Глава девятая УСПЕХ И РАСХОЖДЕНИЕ МНЕНИЙ

Глава девятая УСПЕХ И РАСХОЖДЕНИЕ МНЕНИЙ

В августе в Париже Дюран-Рюэль сообщил Ренуару о своём новом проекте. Он познакомился с неким господином Робертсоном, который предложил ему организовать выставку в Соединённых Штатах. Моне встретил эту идею без энтузиазма. Его совсем не радовала перспектива, что его картины будут отправлены к «янки». А Ренуар не увидел в этом на первый взгляд никакого неудобства. Но ему надо было ещё поработать…

Окончательно его сомнения рассеялись в Эссуа, куда его уговорила поехать Алина. Эссуа — небольшой городок в Шампани, насчитывающий всего 15 сотен жителей и сохранивший уклад старой деревни. Алина родилась в Эссуа 13 мая 1859 года, а в 1865-м, после неожиданного отъезда отца в Соединённые Штаты, она с матерью переехала в Париж. Мать стала зарабатывать на жизнь, устроившись портнихой в ателье, Алина тоже начала обучаться этому мастерству. Прожив столько лет в Париже, она по-прежнему была привязана к своей малой родине. Ренуар наслаждается отдыхом в Эссуа и снова пишет Алину. В предыдущем портрете, сделанном несколько недель спустя после родов, он изобразил её одну, анфас, в соломенной шляпке, украшенной розами. На этот раз он пишет её сидящей в плетёном кресле в саду с маленьким Пьером, которого она кормит грудью. Ещё несколько картин, выполненных там, тоже доставили ему удовлетворение. Это позволило ему написать Дюран-Рюэлю: «Думаю, что я закончил поиски и всё теперь будет хорошо. Как только вернусь, буду рад показать Вам всё, что привезу. Мне не хотелось бы говорить Вам больше, чтобы не делить шкуру неубитого медведя». В том же письме он подтверждает свое согласие участвовать в выставке в Соединённых Штатах. Он хотел бы отправить на выставку «Завтрак гребцов», «Ложу» и «Сборщиков мидий», считая, что эти картины произведут наибольший эффект. Дюран-Рюэлю было крайне необходимо, чтобы выставка оказалась успешной, так как его положение серьёзно пошатнулось. Противники пытались запятнать его репутацию скандалом вокруг поддельной картины. В прессе появились обвинения. Чтобы развенчать эти клеветнические заявления, Дюран-Рюэль публикует в ноябре статью в «Л’Эвенман», где доказывает свою невиновность. В этой же статье он называет Ренуара в числе тех художников, чьи произведения достойны фигурировать в самых крупных коллекциях. Это растрогало Ренуара. Ренуар, в свою очередь, написал ему: «Как бы они ни старались, им не удастся умалить Ваши достоинства, Вашу любовь к искусству и защиту художников при жизни. В будущем это будет Вашей славой, так как Вы — единственный, кто защищал и поддерживал нас в этот трудный период».

К концу 1885 года проведение выставки в Нью-Йорке всё ещё оставалось гипотетическим. Дюран-Рюэль был в крайне затруднительном положении и ничем не мог помочь художникам — ни регулярно платить им, ни покупать их картины. Поэтому некоторые из них решили, что следует попытаться организовать новую выставку импрессионистов. Особенно активен был Писсарро. Осенью он познакомился с Сёра. Его техника точечного мазка, которую Сёра назвал дивизионизмом и пытался научно обосновать, настолько вдохновила Писсарро, что он тоже решил овладеть ею. Писсарро настаивал на организации очередной выставки, но Ренуар и Моне вовсе не были убеждены в её необходимости. Они даже подумывали о том, чтобы попытаться продавать свои работы без Дюран-Рюэля. Ренуар не спешил с ответом Писсарро, он колебался. Однако, устав от надоедливости Писсарро, он в конце концов согласился. И Писсарро написал в конце декабря 1885 года: «Даже Ренуар рад участвовать в выставке». Но сам Ренуар считал, что может всегда отказаться от участия. В конце концов, если он это сделает, у него есть возможность представить свои работы в Салоне «Группы двадцати», открывающемся в феврале в Брюсселе. Группа из двадцати художников-новаторов, объединённая молодым адвокатом Октавом Мосом в 1884 году, организовала выставку, без жюри, где были представлены работы Ван Риссельберга, Энсора, Кнопфа и Тооропа…87

Одиннадцатого января 1886 года Ренуара в его мастерской посетила Берта Моризо. Очевидно, он обсуждал с ней и вопрос о выставке, за которую так ратовал Писсарро. Но не это отметила Берта в своём дневнике: «Была у Ренуара. На мольберте — рисунок красным карандашом и мелом, где изображена молодая мать, кормящая грудью младенца. Сколько изящества и грации! Когда я стала восхищаться рисунком, он показал мне целую серию работ, изображающих ту же модель в таком же состоянии. Он — первоклассный рисовальщик; все эти подготовительные этюды для картины показались бы очень странными для публики, считающей, что импрессионисты работают совершенно произвольно. Я не думаю, что можно было бы добиться большего совершенства формы на двух рисунках обнажённых женщин, входящих в море. Они меня очаровали в такой же степени, как обнажённые Энгра. Ренуар заявил мне, что считает изображение “ню” одной из необходимых форм в искусстве». Как не удивиться, увидев все эти новые работы Ренуара, тому, что на восьмой выставке импрессионистов, открывшейся 15 мая 1886 года на улице Лафит, дом 1, над рестораном «Мезон доре», не оказалось ни одной картины Ренуара?

Тем не менее месяц спустя, 15 июня, когда завершилась эта выставка, ставшая последней совместной выставкой импрессионистов, Ренуар представил пять полотен в галерее Жоржа Пти. Мадам Шарпантье настояла на том, чтобы Жорж Пти пригласил его участвовать в пятой международной выставке, где были представлены также работы Моне. Чтобы окончательно убедить Жоржа Пти, она даже пообещала ему отдать на выставку свой портрет с детьми, имевший успех в Салоне 1879 года. На следующий день Октав Мирбо выразил своё восхищение живописью Ренуара в статье, опубликованной в «Ле Галуа»: «Ренуар уже не раз менял манеру письма. Сейчас, после длительных поисков, он, кажется, добился прекрасной и спокойной ясности в искусстве. От портрета мадам Шарпантье с детьми, шедевра, ставшего важной вехой в его жизни, он пришёл к своим обнажённым, в которых передал с захватывающей достоверностью практически непередаваемое в своей свежести и прелести женское тело. А теперь, осмелюсь сказать, он поднялся ещё выше. Его “Материнство” вызывает восхищение. Эта картина воскрешает в памяти очарование примитивистов, чёткость японской живописи и мастерство Энгра». Более того, Мирбо ставит Ренуара в один ряд с Моне и Роденом. 18 июня Ренуар пишет ему письмо с благодарностью: «Я только что прочёл Вашу передовицу в “Ле Галуа”. Вы оказали мне честь, поставив рядом с двумя наиболее выдающимися представителями искусства нашей эпохи. Я не стану кривить душой. Я очень горжусь этим и очень благодарен Вам за то, что Вы вдохновляете меня на дальнейшую работу, чтобы на следующей выставке доказать всем, что Вы правы». И напротив, гневная статья Феликса Фенеона появляется в «Ла Вог» от 28 июня. Фенеон не может простить Ренуару его отказ выставляться рядом с его другом Сёра: «Пьер Огюст Ренуар отправил на выставку на улице Сез портреты мадам Шарпантье с детьми (1878 года), мадам Берар (1879 года) и мадам Клаписсон (1883 года). Он держит при себе свои хорошие картины — и лишь на его выставках мы узнаём этого лучезарного художника женской кожи и глаз цвета морской волны, весёлого и мягкого колориста, пишущего в нежных тонах». Фенеон не лучше Золя, только что опубликовавшего свой роман «Творчество», посвящённый живописи. Роман вызвал глубокое разочарование Ренуара и его друзей, хотя это и не явилось сюрпризом. Ренуар никогда не скрывал своего отвращения к произведениям Золя: «Когда хочешь описать какую-то среду, надо начать с того, как мне кажется, чтобы представить себя в шкуре своих персонажей. А Золя довольствуется тем, что открывает небольшое окошко, бросает взгляд на улицу и тут же воображает, что способен описать народ… Ну а буржуа? Но какую прекрасную книгу он мог бы написать, не только как историческую реконструкцию очень оригинального движения в искусстве, но также и как человеческий документ! Ведь именно на это он претендовал. В своём “Творчестве” он сумел всего лишь рассказать о том, что видел и слышал во время наших встреч и споров и в наших мастерских, но он так и не понял нашего искусства. В сущности, Золя совсем не старался представить своих друзей такими, какими они были, показать их достоинства…» Кроме того, Ренуар, очевидно, разделял мнение Моне, написавшего Золя: «Я борюсь уже в течение долгого времени и очень опасаюсь, как бы в тот момент, когда мы добились успеха, враги не воспользовались Вашей книгой, чтобы разгромить нас». Но в данный момент не столько резонанс от романа Золя, сколько результат поездки Дюран-Рюэля волновал группу художников и в особенности Ренуара.

Ренуар узнал, что Дюран-Рюэль, вернувшись в Париж 18 июля, поспешил к своему коллеге Жоржу Пти и выразил недовольство тем, что Пти тоже стал заниматься импрессионистами. Сам Дюран-Рюэль был весьма сдержан по поводу своей выставки в Нью-Йорке на Медисон-сквер-гарден, организованной с помощью Американской ассоциации искусств. Там были представлены работы французских художников от Будена до Сёра. Выставка имела успех и была продлена: с 25 мая её перевели в помещение Америкэн Арт Галлери. Ренуар заключил: «Американская публика, возможно, не настолько смышлёная, как французская, но она не считает нужным насмехаться, когда не понимает». Дюран-Рюэль хранил молчание о результатах продажи работ на выставке в Нью-Йорке, так как предпочитал сначала расплатиться с долгами. Тем не менее он всё-таки немного поделился и с художниками, зная, насколько остро они нуждаются в деньгах.

Этого Ренуару было достаточно, чтобы отправиться с семьёй в Бретань. Он снял небольшой дом на два месяца в Лa-Шапель-Сен-Бриаке, недалеко от Динара. Ему там очень нравится, и он спешит пригласить туда Моне. Он пишет: «Я нашёл прелестный уголок. Всё здесь крошечное, небольшие заливы с прекрасными пляжами, песок, небольшие скалы, но море великолепное. Мне кажется, что я любуюсь панорамой в каком-то морском музее. Одним словом, это красиво, но вовсе не грандиозно. Тем не менее я считаю, что тебе лучше, не теряя времени, приехать сюда и увидеть всё самому. Я снял на два месяца дом, где пять или шесть комнат для нас двоих. Если тебя это привлекает и ты хочешь приехать, не стесняйся, нет ничего проще. Я пока ещё мало что видел, наблюдал парусники почти у моего порога. Я предвкушаю увлекательные прогулки по этим многочисленным крошечным бухточкам…» Но Моне отклонил приглашение друга — у него иные планы. Если он покинет Живерни, то только для того, чтобы писать Бель-Иль-ан-Мер. А между тем Дюран-Рюэль сообщил Ренуару, что готовит новую выставку в Соединённых Штатах и хотел бы получить его свежие работы. Это несколько расстраивало планы Ренуара на лето. Поэтому он делает своему торговцу картинами предложение: «Вот чем я хотел бы здесь заняться. Я собираюсь работать здесь до конца сентября, но буду делать рисунки и акварели, предварительные этюды для работы зимой. Поэтому, вернувшись к 25 сентября, я смогу Вам дать отличные работы 19 октября или позже. Не слишком ли это поздно? Прошу Вас ответить мне. Если поздно, то я попытаюсь изменить свои планы. Я очень доволен, так как не сомневаюсь, что теперь могу писать уверенно и лучше, чем прежде». Последняя фраза успокоила Дюран-Рюэля. Ему оставалось только ждать.

Однако вскоре выставка в Нью-Йорке переносится на более поздний срок. Когда именно она состоится, пока неясно. Кроме того, американские торговцы картинами, обеспокоенные появлением на их рынке Дюран-Рюэля, добились, чтобы картины, направляемые им в Америку, облагались высокой пошлиной. Отсрочка только обрадовала Ренуара. В середине октября он переехал из мастерской на улице Лаваль в другую, на бульваре Рошешуар, дом 35, и написал Моне: «Я прибыл недавно и потратил массу времени на поиски новой мастерской… Вернувшись в Париж, я уничтожил написанные летом холсты, в работе над которыми, как мне казалось прежде, я добился большого искусства, подобно Писсарро. Несмотря на это, я очень доволен, что я снова в Париже. Я надеюсь, что Монмартр будет менее жестоким, чем море, и что, несмотря на все мои беды, я смогу подготовить отличные работы к выставке».

Дюран-Рюэль, со своей стороны, не был обескуражен проблемами, возникшими в связи с организацией новой выставки, и даже предложил и Ренуару, и Моне сопровождать его в Соединённые Штаты. 18 ноября он написал Моне: «Вчера я беседовал с Ренуаром об Америке, уверяя его, что там он смог бы добиться успеха. Он сказал мне, что, если я гарантирую ему успех, он готов ехать. А что думаете об этом Вы?» И он снова повторил с настойчивостью: «Если мы поедем туда втроём, Вы, Ренуар и я, я уверен в успехе». Ренуар подтвердил: «Я думал поначалу, что это просто шутка. Но я очень удивлён, как и ты, что всё это оказалось серьёзно. И я заверяю тебя, что я до сих пор далёк от мысли, что Америка — лучшее средство для решения наших проблем».

Три дня спустя Ренуар, особенно не озабоченный маловероятной перспективой путешествия через Атлантику, поспешил зарезервировать места в Парижской опере, чтобы присутствовать на премьере «Лоэнгрина» Вагнера, которая должна была состояться… в апреле 1887 года. Когда Ренуару вместе с Алиной случалось оставлять маленького Пьера, чтобы отправиться на спектакль, они просили соседку присмотреть за ним. Но в антракте они выбегали из театра, нанимали фиакр и мчались домой, чтобы убедиться, что там всё в порядке. «Как бы не случилось пожара! Или, кажется, я мог забыть выключить газ», — объяснял Ренуар. Но когда его приглашала в гости Берта Моризо, он всегда ходил туда один.

Берта Моризо с мужем Эженом Мане с 1883 года проживали на улице Вильжюст, дом 40. В каждой комнате квартиры на первом этаже она развесила картины Эдуара Мане, своего деверя. Уже в течение нескольких месяцев Берта регулярно приглашала Ренуара на обеды по четвергам. Художник не пропустил ни одного приглашения. Эти визиты доставляли ему огромное удовольствие, так как хозяйка была наделена необычайным обаянием, обладала способностью буквально творить чудеса: «Рядом с ней даже Дега становился любезным!» В четверг 16 декабря Ренуар, прибыв к супругам Мане, узнал, что Малларме, приглашённый, как и Моне, не сможет прийти. Малларме написал Берте Моризо записку, оправдывая своё отсутствие: «Я очень сожалею, что не могу воспользоваться Вашим любезным приглашением. Я зван в четверг в дом, где меня должны представить старому Барбе д’Орвийи, которым я восхищаюсь; именно поэтому я не могу появиться у Вас, где всегда чувствую себя так уютно. Экая незадача, тем более что я так редко бываю в гостях. К тому же мне так хотелось бы повидаться и с Моне, и с Ренуаром». Ренуар был очень огорчен отсутствием поэта, к которому питал глубокую симпатию, хотя поэзия Малларме казалась ему слишком заумной. И Ренуар, и Малларме ценили гостеприимство Берты Моризо, её обаяние, восхищались её талантом художницы. Ренуар дорожил этими дружескими отношениями и моральной поддержкой.

Он действительно нуждался в доверии и поддержке. Последними «светскими» портретами, написанными им, были портреты детей доктора Этьена Гужона, избранного сенатором в январе 1885 года. Возможно, это Антонен Пруст представил Ренуара Гужону во время банкета, посвящённого Эдуару Мане, 5 января 1885 года. А может быть, их познакомил Поль Полей, тоже врач, основатель школы дантистов, занимающийся в свободное время скульптурой. Он предложил Ренуару сделать его бюст в обмен на портрет своей жены. Портреты детей Гужона были написаны с атрибутами «добропорядочных семей» Третьей республики: в матросском костюмчике, с обручем или кнутиком в руке. А после завершения этих портретов Ренуар день за днём работал в своей мастерской на бульваре Рошешуар над «Купальщицами», начатыми двумя годами ранее. Заказы на портреты поступали редко, поэтому уже несколько месяцев он всё внимание сосредоточил на этом полотне. Он хотел подготовить его к следующей, шестой международной выставке, которая должна была открыться 8 мая 1887 года в галерее Жоржа Пти.

Вероятно, тот же Полен сообщил Ренуару, в каком затруднительном положении находится Писсарро. В январе 1886 года Полен заказал ему роспись веера, который он хотел подарить своей невесте. Этот простой заказ стал для Писсарро неожиданным заработком. Ренуар, став вместе с Роденом и Моне членом комитета международной выставки, хотел, чтобы Писсарро тоже смог участвовать в ней. Он написал Писсарро 5 марта: «Мне поручено сообщить Вам следующее, хотя боюсь, что я немного запоздал (Вы знаете, как порой бываешь занят в Париже) и Вы уже знаете о мнении Пти. Как бы то ни было, я решил Вам написать, чтобы доказать, что, несмотря на раскол среди нас, в котором не мы повинны, мы не забываем о нашем долге. Хотя и Ренуару, и мне известно о Вашей точке зрения и об отрицательном отношении к этой выставке, мы сочли нашим долгом проголосовать за Ваше участие в ней, совершенно не зная, как Вы к этому отнесётесь, так как у нас не было ни времени, ни возможности обсудить это с Вами». За несколько дней до этого письма Писсарро заявил сыну: «Они меня бойкотируют». Вскоре Писсарро поблагодарил Моне и Ренуара. Он настолько нуждался в продаже своих картин, что уже дал согласие Жоржу Пти, хотя нужно было заплатить взнос в 500 франков за участие в выставке. Моне не удержался, чтобы не написать тогда Берте Моризо, которая тоже должна была участвовать в международной выставке: «Писсарро, таким образом, больше не боится оказаться в плохой компании, а его убеждения не выдержали испытания временем». Ренуар придерживался того же мнения. Он очень сдержанно относился к тому, что Писсарро, овладев дивизионистской техникой Сёра, пытался доказать, что она научно обоснованна. Тем не менее Ренуар не придавал этому большого значения, так как не выносил конфликтов; сведению счётов он предпочитал терпимость и доброту. Что же касается конфликтов, то их у него было предостаточно в связи с его собственным творчеством… В течение нескольких недель по Парижу распространялся слух, что Ренуар якобы уничтожил всё, что написал предыдущим летом. Что же тогда он сможет представить у Жоржа Пти?

Восьмого мая 1887 года среди шести картин Ренуара, выставленных в залах галереи Жоржа Пти на улице Сез, были «Большие купальщицы». Картина привлекла внимание и вызвала много споров. Ренуар рассказывал Воллару: «Какими воплями меня встретили! На этот раз все, во главе с Гюисмансом, были единодушны, решив, что я — пропащий человек; некоторые даже посчитали меня лентяем. И только один Бог знает, сколько я корпел над этой картиной!» В июле в «Ревю андепендант» Гюисманс расправляется с картиной несколькими фразами: «Его (Ренуара. — Е. Н.) “Опыт декоративной живописи”, по-видимому, был навеян античными гравюрами; даже позы его женщин старомодные, и, следует признать, их телеса выглядят словно фарфоровые на фоне неопределённого пейзажа, одновременно современного и старинного». Писсарро тоже в замешательстве: «Я прекрасно понимаю его усилия, его стремление не оставаться на месте, но он решил сосредоточить всё внимание на линии. Его фигуры отделены одна от другой, они никак не связаны друг с другом, что также непонятно. Ренуар, не владея рисунком и теми прекрасными тонами, какие он инстинктивно ощущал прежде, выглядит непоследовательным». Голос Мирбо был одним из немногих, раздавшихся в защиту Ренуара. 14 мая 1887 года он написал в «Жиль Блас»: «Я восхищаюсь “Купальщицами” Ренуара, этим огромным декоративным полотном, вызвавшим столько критики. Я считаю его одним из самых красивых и самых интересных произведений этого времени. Оно преисполнено бесконечной нежности. На берегу реки, на фоне прелестного пейзажа, необычайной ясности, с плакучими ивами вдали, купаются молодые женщины. Композиция картины изысканная, несмотря на (или, скорее, по причине) некоторую сухость рисунка в стиле Энгра, которой художник смело стремился добиться. Перед нами тщательно продуманное и настолько мастерски исполненное произведение, которое можно было бы назвать квинтэссенцией искусства»… И далее он уточняет: «Следует увидеть это полотно, причём смотреть на него достаточно долго, чтобы ухватить одну за другой все его прелестные детали, все задуманные модуляции. Ибо Ренуар пользуется методом утончённого и смелого упрощения, что делает его картину трудной для понимания теми, кто не посвящён в эту тайну: душу великого художника. Время рассудит, и “Купальщицы” останутся одним из самых прекрасных полотен этого столетия. Они займут место рядом с бессмертными картинами, чья вызывающая восхищение красота сохранится на века». А «Ревю андепендант», опубликовавшее обвинительную статью Гюисманса, поместило также другую статью, совершенно неожиданную, подписанную Теодором де Визева. Высокообразованный публицист, поклонник Вагнера, создавший, в частности, «Ревю вагнерьен» в 1884 году, выступил в защиту Ренуара. Знакомство с ним имело и другие последствия. Визева представил художнику Робера де Бонньера, который вскоре заказал Ренуару портрет своей жены. Работа над портретом оставила у Ренуара самые ужасные воспоминания: «Я не помню, чтобы какой-нибудь другой холст извёл меня в большей степени!» Мода того времени требовала, чтобы женщины были бледны. И мадам Бонньер добилась этого, строго ограничивая себя в еде: «она ела какие-то крошечные кусочки пищи на дне своей тарелки». А перед сеансом позирования она опускала руки в холодную воду, чтобы они стали ещё белее…

Приятной неожиданностью стало для Ренуара письмо от Дюран-Рюэля, всё ещё находившегося в Нью-Йорке. Преодолев таможенные и административные барьеры, тот, наконец, открыл выставку 25 мая, хотя это было уже слишком поздно, чтобы можно было рассчитывать на удовлетворительные финансовые результаты. Тем не менее итог Аукциона, организованного 5 и 6 мая в залах Художественной галереи Мура на Пятой авеню, дом 290, был очень обнадёживающим. Ренуар ещё не знал об этом, когда написал торговцу 12 мая: «Чем Вы занимаетесь и когда Вы сможете отдохнуть от всех этих сражений? И сможете ли Вы выйти из этого боя целым, без заметных ран? Когда Вы возвращаетесь? Вы, вероятно, пока не знаете этого. Было очень любезно с Вашей стороны найти несколько минут, чтобы написать мне в разгар всех этих хлопот. Я хотел бы, со своей стороны, сообщить Вам что-нибудь интересное, но я веду довольно замкнутый образ жизни и почти ни с кем не встречаюсь. Ваш магазин выглядит мрачно без своего хозяина, и я с болью смотрю на грустные картины, уныло висящие на стенах. А какие картины! Вам необходимо вернуться, чтобы вдохнуть жизнь во всё это, так как я опасаюсь, как бы Вы не упустили синицу, погнавшись за журавлём в небе с Вашей Америкой. Но я не намерен давать Вам советы, которым Вы всё равно не последуете. У Вас есть Ваш план: следуйте ему до конца. Но покидать Париж, чтобы столкнуться с теми же трудностями в другом месте, мне кажется неосмотрительным. Выставка у Жоржа Пти открыта и имеет немалый успех, по мнению многих, так как очень трудно оценить самому то, что происходит. Я считаю, что продвинулся на один шаг к признанию публикой, небольшой шаг, но это всегда так… Одним словом, публика, кажется, привыкает к моему творчеству. Возможно, я и ошибаюсь, но так говорят со всех сторон. Почему именно на этот раз, трудно понять».

Ренуар не может понять реакции зрителей, а потому ему ничего не остаётся, как продолжать работать. В августе 1887 года он отправляется в Везине, чтобы писать фигуры на пленэре. Он проводит несколько дней в Булонь-сюр-Мер, где завершает один портрет. В том же месяце он принимает приглашение Мюрера, переехавшего жить в Овер-сюр-Уаз. В коллекции Мюрера насчитывается 15 работ Ренуара, в том числе портрет самого коллекционера, написанный художником десятью годами ранее. Волею судеб в тот же день у Мюрера оказался Писсарро. Он вспоминал позже бурную дискуссию, разгоревшуюся после обеда: «В какой-то момент Мюрер заявил мне: “Но Вы же прекрасно понимали, что невозможно писать точками”. А Ренуар добавил: “Вы забросили дивизионизм, но Вы не хотите признать, что Вы ошибались!” Я сердито ответил Мюреру, что он, кажется, принимает меня за обманщика, а Ренуару сказал: “Мой дорогой, я ещё не дошёл до такой степени маразма. Впрочем, Мюрер, Вы ничего в этом не смыслите, а Вы, Ренуар, Вы действуете наобум. А я знаю, что я делаю”. Одним словом, они утверждают, не разобравшись, что Сёра ничего не изобрёл, что он считает себя гением и т. д. Можешь себе представить, как им от меня досталось. Я надеялся, что они хоть немного знают о нашем движении, но не тут-то было, они не понимали ни слова»… Но Ренуара всё это нисколько не волновало. Если, по мнению Писсарро, он действует наобум, находясь в непрерывном поиске, тогда ему остаётся продолжать это делать.

Но подобные поиски не всегда приносят удачу. В этом он убедился осенью. Он написал тогда Полю Берару: «Я в Трувиле со вчерашнего дня и думаю, что уеду завтра. Место здесь чудесное, дорога из Онфлёра великолепна. Но что за уныние царит повсюду, по крайней мере, на мой взгляд! И вскоре после приезда у меня возникло желание уехать… Я поеду в Лувесьенн, где меня ждут с нетерпением. После этого я займусь портретами, а если нет, то вернусь повидаться с Вами, но здесь я ничего не могу делать. Я жду, когда поднимется настроение, но это маловероятно, так как на самом деле я считаю, что потерял этот год. Я не могу заставить себя начать писать. Я с нетерпением ожидаю зимы, чтобы работать в своей мастерской, поскольку в этом году все мои попытки писать на пленэре не принесли никакого успеха. Однако я не хочу слишком долго плакаться в Вашу жилетку, ведь стоит выглянуть солнцу, как оно поможет мне быстро забыть все мои переживания, но, оно, к несчастью, не хочет появляться». Непонятная погода…

К концу года не публика, не «точки» Сёра и не капризы погоды, а поэмы Малларме привели Ренуара в замешательство. Малларме планировал иллюстрированное издание поэм в прозе под названием «Лакированный ящик». Он попросил Берту Моризо проиллюстрировать «Белую кувшинку», а Ренуара — «Будущий феномен». Текст этих поэм в духе символизма был настолько замысловатым, что и оба художника оказались в замешательстве. Берта обращается за помощью к Малларме, написав ему 11 декабря: «Вы будете очень любезны, дорогой месье, если придёте к нам на обед в четверг. И Ренуар, и я находимся в смятении, нам необходимы разъяснения для иллюстраций». Очевидно, разъяснения, данные Малларме, не оказались достаточными, так как проект в конце концов был заброшен…

Чтобы вырваться из состояния творческого кризиса, который изводил его уже в течение нескольких месяцев, Ренуар вместе с Алиной отправляется на юг, встретиться с Сезанном и поработать рядом с ним. Однако его пребывание в Жа-де-Буффан продлилось меньше, чем он предполагал. Он написал Моне: «Я оказался в затруднительном положении в то время, когда получил твоё письмо, и поэтому не, мог сразу ответить, так как мне пришлось переезжать из одного убогого отеля в другой, не имея денег. Мы были вынуждены срочно покинуть дом Сезаннов из-за того, что там царила “жуткая скаредность”. Короче, теперь я остановился в Мартиг, небольшом рыбацком посёлке, издавна привлекавшем художников. Я вижу здесь всё те же скверные картины, что и повсюду. И тем не менее здесь очень красиво, и я надеюсь извлечь из этого что-нибудь полезное». Ренуар, не питая особой надежды, приглашает Моне, находящегося в Антибе, присоединиться к нему. Но Моне слишком дорожил своим одиночеством. Именно поэтому несколькими неделями ранее он отсоветовал Ренуару спуститься на побережье.

Хотя и Моне, и Ренуар находились далеко от Парижа, это не мешало им быть в курсе столичных событий и тех разногласий среди художников, которые усугублялись с каждым днём. Художник Жан Шарль Казен, член комитета международной выставки в галерее Жоржа Пти, подал в отставку, а Пти принял её, не предупредив никого. Подобный демарш мог скомпрометировать учредителей новой выставки в 1888 году. Это подтвердилось в апреле. Вернувшись в Париж в середине марта, Ренуар узнал, что Пти организует продажу картин в тот же день, когда должна открыться выставка. 25 апреля Малларме написал Уистлеру: «Мне только что сообщил Ренуар, что международная выставка не откроется 6 мая у Пти; очень вероятно, что это произойдёт 16 мая у Дюран-Рюэля». То же самое Ренуар подтверждает Берте Моризо 18 мая. Следует отметить, что на эту выставку он представил 24 работы. Моне отказался участвовать в ней. Он принял приглашение Тео ван Гога, брата Винсента, уехавшего в Арль. Тео выставил десять картин, написанных Моне в Антибе, в небольшом зале основной галереи Буссо и Валадона на бульваре Монмартр, дом 19. Отсутствие Моне мало что изменило, так как выставка в очередной раз не имела успеха. Берта Моризо не побоялась признать, что это был «полный провал».

Чтобы прийти в себя после нового поражения, Ренуар проводит лето то в Пти-Женвилье у своего друга Кайботта, то в Эссуа, куда уехала на лето Алина с маленьким Пьером. Это было лето бесед и размышлений. В начале осени Писсарро написал сыну Люсьену о последней встрече с Ренуаром: «Мы очень долго беседовали с Ренуаром. Он признался мне, что все — Дюран-Рюэль, его старые поклонники — осуждают его эксперименты и уговаривают покончить с ними. Он болезненно реагирует на высказываемые мнения о его последней выставке. Я сказал ему, что для нас поиск всегда был целью, к которой должен стремиться любой толковый художник, что даже при больших неудачах это гораздо умнее, чем топтаться в романтизме. Ему больше не заказывают портретов!.. Чёрт возьми!»… А может быть, Писсарро был прав? Возможно, Ренуар действительно является одним из тех, кого Феликс Фенеон в своей статье в номере «Арт модерн» от 15 апреля причислил к «отжившему импрессионизму»?

После нескольких недель в Эссуа Ренуар написал Дюран-Рюэлю: «Я надеюсь, на этот раз Вы будете довольны. Я снова вернулся к старой манере, нежной и лёгкой, и не собираюсь больше отказываться от неё. Я хочу приехать в Париж с одной серией холстов, так как больше не буду ничего искать и поэтому в каждой новой работе добиваюсь прогресса. Они совершенно отличаются от моих последних пейзажей и монотонного портрета Вашей дочери. Я пишу рыбачек и женщину с веером, слегка отличающихся тоном, который я никак не мог найти и, наконец, подобрал. Здесь ничего нового, но эти работы напоминают картины XVIII века. Я говорю об этом для того, чтобы приблизительно объяснить Вам мою новую и последнюю манеру, навеянную Фрагонаром». Он скромно уточняет: «Я не сравниваю себя, поверьте, с мэтром XVIII века, а только пытаюсь объяснить Вам, в каком направлении я работаю…» Несколько недель спустя Ренуар написал Берте Моризо и её мужу, что не сможет приехать в Ниццу и погостить в их доме в Симиезе: «Я стал сельским жителем в Шампани, сбежав от дорогих моделей в Париже. Я пишу прачек или, вернее, женщин, полощущих бельё на берегу реки. Я жду наступления весны, надеясь, что она принесёт что-нибудь. Ваш белый дом, окружённый апельсиновыми деревьями в цвету, меня искушает, а особенно солнце. И всё же я не могу ответить “да” на ваше приглашение. Это не потому, что я не испытываю желания приехать, а потому, что я должен дописать своих прачек, а затем вернуться в Париж, чтобы сменить мастерскую». Ренуар переезжал из мастерской на бульваре Рошешуар в другую, на бульваре Клиши. Во время подготовки к переезду он встретился с Бертой Моризо, собиравшейся на юг. Она сообщила об этой встрече Малларме: «Я видела Ренуара накануне моего отъезда. Он вовсе не грустит, очень разговорчив и вполне доволен своей работой. Он должен приехать к нам погостить!» Но к концу года у Ренуара не было времени поехать в Ниццу. Ему было настолько хорошо в Эссуа, что он с трудом заставил себя вернуться в Париж. Он признался Эжену Мане: «Я всё больше становлюсь сельским жителем и, наконец, понял, что зима — прекрасное время года; огонь в больших каминах никогда не вызовет мигрени; поленья весело потрескивают в топке, а сабо предохраняют ноги от холода. Я с наслаждением ем каштаны и картофелины, испечённые в золе, и запиваю их стаканчиком “Кот д’Ор”. С большим сожалением я возвращаюсь в Париж, где “жёсткие воротнички”, забытые на несколько месяцев, снова начнут действовать мне на нервы; но я надеюсь не оставаться там слишком долго, чтобы снова не начались эти страдания». Но он из скромности умалчивает в этом письме о том, что уже в течение нескольких дней испытывает мучительные невралгические боли. В 48 лет у Ренуара произошёл частичный паралич лица, что было симптомом первой атаки прогрессирующего хронического полиартрита.

Друзья Ренуара вскоре узнали о его состоянии. В середине января 1889 года обеспокоенный Малларме написал Берте Моризо: «Говорят, что у Ренуара серьёзные проблемы со здоровьем». Месяц спустя он поспешил успокоить Берту: «Мне сказали, что Ренуару стало лучше… По-видимому, его заболевание, которое считали серьёзным, было просто результатом переохлаждения и обошлось без осложнений». Берта Моризо снова приглашает Ренуара в Ниццу, где климат более благоприятный, чем в Эссуа. Но Ренуар снова отклоняет приглашение. «Он нам написал, что у него болят глаза». И только в конце апреля Ренуар пишет доктору Гаше, сообщая об улучшении своего состояния. Он собирается посетить доктора и проконсультироваться у него, но прежде хотел бы нанести визит своему брату в Вильнёве.

В июле Ренуар был приглашён участвовать во Всемирной выставке, которой Париж отмечал столетие Великой французской революции. К этой выставке должно было завершиться сооружение Эйфелевой башни, которая станет, по мнению членов Института и ряда деятелей искусства, «позором» Парижа. Никто не сомневался в том, что выставка привлечёт небывалое количество посетителей. Ренуар отказался в ней участвовать. 10 июля 1889 года он написал одному из организаторов художественной выставки во Дворце изящных искусств: «Когда я буду иметь удовольствие увидеться с Вами, я Вам объясню свою позицию, которая очень проста. Дело в том, что я считаю, что всё, что я сделал до сих пор, плохо, и мне было бы крайне неприятно видеть это представленным на выставке».

Месяц спустя он должен был снова написать письмо с отказом, в котором, в отличие от первого письма, он очень сожалеет о том, что должен это делать. Одной из четырнадцати работ Мане, представленных на выставке, была «Олимпия». Моне предупредили, что один американский коллекционер собирается купить это полотно. Моне считал недопустимым, чтобы картина ушла в Соединённые Штаты. «Олимпия» должна быть в Лувре. И если бесполезно надеяться на её покупку государством, то, возможно, правительство согласится принять картину в дар. Моне, находясь в Живерни, стал распространять подписку, при этом сам он внёс тысячу франков. Огорчённый Ренуар был вынужден написать другу 11 августа: «Невозможно найти деньги… Мане займёт своё место в Лувре и без меня, я надеюсь. Но я лично ничего не могу сделать, только пожелать успеха в Вашем начинании».

Ренуар в смятении: он не уверен в себе. Он работает изо дня в день, несмотря на частичный паралич лица, причиняющий ему страдания. Заказы на портреты не поступают. И всё же он решает использовать небольшую сумму сэкономленных денег на то, чтобы снять дом у Максима Конила, свойственника Сезанна. Этот дом в Мобриане, недалеко от Экс-ан-Прованса, стал его убежищем на лето. Впервые он начал уделять особое внимание пейзажу и взял в качестве «мотива» гору Сент-Виктуар, куда его привёл Сезанн. Работая рядом с Сезанном, Ренуар снова восхищается другом: «Как это ему удаётся? Он не может положить двух цветных мазков на холст без того, чтобы это не выглядело сразу очень хорошо». Сам он, к сожалению, не обладает подобной уверенностью. Именно поэтому летом 1889 года он снова отклоняет приглашение принять участие в выставке «Группы двадцати» в Брюсселе. Он пишет Октаву Мосу: «Хотя я очень польщён Вашим любезным приглашением, я вынужден отказаться, так как не имею ничего достаточно интересного для показа публике, привыкшей видеть прекрасные работы». Эти сомнения Ренуара тем не менее не лишили верного ему Дюран-Рюэля надежды получить от художника что-нибудь интересное. Он старается помочь Ренуару деньгами, как только предоставляется возможность. Это позволило Ренуару в начале 1890 года отправить Моне 50 франков по подписке, организованной для покупки «Олимпии» Мане. В феврале 1890 года Моне, наконец, смог написать министру народного просвещения Арману Фалльеру о том, что они передают в дар государству «Олимпию» Мане, которая должна быть помещена в Лувр. Картина была куплена за 19 415 франков.

Но какая картина импрессионистов могла бы тогда претендовать на более высокую цену? По мнению Воллара, 1890 год был ещё «благословенной эпохой для коллекционеров»: «Всюду шедевры и, можно сказать, за бесценок». Спустя много лет он вспоминал: «У меня, в шестом округе на улице дез Апеннен, была прекрасная “Обнажённая” Ренуара, за которую я просил 250 франков, но её не удостаивали даже взгляда. Когда я приобрёл небольшую лавку на улице Лафит, работы Ренуара немного выросли в цене, и я робко просил за эту картину 400 франков. Помню, как один “именитый” коллекционер заявил мне: “Если бы у меня были лишние 400 франков, я бы купил это полотно, чтобы сжечь его перед Вами в Вашем камине, настолько огорчительно мне видеть Ренуара, представленного такой скверно нарисованной обнажённой”. Когда Ренуара оценили по достоинству, эта картина, прошедшая через руки нескольких владельцев, была в конце концов куплена Роденом, заплатившим за неё 25 тысяч франков. Она теперь является одной из жемчужин его музея». А в начале 1890 года Ренуар был очень далёк от мысли, что когда-нибудь его картины будут продаваться по подобной цене. Вполне вероятно, что такие цены ему казались неслыханными. Но он знал: коллекционеры почувствуют, что «понимают его, когда он станет дорогим художником». Он прекрасно сознавал, на что надо ориентироваться: «Видите ли, Отель Дрюо — это барометр искусства. Когда произведения будут продаваться по повышенным ценам, это явится доказательством того, что художник завоевал признание публики».

Визева стремился вывести Ренуара из состояния подавленности, в котором тот пребывал в связи с параличом лицевых мышц и первыми симптомами ревматизма. Визева должен был использовать всё своё красноречие, чтобы убедить его отправить свои работы в Салон «Группы двадцати» в Брюссель. Ренуар согласился отдать пять полотен на эту выставку, запланированную на февраль и март 1890 года, но сам не собирался туда ехать. У него было слишком много других забот, более важных, чем покорение бельгийской публики. Если его работы достаточно хороши, они сами это сделают. В конце января в еженедельнике «Л’Арт дан ле дё монд» появилась статья Андре Меллерио под заголовком «Художники в мастерской — Ренуар». Он пытается объяснить причину смятения Ренуара: художник сожалеет о том, что техника старых мастеров утрачена, а «творческая карьера современных художников полна унизительных, болезненных мелочей». Меллерио так описывает Ренуара: «Стоя, он лихорадочно размахивает руками, горячится, его негромкий голос становится резким, язвительным. Он заканчивает речь безапелляционным суждением, поворачивается и направляется неровными шагами в другой конец комнаты, покачивая головой, словно внутренне завершая дискуссию. Он неутомимый экспериментатор. Он непрерывно испытывает потребность искать, начинать заново, сделать лучше, обрекая себя на болезненные переживания». Однажды Ренуар сказал: «Когда роняешь на землю монету в 20 франков, знаешь, по крайней мере, что ищешь; а тут ищешь всё время, но не знаешь, что именно». Но незнание того, к чему нужно стремиться, вовсе не обескураживает Ренуара, и он продолжает поиски.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.