44

44

Сентябрь 1992 года

Я стала бояться выходить их дому, потому что, появляясь на улице, привлекала к себе слишком много внимания. Совершенно незнакомые люди подходили ко мне с выражениями сочувствия, иногда прикасались или нежно обнимали меня. Некоторые просто указывали пальцем и начинали довольно громко шептать друг другу, что это «та самая несчастная мать». Честно говоря, я предпочитала тех, что подходили, тем, что шептались в моем присутствии так, словно я была глухой. И все-таки именно это сочувствие и доброта чужих людей помогали мне переживать самые горькие моменты. Одним из наиболее тяжелых испытаний стали для меня походы в супермаркет. Обычно меня сопровождал кто-нибудь из друзей, потому что люди реагировали на мое появление очень по-разному. Иногда их поведение даже казалось забавным. Как-то две пожилые женщины, раскрыв рот, ходили за мной и Хитер по всему магазину, останавливались там, где останавливались мы, смотрели на те же продукты и при этом еще, не понижая голосов, обсуждали мою наружность.

– А ненакрашенная она выглядит не так уж хорошо, правда?

– Да уж конечно похуже, чем на обложке журнала.

– Смотри-ка, улыбнулась! Похоже, не очень-то она и несчастна.

Ну что тут скажешь? Ничего. Раньше я даже не подозревала, что по выражению моего лица при выполнении простейших домашних обязанностей люди могут судить о том, насколько сильно я люблю своих детей. Зато теперь я это знаю. Через некоторое время я перестала выходить из дома без темных очков и низко надвинутой бейсболки.

Первый после похищения детей поход в супермаркет потряс меня своей обыденностью, от которой я успела совсем отвыкнуть. При мысли, что волей-неволей мне приходится вырываться из круга отчаяния и горя и возвращаться к нормальной жизни, меня охватила паника. Я не хотела этого. Мне не нужна была нормальная жизнь – без Аддина и Шах она потеряла для меня всякую ценность. В супермаркет мы ходили с ними раз в неделю после уроков, и, пока я набирала в тележку продукты, дети все время дергали меня за руки и уговаривали купить какие-нибудь особенные хлопья или печенье. Теперь, с трудом сдерживая слезы, я намеренно далеко обходила те полки, на которых стояли их любимые продукты. Я и до сих пор так делаю.

Следующим открытием стало то, что, пока в магазине я пыталась набрать продукты, меня каждую минуту кто-нибудь останавливал и спрашивал о детях. Люди просто не понимали, что и без их вопросов мне невыносимо тяжело заниматься этим обычным домашним делом. Большинство из них были добры и на самом деле старались помочь: одни говорили, что молятся за нас, другие – что написали письмо премьер-министру, или министру иностранных дел, или в газету. Но встречалось немало и таких, кого толкало ко мне нескромное любопытство или желание поближе рассмотреть чужое горе. Женщины выражали мне сочувствие и сразу же начинали расспрашивать о подробностях моей жизни с Бахрином или давали непрошеные советы, самым частым из которых был совет договориться с отцом, чтобы он вернул мне хотя бы одного ребенка. Другие говорили банальности типа: «По крайней мере, вы знаете, что они живы» или «Они вернутся к вам, когда вырастут». Я и без них знала, что должна каждую минуту благодарить Бога за то, что мои дети живы, но, по собственному опыту зная, что такое жизнь под властью Бахрина, я боялась не только за их физическое благополучие, но и за их души. Я старалась воспитать своих детей независимыми, мыслящими, пытливыми людьми, которые станут судить о других по их достоинствам или недостаткам, а не по цвету кожи или религии. Я учила их, что к другим надо относиться так же, как ты хочешь, чтобы относились к тебе.

Меня очень мало утешали уверения, что мои дети вернутся ко мне, когда вырастут. Я боялась даже думать об этом. По исламским законам они могли уехать из Малайзии, когда им исполнится восемнадцать лет, но не могли без согласия отца получить паспорт до двадцати одного года. Если Шахиру рано выдадут замуж, она не сможет покинуть Малайзию без согласия мужа. Да и в любом случае детей рожают не для того, чтобы не видеть, как они растут, меняются, взрослеют. Бахрин отнял у Аддина и Шахиры все, чего они ждали от будущего с тех пор, как научились ходить. У них больше не будет ни рождественских елок, ни пасхальных крашеных яиц, ни веселых праздников в день Хеллоуина, к Шах никогда не придет Зубная фея, чтобы забрать ее первый молочный зуб. Все это украл у детей их отец, не спросив их согласия или мнения, так легко и бездумно, как другие прихлопывают муху.

А заголовки все продолжали взывать к вниманию читателей газет: «ВЫДВИНУТО ТРЕБОВАНИЕ АРЕСТОВАТЬ ПРИНЦА», «МАТЬ КРИТИКУЕТ „ОЧЕНЬ ЗАНЯТОГО“ ЭВАНСА», «ПОЛИЦИЯ ОБВИНЯЕТСЯ В НЕПРОФЕССИОНАЛИЗМЕ И НЕБРЕЖНОСТИ», «ТРАГЕДИЯ ГИЛЛЕСПИ – СЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ», «ВЛИЯТЕЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ ПРЕДУПРЕДИЛИ ПРИНЦА О ТРЕБОВАНИИ ЕГО ЭКСТРАДИЦИИ», «ЧТО ЗАСТАВИЛО МЕНЯ СБЕЖАТЬ: МАТЬ ПОХИЩЕННЫХ ДЕТЕЙ ОТКРОВЕННО РАССКАЗЫВАЕТ О СВОЕЙ ЖИЗНИ С ПРИНЦЕМ».

Я еще раз письменно обратилась к сенатору Эвансу с просьбой о личной встрече. Мне отказали на том основании, что он «очень занят» и к тому же заранее знает все, что я ему скажу, из чего напрашивался вывод, что наш министр внутренних дел – экстрасенс. Я полагаю, сенатор Эванс не хотел встречаться со мной, потому что боялся увидеть живого человека за тем, что до сих пор представлялось ему лишь неприятным дипломатическим казусом. Он прислал мне письменный ответ, и, когда я прочитала его, мне показалось, что я уткнулась лицом в каменную стену. «Я от всей души надеюсь, – писал сенатор, – что Вы найдете возможность повидаться с детьми и что, когда Вам это удастся, Вы убедитесь, что они здоровы и счастливы». Это письмо не оставляло сомнений в том, что помощи от них ждать не приходится. Правительство демонстративно умывало руки.

Собрав все силы, я попыталась вернуться к работе и опять начала вести еженедельные радиопрограммы, посвященные экологии. Сделать это пришлось хотя бы потому, что борьба за детей совершенно истощила нас финансово. Мне необходимо было элементарно зарабатывать деньги. Я очень нервничала перед первым выходом в эфир, опасаясь, что, как бы тщательно ни отфильтровывались звонки в студию, кто-нибудь из дозвонившихся все-таки упомянет детей или решит выразить мне свое соболезнование и тогда я расплачусь и не смогу вести программу дальше.

Я стала замечать, что в моменты наивысшего напряжения или отчаяния меня охватывает какое-то оцепенение. Я даже научилась специально вызывать его, надевая, как маску, в такие минуты, которые иначе, наверное, не смогла бы пережить. И еще я обнаружила, что снять эту маску оказалось гораздо труднее, чем надеть. Я начала относиться к жизни и окружающим с каким-то странным и непривычным равнодушием. Меня хвалили за то, как мужественно я держусь, и мне самой очень важно было держаться или, по крайней мере, делать вид, но почему-то никто не спешил вручить мне за это орден. Окружающим гораздо проще общаться с вами, если вы не демонстрируете им своего горя. Обычные люди с обычными счастливыми жизнями, лишь изредка омрачаемыми всякими мелкими неприятностями, как правило, неловко чувствуют себя в присутствии тех, кто пережил настоящую трагедию. Им гораздо удобнее думать, что если вы хорошо держитесь, то скорее всего просто не чувствуете боли.

Я только притворяюсь, что держусь, а на самом деле это совсем не так. Всей душой и всем телом я тоскую по Аддину и Шах. Каждую ночь я вижу во сне их лица и слышу голоса. Я мать, но у меня нет детей. Я живу и в то же время не живу. Кто я теперь? Имею ли я еще право называть себя «мамой»?

Октябрь 1992 года

Рвотные спазмы наконец-то прекратились.

А газетные заголовки продолжали кричать: «ПРИМЕР УДИВИТЕЛЬНОГО БЕССЕРДЕЧИЯ», «МАТЬ БЕЗ ДЕТЕЙ», «ПОЛИЦИЯ ГОТОВА АРЕСТОВАТЬ ВИНОВНЫХ В ПОХИЩЕНИИ», «НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ПОХИЩЕНИЯ ДЕТЕЙ ГИЛЛЕСПИ», «ПОЛИЦИЯ НЕ СУМЕЛА ОСТАНОВИТЬ ПРИНЦА», «ТЩАТЕЛЬНО СПЛАНИРОВАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ».

В этом месяце стали известны многие подробности похищения и имена пособников Бахрина. Итоги сенатского расследования были представлены парламенту и сильно смутили руководство Федеральной полиции Австралии. Министр юстиции сенатор Тэйт, в чье ведение входит и Федеральная полиция, заявил, что разделяет общее возмущение бездействием своих подчиненных, «забывших» известить Береговую охрану о похищении детей. В докладе, написанном правительственным чиновником Грэхемом Гленном, говорилось, что Бахрин приложил немало усилий, для того чтобы оставить фальшивый след и тем самым затруднить поиски. Он намеренно не стал забирать из номера отеля «Виктория» личные вещи и некоторые документы, создав таким образом впечатление, что собирается туда вернуться. Кроме того, он заказал номер в одном из мотелей штата, а также автобусные билеты, которыми не воспользовался.

На самом же деле уже 10 июля Бахрин с детьми отправился на автомобиле в Уэйпу – небольшой поселок на побережье мыса Йорк в Квинсленде, находящийся в двух с половиной тысячах миль от Мельбурна. 12 июля в Кэрнсе они пересели в небольшой грузовик, и оттуда до Уэйпы детей везли, спрятав их под брезентом на тридцатиградусной жаре. На отрезке пути от Мельбурна до Кэрнса Бахрина сопровождали три его сообщника: двое граждан Сингапура – мужчина и женщина, чьи имена так и не были названы, и житель Западной Австралии Брайан Уолтер Уикхэм, иммигрант из Шотландии, хорошо известный полиции благодаря своим связям с отмыванием денег и проституцией. В Уэйпе Бахрину пришлось несколько дней прятаться и ждать, пока закончится ремонт двигателя маленького рыбацкого судна, купленного на западе и заранее переправленного в Квинсленд. Четырнадцатого или пятнадцатого июля они вышли из Уэйпы в море, направляясь в Индонезию, но в дороге двигатель опять сломался, и несколько дней судно дрейфовало в проливе Торреса. Бахрин все это время пытался связаться с индонезийскими военными, с которыми у него существовала предварительная договоренность.

На деле весь доклад Гленна представлял собой попытку оправдать ошибки и нерасторопность Федеральной полиции и бездействие правительства. Но даже ему не удалось умалить роль, которую сыграла в похищении детей Индонезия, и, следовательно, сенатору Эвансу с его политикой страуса, прячущего голову в песок, не было и не могло быть оправданий.

Еще несколько раз мы обращались к поверенным Бахрина с просьбой дать мне возможность увидеться с Аддином и Шах, но они по-прежнему не считали нужным даже ответить нам.

Еще одна женщина, забыв о собственной тележке с продуктами, ходила за мной и моей спутницей по всему супермаркету, не говорила ни слова, но и не пропускала ни одного нашего движения.

Теперь я старалась не выходить из дому одна не только потому, что нуждалась в моральной поддержке. Несколько дней тому назад на парковке у супермаркета на меня напала группа молодых малайцев: две девушки в платках и трое молодых людей. Они окружили меня и начали подталкивать к машине. Когда я попробовала вырваться, на меня посыпались оскорбления и грубые ругательства на малайском. Я была напугана и одновременно очень сердита. Они оставили меня в покое, только когда я стала кричать и звать на помощь. После этого происшествия друзья заставили меня пообещать, что я буду передвигаться только в сопровождении кого-нибудь из них.

Дом на Виктория-роуд, наш первый общий дом, пришлось выставить на продажу – иначе мы не могли решить финансовые проблемы, навалившиеся на нас после похищения детей. У меня разрывалось сердце при мысли, что Аддин и Шах не смогут вернуться в свой дом и в свои собственные комнаты. Когда я собирала и укладывала в коробки их вещи, мне казалось, что я теряю их во второй раз. Мы нашли другой дом неподалеку от первого, но это было слабым утешением. Особенно меня расстраивало то, что при переезде нам не удалось сохранить наши старые телефонные номера. В глубине моего сердца еще жила надежда, что Аддин каким-нибудь образом сумеет добраться до телефона и позвонить домой.

При новом доме был большой сад, а в нем – детский домик, мы и выбрали его отчасти из-за этого, и все-таки я не могла не плакать о нашем прежнем любимом жилье.

Декабрь 1992 года

В этом году в нашем доме не ждали Рождества с радостью и нетерпением, как бывало обычно. Без Аддина и Шах нам нечего было праздновать, но я все-таки настояла на том, чтобы в гостиной поставили елку, и разложила под ней подарки. Бахрин пять лет подряд крал у меня Рождество, но сейчас ему это не удастся. Наши дети еще верили в Санта-Клауса, и ради них я хранила традицию. Рождественские дни в нашей семье всегда были самыми счастливыми, и я даже не представляла, как мы перенесем их в этом году. И главное, как перенесут их дети, когда узнают, что их отец считает этот праздник нечестивым обычаем неверных, а меня – безнравственной грешницей. Я купила для Аддина и Шах подарки, красиво упаковала их и разложила под елкой. Потом я положу их в специальный сундук и буду хранить до тех пор, пока дети не вернутся домой.

Раньше я никогда не знала, что тоску по детям можно ощущать как физическую боль. Мне так ужасно не хватало их. Не хватало их худеньких, хрупких тел, их поцелуев и объятий, не хватало даже их грязных рук. Но больше всего я скучала по запаху. После нашего переезда подушки и одежда больше не пахли моими детьми. Как будто время стирало их последние следы из нашей жизни.

Мы украсили елку игрушками, которые дети сделали сами, а потом я поставила под нее их фотографии и табличку с указанием года и сняла все это на камеру. Так я стану делать каждый год.

Скай как могла старалась заполнить образовавшуюся в нашей жизни пустоту, но, сидя за праздничным столом, бесполезно было притворяться, что мы все еще настоящая семья. В сочельник к нам пришли все наши друзья, принесли подарки для Аддина и Шах и окружили нас любовью, а сам праздник с нами разделили Роб Гелл и Николсон.

Силы изменили мне только во время рождественской службы. В этой церкви Святого Иоанна наша семья пережила слишком много счастливых и смешных моментов, и, вспоминая о них, я уже не могла совладать с собой. Когда все встали и запели «О придите все верные», я снова услышала звонкий голосок Шах, которая всегда пела громче всех в церкви, так что люди, улыбаясь, оглядывались на нее.

На рождественский обед мы привезли из дома для престарелых бабушку. Она стала такой слабенькой, что нам пришлось на руках внести ее в дом и усадить в кресло рядом с елкой. Там она и просидела весь вечер, потягивая херес и милостиво принимая подарки. Несколько раз бабушка, разрывая мне сердце, спрашивала про Аддина и Шах. Нам пришлось обмануть ее, выдумав какое-то объяснение их отсутствию, – я не решилась рассказать ей правду.

В ту ночь я долго боялась уснуть, зная, что меня ждет еще один кошмарный сон. Я лежала без сна и думала о том, сколько еще раз нам придется встречать Рождество без детей. Наш брак с Яном подвергался чудовищному испытанию. Мой муж изо всех сил старался держаться, но я видела, что и его силы кончаются. Многие считали, что он, будучи только отчимом, не особенно страдает, но я-то лучше других знала, как много ему пришлось пережить. Ведь именно его дети называли папой. Я вспомнила наш давний разговор с Аддином. Не знаю, что побудило мальчика завести его – наверно, чьи-нибудь случайно услышанные слова. Мы ехали в машине из школы, и вдруг Аддин сказал: «Мамочка, я знаю, какая разница между папой и отцом. Абах – мой отец, это из-за него ты родила меня и Шах. А папа – это тот, кто встает ко мне ночью, когда мне приснился плохой сон, и долго сидит со мной, и помогает мне делать уроки. И еще учит меня кататься на велосипеде, и везде водит, и на рыбалку тоже». Он очень ясно высказал свое мнение и правильно угадал разницу, и я не стала с ним спорить.

Январь 1993 года

Умерла моя бабушка. У меня не было никакой возможности сообщить об этом Аддину и Шах. Я умоляла поверенных Бахрина и даже звонила ему в офис, но без всякого результата. Похоронная служба прошла в церкви Святого Иоанна. Весь алтарь был покрыт самыми яркими, самыми пышными цветами – теми, которые она больше всего любила. Позже я бросила все их в море с бабушкиной любимой пристани на пляже Сент-Килда.

Еще никогда в жизни мне не было так одиноко. Только с уходом бабушки я окончательно стала взрослой. Я больше не могла зарыться лицом ей в колени и попросить, чтобы она утешила меня. Если бы она видела сейчас, что я пишу, то прочитала бы мне целую лекцию о том, как надо выпрямиться, расправить плечи и идти вперед. Бабушка всегда говорила: «Мы живем надеждой». Теперь это стало и моим девизом.

Февраль 1993 года

Я провела две недели в Сиднее у наших близких друзей Мэри и Майкла. Мне хотелось на некоторое время сменить обстановку, а кроме того, сделать еще одну попытку лично встретиться с сенатором Эвансом. Не зная, как этого добиться, я решила попросить совета у бывшего премьер-министра Австралии Гофа Уитлэма. Я позвонила в его офис и объяснила, что не собираюсь пользоваться его политическим влиянием, а просто хотела бы получить консультацию. Секретарша Уитлэма довольно грубо ответила мне, что я напрасно трачу время и что ее босс наверняка не захочет встретиться со мной. Тем не менее я вежливо, но настойчиво попросила ее передать мою просьбу. Через десять минут она перезвонила и ледяным тоном сказала, что мистер Уитлэм не считает возможным встречаться со мной. До свидания. Точка. Так рассыпалась в прах теория бабушки о том, что Гоф Уитлэм – главный защитник простых людей.

Потерпев неудачу с Уитлэмом, я решила заручиться поддержкой Боба Хоука, который был премьер-министром уже после него. Я позвонила ему домой и довольно долго проговорила с его женой Хэйзел. Она была очень вежлива, выразила мне сочувствие и, хоть и сомневалась, что ее муж сможет помочь мне каким-нибудь полезным советом, обещала поговорить с ним и потом перезвонить. Пару дней спустя миссис Хоук действительно перезвонила, но теперь ее отношение кардинально поменялось. Она рассыпалась в похвалах Гарету Эвансу и сообщила, что, по мнению ее мужа, я должна полностью довериться мнению министра. «Если Гарет не хочет встречаться с вами, значит, он считает, что так будет лучше», – сказала она и добавила, что причины, заставляющие Эванса отказываться от встречи со мной, скорее всего, находятся выше моего понимания.

Мне неприятно в этом признаваться, но с некоторого времени я начала замечать в своем поведении испугавшие меня странности. Например, меня неудержимо тянуло вмешаться, когда я видела, что какая-нибудь незнакомая мне женщина отчитывает своего ребенка. Я только значительным усилием воли запрещала себе схватить ее за руку и объяснить, что ничего в жизни нельзя принимать как должное и что даже ребенка у нее в любой момент могут отнять. Такие порывы очень беспокоили меня, хотя, конечно же, я понимала, какие психологические причины стоят за ними. Я могла подолгу простаивать перед витриной обувного магазина, наблюдая, как родители с детьми выбирают новые школьные туфли, и представлять себе, как делала бы это я с Аддином и Шах, придумывать разговоры и споры, которые возникали бы у нас при этом.

Больше всего меня расстраивали как раз такие простые, обыденные вещи. Я не то что завидовала, но просто мучительно хотела хоть на несколько минут оказаться на месте этих родителей и стать матерью их ребенку. Как-то мы с Мэри пошли посмотреть «Неспящие в Сиэтле», и я проплакала весь фильм. Когда картина закончилась и мы пошли к машине, я обратила внимание на идущих впереди нас отца с сыном. У меня перехватило дыхание, а потом бешено застучало сердце. Забыв про Мэри, я почти побежала и обогнала идущую впереди пару, чтобы заглянуть мальчику в лицо. Его сходство с Аддином было едва заметным – просто такой же цвет волос и форма головы, – но этого оказалось достаточно, и моя рука сама потянулась, чтобы погладить его по волосам. Мэри встревоженно окликнула меня, и я тут же пришла в себя и отдернула руку. Я никому не рассказала об этом случае и благодарна подруге за то, что она не стала меня ни о чем расспрашивать. Мне было стыдно и страшно одновременно. Что в следующий раз выкинет со мной мое подсознание? Неужели я схожу с ума?

Март 1993 года

В феврале Аддину исполнилось десять лет, но даже по этому поводу Бахрин не пожелал сделать никаких уступок. При этом он во всеуслышание заявлял, что, с тех пор как увез детей, я не сделала ни одной попытки связаться с ними. Он предпочел забыть про те ночи, которые я просидела у телефона, бесконечно названивая в Малайзию и умоляя всех, кто соглашался меня слушать, помочь мне поговорить с детьми. В виде величайшей милости мне было позволено написать детям, но только при условии строгого соблюдения требований, выдвинутых их отцом: письмо не должно быть эмоциональным, я не должна звать детей домой и писать о том, как скучаю и люблю их – только в этом случае оно будет рассмотрено и, если окажется удовлетворительным, передано Аддину и Шах.

Каждый год на Рождество и дни рождения я покупала детям новую праздничную одежду и решила не отступать от этого правила и на этот раз. Перед днем рождения Аддина я отправилась в большой магазин и, расхаживая между вешалок с яркой детской одеждой, пыталась представить, что больше всего понравилось бы сыну, если бы он стоял рядом. И вдруг, словно удар ножа, меня пронзила мысль, что я не знаю, какой размер носит сейчас Аддин. Я не знаю, на сколько он вырос за прошедшие семь месяцев, не знаю, потолстела или похудела Шахира. Я, их мать, которая с рождения знала каждую складочку на их тельцах, замечала каждый сантиметр, прибавленный в росте, была в курсе всех мельчайших событий в их жизни, теперь не могу купить своим детям одежду, потому что понятия не имею, подойдет ли она! Это горькое открытие будто прорвало плотину, сдерживавшую слезы, и, упав на колени у вешалки со спортивными костюмами, я зарылась в них лицом и зарыдала. Через несколько минут на меня наткнулась пришедшая за покупками молодая мать и сначала испугалась, но почти сразу же узнала меня.

– Миссис Гиллеспи, вам плохо? Я могу вам чем-нибудь помочь? – с участием наклонилась она ко мне.

– Я не знаю, какой размер у моих детей! Я хотела купить сыну подарок на день рождения и не знаю его размера! – всхлипывала я.

Она помогла мне подняться и обняла за плечи, а я постаралась взять себя в руки. Мне было невыносимо стыдно. Я с трудом выдавила несколько слов благодарности и поспешила уйти из магазина, низко наклонив голову, чтобы не замечать провожавших меня любопытных взглядов.

Умом я понимала, что происходит и почему я так странно себя веду, и все-таки подобная реакция на совершенно нормальные события пугала и выбивала меня из колеи. Наверное, для того чтобы выжить, мне надо было избавиться от всех эмоций, но я не знала, как это сделать, и мне не у кого было спросить. Одно я знала точно: когда мои дети вернутся, им будет нужна нормальная мать, а не пациентка психиатрической клиники.

В газетах в это время появлялись новые заголовки: «ОТЧАЯНИЕ МАТЕРИ», «ДЕТЕЙ ГИЛЛЕСПИ ПОКАЗЫВАЮТ ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ», «ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ПСИХИКУ ДЕТЕЙ ОЧЕВИДНО», «ЖЕНА ПРИНЦА РЕЗКО ОПРОВЕРГАЕТ СЛУХИ О ВОЗМОЖНОСТИ ЭКСТРАДИЦИИ», «ПРИНЦ, ПОХИТИВШИЙ ДЕТЕЙ, ЛИШЕН ПОДДЕРЖКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА», «ПРИНЦ МОЖЕТ ПРЕДСТАТЬ ПЕРЕД СУДОМ», «НАД ПРИНЦЕМ СГУЩАЮТСЯ ТУЧИ», «ТРЕБОВАНИЕ АРЕСТА ПРИНЦА», «ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРИСЛУШИВАЕТСЯ К МОЛЬБАМ МАТЕРИ», «ПРАВИТЕЛЬСТВО НАМЕРЕНО ТРЕБОВАТЬ ЭКСТРАДИЦИИ ПРИНЦА».

К началу 1993 года больше двухсот двадцати тысяч человек по всей Австралии поставили свои подписи под обращением к правительству, и такое общественное давление наконец-то заставило власти проснуться и что-то предпринять. Они объявили о своем намерении подготовить и направить в Малайзию требование об экстрадиции Бахрина, с тем чтобы он мог предстать перед судом по обвинению согласно статье 70 А Семейного кодекса Австралии.

По мере приближения даты выборов, назначенных на март, я усиливала и свое давление на правительство лейбористов, а представители оппозиции охотно присоединились к хору критиков, упрекающих правительство в бездействии в деле похищения детей. На страницах прессы я предложила лидерам двух основных политических партий доказать, что у них есть сердце. Я полностью согласна с утверждением, что будущее страны – в ее детях. Дети – это главное богатство государства, и оно не имеет права разглагольствовать о бедности, угнетении или зверствах в других странах, если не способно защитить собственное будущее – своих детей.

* * *

В пятницу 6 марта 1993 года я сидела в телевизионной студии и под направленными на меня объективами камер смотрела, как на экране Бахрин, будто цирковых животных, демонстрирует публике Аддина и Шах. Одетые в малайскую национальную одежду, они делали заявления на малайском языке, на котором ни один из них не говорил до похищения. Аддин, со скрещенными на груди руками и выражением отвращения на лице, сказал в микрофон заученную малайскую фразу: «Я не хочу быть христианином». Потом Бахрин подтолкнул вперед Шахиру, и она, запинаясь, тоже пробормотала по-малайски: «Я хочу быть мусульманкой». На этом представление, задуманное, вероятно, как ответ на слухи об экстрадиции, закончилось. Как мог Бахрин так подло манипулировать собственными детьми? После каждого слова они оглядывались на него, словно ожидая одобрения, а он милостиво кивал им. Я расплакалась, и ведущему программы пришлось утешать меня. В тот момент мне хотелось только одного – обнять своих детей, прижать их к себе и сказать, что им никогда больше не надо будет устраивать спектакля перед камерой. Дети должны жить своей детской жизнью, а мы с Бахрином, двое взрослых, можем разобраться между собой, не превращая их в оружие.

Доктор Джон Хьюсон, бывший в то время лидером оппозиции, позвонил мне 8 марта и пообещал стать моим союзником в борьбе за детей. Правительство все еще молчало, а сенатор Эванс по-прежнему отказывался разговаривать со мной.

В известном женском журнале появилась огорчившая меня статья. Дочка моих бывших друзей продала журналу несколько фотографий меня и Аддина и свою историю о нас. Учитывая, что на момент нашего знакомства ей было всего девять лет, а мне – двадцать, ее рассказ приходилось расценивать только как отчаянную попытку заработать свои пятнадцать минут славы.

Апрель 1993 года

Я согласилась дать интервью малайскому телевидению, надеясь убедить правительство Малайзии, что не являюсь представителем сатаны на земле и, следовательно, мне можно позволить хоть один раз повидаться с детьми. Разговаривать с журналистом пришлось на малайском, что далось мне с трудом, потому что вот уже восемь лет у меня не было практики. В итоге все интервью оказалось разобранным на кусочки и перекроенным, к ответам подставлены другие вопросы, а мои слова – вырваны из контекста. Те, кто предупреждал меня, что им нельзя доверять, оказались правы.

И снова новые заголовки: «ФОТО, ПРИВЕДШЕЕ МАТЬ В ЯРОСТЬ», «ВОЗМОЖНО, ПРИНЦ БУДЕТ ВЫДАН АВСТРАЛИИ», «ЗАДЕРЖАН ВИНОВНЫЙ В ПОХИЩЕНИИ ДЕТЕЙ», «В МАЛАЙЗИИ ВОЗБУЖДЕНО УГОЛОВНОЕ ДЕЛО ПРОТИВ ГИЛЛЕСПИ», «ПРАВИТЕЛЬСТВО НЕ ХОЧЕТ ССОРИТЬСЯ С ПРИНЦЕМ», «ДАВЛЕНИЕ НА ПРИНЦА, ПОХИТИВШЕГО ДЕТЕЙ».

Неожиданно и к общему удивлению во Флориде, США, полицейскими был задержан Брайан Уолтер Уикхэм – один из участников похищения детей. Мы узнали об этом из ночного телефонного звонка от Тима Полсена, корреспондента газеты «Палм-Бич пост». Первой нашей реакцией стало восхищение профессионализмом и расторопностью американской полиции.

Интерпол и журналисты разыскивали Уикхэма по всему свету, начиная с Филиппин, где власти подозревали его в торговле детьми, до Шотландии, откуда он эмигрировал в Перт. В Австралии Уикхэм бросил детей и жену, которая, впрочем, оказалась далеко не беззащитной жертвой. В нескольких данных ею интервью она полностью одобряла участие мужа в похищении детей и позволила себе несколько весьма резких высказываний в мой адрес. Ни она, ни ее муж никогда не встречались со мной или с Аддином и Шахирой до их похищения, но тем не менее женщина безапелляционно утверждала, что, увозя их из дома, ее муж совершал доброе дело. Думаю, шорох наличных, предложенных Бахрином, помог Брайану Уикхэму заглушить голос совести, даже если предположить, что она у него когда-то была.

Выяснилось, что Уикхэм жил и работал во Флориде с декабря 1992 года. Он был арестован, когда при случайной проверке документов на дороге его узнал один бдительный полицейский, а потом сравнение отпечатков пальцев подтвердило, что это именно тот человек, которого разыскивает Интерпол.

Благодаря помощи адвоката Томаса О’Малли американская сторона в минимальные сроки выполнила все формальности, и скоро Уикхэм был выслан в Австралию, где предстал перед судом за соучастие в похищении детей. Он признал свою вину и 5 мая 1995 года был приговорен к восемнадцати месяцам заключения. Через девять месяцев, однако, его выпустили с испытательным сроком в девять месяцев. Максимальное наказание, предусматриваемое этой статьей, – три года заключения.

В суде Уикхэм рассказал душещипательную историю о том, как Бахрин обманом втянул его в это дело, а потом бросил. Он утверждал, что правительство Индонезии и некоторые военные тоже сыграли свою роль в похищении Аддина и Шах, и клялся, что сам принял в нем участие только из бескорыстной любви к детям. У Уикхэма имелось богатое криминальное прошлое: он подозревался в торговле детьми, вовлечении малолетних в проституцию, уклонении от налогов, отмывании денег и еще в ряде преступлений. У меня мурашки бежали по коже от одной мысли, что такой человек находился рядом с моими детьми. Он сломал жизнь Аддину и Шах и всей нашей семье. Я считала, что ему вынесли недостаточно суровый приговор, но не собиралась протестовать. Я только надеялась, что, выйдя из тюрьмы, он навсегда забьется в грязную нору, из которой когда-то выполз.

Май 1993 года

Май стал для меня месяцем непрекращающейся борьбы и тяжелых испытаний.

Сначала премьер-министр Малайзии Махатир Мохамад вдохнул в нас надежду, 7 мая заявив на пресс-конференции, что, если правительство Австралии обратится к нему с официальным и правильно составленным запросом, он не станет препятствовать экстрадиции Бахрина.

День матери пришелся на 9 мая, и Бахрин приготовил мне особый подарок. В ужасном, фальшивом интервью, происходившем в мечети, Аддин по-малайски рассказывал тележурналисту о своей жизни в Австралии. Он говорил, что дома его часто били ремнем и ротаном, что иногда их с Шахирой на несколько дней запирали в подвале и не давали еды. Моего бедного мальчика заставили сказать, что Ян постоянно бил их и морил голодом. Я плакала, наблюдая за Аддином, пока он произносил эту заученную речь. Он стоял совершенно неподвижно, словно окаменевший, и только пальцы нервно теребили край рукава. Его лицо было очень напряженным, и он ни разу не поднял глаз от пола. Так говорят заложники, когда их вынуждают излагать миру взгляды захвативших их террористов. Чего Бахрин надеялся добиться этим? Лишить детей остатков детства и веры в себя и в людей?

Так меня поздравили с Днем матери.

В четверг 13 мая мне пришлось пережить еще один удар, на этот раз совсем с другой стороны. Поздно вечером у нас зазвонил телефон, и человек с американским акцентом представился редактором одного из американских еженедельных журналов.

– Миссис Гиллеспи, мне известно, что вы не любите своих детей – вам просто нравится внимание прессы.

– Простите?

– Мой корреспондент Ди Уэбстер взяла интервью у ваших детей для журнала. Ваша дочь призналась, что ненавидит вас. Вы знаете, что она любит петь: «Ненавижу Жаклин, ненавижу Жаклин!»? Что вы можете сказать на это?

– Как вы посмели приблизиться к моим детям! Им не дали возможности поговорить даже с детским психологом. Я сама ни разу не говорила с ними с самого похищения! Как вы смеете брать интервью у детей?!

Он еще некоторое время пытался получить у меня пригодный для печати ответ, но я не успокоилась, пока не высказала ему все, что думала, а потом швырнула трубку. После этого разговора меня еще долго трясло от бешенства, и я снова почувствовала знакомый приступ тошноты. Я готова была убить этих необученных и неподготовленных чужих людей, которые в погоне за сенсацией осмелились расспрашивать и мучить моих детей. Именно после этого разговора я решила обратиться в Семейный суд с просьбой принять решение, запрещающее эксплуатацию Аддина и Шах средствами массовой информации.

На следующий день я обсудила возможность такого запрета с Лилиан и Джоном. Джон предупредил, что, если я попробую запретить публикацию любых интервью с детьми, пресса подвергнет меня остракизму. Я ответила, что мне наплевать на это: я уже поговорила с психологом, и он подтвердил, что необходимость выбирать между двумя родителями и отвечать на вопросы прессы наносит ребенку серьезные эмоциональные травмы. Я объяснила юристам, что сейчас почти ничем не могу помочь своим детям и единственное, что я могу сделать, – это постараться защитить их от прессы с ее извращенным желанием любой ценой добыть побольше жареных фактов. Если бы Аддин и Шах находились в Австралии, ни один приличный журналист не осмелился бы брать у них интервью – это строго запрещалось законом. Кроме того, нам удалось установить, что за каждое интервью Бахрин требует как минимум восемь тысяч фунтов. Сначала он продавал своих детей, а потом заставлял их играть заказной спектакль.

Мое заявление в суд с требованием запретить публикацию любых интервью или комментариев, якобы сделанных моими детьми, было удовлетворено судьей Фредерико в пятницу 14 мая. Больше Аддину и Шах не угрожали нескромные расспросы журналистов – нет смысла брать интервью, которое никто не захочет публиковать. Извещения о принятом решении были по факсу разосланы во все австралийские средства массовой информации.

В тот же день вечером мы с Яном улетали в Сидней, чтобы принять участие в деловой встрече, связанной с нашей работой. Однако, когда мы ехали в аэропорт, меня по мобильному телефону разыскал продюсер телевизионной аналитической программы, ведущего которой я привыкла считать своим другом. Продюсер попросил объяснить, какие причины заставили меня добиваться такого судебного решения, и из кожи лез, стараясь уговорить меня дать их программе эксклюзивное интервью по этому поводу. Я ответила, что это невозможно, потому что через час мы улетаем в Сидней. Он немедленно предложил поселить нас на ночь в пятизвездочном отеле, потом на вертолете доставить в аэропорт и купить билеты первого класса до Сиднея при условии, что мы отложим поездку до утра, а этим вечером выступим в его программе. Я отказалась. Весь день мы провели в суде, и я была совершенно измотана. Перед тем как повесить трубку, продюсер небрежно заметил:

– Вы ведь понимаете, что вас могут обвинить в попытках манипулировать прессой? Поверьте, это будет не особенно приятно.

– Я готова к этому, но дети важнее, – ответила я.

Тем же вечером, прилетев в Сидней, мы узнали, что только сегодня из Тренгану вернулась съемочная группа, снявшая большое интервью, в котором участвовали и Аддин с Шахирой. Показ интервью планировали на выходные. Бахрин, как нам сообщили, опять получил с телеканала восемь тысяч фунтов.

Интервью было показано, но все комментарии детей из него вырезали, а журнал появился на прилавках с замазанной черной краской страницей. Уже в понедельник меня, как и предсказывал продюсер, обвинили в попытках манипулировать средствами массовой информации, в том, что мне есть что скрывать и я боюсь, что дети расскажут всем о жестоком обращении с ними, и главное – в том, что я совсем не люблю своих детей и даже рада их похищению, поскольку после него моя карьера резко пошла вверх. Вероятно, именно поэтому мы находились в такой глубокой финансовой пропасти и наша еженедельная программа на радио была отменена.

Но на вечер понедельника судьба припасла для меня еще один сюрприз. Человек, которым я всегда восхищалась и которого считала своим другом, публично высек меня в телевизионной программе общенационального канала. Он обвинил меня в использовании человеческой доброты и сострадания в своих корыстных целях, в хитрых манипуляциях общественным мнением и прессой и еще во многих смертных грехах. И все это только за то, что я отказалась дать эксклюзивное интервью его программе! Я слушала исполненную пафоса обвинительную речь, и меня бросало то в жар, то в холод. Я не могла поверить в такое предательство. Перед тем как бросаться в атаку, этот человек мог бы по крайней мере позвонить мне и попросить объяснить свои поступки.

В тот вечер у меня оставалось уже так мало сил, что эта программа показалась мне самым страшным ударом, полученным за последнее время. Я ведь мать – чего же они от меня ожидают? Что я позволю разжевать своих детей и выплюнуть их вместе со вчерашним газетным заголовком? Взявшись руками за голову, я раскачивалась на диване, а потом у меня началась настоящая истерика. В ту ночь я впервые подумала о самоубийстве. Казалось, в моей жизни не осталось ничего позитивного. Я понимала, что теперь бесполезно объяснять мотивы своих поступков и что моей репутации журналиста пришел бесславный конец. Только понимание и бесконечное терпение окружавших меня друзей помогли мне в ту ночь удержаться на краю пропасти.

Несколько дней спустя я шла по улице следом за маленькой девочкой, вприпрыжку бегущей рядом со своей мамой. Мне хотелось, глядя на нее, воскресить в памяти жизнерадостный образ Шахиры и потом бережно, как драгоценности, хранить эти воспоминания. Маленькая девочка подпрыгивала и болтала точно так же, как Шах, когда мы куда-то шли с ней вместе, и точно так же наклоняла голову к правому плечу, когда задавала какой-нибудь серьезный вопрос. Пройдя следом за мамой с дочкой несколько сотен метров, я усилием воли заставила себя прекратить это преследование. Мне опять стало казаться, что я схожу с ума.

Июнь 1993 года

Наконец-то свершилось! Правительство начало подготовку требования об экстрадиции Бахрина. Меня вызвали в суд, и я под присягой дала показания. Всего по этому дело было опрошено восемьдесят шесть свидетелей, и их показания стали основанием для возбуждения дела «Австралийский Союз против Бахрина». В постановлении о возбуждении дела говорилось, что права Аддина и Шах были грубо нарушены, и это признание показалось даже более важным, чем неизвестный пока исход процесса.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.