«ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОНСТАНТИН!»

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОНСТАНТИН!»

Ночь с 13 на 14 декабря для многих в Петербурге выдалась бессонной. С восьми часов вечера члены Государственного совета находились в Зимнем дворце, ожидая Николая Павловича, который должен был зачитать манифест о своем восшествии на престол. Около часа ночи великий князь прочитал манифест и распрощался с членами совета уже императором. Присягу назначили на девять утра. Члены совета разъехались по домам, Николай Павлович прошел к Александре Федоровне и просил ее мужественно перенести всё, чему бы ни предстояло случиться.

В доме на Мойке на квартире у Кондратия Рылеева тоже не спали. Нервно, шумно, бестолково, под восклицания Александра Одоевского: «Умрем, ах как славно мы умрем!» — разрабатывался план действий. Восставшие войска должны были выйти на Сенатскую площадь, принудить сенаторов отказаться от присяги, низложить правительство и издать Манифест к русскому народу. Черновик манифеста сохранился — он сообщал об учреждении временного правительства, об отмене крепостного права, рекрутских наборов, о равенстве прав всех граждан, объявлял свободу печати, вероисповедания и занятий. Манифест предполагалось опубликовать сразу после того, как революционная делегация в лице Рылеева и Ивана Пущина войдет в помещение Сената, потребует отмены присяги и объявит о низложении правительства. Тем временем Измайловский полк, Гвардейский морской экипаж и конно-пионерный эскадрон под предводительством Александра Якубовича отправятся к Зимнему дворцу и арестуют царскую семью. Лейб-гренадерский полк под командованием Александра Булатова должен был захватить Петропавловскую крепость и превратить ее в центр восстания.

«Диктатором», или руководителем восстания, выбрали гвардейского полковника князя Сергея Петровича Трубецкого. Рылеев предложил, чтобы Каховский, переодевшись в лейб-гренадерский мундир, проник в Зимний дворец и убил Николая Павловича. Но Каховский, как и Якубович, по некотором размышлении один за другим отказались от возложенных на них обязанностей — первый не пожелал убивать царя, второй — арестовывать.

После победы восстания, по плану заговорщиков, созывался Великий собор, которому и предстояло решить, какая форма правления, республика или конституционная монархия, установится в России и как поступить с царской семьей.

Около одиннадцати часов утра 14 декабря Московский полк под предводительством красноречивого автора романтических сочинений штабс-капитана Александра Бестужева, убедившего солдат восстать против «переприсяги», выстроился в форме каре на Сенатской площади. Именно в этот момент на площадь явился генерал Милорадович и был смертельно ранен. Тут выяснилось, что мятежники опоздали — Сенат пуст, сенаторы уже присягнули государю. Ожидали, что «диктатор» Трубецкой приедет на площадь и возьмет на себя командование, но князь не ехал; сидя в Генштабе, он только изредка выглядывал из-за угла — проверить, сколько войск прибыло на площадь. Но так и не решился возглавить восстание.

Слух

«На Черном море показывается престол со следующею на оном надписью: “Отпущен в море Константином, и будет взят Константином царем; а более никто взять меня не может»^{393}.

На площади раздавались беспорядочные выкрики: «Да здравствует император Константин! Да здравствует Конституция!».

Заговорщики уверяли солдат и простой народ, что Конституция — жена нового императора^{394}. Это смахивало на правду: все знали, что женой Константина была полячка, а значит, и имя у нее должно быть нерусское, неродное, сломаешь язык… Что за острослов тут скаламбурил, неведомо, но шутка его вошла в историю.

Опускаем хорошо известные подробности. Войска мятежников и государя стягивались на площадь. Уговоры митрополитов Серафима Глаголевского и Евгения Болховитинова ни к чему не привели. Митрополиту Серафиму кричали про Константина:

— Нет, он не в Варшаве, а на последней станции в оковах. Подайте его сюда!.. Ура, Константин!.. Скажи своему государю, чтобы он послал к нам Михаила Павловича: мы с ним хотим говорить, а ты, калугер[43], знай свою церковь!

В этой путанице и неразберихе звучали разговоры и о том, что законный наследник престола — великий князь Михаил Павлович. Ведь он, в отличие от трех старших братьев, родился после воцарения Павла, а значит, только он являлся сыном императора^{395}. В смутные дни января 1826 года в беседе с астраханским губернатором блаженный Гриша предсказал, что при Николае «постраждет человечество, прольются кровавые реки и волною их унесется Николай в море». «Когда же Россия озарится счастием и кем из монархов успокоится пророчествуемое тобою треволнение?» — поинтересовался губернатор. «Михаилом, — заключил блаженный, — им утвердится закон и им хвалиться будут народы не только ему подвластные, но и в соседстве живущие»^{396}.

Михаил Павлович, который в день присяги приехал в Петербург со станции Ненналь, где томился неделю, ожидая окончания разбирательств между старшими братьями, тоже был на Сенатской площади. Великий князь также пытался уговорить взбунтовавшееся войско и только чудом не был убит Кюхельбекером, который уже прицелился, но трое матросов из числа мятежников выбили из его рук пистолет и слегка прибили поэта прикладами ружей. В конце концов на Сенатскую площадь явился генерал артиллерии Сухозанет. Появление боевого генерала, прославившегося храбростью в Наполеоновских войнах, должно было послужить восставшим ясным намеком на то, что скоро с ними заговорят пушки.

На всё был один ответ: «Ура, Константин! Да здравствует Конституция!»

На площади стояли около трех тысяч восставших солдат и нейтральная толпа наблюдавшей за происходящим черни, которая легко могла перекинуться на сторону заговорщиков. Мороз усиливался, дворцовый караул развел костры, короткий зимний день кончался. Темнота могла сослужить мятежникам добрую службу, и новый государь приказал стрелять картечью. Стрельба длилась не больше пятнадцати минут, силы были слишком неравными, войска восставших и народ немедленно бежали. «В промежутках между выстрелами можно было слышать, как лилась кровь струями по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала»^{397}.

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена; я — император, но какой ценой. Боже мой! Ценой крови моих подданных!»^{398} — писал Николай I Константину Павловичу поздним вечером 14 декабря.

Константин, как водится, умывал руки. «Какое счастье среди этого горя, — отвечал он брату, — что я не был в Петербурге во время этого злополучного события, в этот критический момент, когда эта сволочь волновалась якобы во имя меня! Бог знает, какое зло могло бы произойти, и даже теперь я буду сильно опасаться, как бы одно мое присутствие не могло вызвать подобных сцен. По-видимому, во всем этом деле мое имя является как бы средоточием всего»^{399}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.