Глава четвертая ПРОСТРАНСТВО РИМАНА
Глава четвертая
ПРОСТРАНСТВО РИМАНА
Про учебу Беляева в Демидовском лицее упоминает каждая биографическая справка о писателе — в 1902 году поступил, в 1906-м окончил…
Каких-либо ссылок на документы не приводится. И не мудрено: архив Демидовского лицея сгорел вместе с лицейским зданием в июле 1918 года. Да и как зданию не сгореть, когда его прямой наводкой расстреливает артиллерия! А артиллерия понадобилась, чтобы подавить в Ярославле восстание против большевиков.
Можно было бы сослаться на другие документы — диплом, трудовую книжку, заполненные рукой писателя анкеты… Но их никто не видел и не искал. И, тем не менее, все сходятся в одном — в 1902 году поступил, в 1906-м окончил…
Откуда взялась эта дата — 1906-й? Все просто: известно, что курс обучения в Демидовском лицее был четырехгодичным. Прибавим к 1902-му еще четыре и получим: 1906-й. После чего, и в этом тоже сходятся все биографы, Беляев приступил в Смоленске к адвокатской деятельности.
Но вот что удивительно: первое упоминание смоленской прессы об участии адвоката Беляева в судебном заседании датируется 18 июля 1909 года! В заметке «Судебные дела» репортер «Смоленского вестника» сообщает о предстоящих слушаниях по делу о принадлежности ряда лиц к запрещенной партии социалистов-революционеров. Репортер называет это дело «очень интересным», поскольку на скамье подсудимых оказались сын и дочь П. А. Герна, бывшего секретаря губернского предводителя дворянства. А в числе защитников назван «пом. прис. пов.», то есть помощник присяжного поверенного А. Р. Беляев. Заседание суда было назначено на 23 октября[25].
А смоленский краевед В. И. Грибоедов вообще утверждает, что в коллегию адвокатов Беляева приняли только в 1911 году[26].
Ну, с этим-то как будто все просто — своими сведениями краевед обязан, наверное, «Памятной книжке Смоленской губернии на 1911 год». Не найдя сведений о Беляеве в томе «на 1910 год», исследователь мог решить, что адвокатурой тот занялся не раньше 1911-го.
«Памятная книжка» не обманывает, нужно только уметь ею пользоваться. Например, книжка на 1911 год вышла из печати в 1910 году и фиксировала состояние и личный состав губернской администрации на момент сдачи в печать. И тот, кто попал в книжку на 1911 год, занимал свой пост уже в 1910 году. Великолепное объяснение, но… помощник присяжного поверенного Беляев А. Р. в книжке на 1911 год — по непонятной причине — отсутствует! Упомянут лишь Александр Романович Беляев — Товарищ Председателя смоленского Общества любителей изящных искусств[27]. Так что узнать, на каком основании краевед Грибоедов пришел к своим выводам, нам не дано.
В качестве помощника присяжного поверенного Беляев выступал в суде и в мае 1914 года[28]. А 31 июля 1914 года на первой полосе «Смоленского вестника» появилось объявление:
«Присяжный Поверенный
А. Р. Беляев
переехал на Одигитриевскую ул., д. Неудачина»[29].
Со времени первого газетного упоминания о Беляеве-адвокате (18 июля 1909 года) прошло ровно пять лет и полторы недели.
Для того чтобы помощнику присяжного поверенного превратиться в присяжного поверенного, нужны были всего две вещи: диплом о законченном высшем юридическом образовании и пятилетний стаж работы в должности помощника присяжного поверенного. В полном соответствии с тем, что мы узнали об адвокатской карьере Беляева из смоленских газет.
Но из этого следует, что до лета 1909 года Беляев юридической практикой не занимался. А тогда возникает естественный вопрос: чем же занимался Беляев целых три года — с лета 1906-го, окончания выпускных экзаменов в Демидовском лицее, до лета 1909-го?
В автобиографии Беляев, не указывая дат, пишет:
«Не менее 15 лет отдал театру. Режиссировал и играл в провинции и несколько сезонов в Москве (в Сергиевском нардоме)»[30].
Играл «несколько сезонов» в Москве… Театральных сезонов в России было два: зимний (с сентября по февраль) и весенний (с марта по май). После чего актеры (вместе с остальной труппой или сами по себе) выезжали на гастроли. Театры при народных домах на лето закрывались.
С осени 1909 года у Беляева для игры на московских подмостках времени уже не было… А как обстояли его театральные дела в предшествующее трехлетие?
Сергиевский народный дом (после революции — Клуб им. Каляева) занимал все здание под номером 37 на Новослободской улице (здание не сохранилось) и находился под покровительством московских властей. Но еще более широкой известностью пользовался существовавший при нем театр. Многие из тех, кто подвизался на Сергиевской сцене, стали впоследствии профессиональными артистами. И потому спектакли двух его трупп — драматической и оперной — регулярно попадали в поле зрения ведущих театральных газет и журналов.
К сожалению, ни в одной из этих рецензий Беляев не упомянут.
Впрочем, необходимо помнить, что в театрах при народных домах, наряду с профессиональными актерами, играло и немало любителей. И не все любители готовы были огласить свои подлинные имена. Поэтому афиши и программки спектаклей пестрели псевдонимами и просто анонимами — вместо имени исполнителя три звездочки. Архив театра утрачен. Не встретилось имя Беляева и в бумагах режиссера драматической труппы М. А. Мелитинской (Лопатиной)… Бумаги эти хранятся в архиве московского Государственного центрального театрального музея им. А. А. Бахрушина (фонд № 168). Но в том же музее удалось разыскать коллекцию афиш и программ спектаклей, сыгранных в театре Сергиевского народного дома в 1906–1918 годах. Следует сказать, что коллекцию эту собирал очень осведомленный в делах Сергиевского театра человек. На многих афишах и в программках против актерских псевдонимов и анонимов чернилами указаны подлинные имена.
От 1906 года сохранились программки трех спектаклей по пьесам А. Н. Островского: 22 марта («Свои люди — сочтемся»), 29 сентября («Волки и овцы»), 17 ноября («Василиса Мелентьева») и одного по Горькому — 15 декабря («На дне»).
От 1907-го осталась лишь программка горьковского спектакля «Дети солнца» (30 ноября).
За 1908-й нам известны афиши и программки трех представлений: «Новый мир» по пьесе У. Баретта (15 февраля), «Снегурочка» Островского (3 апреля) и «Гамлет» Шекспира (10 декабря).
От 1909-го до нас дошли афиши и программки четырех спектаклей: «Коварство и любовь» Шиллера (2 апреля), «Дурак» Л. Фульда (19 апреля), «Кин, или Гений и беспутство» А. Дюма (23 октября) и «Отелло» Шекспира (28 октября).
И ни на одной афише, ни в одной программке нет имени Александра Беляева!
Конечно, это лишь малая толика сыгранных спектаклей. Но если Беляев был постоянным участником труппы, практически нереально, чтобы его имя ни разу не встретилось в списке исполнителей.
И то, что исполнителем роли короля французского в спектакле «Король Лир», сыгранном 29 сентября 1910 года, указан г-н Беляев, ситуации не меняет. Тем более что осенью 1910 года у Беляева было не столько свободного времени, чтобы с легкостью срываться в Москву… И не просто так: с поезда в театр, из театра на поезд… Спектакль — это ведь не по сцене пройтись, это и репетиции… И потому Беляев без инициалов в роли французского короля — наверняка однофамилец.
Куда же девались и на что ушли три года жизни?
Чтобы разобраться с этим, надо отступить немного назад — в 1905 год, не похожий ни на один другой.
Начался он Кровавым воскресеньем… И сразу грянула забастовка студентов. Первым забастовал Петербургский университет, поддержал и усугубил забастовку университет Московский. После чего забастовали студенты всех высших учебных заведений по всей России. Не остался в стороне и Демидовский лицей. Так что, едва успев после зимних вакаций добраться до Ярославля, Беляев снова возвращается в родные пенаты и отдается любимому занятию. Уже 13 февраля он выступает в зале смоленского Благородного собрания. Артистка Инна Поль и группа любителей разыгрывают спектакль по пьесе И. Н. Потапенко «Крылья связаны»[31].
Пьеса, естественно, выбрана не случайно — в самом названии проглядывает намек на стремление общества разорвать путы, расправить крылья и рвануться в царство свободы.
С наступлением весны студенты в лицей все-таки вернулись, но совсем не для занятий.
Вечером 1 мая, в шестом часу группа демидовцев совместно с местными семинаристами и гимназистами устроила катание на лодках по Волге. Участвовали не менее ста человек. Проплывая мимо набережной, учащаяся молодежь развернула красные флаги, запела революционные песни и начала выкрикивать «Долой самодержавие!». Для усиления впечатления было произведено несколько револьверных выстрелов в воздух. Капитан казенного парохода «Рыбинск» решил преподать смутьянам урок — направил пароход на скопление лодок, заставил их броситься врассыпную и пристать к берегу. Высадившись, студенты первым делом попрятали флаги, но увидев, что опасности нет, снова развернули знамена и с пением и возмутительными возгласами пошли строем по Казанскому бульвару, переполненному гуляющей публикой. Не ждавшие такого подвоха городовые стали увещевать молодежь призывами прекратить бесчинство, но юноши были тверды в своих намерениях и расходиться не пожелали. Пришлось дожидаться казаков, которые и восстановили порядок. Ярославский губернатор Рогович уверил горожан, что никаких телесных повреждений, а тем более увечий никому причинено не было, и никто ни на что не жаловался[32]. Потом, правда, пришлось разоблачать злонамеренный слух, что студент Демидовского лицея Н. К. Масальский от нанесенных ему при разгоне демонстрации побоев скончался. На самом деле оказалось, что Масальский — всего лишь бывший студент лицея, да к тому же еще и жив…[33]
Хотя ярославские газеты и уделяли Демидовскому лицею особое внимание (шутка сказать — единственное высшее учебное заведение на весь город!), никакой иной информации о лицейских делах в прессе не появилось. А рассказать было о чем… Например, о том, как 17 января лицеисты объявили забастовку. Или об их участии в грандиозной (три тысячи человек!) демонстрации 21 марта. Поводом послужило самоубийство пятиклассника Коли Панова, доведенного «верноподданными учителями». Двое лицеистов — Чистосердов и Подвойский (в будущем один из организаторов штурма Зимнего) — несли венок с надписью на ленте: «Жертве самодержавия».
Зато в роскошном юбилейном томе «Демидовский лицей в Ярославле в его прошлом и настоящем» (Ярославль, 1914) мы и таких крох не найдем — если верить этому сочинению С. П. Покровского, то не то что забастовок или демонстраций, самого 1905 года не было…
Промчались летние каникулы, и жизнь как будто вернулась в накатанную колею: приезжают абитуриенты, за ними студенты… И вдруг — 30 августа: «В Демидовском Лицее обычного годового акта, в день храмового Лицейского праздника не состоялось»[34].
Это еще почему? Без комментариев — газета молчит.
А 2 сентября подает в отставку директор лицея, профессор Э. Н. Берендтс. Профессорский совет просил его не уходить, Берендтс остался[35]. Но ведь в отставку-то подавал!
По какой причине? Газета молчит.
А через десять дней появилась заметка о том, что «11 сентября в 11 часов дня в здании Демидовского лицея состоялась общестуденческая сходка, по вопросу о начале учебных занятий…». Собрание было долгим и оживленным, но вопроса не решило. Выбрали только комиссию для редактирования резолюции собрания. А также постановили созвать новую сходку — для обсуждения отредактированного проекта резолюции…[36]
На следующий день — 12 сентября — собрались одни студенты четвертого курса. Цель собрания: просить профессорский совет лицея начать чтение лекций по программе восьмого семестра…[37]
Вот и выяснилось: не только с началом занятий ничего не выходит, но и прошлый учебный год завершить не удалось, восьмой семестр длится с января по май, и, значит, занятий в лицее не было с января 1905 года!
А из этого следует вывод: в 1904/05 учебном году А. Р. Беляев положенного курса лекций не дослушал и экзамены за третий курс не держал. Следовательно, и на четвертый курс перейти не мог. А значит, не имел никакой возможности в 1906 году получить диплом об окончании лицея.
А пока что в лицее царят разброд и анархия: 14 сентября студенты вновь собираются на сходку, но договориться друг с другом никак не могут. Расхождения, действительно, непреодолимы: одна часть студентов («академисты») отстаивает тезис, что цель студентов — учиться. Другие незамедлительно разоблачают подлинное лицо «академистов» — словами о стремлении послужить народному благу прикрывают свой шкурный интерес. Можно ли служить народу, предварительно не освободив его от тирании?!
15 сентября студенты успевают собраться дважды. Безрезультатно. Гнилой компромисс — пусть одни студенты учатся, а другие разворачивают в лицее политическую борьбу — с негодованием отвергнут.
Видя, что в студентах согласия нет, совет профессоров постановил: дать лицеистам срок до 25 сентября. Пусть, в конце концов, решат: намерены они учиться или нет[38].
И в полдень 25 сентября студенческое собрание состоялось. Началось со скандала — в зале обнаружились слишком много посторонних и нехватка студентов. Поскольку администрация заявила, что рассматривать она будет лишь решение, принятое студенческим большинством, собравшиеся могли бы сразу же и разойтись. Но для организаторов собрания возобновление учебы было делом десятым. Оттого принятая большинством (неизвестно кого) резолюция гласила:
«…Прекратить забастовку, как пассивное средство борьбы, не достигающее в настоящее время своего назначения, открыть Лицей, с одной стороны для целей освободительного движения, а с другой для возобновления академической жизни, предоставив полную свободу в стенах Лицея как желающим заниматься наукой, так и политическими вопросами, под непременным условием непрепятствования и недопущения таких действий, которые повлекли бы за собой закрытие Лицея.
Настоящая резолюция сохраняет свою силу впредь до того времени, пока не последует особенных обстоятельств, которые заставят отказаться от принятого решения»[39].
Из этого любопытного документа мы, в частности, узнаем, что причиной невозобновления занятий были не какие-то там разногласия, а забастовка — та самая, объявленная еще 17 января.
Совет профессоров решил не обращать внимания как на заявление студенческого собрания, что забастовка может возобновиться в любой момент, который студенты сочтут «особенным», так и на то, что большинство студентов участия в собрании не принимали… Профессора полагали, видимо, что стоит студентам заняться делом и втянуться в привычный ритм учебной жизни, как политическая дурь сама выветрится из лицейских голов. И профессорский совет объявил 3 октября днем начала занятий[40].
Профессиональные бездельники сразу раскусили коварный замысел профессуры и тут же приняли резолюцию о недопущении экзаменов с целью перевода студентов на следующий курс. В ответ 8 октября профессорский совет объявил дату экзаменов — каждую пятницу с октября по ноябрь. Чтобы, значит, студенты всю неделю сидели за столами, как приклеенные, и зубрили.
Ну уж нет! — сказали студенты.
Сказано — сделано: в среду 12 октября в актовом зале лицея грянул… концерт. Благотворительный, в пользу бастующих рабочих. В программе: «Марсельеза», «Варшавянка», «Красное знамя», «Смело, товарищи, в ногу» и прочие запрещенные вокальные произведения. Запевалой выступал все тот же неугомонный Подвойский. Публики набралось сотни четыре. Сбор 400 рублей.
Понятно, что в экзаменационную пятницу профессорам и зубрилам тоже не дали покоя — в лицее прошел митинг. Участвовало три тысячи человек — в четыре раза больше, чем всех студентов. Главный вопрос повестки: требование освободить студента Подвойского, арестованного за руководство хором нелегальной песни.
Освободили. По сему поводу новый митинг в лицее — пять тысяч человек! Не лицей, а какой-то ярославский Смольный!..
А в понедельник 17 октября в Санкт-Петербурге вышел Высочайший манифест — народонаселению Российской империи были дарованы свобода слова, свобода собраний и парламентские выборы.
Власть потерпела поражение. Это было ясно и противникам, и сторонникам самодержавия.
И тогда на сцену вышли те, кому было что терять. И они стали студентов бить. А поскольку студентов в Ярославле было мало, досталось и гимназистам. И реалистам. Не забыли и евреев, которых в городе числилось еще меньше, чем студентов, — всего 129 семей… Евреев не только избивали, но еще и грабили.
Разбойничали два дня — 18 и 19 октября. Подробностей широкая общественность не знала, поскольку с 16 октября в Ярославле не выходила ни одна газета — бастовали типографские рабочие. Приходилось довольствоваться слухами…
Вину за погромы прогрессивная общественность возложила на власти (попустительство) и черносотенцев. Администрация действительно прекращать погромы не спешила. А что касается самих погромщиков, то объявлять их черносотенцами, то есть видеть в их действиях направляющую руку организации, было ошибкой — пресловутый Союз русского народа еще не возник.
Погромщиками руководил страх — на их глазах жизнь, какой уж она ни была, проваливалась в тартарары. Все стало вдруг и окончательно непонятно. И толпа обрушила свой трусливый гнев на тех, кто громче других кричал о неминуемом крахе привычного мира.
Число жертв погромов подсчитать так и не удалось. Часть избитых залечивала раны дома, те, кого побить не успели, попрятались.
Прятались многие. В том числе и профессора. А когда отважились выйти из дому, начали принимать меры. 26 октября директор лицея Берендтс подал в отставку. А 28-го совет профессоров постановил занятий не возобновлять до 15 января 1906 года. Студенты затеяли очередную говорильню и потребовали занятия начать. При этом простодушно объяснили, зачем им это нужно:
«Закрыв лицей, совет [профессоров] предоставил студентов каждого самому себе; разъединенные, не имеющие чисто внешней почвы для сплочения между собой, студенты принуждены укрываться от насилий и избиений невежественной массы кто где может, и поэтому не могут составить одной общей силы, которая должна противостоять темной силе. <…> Кроме же лицея студенчеству и вообще интеллигенции, как показал опыт, опереться не на что…»[41]
Значит, студенты смотрели на лицей как на «чисто внешнюю почву». Стенания же по поводу того, что теперь им будет негде укрыться от избиений, доверия не заслуживают — на сходку они собрались как раз потому, что опасности нарваться на погромщиков уже три недели как не было. Ну и, конечно, захотелось задним числом оправдать былой перепуг — вот если бы не разъединенность, мы бы погромщикам показали!..
Совет профессоров на уговоры не поддался, и студенты разошлись. А иногородние, которым теперь в Ярославле делать было решительно нечего, разъехались.
Большинство, конечно, разъехалось по домам. А вот Беляев если и побывал в Смоленске, то недолго. Это становится ясным из нескольких строк автобиографии, посвященных событиям 1905 года:
«В 1905 году студентом строил баррикады на площадях Москвы. Вел дневник, записывая события вооруженного восстания. Уже во время адвокатуры выступал по политическим делам, подвергался обыскам. Дневник едва не сжег»[42].
Кое-что из перечисленного поддается проверке и соответствует истине. Ну разве что несколько преувеличено… «Выступал по политическим делам» — действительно, выступал, но один-единственный раз, в 1909 году в уже названном процессе по делу эсеров. «Подвергался обыскам» — подвергался, но и здесь множественное число не к месту: обыск был проведен всего один, в том же 1909 году — из-за знакомства с эсерами.
Так что причин усомниться в истинности слов Беляева о его революционном прошлом у нас как будто нет…
Тем более что деяния эти достаточно скромны — баррикады строил, но с оружием в руках не защищал. Вносил в дневник записи о событиях. Для того дневники и существуют. Кто ж виноват, что время выпало такое — революционное… А дневников тогда не вел только неграмотный… Впрочем, в своем дневнике Беляев мог фиксировать не только события, но и свое к ним отношение… Например, нелицеприятно отзываться о властях или, не дай бог, о государе… Молодежи свойствен максимализм. Оттого, наверное, и опасался, что дневник попадет на глаза жандармам.
А вот и Москва… В декабре строительство баррикад заняло всего сутки. В ночь на 10 декабря начали и к вечеру 11-го покрыли баррикадами весь город. Пришли, как на праздник, с радостью выворачивали фонарные столбы, опрокидывали афишные тумбы, крушили заборы, наваливали сверху всякую рухлядь и спереди подпирали эту кучу снятыми с петель воротами. А затем закидывали сооружение снегом и заливали водой, превращая баррикаду в ледяную горку. Так, будто еще немного… и строители разобьются на две ватаги — одна примется снежную крепость штурмовать, а вторая отбиваться снежками!
Но снежной баталии не случилось. Усталые и довольные горожане разошлись по домам. Охраны никакой не выставили, да и от кого охранять? Если кому невтерпеж с горки скатиться, пусть себе катается!
Чтобы поучаствовать в этом радостном труде, Беляев должен был оказаться в Москве не позже 11 декабря. А вот на какой из площадей он трудился, в точности сказать невозможно — за сутки москвичи соорудили три линии баррикад. Первая обозначила пунктиром Бульварное кольцо — от Арбата до Покровских ворот, вторая прошла по Садовому кольцу — от Смоленской площади до Сухаревой башни, а третья связала три заставы — Бутырскую, Тверскую и Дорогомиловскую. А еще баррикады выросли в Замоскворечье, Лефортове, Хамовниках, на Пресне, перегородили Арбат, Пречистенку, Мясницкую, Лесную, Долгоруковскую…
Городить городили, а воевать не собирались… Вот и Максим Горький, походив по Москве, не мог скрыть удивления: «…в отношении войска в публике наблюдается некоторое юмористическое добродушие».
И у солдат настроение совсем не боевое…
«— Чего же вы — стрелять в нас хотите? — спрашивают солдаты, усмехаясь.
— А вы?
— Нам неохота.
— Ну и хорошо.
— А вы чего бунтуете?
— Мы — смирно…»[43]
А потом вдруг началась стрельба.
До сих пор не затихают споры: кто выстрелил первым — солдаты или революционные боевики?
Высказывается и мнение, что причиной перестрелки стали многообразные недоразумения. Например, такое: в саду «Аквариум» собралась толпа, в которую затесалось до сотни вооруженных боевиков. Полиции дали приказ их разоружить. Полиция принялась за дело, но без ретивости… В результате большинству вооруженных удалось сбежать. А тех, кого все-таки задержали, назавтра отпустили.
А по городу несется слух: солдаты расстреляли митинг… убитых десятки… раненых не счесть…
Ну, понятно, несколько мстителей-эсеров спешат в Гнездниковский переулок и бросают две бомбы в окна Московского охранного отделения. Один убитый, двое раненых. Боевики скрылись.
Или еще случай: стояло на Чистых прудах реальное училище И. И. Фидлера. И в училище том находились Московский совет рабочих депутатов и боевики. Подошли к училищу полицейские и предложили сдать оружие. Надо было двери запереть, полицейские потоптались бы и ушли. Но некий пятнадцатилетний подросток жутко занервничал и бросил из окошка в стражей порядка две гранаты. И кого-то из стражей порядка убил. Полицейские под пули лезть не захотели и позвали солдат с пушкой. Это преступление царизма называется «расстрел училища Фидлера».
Какая-то цепь нелепых случайностей, порожденных растерянностью и паническими слухами…
Но вот инструкция «Советы восставшим рабочим», составленная Боевой организацией Московского комитета Российской социал-демократической рабочей партии и 11 декабря — для всеобщего сведения — опубликованная в газете «Известия». В ней все прописано по пунктам:
«1. Главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре, не больше. Пусть только этих отрядов будет возможно больше и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать…
<…>
7. Казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих…
8. На драгун и патрули делайте нападения и уничтожайте.
9. В борьбе с полицией поступайте так. Всех высших чинов до пристава включительно при всяком удобном случае убивайте. Околоточных обезоруживайте и арестовывайте, тех же, которые известны своей жестокостью и подлостью, тоже убивайте…»
Выходит, никакого повода и не требовалось — все «случайности» были предопределены заранее. Точно так же заранее были составлены списки приговоренных. И не поименные — на смерть обрекались все казаки, все драгуны, все солдатские патрули, все чины полиции не ниже пристава… Ничего личного!
А дальше начинается безудержное и самозабвенное вранье. Прежде всего о противостоящих силах. Вооруженных дружинников насчитали две тысячи. Да к ним прибавили шесть тысяч безоружных пособников…
А правительственных войск — всего ничего: с трудом наскребли полторы тысячи солдат… И московский генерал-губернатор Федор Васильевич Дубасов забрасывает Петербург паническими телеграммами: «Положение становится очень серьезным, кольцо баррикад охватывает город все теснее; войск становится явно недостаточно»; «Совершенно необходимо прислать из Петербурга хоть временно бригаду пехоты».
То есть, говоря проще, — шлите войска, пока еще не стало окончательно поздно. Одну ночь мы еще продержимся, а днем Уж не выстоять!
На самом же деле, миллионная Москва сумела выставить не больше тысячи двухсот боевиков — включая нервных подростков. Вооружение — револьверы да самодельные бомбы.
А вот солдат, действительно, было всего 1350 штыков. Но это если считать только пехоту. А к пехоте надо добавить семь эскадронов кавалерии. И, кроме того, — дивизион жандармов и две тысячи полицейских с винтовками. Да еще 16 полевых орудий и 12 пулеметов…
И тому, что эти силы не могли разогнать бунтовщиков, есть только одно объяснение — такого приказа им никто не отдавал. Приказ был прямо противоположный: стянуть все силы в центр города, разместив их в Кремле, в здании Манежа и на Театральной площади. Причем на Театральной площади под открытым небом — и это в декабре!
А в ночь с 14 на 15 декабря в Москву прибыл Семеновский полк. Целых две тысячи солдат. Немедля по прибытии шесть рот из состава полка были сведены в один отряд под командованием полковника Н. К. Римана и направлены… вон из Москвы — наводить порядок на Казанской железной дороге.
Оставшихся сил — двух батальонов — хватило на то, чтобы 16-го очистить от мятежников всю Москву, за исключением Пресни, а 17-го взять главную цитадель повстанцев — Прохоровскую мануфактуру («Трехгорку») и освободить насильно удерживаемых там рабочих. К 19 декабря были ликвидированы последние очаги сопротивления и несбежавшие боевики.
Прибывшим 16 декабря на подмогу Конно-гренадерскому и Ладожскому полкам работы уже не осталось.
Когда с восстанием было покончено, из Кремля вылез Дубасов и обвинил Семеновский полк в… убийстве мирных граждан (боевики ведь не солдаты, формы не носят!). Имена командира полка генерала Мина и командира «казанского» отряда полковника Римана стали нарицательными — теперь они значили «убийца» и «палач».
Эта византийская подлость Дубасова остается и по сей день необъяснимой.
С пониманием всего остального — дела обстоят еще хуже. Потому что вместо фактов нам подсовывают раскрашенные картинки.
Главной достопримечательностью Москвы 1905 года стали кровопролитные сражения на баррикадах. Они отражены в фильмах, живописных полотнах и скульптурных композициях…
Но это все чистая выдумка — на баррикадах никто не сражался, поскольку пункт 2-й «Советов восставшим рабочим» четко указывал: «Товарищи, не занимайте укрепленных мест. Войско их всегда сумеет взять или просто разрушить артиллерией. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти…»
Оттого-то пункт 10-й гласил: «Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно. Следите за ними, и если кто не послушает, то в первый раз побейте, а во второй — убейте…»
Восстание — это свобода проходных дворов.
Но непонятнее всего то, что стало причиной революции 1905 года.
Поскольку Октябрьский манифест о даровании свобод и парламента революционеров лишь раззадорил, можно с уверенностью сказать, что причиной революции было вовсе не бесправие. Экономические трудности? Но ни кризиса, ни голода, не безработицы не было… Что же было? А было то, что принято считать моментом, усугубившим ситуацию, только моментом, — война с Японией.
Нет народа, довольного своим правительством — налоги, равнодушие, произвол властей… Но Россия — государство особое, военное (Ленин, безбожно мешая времена и эпохи, даже разглядел здесь «военно-феодальный империализм»). И такому государству прощают многое, если не всё. Но только до тех пор, пока оно выполняет свою главную функцию: обеспечивает победу в войне.
«У России только два союзника — русская армия и русский флот», — неустанно твердил Александр III Миротворец.
В Порт-Артуре и на полях Маньчжурии Россия потеряла первого союзника, в Цусимском проливе — второго. Россия осталась в одиночестве, побежденная.
И кем побежденная?! Японцами, которых иначе как «макаками» никто не называл!..
Стыд и позор! Национальный стыд и национальный позор.
И виновные были налицо: бездарные генералы и продажные министры.
Оставалась последняя надежда — гарант российской мощи, Государь.
И 9 января народ пошел к царю с жалобой на министров. И был встречен пулями.
Тут бы царю выйти к народу и сказать, что приказа открыть огонь он не давал. Его, царя, и в Петербурге в тот день не было… И выгнать жадных министров, отдать под суд бездарных генералов. И тут же прилюдно объявить о нерушимом единстве царя и народа.
Но Николай не сделал ничего! И народ остался один[44].
Оттого в 1905 году и случилось небывалое: на российской территории появились республики. Три провозгласили себя в Польше — Заглебьевская, Островецкая, Славкувская… Две в Сибири — Красноярская и Читинская… Одна в Грузии — Гурийская. Столицами суверенных государств стали село Марково в Московской губернии и Старый Буян в Самарской. Были республики на один квартал — Симоновская (три улицы Симоновской слободы в Москве), Чечелевская (в Екатеринославе), Шулявская (в Киеве)… Объявили независимость Новороссийск и Сочи… Больше двух недель ни одна республика не прожила.
Иначе как анекдотическими такие государственные образования не назовешь. Их даже в советское время стеснялись.
Но то был не анекдот — это народ вынес власти вотум недоверия. Именно народ, а не кучка боевиков-дружинников.
Никто до сих пор не дал ответа на один вопрос: отчего восстание произошло в Москве, а не в Петербурге? Ведь если захватывать власть в централизованной России, то начинать надо со столицы (как через 12 лет большевики и сделали)!
Но в 1905 году ситуация была иной: Россия больше не признавала за Петербургом права на власть. И тогда встала Москва, вся Москва, а не 1200 боевиков-дружинников.
Вот записки Владимира Михайловича Зензинова, политкаторжанина, а при Ленине — политэмигранта:
«Строили баррикады с энтузиазмом, весело. Работали дружно и с восторгом — рабочие, господин в бобровой шубе, барышня, студент, гимназист, мальчик… На короткое время все чувствовали какую-то взаимную близость, чуть ли не братство — и потом все снова расходились по своим делам… Баррикады строил обыватель. Это было так весело! Разрушать и строить! Разрушать и строить! В постройке, казалось, было даже какое-то соревнование — как будто люди старались построить у своих домов баррикады, которые должны были быть лучше соседних»[45].
А это из дневника графини Екатерины Леонидовны Камаровской — 7 декабря:
«Точно праздник. Везде массы народу, рабочие гуляют веселой толпой с красными флагами. Масса молодежи! То и дело слышно: „Товарищи, всеобщая забастовка!“ Таким образом, точно поздравляют всех с самой большой радостью… Ворота закрыты, нижние окна — забиты, город точно вымер, а взгляните на улицу — она живет деятельно, оживленно»[46].
И когда московский генерал-губернатор шлет донесения в Петербург и умоляет прислать войска, то это не трусость или растерянность, а чистое нежелание проливать кровь москвичей своими руками. Если Петербургу угодно подавить бунт — делайте сами.
Россия больше не хотела для себя и Петербурга общей судьбы. И потому всеобщее движение за отделение России от Петербурга возглавила древняя русская столица Москва. А Дубасов не захотел идти против всей России.
Современников тех событий такое объяснение происходящего вряд ли бы удовлетворило. Они, скорее, готовы были поверить марксистам, уверявшим, что причиной всего на свете является классовая борьба. Или тому, что бунтовщики лишь орудие в руках врага — японских, английских или еврейских заговорщиков.
Ничего удивительного — уж сколько лет каждому российскому школьнику вколачивают в голову «Горе от ума» Грибоедова, а ни один учитель так и не объяснил, что, бичуя Фамусовых, Молчалиных и Скалозубов, Чацкий обличает не российские порядки вообще, а исключительно ту уродливую их форму, которая удержалась в Москве. И этот московский подлый уклад, калечащий всякую живую душу, Чацкому — петербургскому, то есть новому русскому человеку — невыносим. Оттого неизбежен разрыв с Софьей — Петербургу и Москве вместе не ужиться. Это главный и единственный конфликт великой русской пьесы.
1905 год завершился, и Беляев в нем следа не оставил. Нам известны лишь события, изменившие его жизнь. Как и вся Россия, он очутился в совершенно ином мире — неустойчивом, рождающем надежды и тут же их развеивающем, прекраснодушном, жестоком и подлом. Сколько предрассудков рухнуло, сколько человеческих репутаций погибло, сколько новых имен вынесло на гребень волны, скольких поглотила пучина…
И чем дальше продвигался отряд полковника Римана, тем сильнее линия Казанской железной дороги превращалась в мировую линию, выписывая плоскость пространства, носящего имя однофамильца полковника — немецкого математика Римана. Гиперсферы, замыкающейся там, куда не проникает близорукий эвклидов глаз, — в будущем, где Москве суждено стать новой столицей России, а Санкт-Петербургу — центром Ленинградской губернии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.