В замке

В замке

Замок Мольнара — в пятнадцати километрах от Будапешта. Подъезжая, можно было различать очертания островерхих башен, мрачных каменных стен с готическими окнами, из них пробивались полоски света. Мы въехали в большие чугунные ворота, возле которых стояла охрана, приветствовавшая Шандора. Миновали парадный подъезд. Видно было, как из машин высаживались высокопоставленные гости. Обогнули замок и остановились возле подвальной дверцы под навесом. Шандор открыл дверцу тяжелым старинным ключом и пропустил меня вперед. Спустились по ступенькам вниз. Освещая путь карманным фонариком, он вел меня по коридорам полуподвала. В нишах стен мелькали многочисленные бочки с коньяком и ромом, огромные, оплетенные лозой винные бутыли, запечатанные сургучом. Спертый воздух, сырость, запахи подземелья. Но вот коридоры кончились, и мы вошли в подсобное помещение, где под мрачными сводами на крюках висели подвешенные за ноги две оленьи туши, касавшиеся ветвистыми рогами каменного пола, и вепрь, оскаливший желтые клыки. От всего этого веяло таким махровым средневековьем, что я невольно вспомнил романы Вальтера Скотта.

— Вчера привезли с охоты, — пояснил мне Шандор, скользя лучом фонарика по охотничьим трофеям.

По крутой железной винтовой лестнице мы поднялись наверх. Гулко отзванивали ступеньки под ногами.

— Тише! — сказал Шандор.

Он открыл ключом дверь и впустил меня в небольшой чуланчик. Из буфетной пробивался ослепительно яркий свет, доносился звон посуды. Шандор осмотрел меня, поправил галстук-бабочку на крахмальной манишке и, улучив момент, когда буфетная была пуста, быстро провел меня между столами и шкафами прямо в столовую, где шли последние приготовления к торжественному приему.

Предчувствие неизвестности рождало во мне необъяснимую тревогу. Вместе с ней возник и юношеский азарт. Он подхлестывал, будоражил…

Столовая была отделана дубовыми панелями, под темным дубовым потолком сверкали две громадные бронзовые люстры с хрустальными подвесками. На стенах были развешаны старинные фаянсовые тарелки с охотничьими сюжетами, прямо над хозяйским креслом, похожим на готический трон, висели портреты Гитлера и Хорти. Лакеи в серых ливреях с золотыми галунами сновали между столами с графинами и подносами. Шандор провел меня в холл. Прямо перед собой я увидел большое зеркало в позолоченной раме: на него шли двое — Шандор и с ним стройный элегантный юноша с гладко зачесанными набриолиненными волосами, чуть тронутыми сединой висками, с темными усиками на тщательно выбритом настороженном лице. Это был я.

Мы смешались с толпой входивших гостей. Мелькали обнаженные плечи дам, бриллианты, пышные прически, дорогие меха, в воздухе витал тонкий аромат французских духов. Все это двигалось рядом с аксельбантами, эполетами, генеральскими мундирами, увешанными орденами… Среди гостей был и Отто Скорцени — личный агент Гитлера. Высшее общество, фраки и мундиры. Совсем как на театральной сцене. А за стеклянной дверью, перед парадным входом, гестапо отбирало приглашения и пропуска.

— Сейчас я тебя представлю моим родителям, — шепнул Шандор и подвел меня к старому седовласому господину. Справа стояла его жена — худая пожилая дама, сильно декольтированная и подкрашенная, возле нее красовалась Ева, и я сразу узнал ее. В жизни она оказалась еще привлекательнее, чем на фотографии. Возгласы, реплики, поцелуи и приветствия витали в холле.

— Папа, позволь представить тебе моего друга из Берлина. — Шандор не успел сказать моей фамилии (а может быть, он уже забыл ее).

Хозяин замка торопливо кивнул мне головой — за нами шел какой-то немецкий туз в генеральской форме со своей фрау, чудовищно перегруженной гримом, локонами и драгоценностями (видимо, трофеями из всех стран Европы). Я посторонился, уступая генералу дорогу к венгерскому вельможе, почтительно склонившему свою большую седую голову. Ева оказалась со мной рядом, она улыбнулась мне стандартной киноулыбкой. Почтительно поприветствовав ее, я отошел в сторонку и тут же услышал голос Шандора:

— А-а! Господин Мержиль, очень рад вас видеть! Какими судьбами? Вы надолго к нам в Будапешт?

— Здравствуйте, милый Шандор! Очень рад, очень рад нашей встрече. Как поживаете? Как служба?

— Благодарю вас, все в порядке… Сегодня, кажется, будем дегустировать ваши вина?

— Да, да! Я представил вашему отцу большой набор французских вин. Между прочим, скажу по секрету, есть бургундское двенадцатого года… Букет ошеломляющий! — Коммерсант произносил немецкие слова с явным французским акцептом.

— Да, простите, — спохватился Шандор. — Разрешите мне представить вам моего друга из Берлина. — Он указал рукой в мою сторону.

— Карл Виценхаммер! — невнятно произнес я.

— Очень рад, очень рад! — расплылся в улыбке француз. — Позвольте узнать, вы из каких же Вицепхаммеров, из кельнских?

— Нет, нет, я — берлинец, — поспешил я отречься от однофамильцев.

Тут, к счастью, раскрылась дверь и вся толпа приглашенных двинулась к трапезе. За столом я оказался между Шандором и коммерсантом. Отто Скорцени, со шрамом через все лицо, сидел напротив, рядом с Функом — одним из заместителей Геббельса по пропаганде. Его посещение этого раута не было случайным. (Как я узнал позднее, Отто Скорцени со своими молодчиками-террористами, переодевшимися, как и он сам, в штатское, имея чрезвычайные полномочия Гитлера, прибыл в Будапешт, чтобы повлиять на правительство Хорти и заставить венгерского диктатора продолжать войну на стороне Германии, а неугодных — в лице некоторых генералов, которые завязывали контакты с русскими и пытались склонить войска к выходу из фашистской авантюры, срочно ликвидировать.)

Столы в зале были расставлены буквой «П». За каждым гостем стоял его личный официант. Можно было заказать любое блюдо и закуску по своему желанию.

Ужин был роскошный. Но я не мог по достоинству оценить его, потому что вынужден был все время следить за Шандором — какой вилкой и каким ножом он пользуется. Я едва прикасался к блюдам, совершенно не представляя себе, как надо управляться со спаржей, артишоками, устрицами, омарами, креветками. Блюд было так много и все такие изысканные, что я был все время настороже — как бы в чем-нибудь не промахнуться…

Начались тосты. Первым выступил Функ. Он говорил с пафосом:

— Почтенные дамы и господа! Мир вступает в фазу грандиозных событий. Недалек тот день, когда земля задрожит от победоносной поступи наших великих армий. Сейчас в Германии создано сверхмощное оружие, и в военных действиях на Востоке это оружие принесет нам всемирную победу и славу. Мы все обязаны великому фюреру, потому что с его приходом к власти Германия добилась коренных преобразований в умах и сердцах миллионов. В Гитлера верит не только армия, в него верит весь германский народ. Господа! Наши совместные усилия против большевистской опасности столь грандиозны, что они по праву становятся подвигом, который будущие летописцы навеки впишут в скрижали германской истории. Наша убежденность в гении нашего фюрера придает нам силу и вселяет веру в будущее. Немецкий дух и наивысшая в мире арийская мораль незыблемы, как земная кора…

«Господи, куда это меня занесло?» — думал я, давясь устрицами. Перед моими глазами всплывали: размокшая глина окопов, огни самокруток, изможденные лица бойцов группы лейтенанта Петрова. Я остро почувствовал запах махорки и услышал отрывистые голоса в ночи…

(Мог ли я в тот момент допустить такую утопическую мысль, что пройдет некоторое время и этого самого Функа, заместителя Геббельса по пропаганде, я буду допрашивать как переводчик в штабе 8-й гвардейской армии у генерала Виткова? Нет, не мог! Это еще не произошло, это будет позже, в апреле 1945 года.)

— Пусть дух павших сыновей обеих наших держав — великой Германии и прекрасной Венгрии, — отпив из стакана, продолжал оратор, — ведет нас к новым победам на всей планете! Не будем скрывать, что сейчас идет бесчисленное истребление людей во всем мире…

А перед моими глазами всплывал, как из тумана, кировоградский ров смерти и расстрел евреев, который пришлось мне пережить… Я вдруг почувствовал, как от страшного напряжения под фраком взмокла рубашка, и ощутил холодный пот на висках…

— Вы спросите меня, так кто же в этом виноват? Кто же? Кто? — истерически выкрикивал оратор. — Я вам отвечу: виноваты евреи! Несчастные, уставшие от войны народы Европы, Америки и Азии брошены в кровавую битву. Кем? Мировым еврейством! Только великая Германия сможет смыть со всего мира позор еврейского засилья и этим озарить мир, как светоч великого гуманизма! Отмечая юбилейную дату нашего с Венгрией военного союза, я предлагаю поднять бокалы за великого фюрера — Адольфа Гитлера! Хайль!

Зал встал и начал скандировать: «Зиг хайль! Зиг хайль!» Все пили, слышался звон разбитых бокалов, которые бросали на пол немецкие генералы…

Звучали тосты, официанты убирали осколки стекла. В зале царило оживление, звучали одобрительные возгласы.

После ужина гости разделились на маленькие группки, и я в соседнем зале оказался возле одной из них. (Не берусь утверждать, что точно воспроизвожу каждую фразу, произнесенную в том разговоре, но темы, которые затрагивали генералы, постараюсь передать во всей зловещей полноте.)

— Нет, нет, вы заблуждаетесь, генерал! — услышал я. — Мое строгое обращение с пленными всецело оправданно. Когда мои бравые танкисты видят кровь расстрелянных русских, они возбуждаются, как голодные псы, и потом отлично орудуют в бою. — Сухое, жесткое лицо генерала-немца заострилось, близко посаженные глаза загорелись жестким огоньком, и он так сжал львиную голову на спинке своего кресла, словно хотел ее раздавить.

Высокий плотный венгр в генеральском мундире, покачиваясь на каблуках, стоял перед генерал-полковником Гелле, держа в руке янтарный мундштук с сигаретой. Щурясь, он смотрел на немца сверху вниз:

— Но, господин генерал, неужели ликвидация пленных может повлиять на военные действия? Ведь у вас, насколько мне известно, огромное количество танков, и вашей доктриной всегда было: «Танковые клещи и тысяча танков в одном кулаке» — по Гудериану. Разве одно это не обеспечивает желаемых результатов?

Генерал-танкист отчеканил:

— К сожалению, весы военных судеб заколебались. И откуда только у этих большевиков берется столько танков? С каждым месяцем их все больше! Наш абвер основательно подвел Верховное командование, вовремя не сообщив в Берлин об их военном потенциале.

— Но при чем же тут ликвидация русских пленных? — не унимался венгр.

— Просто вынужден прибегать к новым методам укрепления боевого духа моих танкистов. Такие экзекуции у них на глазах весьма полезны и поучительны. Надеюсь, это вам понятно?

Венгр затянулся сигаретой и, выпуская облачко дыма, ответил:

— Да, конечно, но как все это согласуется со словами, которые написаны даже на солдатских пряжках: «Готт мит унс».[34] Старый господин на небесах может на нас с вами серьезно обидеться. — Венгр в поисках сочувствия повернулся вполуоборот к немецкому генералу Миддельдорфу, но тот проявил к его словам полное равнодушие.

Упоминание имени Божьего привлекло к собеседникам еще одного из гостей — полного, низкорослого, лысого субъекта со слащавым выражением лица. Это был священнослужитель, особа духовная.

— Давно прислушиваюсь к вашему разговору, господа, — начал он. — Осмелюсь высказаться с точки зрения теологии. Еще во времена Крестовых походов рыцари не щадили язычников. Ради святого дела можно проявить и суровость. Жалость тут неуместна…

Генералы промолчали. Рядом с ними стоял с хмурым выражением лица генерал СС Винскельман с супругой. Священнослужитель обратился к нему:

— Извините, господин генерал, вы как будто имеете некоторое отношение к тому вопросу, который я хотел бы задать вам. Скажите, почему немцы вывозят сейчас евреев из Будапешта? Говорят, их вывозят в лагеря смерти для уничтожения в газовых камерах газом «Циклон Б»?

— Их вывозят в Германию на работу, их эвакуируют, остальное — вражеская пропаганда, — резко ответил генерал СС Винскельман.

Ждали диктатора Венгрии — адмирала Хорти, но он так и не появился.

Я сидел на диванчике возле небольшого столика, прислушивался к разговору и невольно думал о том, сколь удивительна судьба человеческая, забросившая меня сюда… Меня не покидали скованность и душевное волнение. И вместе с тем, как ни парадоксально, в этой необычной обстановке я чувствовал себя все-таки уверенно, как и подобает разведчику.

— Извините, Карл! Я оставил вас одного, — раздался рядом голос французского коммерсанта Мержиля, и он подсел к моему столику. — Вы что-нибудь смыслите в политике? Я лично абсолютный профан. По-моему, все люди, независимо от нации, цвета кожи и религии, имеют право кушать и пить вино. — Судя по цвету его лица, Мержиль уже основательно набрался бургундского, и его тянуло на откровенность. — Между прочим, за последние годы люди сильно изменились, стали какими-то мелочными, встречаешься все чаще и чаще с мещанской психологией; никакой духовности, сердоболия, сочувствия к горю других… Чем глубже узнаю людей — тем больше люблю собак. — Он рассмеялся. — Скажите, Карл, вы женаты?

— Нет, господин Мержиль, я холост.

— А почему бы вам не жениться? — Француз доверительно положил руку с большим золотым перстнем мне на плечо.

— Вы знаете, я как-то не задумывался об этом, время военное…

— Да, между прочим, — француз прервал меня, — а почему вы так мало пили? Официант, все время стоявший с подносом за вашим креслом во время приема, совсем не имел работы. Вы ему ничего не заказывали. Он, бедняга, скучал и стоял как истукан. О, своего я поэксплуатировал! Он у меня то и дело на кухню бегал. Гурман! Каюсь! Люблю вкусно подзаправиться. Никак не могу воздержаться, если вижу на столе что-нибудь вкусненькое. — Француза окончательно развезло и клонило ко сну. — Так почему же вы так мало пили? — переспросил он.

— Ввиду серьезной контузии.

— Ах да, да! — подхватил доверчивый собеседник. — Вы только из госпиталя… А то я просто удивился, почему вы ничего не пьете… Сочувствую, сочувствую… Подлечитесь дома.

— Надеюсь.

— Скажите, а какую профессию вы себе избрали? Может быть, имеете склонность к коммерции? Я слышал от Шандора, что ваш отец второй экономический директор концерна Круппа… Как это было бы чудесно, Карл! Вы мне, по правде говоря, очень симпатичны. Вы — светский человек, трезво мыслите, прекрасно воспитаны… И самый молодой из всех приглашенных сюда…

Я сидел с чашкой кофе, вежливо помалкивал и не понимал, куда он клонит. Одно радовало, что моя выдумка в беседе с Шандором о богатых родителях в Берлине сработала.

— Вот, между прочим, есть великолепная профессия. Коммивояжерство. Много ездишь, много видишь, уйма новых впечатлений, знакомств, связей. Красота! Весь мир можно объездить. Вы любите путешествовать?

— Конечно, но только пока я путешествовал по военным дорогам, что не совсем приятно…

— Да, да… война… А вы не хотели бы познакомиться с одной прелестной девушкой?

— Кого вы имеете в виду?

— Я вам открою свою семейную тайну. — Мержиль как-то неожиданно отрезвел и еще доверительнее придвинулся ко мне. — Видите ли, у меня есть дочь. Он помолчал, достал зажигалку и закурил сигару. — Собственно говоря, это не родная дочь, — продолжал он, выпуская колечки ароматного дыма. — По крови она итальянка.

А зовут ее польским именем Беата. Вообще это романтическая история. Я вам расскажу все по порядку. Представьте, я выиграл ее в казино. Случилось это в Монте-Карло. Знаменитый итальянский тенор проиграл в рулетку все свое состояние: имение, квартиру, мебель, яхту, все наличные деньги. В кармане у него остался один документ — свидетельство из родильного дома, удостоверяющее, что он является отцом ребенка, рожденного публичной женщиной… Родильный дом был коммерческим, и пациентка должна была уплатить за свое пребывание в этом заведении крупную сумму. От уплаты она отказалась. Таким образом, ребенок должен был поступить на воспитание в специальный приют. И вдруг явился отец — знаменитый тенор, признал свое отцовство, заплатил что полагалось и получил на руки документ, гарантирующий ему право на его ребенка. Вот этот документ и лег на картежный стол в Монте-Карло — в расплату за его легкомыслие. Я выиграл этот документ, играя в покер.

С интересом слушал я захмелевшего собеседника, а он, потягивая кофе с ликером, продолжал:

— Так как мы с женой были бездетны, то она была в восторге от моего выигрыша, и в доме у нас появилась маленькая итальянка. Мы дали ей имя Беата в честь матери моей жены, которая была польского происхождения. Девочка росла умной, ласковой и очень музыкальной. К моему горю, вскоре жена умерла, и я воспитывал Беату один. Несколько лет назад я женился вторично на одной богатой американке, от этого брака у меня две дочери, и, естественно, вторая моя жена недолюбливает Беату, которая получила блестящее образование и имеет все права на наследство. Жена хочет во что бы то ни стало удалить ее из дома, например, пристроить где-либо за пределами Швейцарии. Но куда ей деваться? Куда? Я выделил ей солидное приданое, она красива, умна, образованна. Как жаль, что я не захватил ее фотографии… Обеспечена всем на много лет… — Мержиль вопросительно поглядел на меня. — Вы меня поняли?

— Стало быть, вы предлагаете мне…

— Да, да, я был бы счастлив! Вы могли бы стать и моим родственником, и моим компаньоном. Я ввел бы вас в свое дело, и вы смогли бы открыть филиал в Берлине. Думаю, что ваш отец не был бы против… Я молчал, не зная, что сказать.

— В самом деле, почему бы вам не прокатиться в Женеву, ну, скажем, хотя бы недельки на две, ведь это вас ни к чему не обязывает. Вы были в Женеве?

— Нет, не приходилось.

— Красивейший город. Лучший курорт мира. Я живу в живописном районе, недалеко от Женевского озера, почти рядом со зданием Лиги Наций. Яхта, автомобиль, свои верховые лошади… И хотелось бы вас познакомить с Беатой. А через недельку, скажем, или дней через десять я сам доставлю вас в Берлин. Уверяю, для вас это будет просто увлекательный вояж.

Я на мгновение задумался: «Швейцария? Быть может, там есть советское посольство…» — и осторожно обронил:

— Господин Мержиль, все это весьма заманчиво, и я очень благодарен вам за доверие, но дело в том, что меня ждут дома. И потом, мне следовало бы иметь для такого турне соответствующие документы.

— Пустяки! Какие документы! Кто их будет проверять? Я беру это на себя. У меня самолет.

— Собственный?

— Нет, это немецкий самолет. И пилот — немец. Но временно он находится в моем распоряжении и обслуживает мою фирму. Я снабжаю Германию и Венгрию винами, фруктами и турецким табаком. — Мержиль улыбнулся.

— Ну, если так, то вы меня заинтриговали. Несколькими днями я, конечно, располагаю.

— О, как хотел бы я вас помолвить… Это была бы на редкость удачная пара… Только знаете, друг мой, — добавил Мержиль, — нам придется из Женевы почти сразу слетать в Стамбул, а затем махнуть на несколько дней в Ригу, там у меня чулочная фабрика, и я должен уладить кое-какие финансовые дела, ведь русские наступают на севере как раз на рижском направлении, и как бы мне не прозевать… А оттуда мы снова вернемся в Женеву. Согласны?

Слово «Рига» моментально заворожило меня. «Леса… Партизаны… Латыши…» Я сделал вид, что спокойно обдумываю его предложение, и неторопливо сказал:

— Ну что ж, господин Мержиль, я сейчас в отпуске и могу располагать собой по своему усмотрению, кроме того, мне не приходилось бывать в Швейцарии, поэтому я с удовольствием приму ваше любезное приглашение.

— Ну и чудесно! Завтра ровно в восемь утра вы заедете ко мне вот в этот отель. — Он вынул из кармана фирменную карточку, обычно предоставляемую в отелях гостям, и протянул ее мне. — Я буду ждать вас. Мы сразу отправимся на аэродром…

Нашу беседу прервал Шандор:

— Господин Мержиль, вы совсем отбили у меня приятеля. Что вы здесь делаете, пьете ром? Наверху танцы, Карл. Ева хочет с тобой танцевать… Пойдем!

Я успел только переглянуться с французом, он одобрительно кивнул головой и поднял руки, растопырив восемь пальцев.

Мы поднялись по мраморной лестнице в зал, озаренный канделябрами. Оркестр играл медленный вальс, и на сверкающем, до блеска натертом паркете плавно кружились несколько пар. Ева шла мне навстречу, я поклонился ей, и мы заскользили по залу. Мне, видимо, не хватало легкости и естественности в поведении, сковывало внутреннее напряжение. Это почувствовала Ева.

— Отчего вы такой серьезный? — кокетливо спросила она, стараясь поймать мой взгляд.

Ах, если бы она знала, кто я такой и чем занята моя голова!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.