«Ваша фамилия Люцендорф?»

«Ваша фамилия Люцендорф?»

Фронт громыхал. Зарево пожара озаряло горизонт. Я снова превратился в капитана «Мертвой головы», оставив немецкую солдатскую форму и рюкзак в кустах.

Было около двенадцати часов ночи, когда я выехал верхом из леса на большую открытую поляну и в ночных сумерках заметил какие-то строения, похожие на сараи. Возле повозок и лошадей суетились немцы. Я подъехал ближе и увидел походную кухню. Солдат с ведром горячего кофе отошел от котла.

— Эй! — крикнул я ему. — А ну подойди сюда! Быстро!

Он поставил ведро и кинулся ко мне.

— Что за часть?

Не разглядев снизу моих погон, он выпалил:

— Обоз 218-й пехотной дивизии, господин полковник!

— Не полковник, а капитан! — строго сказал я и, соскочив с лошади, отдал солдату поводья: — Привяжи!

Я подошел к сараю. Там при скудном свете керосиновой лампы ужинали солдаты. Увидев меня, они вскочили и замерли.

— Продолжайте ужинать! — приказал я и добавил: — Это обоз 218-й дивизии?

— Так точно, господин капитан! — отрапортовал фельдфебель.

— Отлично. Не возражаете, если я с вами поужинаю?

— Будем рады. — Фельдфебель услужливо пригласил меня за дощатый стол: — Вот сюда садитесь, господин капитан, здесь вам будет удобнее.

Я присел на ящик из-под консервов. Мне принесли кофе, кусочек консервированной колбасы и несколько ломтиков черного хлеба. Из продуктовой торбочки Юлии Васильевны я вынул кусок сала.

— У меня кончилось курево. Вот тебе сало в обмен на сигареты, — предложил я фельдфебелю.

— С большим удовольствием, — ответил тот и тут же достал две пачки сигарет.

Я пил кофе, когда в сарай вошел солдат с каким-то списком. Фельдфебель направился к выходу и, выкрикивая солдат поименно, объявлял ночной пароль и определял их на дежурство.

Я был весь внимание: ночной пароль! Как он мне нужен!

Поужинав, я сел рядом с фельдфебелем. Мы разговорились. Мой собеседник был настроен пессимистически, но старался скрыть это.

— Сколько километров до фронта?

— Пять, господин капитан!

Вскоре я уже пробирался к фронту: ночной пароль мне сослужил хорошую службу. Несколько раз меня окликали посты, я отвечал как полагалось и продвигался беспрепятственно.

Теперь одиночные снаряды советской артиллерии летели через меня и рвались где-то в лесу, за моей спиной. Наконец пришлось расстаться с конем. Я его слегка привязал к молодому деревцу. С автоматом в руках пробирался я кустами, переходил полянки и вновь попадал в лесную чащу.

— Пятнадцать! — послышалось откуда-то справа (пароль был цифровой, и мой ответ в сумме должен был равняться пятидесяти).

— Тридцать пять! — ответил я и вышел на полянку. Часовой меня пропустил, но я сам задержался.

— Где штаб полка?

Луна, вынырнув из облаков, осветила мои капитанские погоны. На совсем еще молоденького солдата они произвели устрашающее впечатление.

— Здесь только подразделение, — вытянулся он в струнку, глядя на меня немигающими глазами.

— Кто старший?

— Господин фельдфебель, — лепечет юнец.

— Где он?

— Здесь, господин капитан. — Он протянул руку, и тут я заметил искусно замаскированные землянки. Из ближайшей пробивался слабый свет.

Я спустился в землянку, где полуголый фельдфебель мылся над тазом с водой. Землянка была увешана коврами, меблирована: стол, табурет, железная кровать, круглое зеркало. Фельдфебель, увидев меня, поднял голову и вытянулся. Вид у него был смешной — с головы по плечам текла мыльная вода. Над тазом поднимался пар.

— Где штаб полка?

— В десяти километрах, господин капитан, — произнес фельдфебель, подбирая губами струйки мыльной воды.

— А штаб батальона?

— В двух километрах, господин капитан.

— Как туда попасть?

— Выйдите из землянки — и прямо. Никуда не сворачивайте, шагайте по проводу, что тянется от моей двери.

— Сколько до переднего края?

— Метров триста, господин капитан.

Я вышел из землянки, взялся за провод и пересек поляну. Но, войдя в лес, свернул направо и обошел всю поляну кругом. Пройдя метров сто, пригнувшись, я лег на землю и пополз…

Вот уже перелесок позади. То здесь, то там взвиваются в небо ракеты, ярко озаряя окрестность. С правой стороны из леса бьет крупнокалиберный немецкий пулемет, видимо установленный на машине. Ленты трассирующих пуль удаляются в сторону советских позиций. Там наши.

Ползу по траве, даже не поднимаю головы. Где-то невдалеке рвутся мины. Свистят шальные пули. «Как еще меня встретят свои, ведь я в офицерской форме? Поверят ли?.. Где-то здесь должны быть у немцев минные поля…» Ползу.

Вот и немецкая фронтовая траншея — она пуста, зачехленные пулеметы врыты в землю. Рядом коробки с пулеметными лентами. Где же немцы? Ползу вдоль траншеи, затем быстро перебираюсь через нее и в темноте, перекатившись через бруствер, снова ползу. Когда горят ракеты — замираю лежа, гаснут — медленно продвигаюсь, ощупывая землю впереди себя. Вот уже, видимо, ничейная земля. Поднимаю голову. Что такое? Метрах в тридцати впереди над уровнем земли замечаю немецкую каску (она блестит при свете ракеты). Что это? Неужели здесь еще немцы?!

Отползаю резко вправо метров сто, затем снова поворачиваю, как мне кажется, в сторону своих, и опять та же картина — впереди каска немецкого солдата. Что это такое? Видимо, передовые охранения — последняя преграда! А где же тогда солдаты? Наверное, в землянках, вылезают только по тревоге, думаю я и снова ползу по мокрой траве. Теперь ясно, почему та траншея была пуста…

Как же быть? Если ползти дальше — все равно попадешь под перекрестный огонь наблюдателей, у бьют из пулемета. Придется снять один пост, ползти вперед, — и тогда немцы уже заметить меня не смогут.

Решение принято. Ползу по направлению к каске. Она шевелится, вот она уже метрах в десяти. А вдруг там еще один солдат? Нет, пока стрелять рано! Немец смотрит вперед, я за его спиной — он не оборачивается и меня не видит.

Тихо произношу пароль. Немец резко поворачивается в окопе и отвечает отзыв. Быстро прыгаю в его окоп. Так и есть: в окопе еще один спящий солдат. Первый его будит, все трое мы едва умещаемся. Вижу: телефон, пулемет. Теперь надо сообразить, как лучше действовать. Ведь обоих сразу не снимешь — негде развернуться, значит, надо отступить хотя бы метра на три… Закуриваю.

— Господин капитан, — волнуется солдат. — Осторожнее. Курить здесь нельзя.

Я пригибаюсь. «Спокойно, спокойно! — уговариваю себя. — Только не горячиться!» Оглядываюсь — все тихо. Докурил… Решаю вылезти из окопа и стрелять в немцев сверху. Только заношу ногу на бруствер, как слышу:

— Проверка!

Я цепенею. Вдоль кустов, пригнувшись, движутся немецкие автоматчики. Впереди — офицер с маузером. Подходят ко мне вплотную.

— Господин капитан, следуйте за мной! — резко приказывает лейтенант.

Иду за ним. Сзади — автоматчики. Мы идем в тыл. Я поясняю лейтенанту:

— Разыскиваю танки дивизии «Мертвая голова». Наскочил на боевое охранение. Что за черт! Фельдфебель все напутал. Зашел к нему в землянку, он мылся, весь в мыле, как дьявол. — Я пытаюсь разговорить лейтенанта, но он молчит. Я продолжаю: — Спросил, где находится штаб батальона, а этот кретин показал в сторону фронта. Идиот!

Лейтенант упорно молчит и, не сказав ни слова, приводит меня к знакомой землянке. Спускается вниз к злополучному фельдфебелю.

— Вы куда послали капитана?

— Как куда? — удивляется фельдфебель.

— Я снял его с тринадцатого номера!

— Ну?!

— Вы с ума сошли! Послали его к русским!

— Я сказал господину капитану, — оправдывался фельдфебель, — чтобы он держался за провод.

— За провод, за провод, — сердится лейтенант и, резко отвернув одеяло у входа, приказывает: — Отконвоировать капитана в штаб батальона!

— Есть! — отвечают автоматчики.

— Ну и злой же ты, лейтенант. Как собака! — сказал я ему на прощание.

Идем лесом. Держусь за провод. Ветви елок больно хлещут по лицу. Впереди и позади — автоматчики, уйти нельзя. Ясно, я попался. Почему? Видимо, потому что никогда за всю войну не был на передней черте и не представлял себе, как переходят фронт.

Да, мне жестоко не повезло. Фронта я не перешел. И финал пока невеселый: иду под конвоем автоматчиков…

Вот и землянка. К стволу большого дерева привязаны оседланные кони. Вернее, это не землянка, а шалаш, сложенный из бревен и засыпанный дерном и листьями.

Первый автоматчик уже успел зайти внутрь и доложить обо мне. Я вхожу следом за ним. В полутьме, вокруг опрокинутого ящика из-под консервов, сидят три офицера и режутся в карты. На ящике расстелена газета, на ней ворох немецких марок. В ногах майора откупоренные бутылки с вином.

Майор, командир батальона, только что выслушавший рапорт автоматчика, сидит в расстегнутом кителе, по всему видно, он здорово во хмелю. Рядом с ним лейтенант и капитан, они тоже изрядно поддали. В шалаше жарко от пылающей и дымящей железной печурки.

— Хайль! — говорю я.

— В скат играешь? — неожиданно спрашивает майор. Я гляжу на его розовое, освещенное горящей свечой лицо с блестящими глазами и как ни в чем не бывало отвечаю:

— Разумеется.

— Тогда садись!

И вот я уже в компании подвыпивших офицеров дуюсь в карты. Пьем вино и шнапс. Мне надо выяснить, где я нахожусь, но стоит мне только заикнуться, как майор перебивает:

— А ну его к черту, этот фронт! Надоело! Ходи лучше. Черви козыри! Куда ты суешь, не та карта! — Он останавливает лейтенанта, который перепутал масть.

Отдаюсь на волю случая — деньги у меня есть. Пью осторожно, слежу за всеми.

Игра кончилась. Офицеры ушли. Я лежу на соломе рядом с майором. В колеблющемся пламени свечи вижу его профиль, высокий лоб, щеточку волос, подстриженных бобриком. Он бледен, резко обозначены морщины у рта. Майор чем-то напоминает мне капитана Бёрша. Но этот не такой лощеный и не такой брезгливый.

— Черт бы побрал эту войну и нашего сумасшедшего фюрера, погубил германский народ. Сколько молодых погибло, сколько искалечено! — Он глянул на меня. — Вот ты, например, у тебя я заметил пять нашивок, значит, пять ранений, а ты еще совсем молодой, сколько тебе лет? Двадцать пять, не больше?

— Двадцать шесть.

— Ну вот, так я и думал, а ты уже калека. А сколько наших вообще полегло? Сколько без рук, без ног? Сколько в плену будут сидеть? Ведь войну-то мы все равно проиграли. Как ты считаешь?

— Да, я думаю, что трудно будет вылезти нам из этой каши, — уклончиво и осторожно лавирую я.

— Такая свистопляска, что живым все равно из нее не выбраться. — Тут разошедшийся фронтовик обрушил на Гитлера столько нелестных выражений, что сам устал: — Ох! Ну ладно, давай спать. — Он задувает свечу, и только красный пламень в печурке освещает сейчас лесное тесное жилище.

И тут я решаю еще раз испытать судьбу.

— Слушай, майор, — говорю я, не поворачиваясь к нему лицом. — Дело у меня есть.

— Что за дело?

— Потерял офицерскую книжку, куда-то запропастилась, а может быть, осталась в части, в моем личном деле, холера ее возьми!

— А где твоя часть?

— Если б я знал, болтаюсь по лесам, ищу ее…

— А ты из какой части?

— Из «Мертвой головы».

— Э-э-э, так она, говорят, из кольца вышла.

— Ну?

— А давно скитаешься?

— Да с месяц, пожалуй.

— Не беда. Завтра что-нибудь придумаем. Я напишу письмо полковнику, командиру нашего полка. Он человек незлой, ко мне относится хорошо. Он тебя оставит при нашей дивизии. Сейчас сам черт йогу сломит… Кругом такое творится, что особенно придираться не будут. В крайнем случае он может дать тебе отношение, что ты весь месяц провел в нашем полку. Передашь бумагу в комендатуру, и она разыщет твою часть. Давай спать.

— Я вижу, ты — человек…

— Надо же своих выручать… Что-нибудь сообразим. Давай спать.

Я слышал, как он зевнул в темноте и потянулся на хрустящей соломе. Через мгновение он храпел.

Я долго не мог уснуть. Все обдумывал, как надо правильно поступить в данной ситуации. Ничего путного в голову не приходило. Забылся в тревожном полусне…

Мне снилась тюремная камера, перекрестные допросы… И вдруг отчетливо увидел склонившееся надо мной женское лицо в косынке с красным крестом и явственно услышал: «Was fehlt Ihnen?»[38] Очнулся.

«Похоже, скоро буду в каком-то немецком госпитале», — подумал я и снова впал в забытье.

Утром первое, что я увидел, была моя форма — вычищенная, распяленная на самодельных плечиках из сучка и повешенная на крюк, вбитый в бревно шалаша. Майор уже умывался где-то возле входа, фыркая от холода сентябрьского утра.

Снова была затоплена печурка, и мы с майором позавтракали на ящике, заменявшем стол. Меня все время беспокоила одна мысль: помнит ли он сказанное накануне или же был так пьян, что молол ерунду? Но он сам вспомнил вчерашний разговор и сразу после еды сел писать письмо.

— Как твоя фамилия?

— Люцендорф. Имя — Фридрих (это были имя и фамилия бывшего владельца моей капитанской формы).

— Так вот. Поедешь к командиру полка и передашь письмо. Скажешь, что я шлю ему сердечный привет.

Майор приказал оседлать мне своего коня и поручил двум солдатам сопровождать меня.

— Вот тебе охрана. — Он хлопнул меня по плечу. — Давай, танкист, скачи на четырех копытах. Все будет в порядке. Привет!

— Спасибо, майор, за гостеприимство. Будь здоров!

…Мы едем лесом — трое верховых. Утро тихое, слышен лишь гул самолетов в осеннем облачном небе. Я пытаюсь заговорить с провожатыми, но они сдержанны, на откровенность не идут.

Вот и конец пути. Невдалеке от дороги вижу большой белый дом со строениями вокруг. Видно, бывшая помещичья усадьба.

— Штаб вон в том доме, господин капитан, — говорит один солдат. — Здесь мы вас оставим. — И оба поворачивают коней. Я слезаю с Майорова вороного, они берут повод и в галопе исчезают из виду — я остаюсь один.

Прежде чем идти в штаб, сворачиваю в лес, сажусь на пенек под елку и обдумываю создавшееся положение. От немцев я выскочил, но фронта не перешел. На этот участок рассчитывать больше не приходится — здесь меня могут узнать в лицо. К Кринке возвращаться нельзя — нет солдатской формы и, кроме того, на хуторе могут быть немцы. Это несомненно. В руках у меня письмо к полковнику, который с майором в хороших отношениях. Есть шанс получить документ, который оградит меня от полевой жандармерии, от патрулей, от случайных недоразумений. Такой свежий документ, адресованный в комендатуру, мне крайне необходим. Получу его, рассуждал я про себя, а тогда поразмыслю над тем, в каком районе лучше снова переходить фронт… Но сначала надо прочесть письмо. Открываю конверт. Что за ерунда? Готика! Готического шрифта я не знаю. Смог только разобрать: «Господин полковник…» И все! Как же быть? Ну, думаю, видно было по всему, что майор доброжелателен и, очевидно, написал полковнику то, о чем говорил… Да, дела… А если полковник начнет что-либо спрашивать? Ну, допустим: «Где отстали от обоза?» Отвечу: «В районе Ауце». — «Что за обоз?» Скажу: «Два экипажа для танков „Пантера“». Фамилию фельдфебеля я знаю, унтер-офицера тоже… знаю фамилию и командира полка, и командира дивизии… А спросит: «Куда шел обоз?» — «В Ту куме». — «А почему в Ту куме?» Отвечу: «Бои шли в районе Нарвы, подбитые танки ремонтировались в Риге, а в Тукумсе шло переформирование танковых экипажей…» Что ж, надо рискнуть. Другого выхода просто нет.

Во дворе штаба царила обычная суета: туда-сюда сновали мотоциклисты, подъезжали и отъезжали грузовики, бегали солдаты, спокойно похаживали часовые. Я подошел к дому, узнал, где находится командир полка, и поднялся к нему на второй этаж.

Усталый пожилой полковник сидит за столом. За ним, на стене, карта с флажками, обозначающими линию фронта. На столе два полевых телефона.

— Хайль Гитлер! Разрешите, господин полковник, передать вам письмо. Я разыскиваю штаб полка танковой дивизии «Мертвая голова» и попал в штаб вашего батальона…

Полковник молча протягивает руку, берет письмо, вскрывает его и читает.

— Ваши документы, — говорит он, не глядя на меня. Я достаю «марш бефель» на имя Фридриха Люцендорфа и подаю ему.

— Это все? — Полковник поднимает на меня рыбьи глаза, они бесцветны, как дождевая вода.

— Все, что я сумел сохранить. Вернее, что в данный момент имею при себе. Остальные документы в части, в моих личных вещах.

— Вы завтракали? — неожиданно спрашивает он.

— Так точно, господин полковник.

— Спускайтесь во двор и ждите вызова. Козырнув, я вышел окрыленный. Во дворе шла все та же суета. Возле пакгауза солдаты сгружали ящики с французского фургона.

— Сигареты? — радостно крикнул пробегающий мимо молодой унтер-офицер с папкой в руках.

Лейтенант, следивший за разгрузкой, передразнил его:

— Сигареты? Сигары, а не сигареты! Дадим русским прикурить!

— А-а! Фаустпатронен, — разочарованно протянул унтер и, заметив меня, козырнул.

Время тянулось бесконечно долго. Да, видимо, и на самом деле прошло не менее двух часов. Во двор въехал какой-то мотоцикл. Я даже не обратил на него внимания, поглощенный своими мыслями. Вывел меня из раздумий резкий голос лейтенанта:

— Господин капитан, ваша фамилия Люцендорф?

— Да.

— Прошу запять место в коляске.

С упавшим сердцем я уселся в коляску, положив на колени свой автомат. Я сразу увидел, что мотоцикл принадлежит полевой жандармерии. Сзади водителя сел лейтенант, и я заметил, что он держит за пазухой белый конверт, в котором, очевидно, был мой «марш бефель». Мотоцикл затарахтел, рванулся вперед и вылетел на дорогу.

Побег

— Прошу вас, господин капитан, все лишнее выложить на стол. — Оберштурмбаннфюреру лет около пятидесяти, он лысый, тучный, голос у него жирный, рокочущий.

Я выкладываю пистолет ТТ, планшет с картами, вынимаю из кобуры «Вальтер», снимаю с руки компас.

— Часы тоже? — спрашиваю я.

— Часы можете оставить.

— Носовой платок?

— Оставьте.

— Тогда все.

Свой автомат я поставил в углу комнаты при входе в штаб полевой жандармерии.

— Вы свободны, — говорит толстяк лейтенанту и фельдфебелю, присутствующим здесь. Те уходят, и мы остаемся с оберштурмбаннфюрером с глазу на глаз.

— Садитесь! — рокочет он.

Я сажусь на стул и чувствую, что в заднем кармане галифе лежат «Браунинг» и запасные обоймы. Я забыл об этом, и мне стало не по себе.

— Когда вы отстали от части?

— Двадцать пятого июля.

— В каком районе?

— Недалеко от города Ауце, шли с юга на северо-восток, на Тукумс.

— Где ваша офицерская книжка?

— Осталась в повозке, вместе с другими документами.

Там был мой чемоданчик с личными вещами.

— Как же вы отстали от обоза?

— Из-за одной женщины. Отлучился по личным делам. А на обратном пути в темноте лошадь, перепрыгивая через канаву, оступилась и вывихнула йогу. Всю ночь я с ней провозился, не вправить. Отвел на ближайший хутор, а в Тукумс был вынужден добираться на попутной машине. Но в Тукумсе обоза не оказалось — он где-то застрял в стороне от главной магистрали. В поисках его я потерял несколько суток. Начал искать штаб полка — не нашел. Штаб своей дивизии тоже не нашел и явился в штаб полка 218-й дивизии. Оттуда направлен к вам.

— Кто командир вашего полка?

— Полковник Крепе.

— У меня пока все, — пророкотал толстяк, записав мои показания. — К сожалению, я вынужден вас задержать, господин капитан. Правда, условия у нас неважные, но я думаю, что ваше дело в ближайшие дни уладим. Так что придется немного потерпеть. Я постараюсь облегчить, как смогу, вашу участь. Выходить из помещения вы сможете когда захотите, только будете давать знать. Я распоряжусь. Питаться будете лучше, чем другие. Табаком я вас обеспечу.

— Спасибо за заботу, — буркнул я.

— Лейтенант! — гаркнул толстяк. — Отведите капитана, — и тут же добавил, обращаясь ко мне: — Пояс и кобуру тоже оставьте здесь.

И вот меня приводят в какой-то сарай. Кругом кромешная тьма. Понемногу привыкаю, различаю деревянную лестницу, которая ведет на второй этаж, — там какое-то помещение, видимо с окном. Хозяева хутора занимают полдома, тайная полевая полиция — две комнаты. Рядом с нашим сараем — свинарник (слышно похрюкивание свиней). У хозяина есть и корова. Кроме меня, в сарае еще трое — немецкий солдат и двое гражданских: все они лежат внизу на соломе. В углу стоит параша. Я ложусь рядом с арестованными. Они молчат, я тоже. Два раза в день нас выводят во двор. Меня конвоируют отдельно.

«Не обыскивали, — думаю я. — Значит, не положено обыскивать офицера дивизии СС по уставу или потому, что взят не с поличным».

Арестанты каждый день меняются. Одних уводят, других приводят. Вот привели трех русских и одного латыша-подростка и в тот же день увели. Потом были два литовца и немецкий солдат-дезертир. Потом доставили еще одного русского, лет тридцати пяти, в ватнике.

На четвертый день оберштурмбаннфюрер вызвал меня к себе в кабинет.

— Могу вас порадовать, дорогой капитан! — объявил он. — Я же сказал вам, что не пройдет и недели, как я улажу ваше дело. Ваш вопрос решен. Вам полагалось два года концлагерей за дезертирство, но вы их избежали. Вам крупно повезло!

— Так что же решило начальство? — поинтересовался я.

— Ваша часть найдена. Правда, она уже в Германии, но я добился своего. Я надоедал, пока они не выслали сюда в котел офицера из штаба вашей дивизии. Он уже вылетел самолетом в Латвию — пришла радиограмма. Он вас заберет с собой, он вас знает лично. Таков порядок! Прибудете к себе в часть, а там все образуется. Чего только на фронте не бывает. Головы теряют люди, не только офицерские книжки. Ну как, надеюсь, вы довольны?

Я обомлел.

— Ну конечно, господин оберштурмбаннфюрер. Отлично! — с трудом выдавил я, стараясь улыбнуться, и тут же почувствовал, что капли холодного пота выступили у меня на спине под кителем и на лбу.

— Ждите. Сегодня, в крайнем случае завтра ваш коллега уже будет здесь.

«Очная ставка! Очная ставка!» — стучало в мозгу, когда я шагал под конвоем через двор. Ноги стали ватными, и я их не чувствовал. «Очная ставка! Он знает убитого офицера лично… Я погиб».

Было около десяти часов вечера. Я лежал на соломе, лихорадочно обдумывал свое положение и искал выход. Лежу, нервничаю. Прошусь в уборную. Стою там, наблюдаю за часовым. В щели между досками вижу второго, который сидит на крыльце, покуривая. «Да, отсюда не уйти! Перепрыгну через забор — скосит из автомата. Убью обоих часовых — из дома выскочат другие…»

Возвращаюсь в сарай, меня окликает толстяк. Иду к нему как на плаху. Вхожу. Он один, протягивает мне сигареты.

— Ну как, замучились ждать? Скоро, скоро… Не беспокойтесь, а то бы суд… Зачем вам это нужно? Сейчас стало строже… Но у вас, надеюсь, все обойдется… Сначала мне, правда, предложили привезти вас в Салдус, по я сказал: «Дорога плохая — дожди…» — «Ладно, — говорят, — офицер к вам сам приедет. Передадите с рук на руки». Отдыхайте, уже одиннадцать часов.

Снова сижу в сарае. В кармане у меня сигареты, кусок сыра и кусок колбасы от обеда. Остальным давали только хлеб и кофе. Я придвигаюсь к русскому в ватнике.

Дергаю в темноте его за рукав. Двое других спят, прижавшись друг к другу. В сарае холодно. Даю соседу колбасу, сыр, сигарету. Он доволен, начинает жевать. Через некоторое время шепчу ему по-русски:

— Поднимись наверх. Поговорить нужно.

Русский удивлен. Услышав русскую речь, он соглашается. Крадучись лезем на второй этаж. В вечерних сумерках можно различить небольшую железную печурку, стоящую под окном.

— Как тебя зовут? Парень несколько озадачен.

— Григорием звать, — помедлив, отвечает он.

— А ну подсади меня, я погляжу наружу.

Я встаю на печурку, подтягиваюсь на руках. Григорий поддерживает меня за ноги. Подоконник шириной с четверть метра, и я не могу дотянуться до наружного края окна (вернее, не окна, а отверстия в каменной стене сарая). Опускаюсь обратно.

— Ну что?

— Ничего не видно, только крышу дома, до того края не дотянулся.

— А ты что, бежать задумал? — Григорий в полумраке пыхтит сигаретой.

— Если не убегу сегодня, завтра меня расстреляют.

— Та-ак. Выходит, погорел… Ну, раз такое дело, лезь еще раз, может, дотянешься.

Я снова влезаю на печурку. Григорий встает рядом. Я подтягиваюсь, и Григорий, присев, подставляет мне плечи. Теперь я могу не только дотянуться до противоположного края окна, но и высунуть голову наружу… Вижу под сторожевым грибком часового, он курит, укрывшись от дождя. Спускаюсь вниз. Надо передохнуть.

— Ну что?

— Часовой сидит, курит. Лица не видно — под козырьком, а огонек от сигареты движется… Эх, хорошо бы мне спуститься йогами вниз…

— Для этого вдвоем тебя надо подсаживать и вдвоем поддерживать, — резонно замечает Григорий.

— Второго брать опасно… А знаешь, ногами вперед хуже будет, — говорю я. — Сапогами о мощеный двор стукну — часовой услышит — и пиши пропало!

— А если часовой спать не будет, тогда что? — слышу я в темноте голос Григория.

— А спать не будет, так хана! Приму открытый бой, у меня есть пистолет.

— Ну?

— Браунинг и десяток патронов к нему… Все равно расстреляют завтра и так и эдак! Погорел я, брат! Ничего не поделаешь, пропадать, так с музыкой!.. Полезу головой вперед, думаю, плечи пройдут… А ты меня подталкивай… Упаду на руки, может, сумею тихо, без стука, как мешок… Сколько там высоты-то… метра три, не больше…

— Убьешься. — В голосе Григория звучит тревога.

— А вдруг повезет… Меня, брат, фашисты три раза расстреливали, а я все живой… Если погибну, а ты выживешь, сообщи нашим, как погиб разведчик Сыч.

— Когда думаешь срываться?

— В три часа ночи, самое глухое время.

Мы тихо спускаемся вниз и ложимся на солому. Днем штаб полевой полиции № 306 охранялся тремя автоматчиками: один — у ворот, второй — у крыльца, третий — под сторожевым грибом возле тюремного сарая. Вечером часовой у ворот снимался и ворота закрывались. Часовой у крыльца обычно уходил в дом. Оставался только часовой возле сарая.

Было три часа ночи, когда я высунул голову из окна. На мое счастье, по крыше барабанил дождь. Часовой спал и похрапывал. Под моими йогами были плечи Григория. Я подождал некоторое время и нажал ногой на его плечо. По этому сигналу Григорий стал медленно выпихивать меня наружу. И вот я весь почти уже за пределами окна… Рывок, и я падаю! Падаю без шума, плашмя, как мешок. Удар о землю — и теряю сознание. Очнулся — лежу на каменных плитах. Часовой с автоматом на коленях в нескольких метрах от меня. Я медленно поднимаю голову, сознание мутится, голова как чугунное ядро, приподнять ее с земли нет сил. Пробую шевельнуть рукой, ногой — удается. Но голову поднять не могу. Страшная боль в шее. Я медленно, без шума переворачиваюсь на живот, потом с трудом встаю на колени. Изо рта и носа бежит кровь. Держу голову неподвижно, огромным усилием воли координирую движения, встаю на ноги, прихватив с земли фуражку, и, как лунатик, держа спицу прямо, чуть вытянув руку для равновесия, отхожу от сарая…

Это было почти немыслимо — у меня было явное сотрясение мозга. Как сумел я подняться, до сих пор понять не могу. Видимо, неистребимая жажда жизни и сила воли снова, как тогда из «рва смерти», подняли меня с земли.

Кое-как мне удалось добраться до каменной изгороди и зайти за угол дома. Изгородь была совсем невысокая, в другое время я бы запросто перескочил через нее, не держась руками. Но сейчас это было невозможно. Что делать? Стоило мне занести йогу — сразу терял сознание. Как же все-таки одолеть эту преграду? Снова пытаюсь перелезть — не могу. Выглянул за угол дома: часовой спит, а неподалеку от него валяется пустой ящик. Я нашел в себе силы осторожно подойти к ящику, захватить его одной рукой и перенести к изгороди. Все так же не двигая шеей, я встал на ящик, повернулся к изгороди спиной, сел на нее, затем повернулся боком и положил на изгородь одну ногу, потом вторую, затем нащупал рукой край ящика, переставил его через себя, поставил по другую сторону изгороди, повернулся, поставил поочередно ноги на ящик, потом на землю и со страшной болью в затылке побрел вдоль изгороди, хватаясь за нее рукой. Наконец мне удалось оторваться от нее и уйти в поле… «Ушел, ушел, ушел!» — бормочу я.

И вот вижу перед собой дом. Тут я почувствовал, что моя левая рука, согнутая в локте, не разгибается, к боли в шейных позвонках прибавилась дикая боль в руке.

Я подошел к дому, постучал в окно. Кто-то мелькнул за шторкой, потом открылась дверь на крыльце.

— Kas tur? — спросил по-латышски мужской голос, и я увидел седого старика в куртке поверх белья.

— Vaci?ei ir? — спросил я, как умел, по-латышски.

— Nav,[39] — слышу в ответ.

Захожу в дом. Хозяин проводит меня в горницу. Стараюсь вспомнить латышские слова:

— Dzert![40]

Старуха наливает мне кружку молока. Я выпил, и тут же меня вырвало. Я потерял сознание… Когда я пришел в себя, старик уже разрезал ножницами рукав кителя. Рука была сломана. На вспухшем локте — синее пятно, и багровые полосы расходятся от него лучами… Я вынимаю правой рукой деньги и даю старику.

— Tas ir tev!

— Ne, ne! Nevaiag![41]

Я уже весь горю в огне. Кое-как подбирая слова, говорю:

— Atrak… Zirgs… Hospitalis Saldus… bet tad tev…[42]

Я показал ему жестами — расстрел! Старик понял, что я бежал из полевой жандармерии, и закивал головой…

В трюме

Сильный запах нашатыря вернул мне сознание. Лежу на носилках. Перед глазами возникают, как из тумана, лица, белые халаты, косынки, шапочки врачей.

— Was fehit Ihnen? — Надо мной сестра в косынке с красным крестом на лбу.

— Weiss ich nicht. Bei dem Panzerangriff vom Panzer stьrzen… Arm!.. Hals!…[43] — отвечаю, напрягая силы, чтобы не попасть впросак.

Меня раздевают, закрывают простыней, кладут на другие носилки и куда-то несут, видимо в операционную. Чувствую укол. Больше ничего не помню.

Очнулся в палате. Я весь в гипсовых накладках, шинах, бинтах. Грудь, шея, рука… Полное безразличие и апатия. Только ноющая боль в руке и холодная скованность в шее.

Вошел пожилой врач. Белые резиновые перчатки держат два рентгеновских снимка в металлических рамках, с которых еще стекают струйки воды.

— Hier, die Hals wirbel etwas gequetscht, der Arm gebrochen, Splitter im Gewebe…[44] — говорит он.

Температура у меня поднимается. Забытье заволакивает сознание. Но стоит очнуться, как мною овладевает смертельный страх — боюсь в бреду проговориться по-русски. Обливаюсь потом. Душат кошмары: мчатся немецкие мотоциклы, лают овчарки, они обегают стволы деревьев в лесу, в котором я спасаюсь, и летят мне навстречу… Чья-то землянка, я кидаюсь в глубину и зарываюсь в сено… Над входом собачьи морды, у каждой на голове каска. Одна овчарка хватает меня за руку — больно — и выволакивает из землянки, вцепившись в руку, тащит меня по земле… Я ударяюсь головой о стволы деревьев. И вдруг навстречу летит легковая машина, в ней сидит капитан Бёрш. Я кричу ему: «Господин Бёрш! Господин Бёрш! Я здесь!» Он поворачивается, и я, к ужасу, вижу, что это капитан Фридрих Люцендорф! «Верните мне мою форму! — шипит он. — А где фуражка?» — «Не знаю! — кричу я. — Я ничего не знаю!»

— Очнитесь, господин капитан! — Голос откуда-то издалека. Я открываю глаза. Рядом сидит фельдфебель. — Где ваши документы, господин капитан? — говорит он ласково.

— В кителе, — шепчу я пересохшими губами.

— В носовой платок я завязал часы, деньги, зажигалку, «Браунинг» две обоймы и записную книжку. А где ваши документы?

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Как ваша фамилия?

Я с трудом понимаю вопрос и бухаю первое, что приходит на ум:

— Геринг.

Он, видимо, понимает, что я отвечаю невпопад.

— Я спрашиваю, как ваша фамилия?

— Мюллер.

— Имя?

— Генрих, — говорю я наугад.

— Генрих Мюллер, — повторяет он и записывает в бланк-анкету.

— Год рождения?

— 1919-й.

— Где родились?

— Дюссельдорф, — говорю первое, что приходит на ум.

Мне снова плохо, и я теряю сознание.

Очнулся, когда два санитара перекладывали меня на носилки. На груди правой рукой нащупал кожаный кошелек, висевший на шнуре. Залез в кошелек пальцами, вынул анкету: «Генрих Мюллер… Это, значит, я… Из Дюссельдорфа… Господи, не забыть бы!»

Носилки грузят на санитарную машину. Машина перевозит раненых на вокзал и потом в вагоны. Вот уже поезд стучит по рельсам…

Мне снова чудится автоматная очередь. «Не стрелять! — кричу я. — Не стрелять! Хайль!» Уже не поезд, а пароход. Подо мной что-то качается. Где-то глухо стучат двигатели.

Очнулся в трюме. Тысячи немецких раненых солдат и офицеров… Пароход идет из Либавы в Кенигсберг.

— Кому воды? Кому воды? — Голоса медсестер. И вдруг мужской резкий голос из рупора:

— Срочно каждого раненого снабдить спасательным поясом. Входим в зону действия вражеских подводных лодок.

Начинается качка… Забываюсь…

Так в октябре 1944 года судьба вынесла меня из Курляндского котла, и я покинул Латвию на немецком теплоходе «Герман Геринг».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.