«КОМАНДОВАТЬ ВАМИ БУДЕТ БРАТ МОЙ»
«КОМАНДОВАТЬ ВАМИ БУДЕТ БРАТ МОЙ»
Еще в апреле 1814 года в Париже императора Александра посетила депутация польских генералов с просьбой позволить польским легионам, сражавшимся на стороне французов, возвратиться домой. Александр позволил. Великодушно (и не слишком дальновидно) разрешив даже сформировать из остатков польских легионов отдельный корпус под названием «войско герцогства Варшавского» — зародыш будущей польской армии. «Командовать вами будет брат мой», — добавил император, указывая на цесаревича, который присутствовал здесь же. Так и решилась его судьба. Цесаревичу суждено было стать главнокомандующим польской армией.
С ноября 1814 года он поселился в Варшаве, ненадолго покинув ее лишь в 1815 году для участия в кратком антинаполеоновском походе. Зимой цесаревич жил в сияющем свежими красками, только что отремонтированном Брюлевском дворце, летом — в простом, но изящном Бельведерском замке.
Наконец-то дымка рассеивалась, призрак обретал плоть. Карикатурная, миражная жизнь прекращалась. В последний раз хороводом мелькнули ненавистные, еще до рождения навязываемые ему роли. Капризная Фортуна, которая когда-то так приветливо склонялась над его колыбелью, затем только смеялась над ним, поднося к юной голове царские, императорские, королевские короны — и тут же роняя их из слабых рук, не успев толком даже примерить. Короны катились по натертому до блеска полу, рассыпались, превращались в мираж. И он, быстро шагающий по анфиладе Зимнего, мелькающий в дворцовых зеркалах, розовощекий, курносый, бровастый, с голубыми сверкающими глазами, крепко сложенный, некрасивый, выкрикивающий хриплые ругательства, однако такой настоящий, живой! — неизменно оказывался пустоцветом на этой чужими руками возделанной клумбе, бесплодным отражением чужих замыслов, прожектов, идей… Ни в одном из замыслов о возведении его на престол не принимал он личного участия. Маски, грезы, мечты, бред, мутный морок, сырой ноябрьский туман, крадущий у предметов очертания, у людей тела, у жизни смысл, у бытия суть…
Многие уже тогда предположили, что, отсылая Константина в Польшу, Александр попросту отделывался от брата, слишком шумного и настолько иного, что оппозиционные императору силы легко могли объединиться под его началом и склонить его на свою сторону. Не случайно офицер Семеновского полка Шубин, выдумав из карьерных соображений, что против Александра образован тайный заговор, поначалу утверждал, что во главе заговора — великий князь Константин{255}. Вскоре выяснилось, что речи пожелавшего выслужиться офицера — ложь от первого и до последнего слова. Но очевидно, что лгать Шубин пытался правдоподобно. В фантазиях его был намек на реальную расстановку сил. Ф.В. Ростопчин также указывает в своих записках, что в 1812 году московские мартинисты открыто обсуждали возможность переворота в пользу великого князя Константина{256}. Константин Павлович действительно вступил в одну из масонских лож в начале 1800-х годов, а в 1812 году являлся членом ложи конной гвардии, но всё это было скорее данью моде и духу времени, чем серьезным увлечением{257}. В планы мартинистов цесаревич посвящен не был и, похоже, даже не подозревал, что имя его хотят сделать знаменем дворцового заговора. Кажется, и император ничего не знал об этих замыслах. Не знал, но боялся.
Как обнаружат события конца 1825 года, Александр Павлович, дружно именуемый и современниками, и родными братьями «ангелом», с совсем не ангельскими жесткостью и расчетливостью заботился о непоколебимости своего трона. Отъезд цесаревича в Польшу, безусловно, укреплял позиции императора и обеспечивал его безопасность. Впрочем, видимо, не только оппозиции с братом во главе опасался государь. Константин Павлович с госпожой Фридерикс, незаконнорожденным шестилетним Павлушей, со своей скандальной манерой командовать войсками, мордобоем, открытой ненавистью к придворной жизни и ее условностям мозолил глаза, был источником постоянного напряжения, причиной вечного беспокойства.
И Константин отправился царствовать в Польшу. Так лучше было не только Александру, так лучше было и самому великому князю, хотя поначалу цесаревич воспринимал это назначение как ссылку. Но со временем ссылка обернулась земным раем.
24 апреля 1814 года еще в Париже был учрежден военный комитет под председательством Константина. В состав комитета вошли семь польских генералов, среди которых были будущий наместник Иосиф Зайончек и будущий военный министр Иосиф Виельгорский. Остатки польского войска, рассеянные по Европе, начали стягиваться в Варшаву — деньги на содержание польских военных решено было пока что выделять из русского казначейства. 17 сентября 1814 года русский гвардейский корпус и польские легионы вступили под командой цесаревича в Варшаву и прошли церемониальным маршем перед бывшим врагом Константина, фельдмаршалом Барклаем де Толли. Толпы поляков кричали русским войскам приветствия. Константина в Варшаве давно и нетерпеливо ждали, слух о том, что Александр собирается сделать его главнокомандующим, принесли в Варшаву первые возвращенцы из Парижа. День Константиновых именин, 21 мая, за полгода до прибытия цесаревича был отпразднован и в польской столице, и в провинции. Вскоре по приезде в Польшу великому князю пришлось отлучиться в Вену, на Венский конгресс, где он участвовал в праздновании годовщины Лейпцигской битвы, командовал своими кирасирами, салютовал австрийскому императору, обедал и танцевал. Но уже в конце ноября великий князь вновь приехал в польскую столицу.
Многие русские офицеры уже были здесь полтора года назад, во время Заграничного похода, зимой 1813-го, оставив о себе, по собственному их мнению, не самую дурную память. Тогда Варшава, по приказу Александра, была освобождена от постоя, москали сорили в трактирах деньгами, одаривая трактирщиков и нищих. Поляки, записывал один из участников событий, «дивятся русским: народ полюбил нас чрезвычайно. Подумаешь, что все офицеры у нас богачи, напротив, самая большая часть из них очень небогата — но таровата»{258}. Как раз в это время, в начале 1813 года, князь Адам вновь предложил Александру образовать Царство Польское под управлением великого князя Михаила Павловича. Александр, как всегда с утонченной любезностью, отвечал, что образование отдельного государства преждевременно — лед отчуждения между поляками и русскими пока не растоплен.
Еще бы — совсем недавно польские войска под наполеоновскими знаменами грабили Смоленск и Москву; в декабре 1812 года вся польская знать, узнав о взятии Вильны и приближении русской армии, немедленно покинула Варшаву. Поляки страшились самой жестокой мести, они слишком хорошо помнили суворовскую мясорубку и уничтожение Праги. Так что в начале 1813 года, прежде чем началось упомянутое мемуаристом трактирное веселье, русские войска встретили брошенные дома, унылые ряды черепичных крыш, печать утомления от перенесенных бурь на лицах местных жителей. Да и вообще стоял ледяной ветреный январь, кружила метелица.
Теперь всё стало иначе. Наполеон был повержен, вместо него явился Александр, подаривший полякам Царство и обещавший конституцию. Польша буквально кинулась в его отеческие объятья. Что еще оставалось стране, истощенной войной до крайности, вынужденной поставлять фураж и провиант русским войскам, часть которых так и пребывала в герцогстве и уже давно не вызывала изумления своей щедростью?! Когда спустя годы император Николай Павлович говорил, что в период Венского конгресса Польша представляла из себя совершеннейшую пустыню, он был не слишком далек от истины — промышленность страны была разрушена, сельское хозяйство едва теплилось, строительство давно остановилось, старые здания обветшали.
Осень 1814 года обернулась медовым месяцем союза России и Польши. Утопающая в еще не облетевших садах Варшава, толпы гуляющих, атмосфера праздника, во всех, на всем — улыбка надежды. С приездом великого князя город и вовсе ожил. Вражда, отчуждение стали бессмысленны и отошли в прошлое. «Общественное настроение благоприятно и с каждым днем делается всё лучше. Русские и польские гвардейцы устраивали взаимные чествования, между ними царит наилучшее согласие. Его высочество весьма любезно способствует этому»{259}.
«Знатнейшие магнаты поспешили открыть свои богатые хоромы для принятия новых гостей — и загремели празднества. Забывая временные раздоры, старались они заглушить их в роскошных пирах, где испивалось полными чашами вино за дружеское соединение двух славянских племен»{260}. Польские эмигранты, получив амнистию, возвращались в оставленные земли, съезжались магнаты, собиралась мелкая шляхта — покинутые поместья оживали, на месте разрушенных или обветшавших возводились новые дома. «Польские красивые панны перестали уже коситься на москалей. В угодность им заговорила наша молодежь на их языке, ломая свой благозвучный язык на их шипящее наречие; все шло как нельзя лучше, и хотя были слышны от времени до времени некоторые глухие голоса недовольных, но все это ограничивалось столь ничтожными в начале выходками, что оставалось в тайне от большинства и хранилось только в высших административных сферах…»{261}
Цесаревич поначалу был любезен, мил. Он приглядывался, привыкал, знакомился, посещал балы, ездил на званые обеды. Некоторые странности и резкости на плацу ему пока что прощали — как-никак главной обязанностью Константина было создание польской армии, и всякий здесь понимал: собственная, хорошо обученная армия Польше не помешает. Тем более что цесаревич взялся задело рьяно, с почти маниакальным вдохновением.
Из России в Польшу отправлялись оружие, снаряды, порох — в количествах фантастических. Оклады, назначенные в польском войске, намного превышали те, что были установлены в русской армии, — так что служить в веселой, праздничной, европейской Варшаве в глазах русской военной молодежи казалось намного заманчивее, чем в России. Цесаревич выписал из Австрии инструкторов по плаванию и организовал в Лазенках школу плавания, ввел обучение фехтованию на саблях и штыках, организовал в Варшаве военную школу подхорунжих для подготовки офицеров — в школу принимались молодые люди, отличавшиеся прилежанием к службе и добрым поведением. В гвардейских полках было введено применение ракет с гранатами, которые бросались с ручного станка{262}. Постепенно польское войско стало образцовым, одним из лучших в Европе, хотя цена за это была заплачена высокая, исчисляемая не только миллионами злотых.
О том, что Константин не умеет подчиняться никому и ничему, понятно стало не сразу. Роль его прояснилась только со временем — многие догадывались, конечно, что брат императора — «государево око» в чужом царстве. Но не более. Чем это назначение обернется на самом деле, причиной какой бесконечной цепи последствий вскоре явится — никто поначалу не предполагал. Даже император Александр. Тем более князь Адам. После Венского конгресса Чарторыйский, вполне логично, стал вице-президентом временного правительства. Кому как не ему было браться за организацию нового государства, за реализацию своей давней, любимой, безнадежной, но наконец сбывшейся мечты? От должности вице-президентской до президентской, или наместнической, оставался шаг почти нечувствительный, само собой подразумевающийся. Ни князь Адам, ни его аристократическое окружение не сомневались, что наследник старинного рода, наперсник Александра, ближайший советчик на враждебном Польше Венском конгрессе этот шажок совершит. Иначе и быть не могло. Требовалось только немного времени, немного терпения.
Пока же Чарторыйский энергично, деятельно, вдохновенно взялся за роль акушерки. Царство Польское рождалось его стараниями, его мастерством, его неусыпными трудами; все муки затмевало предчувствие скорейшей встречи с новорожденным. Создавались министерства — юстиции, внутренних дел и полиции, исповеданий и народного просвещения, финансов, военное. На ключевые должности назначались чиновники, шла подковерная борьба, плелись интриги, но дело мало-помалу двигалось, началось восстановление торговли, сельского хозяйства, промышленности. Польша расцветала на глазах. Задышало и просвещение — в Варшаве готовились к открытию университета с пятью факультетами и длинной очередью желающих там учиться, обсуждалось основание лесного и политехнического институтов, военного училища. Труднее всего оказалось с финансами; войны, зависимое положение совершенно подорвали польский бюджет, казначейство новоявленного царства находилось в плачевном состоянии, к тому же казна была отягчена невыплаченным долгом перед Австрией и Пруссией. Впрочем, дружелюбное российское правительство пока что (до 1817 года) щедро оплачивало все расходы на содержание польского войска.
В горле бодро пережевывающего трудности временного правительства стояла единственная кость — военный комитет. Комитет во главе с Константином, состоявший из семи польских генералов и занимавшийся организацией польской армии, временному правительству не подчинялся. Поначалу столь близкое присутствие непредсказуемого Константина казалось Чарторыйскому неприятным, досадным, но не слишком опасным. Князь Адам хорошо знал великого князя со времен его петербургской юности. Уже в те далекие времена идеалом цесаревича было беспрекословное повиновение; его, в отличие от Александра, не пленяли республиканские мечты, тем более идея освобождения Польши. Тогда князь Адам спорил с Константином не только до хрипоты — до драки. Однажды великий князь и Чарторыйский, потеряв веру в силу слов, повалили друг друга на землю и покатились по шуршащим листьям гатчинских аллей. Всё это, впрочем, почти в шутку, почти добродушно. Впоследствии юношеские драки и споры сослужили князю Адаму неоценимую службу, став для него чудодейственной броней, защищавшей его от гнева цесаревича. «Я думаю, что именно эти воспоминания побуждали великого князя постоянно до известной степени щадить меня в то время, когда он всесильно господствовал в Польше и был очень раздражен против меня. То были для него воспоминания школьных лет, какие бывают у всякого, и они служили мне защитой от более тяжелых проявлений его гнева»{263}, — вспоминал князь Адам много позднее о той поре, когда ему самому было двадцать шесть, а великому князю восемнадцать.
Чарторыйский хорошо знал, что Константин в делах и замыслах Александра серьезного участия не принимал, в Негласный комитет не входил, предпочитая обширным государственным реформам решение военно-административных вопросов. На Венском конгрессе Константин откровенно скучал, никакой роли в переговорах не играл, и князь Адам не сомневался, что именно с ним, а не со своим бесполезным братом, будет советоваться император. А в случае надобности и на Константина легко найдется управа — твердая государева воля, конституционные законы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.