Осень 1993

Осень 1993

Я описала эти события в своем романе «И в сотый раз я поднимусь». Там приведен предельно точный и детальный рассказ о том, что с нами тогда происходило. Этого рассказа я и буду придерживаться тут.

Моя жизнь, полная трудов и забот, наполнялась и радостями, которые я, как и прежде, старалась организовывать себе сама. В те времена мы нашли неподалеку от дома, на улице Алексея Толстого уютный спортивный зальчик, где можно было за вполне доступную плату потренироваться на различных снарядах.

В теплое воскресенье начала октября отправилась я со своими сыновьями, как обычно, в спортзал. Вышли оттуда через пару часов усталые, распаренные, расслабленные. Хорошо! Улицы были пустынны и тихи. Впереди понедельник, но у меня он был свободным днем. Хлопоты — только приятные. Мы шли, болтая о всякой еруновой всячине. Пашка предвкушал, как завтра по кабельному каналу, который почему-то случайно ловился нашим теликом, будут показывать американский фильм «Бетховен» не про композитора, а про огромную собаку-сенбернара, и он его запишет на видак, потом отнесет в школу и поменяется с Васькой на страшнейший триллер. Это он для меня старался, потому что я очень любила триллеры.

Шли мы себе, мирно планируя свои мелкие обывательские радости, а, оказывается, в это самое время решалась судьба отечественной демократии!

Демократия — это такая невидимая, но ощутимая субстанция, которую полагается беречь, защищать, ложиться ради нее костьми, если не желаешь прослыть врагом рода человеческого.

Ну, вот раньше, совсем еще недавно таким объектом всеобщей защиты и охраны был маячивший на горизонте коммунизм.

В предперестроечные годы люди кое-как приспособились жить с ним по обоюдному согласию: мы тебя не трогаем, и ты нас оставь, пожалуйста в покое, какими есть.

Демократия же была слишком молода и непредсказуема. Поэтому в первые годы частенько давала о себе знать.

Обычно она существует сама по себе, а люди сами по себе. И коли так — все хорошо.

Но иногда ей требуются доказательства безграничной любви и нежной заботы народной о ней, вожделенной.

Вот тогда — держитесь, дорогие братья и сестры!

Главное: для неискушенного человека, осмелившегося просто и бездумно жить отпущенные ему дни и часы существования, кранты подкрадываются незаметно.

Ну, какие-то там ведутся дебаты по телевидению. Кто-то с кем-то в чем-то не согласен. Противостоят друг другу разные силы. Перетягивают канат. Меряются… ну, скажем, демократическим запалом. У кого он больше, глубже, тверже и протяженнее.

Это их жизнь. Они знают, за что сражаются под знаменем демократии. За власть.

И пусть себе. Но им хочется втянуть в это дело массы. Чтоб громче было, сильней прозвучало, по всем углам раздалось.

По пути домой мы с удивлением видим большие отряды милиционеров, вооруженных до зубов. В касках, бронежилетах и с боевым оружием.

Тревожная картина. Что происходит? Отечество в опасности? Пора кричать караул?

Ах, да, да! Там же президент не поладил с парламентом. Обиделись они друг на друга, и президент, как бо?льший демократ, приказал разогнать недемократический парламент на фиг. А те закрылись в Белом доме. И теперь что-то будет.

Но все равно это как-то воспринимается отстраненно. Не как два года назад. Как-то не всерьез.

Однако все более чем серьезно. Мы, оказывается, очень многое пропустили, расслабляясь в своем шикарном спортзале, как барчуки.

Мы спокойно заходим в свой двор со стороны Трубниковского переулка и слышим хорошо знакомые, хоть и порядком за два года позабытые, звуки: стрельбу со стороны Садового кольца.

Тем не менее ума у нас явно не хватает, чтобы понять, насколько это все не понарошку. Вместо того чтобы идти себе побыстрее домой, они проходят в арку, чтобы посмотреть, что такое интересное и захватывающе-историческое опять творится на улицах любимого города.

По Садовому кольцу катятся грузовики. Вид у них, как в кино про войну. Боевой и целеустремленный. В кузовах мостятся возбужденные ездоки со знаменами и, как и только что встреченный ОМОН, с автоматами наперевес. Но это люди штатские. Вид у них не официальный, а революционно-повстанческий.

Рев и несусветный мат несутся от грузовиков: «На Останкино!»

В арке рядом стоят два возбужденных мужика, глаза у них пьяные. Видно, что адреналин зашкаливает.

— Ну что, мальцы! — радостно обращается один из них к моим детям. — Конец Ох-ельцину! Сейчас пойдем по квартирам жидов бить! Где тут у вас жиды?

— А я вам сейчас покажу жидов, фашисты проклятые! — выходит на передний план старая, лет за восемьдесят, дама из соседнего подъезда.

Я ее знаю: это известная переводчица. Высокая, статная, красивая, из тех, кто с возрастом становится значительнее и внушает непонятное почтение. Соседка вышла выбросить мусор, но, как видно, звуки стрельбы отвлекли ее от бытовой заботы, она устремилась в арку, так и держа в руке неопорожненное помойное ведро.

— Это что тут за срам такой происходит? Нам еще тут фашистов не хватало! — громогласно возмущается старая женщина, многозначительно встряхивая дурно пахнущей емкостью перед носом поблекших мужиков.

— Пошли вон, фашисты! — присоединяются к старшей почтенной даме Захар и Пашка.

И — о чудо! — те уходят. Пригрозив, правда, что еще вернутся.

На удивление легко удалось их прогнать. Да, слаба еще, видать, была в те поры демократия!

Дома рыдает Олька. Только что позвонила ее подружка, мама которой работает в Останкино. Мама с ней говорила, а теперь связь прервалась. Значит, захватили они телецентр? И что с мамой?

По телевизору по всем каналам мелькают черные точки.

В окно видно, что из здания мэрии валит черный дым.

Российский канал начинает вещание. Не из Останкино, там ситуация неясна, а откуда-то из центра.

Телефон домашний не умолкает. Все знакомые со всей Москвы просят дать информацию, что в конце концов происходит в центре столицы?

По телевизору непрерывно выступают разные люди.

Призывают молодежь идти к Кремлю, строить баррикады, как в 91-м. Спасать народных избранников, которые осели в Кремле.

Странный призыв, как ни крути.

Вы ж два года у власти, избранники! У вас все: армия, оружие, ОМОН. Зачем вам понадобились безоружные юные люди? Неужели вам мало силы, вам нужна еще демонстрация горячего чувства? Любовь и доверие народное должны они вам показать? И если кого и убьют случайно, то это же во имя нового!

И только молодые журналисты из программы «Взгляд» выступают против всеобщего течения мысли:

— Ребята! Не лезьте вы туда! Это разборки власти. Оставайтесь дома!

Как же они окажутся правы! Но каким же презрением их потом обдадут!

Ведь большинство молодых пока во власти романтических представлений о новом, справедливом, которое надо защищать любой ценой.

Так мы все и заснули глубокой ночью у телевизора.

А проснулись от выстрелов. Собственно звуков было много, самых разнообразных. Они складывались даже в некое дикое подобие музыкального ансамбля.

— Баа-Ба-Ххх! — грохотал близкий выстрел.

— Дзым-дзынь, — рассыпалось вдрызг от звуковой волны очередное витринное стекло.

— Уууууууууууу! — завывала сигнализация в машинах и магазинах.

Так все и повторялось.

Ранний телефонный звонок Пашиной учительницы по сольфеджио:

— Галина Марковна! Что там у вас происходит? Мы тут на Маяковке слышим артиллерийские выстрелы с вашей стороны.

Я смотрю в окно. По обеим сторонам Садового кольца стоят боевые машины пехоты. Глубоко же мы провалились в сон, что не услышали, как проезжало такое количество техники!

— Сейчас выйду гляну, Екатерина Алексеевна, потом вам отзвоню, — обещаю я.

Выходим с Олькой. Утро — загляденье. Солнышко, тепло, прозрачно. Вдруг: «Баа-Ба-Ххх!» И вся последующая мелодия.

— Белый дом обстреливают, — комментируют прохожие. — Надо пойти посмотреть.

Людям в центре Москвы невдомек, что все по-настоящему, что это не аттракцион, а реальная опасность. Они отправляются на занимательную экскурсию, чтоб потом всем, кому можно, с увлечением рассказать про то, что видели своими глазами.

Меня же тянет к Кремлю. Есть там баррикады или нет? Пришли люди на зов или плюнули?

Мы идем по улице Герцена (в сноску: сейчас Большая Никитская), сворачиваем у консерватории налево, вот вскоре мы уже на Тверской, вот и Кремль виден. И баррикады-таки воздвигнуты. Пришли защитники. Я хочу повернуть назад, посмотрели — и будет. Но назад не пускают. Стоит народный патруль и не пускает нас домой. А у нас ни документов, ни денег — только ключи от квартиры. К счастью, нас узнает парень из соседнего подъезда: «Они там живут, пропустите».

Чем ближе к дому, тем слышнее обстрел. Мы уже выходим на свое Садовое. Слышны резкие автоматные очереди:

— Тратата-тратата-тратататата!

Мы по-прежнему абсолютно не понимаем, что это всерьез. Ну, кому мы нужны, скажите на милость? Они же не парламентарии и не президент. Зачем стреляют в нашу сторону?

И вдруг мы видим, как степенный мужчина с кейсом, в отличном, явно дорогом костюме, только что важно вышагивавший перед нами, начинает передвигаться пригнувшись, прикрыв зачем-то голову портфелем, короткими перебежками.

Первая понимает все Олька.

— Мама! Бежим! — кричит она во весь голос отчаянно. — Это в нас стреляют! Бежим! Нас могут убить! Я жить хочу!

Ее ужас передается мне, мы пригибаемся и стремительно, со всех своих полусогнутых ног устремляемся в собственный двор.

Целый день с противоположного чердака будет вестись бессмысленная стрельба просто по прохожим.

Кто там засел, какие темные силы? До сих пор неведомо.

Дома я начинаю готовить завтрак. Размешиваю тесто для блинчиков. Задумчиво смотрю в кухонное окно на череду БМП. Откуда их пригнали в таком количестве? Я замечаю, как дуло одной боевой машины разворачивается, поднимается, начинает медленно двигаться вдоль окон нашего дома.

Вот тут до меня что-то доходит. Там, в машинах, ребята лет 18–19-ти. Им скучно просто так сидеть. Жарко, ночь не спали, пожрать не привозят. Они балуются, прицеливаясь, беря на мушку чужие окна чужого дома в чужой им Москве. И запросто, со скуки, могут пальнуть. Им ничего не будет. Скажут:

— Там в нас снайпер целился, вот мы его и сняли.

Я строго-настрого запрещаю детям подходить к окнам. Да те и сами понимают, как тут не понять. Но блинчики все равно надо печь. И проживать дальше этот долгий-долгий день.

Накормив своих завтраком, я делаю бутерброды, беру пакет с дачными яблоками и иду кормить солдат, помня уроки чешской матери. Оказывается, я не одна такая. Много жителей окрестных домов несут солдатикам поесть, попить, покурить. Те вообще плохо соображают, зачем их сюда ночью пригнали, что прикажут делать. Большинство из них до этого славного марш-броска никогда не были в столице своей родины. Они не знают, не могут знать, что находятся в пределах десяти минут пешего хода от Кремля.

Женщина лет сорока протягивает солдатам булочки. Берет за руку паренька в форме, говорит, глядя по-матерински в его глаза:

— Сыночек, не стреляй, слышишь, сыночек? Не стреляй!

Солдат кивает, она гладит его по щеке:

— Не стреляй, мальчик. Ради своей мамы, не стреляй!

«Не стреляй в воробьев, не стреляй в голубей»… Матери сложили слова этой песни.

Только кто и когда слушал материнскую мольбу?

Дома все приникли к радиоприемнику. Постоянно сообщают о погибших от снайперских пуль. Просят не ходить к Белому дому, уже много смертей случайных прохожих.

CNN ведет прямой репортаж по телевидению. Теперь получается, что сначала мы слышим реальный выстрел, потом его эхом воспроизводит ТВ.

Темнеет. Радио настойчиво предупреждает жителей нашего дома, что к окнам подходить крайне опасно. В соседнем подъезде шальная пуля попала в окно кухни, пробила холодильник.

Тем не менее настырный Пашка ползком пробирается к телевизору и записывает-таки своего вожделенного «Бетховена».

Спать детей укладываю в коридоре: опасность очевидна, трассирующие пули так и летают мимо окон. Кому-то явно очень не хочется выпускать оружие из рук.

Уснувший наконец после дня, полного ранообразных впечатлений, Пашка вдруг во сне начинает истошно кричать:

— Не надо! Не надо!

Так из него, расслабленного сном, выходил ужас пережитого.

Еле успокоили. На следующий день он затемпературил, без кашля, насморка. Только горел.

Участковая врач вздыхала: «Ну, что мне с вами со всеми беднягами делать? Невроз. Весь дом болеет, все дети с неврозом».

У Пашки с тех пор дрожат пальцы. Даже когда совершенно спокоен. Сами по себе.

Последствия политики…

На этот раз все кончилось обыденнее, чем два года назад: траур по погибшим не объявляли, количество жертв и считать не стали, расследование закрыли.

Но стрелять руководителю явно очень понравилось.

Лучше не вспоминать.

Но не забыть, как смотрела я через год, в сентябре 94-го, репортаж о выводе наших войск из Германии.

— Калинка моя, — притоптывал в бесстыдстве пьяного куража защитник национальной демократии.

Я заплакала и плюнула в телевизор. Мне, главное, хотелось, чтобы никто из фронтовиков этого репортажа никогда не видел. Пусть бы у всех телевизоры разом поломались, что ли…

Но отец видел.

— Лучше было бы до этого не дожить, — только и сказал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.