверенности, что с революцией удастся справиться преимущественно ненасильственными методами, и стремился наладить сотрудничество с либеральной оппозицией, о чем яркие воспоминания оставил начальник Санкт-Петербургского охранного отделения в 1905–1909 годах, жандармский генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов: «О нем сложилось представление как об очень реакционном человеке. Это представление не соответствовало действительности. Дурново был очень своенравный, вспыльчивый человек, абсолютно не терпевший противоречий, иногда самодур, но отнюдь не человек, отрицавший необходимость для России больших преобразований. В старой России подобного типа человеком был Победоносцев. Дурново же был человеком совсем иным. Тогда мне приходилось выслушивать от него определенно либеральные заявления. Во всяком случае, в октябре 1905 года он пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений Трепова, Bumme и других творцов Манифеста 17 октября».

Тогда Россия получила шанс на установление понимания между властью и лидерами либеральной общественности, но последние отвергли протянутую Дурново руку, мечтая получить всю власть целиком. Отказ оппозиции от сотрудничества заставил Дурново полностью пересмотреть свою первоначальную программу и прибегнуть к жестким, преимущественно силовым методам. Он дает приказ на арест Петербургского совета рабочих депутатов (который всё более начинал становиться «вторым правительством»), наводит порядок на железных дорогах, восстанавливает почтово-телеграфную связь, предпринимает комплекс мер по противодействию террору. Еще раз подчеркнем: Дурново, как и Столыпин, не боялся отвечать за «непопулярные меры». В одной из телеграмм губернаторам он прямо указывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя».

Однако в своей деятельности Дурново сразу же сталкивается с противодействием премьера Витте, что было обусловлено двумя основными причинами. Витте вообще органически не терпел вокруг себя сильных и самостоятельных личностей (при этом подозревал Дурново, возможно небезосновательно, в желании самому возглавить правительство), но не менее важны были и их принципиальные политические разногласия. Сергей Юльевич последовательно делал ставку на достижение согласия с либеральной оппозицией (некоторые политические противники подозревали его даже в намерении стать «президентом Российской республики»), и министр внутренних дел, выступавший к этому времени против такого курса, ему крайне мешал. Противостояние министра и премьера достигло такой степени, что царю было необходимо сделать окончательный выбор — чей политический курс он выбирает.

Заметим, мнение о вредящем делу гипертрофированном честолюбии премьера (незаурядности дарований которого он в полной мере отдавал должное) разделял и Столыпин. Как считал Петр Аркадьевич, «человек он (Витте) очень умный и достаточно сильный, чтобы спасти Россию, которую, думаю, можно еще удержать на краю пропасти. Но боюсь, что он этого не сделает, так как, насколько я его понял, это человек, думающий больше всего о себе, а потом уже о Родине. Родина же требует себе служения настолько жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует всю работу». После этих слов, которые отнюдь не были предназначены для печати, понятна необоснованность мнения лидера кадетской партии Павла Николаевича Милюкова, явно приписывавшего Столыпину свои собственные черты честолюбивого политика: «П. А. Столыпин принадлежал к числу лиц, которые мнили себя спасителями России от ее "великих потрясений". В эту свою задачу он внес свой большой темперамент и свою упрямую волю. Он верил в себя и в свое назначение. Он был, конечно, крупнее многих сановников, сидевших на его месте до и после Витте. Он был призван не на покой, а на проявление твердой власти (вот в этом глава Партии народной свободы, безусловно, прав. — Авт.); власть он любил, к ней он стремился и, чтобы удержать ее в своих руках, был готов пойти на многое и многим пожертвовать».

Вопрос разногласий между Витте и Дурново Николай II решил в характерном для себя стиле. В отставку были отправлены обе противостоящие стороны. Место премьера занял Горемыкин, настроенный исключительно на исполнение любых царских указаний (Столыпин говорил, что у премьера «преоригинальнейший способ мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что всё правительство — в одном царе: что он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть»), а МВД возглавил Столыпин, в твердости которого при подавлении революции не было ни малейших сомнений. Что касается основного вопроса — отношений с I Думой (ставшей центром деятельности всей оппозиции), то император к этому времени еще не принял определенного решения и оставлял за собой свободу маневра. Во всяком случае, Столыпин при всей своей декларируемой жесткости не был всё же для Думы настолько неприемлемой фигурой, как Дурново, давно уже сжегший за собой все мосты в отношениях с оппозиционными думцами. Именно в этом заключается одна из главных причин назначения царем Столыпина на МВД.

Как уже указывалось, Петр Аркадьевич не верил, что в условиях постоянной неопределенности царской позиции по ключевым вопросам государственной жизни и, особенно, неэффективности существовавших механизмов государственного управления сможет достичь успеха, но не считал для себя возможным уклониться от исполнения долга. Его позицию в этом отношении ярко иллюстрирует следующее высказывание: «Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит: "Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым"».

Новый глава МВД был в этом высказывании предельно откровенен. Несмотря на всё несовершенство государственной системы Российской империи, ее несоответствие вызовам времени, он исполнял службу часового, готового защитить вверенный пост ценой собственной жизни.

Правда, Столыпину пришлось непосредственно заниматься всеми вопросами МВД, продолжавшего оставаться наиболее важным органом в системе государственного управления, очень недолго — до июля 1906 года. Хотя, став председателем Совета министров, он и остался одновременно министром внутренних дел, но колоссальная занятость на посту главы правительства не давала ему возможности постоянно заниматься всеми текущими делами министерства (что впоследствии, возможно, стало главной причиной его смерти). Но в течение нескольких месяцев ежедневного руководства МВД Столыпин занимался самым широким кругом вопросов — от тонкостей полицейской службы и земских проблем до политических вопросов стратегического характера.

Хотя Петр Аркадьевич и не был профессионалом в вопросах политического сыска (данное направление работы в условиях революционного кризиса в силу понятных причин являлось в действиях МВД абсолютно приоритетным), его как руководителя очень высоко оценивали даже наиболее опытные жандармские деятели. Он сделал всё возможное, чтобы вникнуть в совершенно новую для него сферу деятельности, и считал своей опорой не просто профессионалов, но людей, имевших гражданское мужество не приукрашивать свои донесения о положении дел. Например, генерал Герасимов, имевший заслуженную репутацию не только одного из наиболее авторитетных охранников империи, но и человека, который никогда не боялся отстаивать собственную позицию перед самым высоким начальством, писал о своем патроне: «Работа под руководством последнего принадлежит к самым светлым, самым лучшим моментам моей жизни… Уже во время первого свидания Столыпин произвел на меня самое чарующее впечатление как ясностью своих взглядов, так и смелостью и решительностью выводов. Он знал обо мне от Дурново и потребовал, чтобы я представился ему немедленно после вступления его в должность. Прием длился, наверное, около часа. Я сделал обстоятельный доклад о положении дел в революционных партиях. Столыпин просил меня сноситься с ним по всем делам, касающимся политической полиции, непосредственно, минуя Департамент полиции. Он хотел, чтобы я делал ему доклады по возможности каждый день. И действительно, почти ежедневно после 12 часов ночи я приезжал к нему с докладом, и если меня не было, он обычно звонил и справлялся о причинах моего отсутствия. "Для вас, — заявил он мне в первую встречу, — если будет что-то экстренное, я дома во всякое время дня и ночи"».

Другой незаурядный профессионал политического сыска — жандармский полковник Павел Павлович Заварзин (возглавлявший при Столыпине сначала Варшавское, а потом Московское охранное отделение) отзывался о своем бывшем начальнике не менее восторженно, и при всей безыскусности его характеристики, она одна из наиболее точных: «…я был вызван в Петербург для личного доклада министру внутренних дел П. А. Столыпину.

В назначенный час я был приглашен в кабинет министра, который в это время, по желанию Государя, проживал с семьей в Зимнем дворце[7]. Навстречу мне из-за стола поднялся высокого роста брюнет с черною небольшою бородою и спокойно смотревшими на меня карими глазами. Заметное утомление министра сказывалось иногда в его позе. П. А. Столыпин слушал мой доклад с большим вниманием, ни разу не перебив, и лишь от поры до времени делал заметки. Затем он задал мне ряд вопросов, входя в детали и способ выполнения его указаний.

Беседуя с П. А. Столыпиным, я был поражен его колоссальной памятью, способностью быстро ориентироваться в мыслях собеседника и логичностью выводов в широком государственном масштабе.

Оппозиционная работа Польского коло[8], содействие ему русских левых кругов Государственной думы, противодействие отделению Холмщины[9], террор в Привислянском крае являлись для министра фактами, затрагивающими государственные интересы, вызывающими необходимость принятия решительных и твердых мер.

В заключение мне был дан ряд общих и частных указаний, затем, пожелавши мне успеха, премьер сказал: "Поляки сильно любят свою Польшу и народ, почему им многое удается в борьбе с нами. Мы тоже с Вами преисполнены такими чувствами и потому не будем жертвовать интересами своей родины…"

П. А. Столыпин на горизонте русской государственности являлся выдающимся деятелем, значению которого история, несомненно, должна будет уделить особое место. Строгий законник, отнюдь не жестокий по натуре человек, верующий христианин, он всеми силами стремился избавить родину от тех "великих потрясений", которыми ей угрожали и революционные партии, и радикальные круги общественности.

Революционеры сознавали, что с такою крупной величиной, как Столыпин, бороться им не под силу, почему прибегали к обычному для них в таком случае выходу (Заварзин до конца своих дней считал, что убийство Столыпина в Киеве было организовано революционерами. — Авт.)».

А один из близких сотрудников министра — редактор правительственной газеты «Россия» действительный статский советник Сергей Николаевич Сыромятников впервые сравнил его с Отто фон Бисмарком (впоследствии слова о «русском Бисмарке» в качестве характеристики Столыпина станут общим местом): «Если Бисмарка называли железным канцлером за его политику, то гораздо правильнее можно назвать Столыпина железным министром за его силу воли и за его самообладание. Иногда только загорались его глаза, когда он слышал о какой-нибудь вопиющей несправедливости».

Но, несмотря на общепринятое представление о том, что для Столыпина основным было силовое подавление революционных выступлений, этим его работа в МВД далеко не исчерпывалась. При всей важности вопроса борьбы с революционным террором для министра внутренних дел (фактически министра всей внутренней политики) крайне важно было все-таки попытаться достигнуть понимания с либеральной оппозицией и объединиться вместе с ней против радикальных революционных элементов.

Столыпин не понимал отсутствия сколько-нибудь четкого курса у Горемыкина и считал, что тот представляет ситуацию императору в неоправданно оптимистическом ключе. По мнению шефа МВД, другого выхода в сложившейся ситуации, как роспуск не желавшей идти ни на какие компромиссы с властью I Думы, не было. Например, Коковцов так характеризовал позицию преемника Дурново: «Горемыкин как-то неохотно реагировал на заявления некоторых министров… что нечего больше ждать (имеется в виду роспуск I Думы. — Авт.), ибо иначе может быть уже поздно. Он не выражал личного своего мнения, но давал ясно понять, что нужно ждать прямых указаний государя, которого он и министр внутренних дел (явный показатель особой роли Столыпина в правительстве. — Авт.) осведомляют обо всем, что происходит.

Гораздо более определенным было положение дел в глазах министра внутренних дел Столыпина. Мы продолжали часто видеться с ним на заседаниях Совета, и каждый раз он говорил мне, что роспуск Думы близок, что государь, как он замечает, часто очень нервничает, а Горемыкин старается его успокоить постоянными ссылками на то, что ничего особенного не произойдет. Но он думает, что государю не нравится неясность положения правительства в этом жгучем вопросе, его личное мнение сводится к тому, что государь только и ждет, чтобы правительство заняло ясную позицию, и в таком случае мы не встретим в нем колебаний. Ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает характер государя и часто замечает, что тот как-то уклоняется от прямых ответов на его вопросы, Столыпин всё спрашивал меня, как вести себя в Царском Селе, следует ли ему брать на себя инициативу или лучше действовать через Горемыкина».

Но Петр Аркадьевич всё же не считал, что роспуск Думы сам по себе решит все вопросы и будет автоматически означать установление стабильности в империи. Он чувствовал себя, по его собственным словам, «первым в России конституционным министром внутренних дел». Министр считал, что сначала надо попытаться договориться с кадетами (игравшими ключевую роль в либеральной оппозиции) о создании коалиционного правительства, и с этой целью, после получения согласия Николая II, начал конфиденциальные переговоры с Милюковым и наиболее видными лидерами либеральной оппозиции Дмитрием Николаевичем Шиповым, графом Петром Александровичем Гейденом, князем Евгением Николаевичем Трубецким и рядом других.

Впрочем, эти встречи заведомо не могли принести результата. Большинство деятелей либеральной оппозиции были уверены в своей скорой победе и считали, что с правительством договариваться не имеет никакого смысла. Тот же Милюков, вспоминая о встрече с министром внутренних дел, писал вполне откровенно: «Я застал у Столыпина, как бы в роли делегата от другого лагеря, А. П. Извольского (министр иностранных дел Александр Петрович Извольский. — Авт.). Но в Совете министров Извольский не имел влияния — и присутствовал в качестве благородного свидетеля. Он всё время молчал в течение нашей беседы со Столыпиным. А в намерения Столыпина не входило дать мне возможность высказаться по существу. Он только выискивал материал для составления обвинительного акта (необъективность данного суждения Милюкова очевидна. — Авт.). О каком, собственно, новом министерстве идет речь, "коалиционном" или "чисто кадетском", прямо не говорилось. Но обиняками Столыпин скоро выяснил, что участие Извольского в будущем министерстве возможно, а участие его, Столыпина, как премьера или министра внутренних дел, безусловно исключено. Я помню его иронические вопросы: понимаю ли я, что министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, а, следовательно, заведует функциями, непривычными для к. д. (сокращенное название от «конституционных демократов». — Авт.)?

Я ответил, тоже полуиронически, что элементарные функции власти прекрасно известны кадетам, но характер выполнения этих функций может быть различен сравнительно с существующим, в зависимости от общего направления правительственной деятельности. Я прибавил при этом, что о поведении к. д. в правительстве не следует судить по их роли в оппозиции. И. В. Гессен (Иосиф Владимирович Гессен — юрист и публицист, депутат II Думы, один из лидеров кадетов. — Авт.) по этому поводу приводит мою фразу: "Если я дам пятак, общество готово будет принять его за рубль, а вы дадите рубль, и его за пятак не примут". Едва ли я мог говорить в таком циническом тоне со Столыпиным (уж кого-кого, но Гессена трудно заподозрить в антипатии к Милюкову. — Авт.).

На вопросах программы Столыпин останавливался очень бегло. Но он, например, заинтересовался вопросом, включаю ли я министров военного, морского и двора в число министров, подлежащих назначению к. д. Я ответил ему, как и Трепову, что в область прерогативы монарха мы вмешиваться не намерены.

Результат этой беседы оказался именно таким, как я и ожидал. По позднейшему официальному заявлению, "разговор этот был немедленно доложен его величеству с заключением министра внутренних дел о том, что выполнение желаний к. д. партии могло бы лишь самым гибельным образом отразиться на интересах России, каковое заключение было его величеством всецело одобрено". Очевидно, для этого вывода меня и приглашали "по поручению государя" и по изволению Столыпина.

А. П. Извольский, видимо, не случайно спустился вместе со мной с верхнего этажа дачи, где происходила беседа, и предложил подвезти меня в своем экипаже. По дороге он успел сказать мне, что понимает Столыпина, который не знаком с европейскими политическими порядками, но что сам он отлично сознает значение политических требований прогрессивных кругов, не разделяет взглядов Столыпина и чувствует себя гораздо ближе к нашим мнениям о своевременности коренной политической реформы, которая сблизит нас с Европой и облегчит миссию Министерства иностранных дел за границей (Извольский явно предусмотрительно хотел сохранить контакт с кадетами, учитывая, что в то время их приход к власти казался вполне возможным. — Авт.)».

Глава конституционных демократов не рассказал о еще одной важной составляющей части его беседы со Столыпиным, хотя она во многом объясняет дальнейшие действия министра. Когда Петр Аркадьевич высказал вполне обоснованное мнение о том, что передача должности министра внутренних дел кадетам будет иметь катастрофические последствия, так как сейчас необходимо принимать самые жесткие меры, то Милюков отмел это предостережение:

— Этого мы не боимся. Правительство определенно заявит революционным партиям, что они имеют такие-то и такие-то свободы, перейти границы которых правительство им не позволит. Досюда — и ни шагу дальше (интересно, вспоминал ли Павел Николаевич о своих самоуверенных заявлениях в 1917 году, когда Временное правительство продемонстрировало полную беспомощность перед анархией и развалом государства? — Авт.)! А если бы революционное движение разрослось, то думское правительство не остановится перед принятием самых серьезных и решительных мер. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства (слова Милюкова хорошо показывают, насколько соответствует истине трафаретное представление о «кровавом самодержавии» и принципиально отвергавших насилие либеральных оппозиционерах. — Авт.).

После этого, рассказывая о прошедшей встрече, Столыпин произнес:

— Толку из всех этих переговоров не выйдет. Однако в последних словах Милюкова имеется мысль. Гильотины не гильотины, а о чрезвычайных мерах подумать можно.

Милюков тогда не смог понять, что минимальные уступки со стороны оппозиции могли привести к достижению исторической договоренности и созданию коалиционного правительства. Это было тем более реально, что не только Столыпин считал возможным создание «правительства общественного доверия». Как вспоминал Коковцов: «Столыпин был далеко не один, кому улыбалась тогда идея правительства из "людей, облеченных общественным доверием". Он видел неудачный состав правительства, в котором работал сам. Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдающихся представителей нашей "общественной интеллигенции" нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски, он честно и охотно готов был протянуть им руку и звал на путь совместной работы».

Важно отметить, что Коковцов категорически отмел утверждения недругов Столыпина о том, что министр внутренних дел инициировал переговоры с кадетами, якобы с целью сместить Горемыкина и самому возглавить коалиционное правительство: «…передать всю власть в руки оппозиционных элементов, стремящихся не только захватить власть, но и идти затем к государственному перевороту и коренной ломке только что принятых основных законов — этого никогда не было в его голове, не с такой целью вел он переговоры с общественными деятелями, как об этом пишет в своих воспоминаниях Д. Н. Шипов…

Нужно не знать бесспорного личного благородства Столыпина, чтобы допустить мысль о том, что он находил возможным передать власть Партии народной свободы, оставаясь во главе правительства, что он не понимал простой истины: он сам попадает в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом стремлении только к власти и даже более того — к уничтожению монархии».

В словах Коковцова следует уточнить два важных момента. Когда он говорит о том, что Столыпин был против передачи всей власти кадетам, то это не значит, что с ними не велись переговоры об этом по другой линии. Не кто иной, как дворцовый комендант Трепов в панике перед революцией предлагал Николаю II сформировать чисто кадетское правительство. Столыпин был категорически против этого плана, справедливо расценивая его не как компромисс с оппозицией, а как полную капитуляцию перед ней. О треповских планах и позиции Столыпина, уже находясь в эмиграции, глава ПНС вспоминал следующее: «Царь продолжал оставаться в нерешительности, скрывая, по обычаю, свое настоящее мнение или, быть может, его еще не имея. На одном очередном докладе Коковцов был удивлен словами царя, что "с разных сторон он слышит, что дело не так плохо" в Думе и что она "постепенно втянется в работу". Царь ссылался при этом на "отголоски думских разговоров"; но эти отголоски распространились довольно широко. В английском клубе высказывался в этом духе великий князь Николай Михайлович. В непосредственной близости к царю любимый и уважаемый им бар. Фредерике, министр двора, передавал царю мнение Д. Ф. Трепова, назначенного дворцовым комендантом.

Коковцов уже встревожился и посоветовал Столыпину "поближе присмотреться к обоим". Уже в начале мая у него был с Треповым любопытный разговор во дворце. Трепов спросил его: "Как он относится к идее министерства, ответственного перед Думой и составленного из людей, пользующихся общественным доверием?" На возражения Коковцова Трепов, смотря на него в упор, спросил: "Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук монарха, претворением его в простую декорацию?" Это и было, конечно, как видно из приведенных цитат, мнение сторонников роспуска. Но Коковцов, вероятно рассерженный, пошел дальше в своем ответе. Он "допускает и большее: замену монархии совершенно иною формою государственного устройства", т. е., очевидно, республикой. К сожалению, этот интересный обмен мнениями оборвался, так как кругом стояла публика.

Коковцов и Столыпин чуяли недоброе (не только «чуяли», но и активно противодействовали треповским планам. — Авт.). Трепов, действительно, уже за свой страх, начал предварительные разведки. Его поддерживал зять, ген. А. А. Мосолов (Александр Александрович Мосолов в 1900–1916 годах занимал должность начальника канцелярии Министерства императорского двора и уделов. — Авт.), человек умный и наблюдательный, хорошо видевший слабые стороны режима и впоследствии поведавший публике о своих мрачных прогнозах… независимо от бесед со мной и другими к. д., и Д. Ф. Трепов не дремал, и противники Думы занимались своим "зорким наблюдением" не только над Думой, но и над сторонниками ее сохранения. Столыпин попробовал поговорить со стариком Фредериксом. Но "у него такой сумбур в голове, что просто его понять нельзя", сообщил он Коковцову. Он обещал Коковцову "непременно говорить" и с Треповым, "ввиду влияния Трепова на государя". Но из этого, кажется, ничего не вышло. Трепов вел свою линию. В результате своих разведок он уже успел составить примерный список членов министерства доверия, куда включил и меня (без моего ведома, конечно). Он довел этот список до сведения царя, а Николай II сообщил этот "любопытный документ" Коковцову, не называя автора».

Несколько дополним Милюкова и приведем упомянутый им треповский проект состава будущего правительства (он интересен тем, что подтверждает — дворцовый комендант, в отличие от Столыпина, готовился к передаче всей полноты власти во внутренней политике либеральной оппозиции): председатель Совета министров — Сергей Андреевич Муромцев (видный юрист, председатель I Думы, был близок к умеренным кадетам), министр внутренних дел — Милюков или Иван Ильич Петрункевич (видный кадет, депутат I Думы), министр юстиции — Владимир Дмитриевич Набоков (видный юрист и криминалист, товарищ председателя ЦК ПНС, депутат I Думы) или Владимир Дмитриевич Кузьмин-Караваев (видный юрист, депутат I Думы, лидер Партии демократических реформ, образованной рядом бывших правых кадетов), министр иностранных дел — Милюков или Извольский, министр финансов — Михаил Яковлевич Герценштейн (экономист, видный кадет, депутат I Думы), министр земледелия — Николай Николаевич Львов (депутат I Думы, умеренный кадет, в знак протеста против радикальной позиции ЦК ПНС вышел из думской фракции кадетов), государственный контролер — Шипов, министры военный, морской, министр императорского двора и уделов — «по усмотрению Его Величества».

Об упомянутых Коковцовым воспоминаниях Шилова и их авторе следует сказать отдельно. Шипов стоял правее кадетов. Возглавляя умеренный «Союз 17 октября», он выступал за сотрудничество с властью на основе положений царского манифеста о даровании свобод и уважении прав Думы. Министр внутренних дел был уверен, что столь авторитетный общественный деятель (особо влиятельный среди земцев) умеренного направления будет оказывать сдерживающее влияние на кадетов, стремившихся получить «всё и сразу». В этом его поддерживал и Извольский, на тот момент наиболее политически близкий Столыпину член горемыкинского кабинета: «Очень важно было бы включить в министерство Шилова, так как он пользуется большим влиянием среди известных социальных кругов, которые весьма разнообразны по своим политическим симпатиям, и так как он олицетворяет собою движение, имеющее только немногих представителей в Думе, но чрезвычайно влиятельное среди членов земства».

А вот что сам Шипов вспоминал о предыстории переговоров со Столыпиным, которые в случае успеха могли бы изменить дальнейшую историю России: «Всё более и более обостряющиеся отношения между правительством и Государственной думой и вызывающее положение, занимаемое последней, говорил H. H. Львов, приводят П. А. Столыпина к убеждению в необходимости роспуска Думы. Но, приходя к такому заключению, П. А. Столыпин оценивает всё значение этого опасного шага и признает, что он не может быть сделан настоящим правительством с И. Л. Горемыкиным во главе, не пользующимся надлежащим авторитетом, и полагает, что роспуск Думы должен быть произведен обновленным правительством, имеющим во главе общественного деятеля, пользующегося доверием в широких кругах общества, и таковым лицом П. Л. считает меня. Государь одобряет предположения П. А. Столыпина и поручил ему со мной переговорить».

Как видим, Шипов определенно утверждает, что Столыпин перед началом переговоров был уже убежден, что Государственная дума должна быть распущена. Да, несомненно, глава МВД считал такой вариант событий наиболее желательным. Но представляется всё же, что именно провал переговоров о создании коалиционного правительства заставил его окончательно прийти к этому убеждению. Министр более не сомневался, что это единственная возможность избежать дальнейших потрясений, и отстаивает данную позицию в правительстве и перед колеблющимся императором. Мы об этом можем говорить уверенно — в отличие от суждения Львова (не обладавшего всей полнотой информации о раскладе сил в Совете министров) — есть свидетельство Извольского о позиции, занятой Столыпиным на заседании правительства во время обсуждения вопроса об отношениях с парламентом: «Как можно было ожидать, Дума с самого начала не только приняла враждебную позицию по отношению к правительству, но и ясно показала стремление расширить права, дарованные манифестом 1905 года.

Впервые это обнаружилось в проекте ответа на тронную речь, составленном в комиссии из тридцати трех членов Думы, целиком принадлежащих к оппозиции.

Этот ответ включал в себя все пункты программы кадетской партии с требованиями уничтожения Государственного совета, установления ответственности министров перед Думой, всеобщего голосования, отмены исключительных законов, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий и т. д. Аграрный вопрос разрешался очень радикально, путем передачи крестьянам всех кабинетских и монастырских земель, а также путем принудительной экспроприации части земель, принадлежащих частным собственникам.

В дальнейшем намечались принципы полной амнистии по политическим и религиозным преступлениям.

Обсуждение проекта ответа заняло неделю и закончилось особенно бурным ночным заседанием, в котором лучшие ораторы кадетской партии — Петрункевич и Родичев (Федор Измайлович Родичев — депутат I Думы, член ЦК ПНС) — произнесли пламенные речи, упрекая правительство за жестокое подавление революционного движения и требуя немедленного освобождения арестованных в связи с последними событиями.

Ответ на тронную речь был единодушно принят присутствовавшими в заседании членами Думы, а небольшая группа октябристов и консерваторов покинула зал, не осмеливаясь голосовать против.

Принятие этого ответа, несомненно, знаменовало собой стремление Думы присвоить себе права Учредительного собрания и принудить власть пересмотреть манифест 1905 года самым радикальным образом.

Это вызвало чрезвычайное раздражение в правительственных кругах и сопровождалось спорами между представителями народа и монархической власти о способе, которым ответ должен быть представлен императору. Он отказался принять депутацию, выбранную для этой цели Думой, и известил председателя, что может принять адрес не иначе как только через министра императорского двора. Депутаты сочли это оскорбительным для себя, так как они употребили величайшие усилия, чтобы облечь свои требования в наиболее корректные и даже проникнутые духом лояльности к личности государя формы. Благодаря благоразумному воздействию на Думу со стороны некоторых кадетских лидеров она не настаивала на своей точке зрения. Указывая, что она не будет спорить о форме передачи адреса императору, и, отмечая, что предложенный способ передачи одинаков и для Государственного совета, Дума решила отнестись к этому как к простой формальности, требуемой императорским двором.

Но вскоре антагонизм между Думой и правительством снова обнаружился весьма резко, когда в первый раз на трибуне появился Горемыкин, чтобы в ответ на адрес огласить декларацию министерства, которая объявляла абсолютное nonpossumus (переводится с латыни «мы не можем» — из «Деяний апостольских» (4, 20). Выражение, примененное папой Климентом VII для ответа на требование короля Англии Генриха VIII развести его с супругой Екатериной. Применяется иносказательно в качестве формулы категорического отказа. — Авт.).

Министерская декларация явилась предметом длительных прений в Совете Министров; со своей стороны, я не только горячо протестовал против содержания декларации, но выражал сомнение в праве дачи ответа Думе со стороны правительства. Ссылаясь на практику других парламентов, я пытался убедить моих коллег, что кабинет как таковой не призван вмешиваться в диалог между государем и народным представительством, и что единственным последствием подобного вмешательства явилось бы провоцирование конфликта с Думой, весьма опасного и бесплодного в данный момент. Я указывал далее, что было бы хорошо представить на рассмотрение Думы возможно большее количество законопроектов, что создало бы деловые дебаты и устранило бы все покушения со стороны депутатов на расширение прав Думы.

Мои указания, которые были поддержаны только одним Столыпиным (это еще раз подтверждает то, что министр внутренних дел до самого последнего момента пытался избежать эскалации конфликта с Государственной думой. — Авт.), не встретили сочувствия со стороны других коллег, и 26 мая Горемыкин в сопровождении всех членов кабинета с большой помпой отправился в Думу для чтения своей декларации».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.