Говард Хьюз

Говард Хьюз

Теперь надо немножко вернуться назад и рассказать о том, что случилось на картине «Сильвия Скарлетт». Снимал ее Джордж Кьюкор, в главой роли — Кэри Грант, в роли моего отца — Эдмунд Гвенн. Значительную часть картины мы отсняли по ту сторону Транкас-Бич в Калифорнии. Джордж и я по очереди устраивали роскошные пикники на природе, еду к которым поставляли нам из дому. Ленч на пятнадцать — двадцать человек. Мы накрывали длинный стол, и на него выставлялось все, что привозили из дому Луис и Рэнгхилд Прайсинг и моя экономка Джоанна Мадсен: суп, горячий или холодный, салаты, какое-нибудь горячее мясное блюдо и, разумеется, мороженое. Фантастика!

Однажды в небе, прямо над нами, очень долго кружил аэроплан и потом приземлился на пятачке в поле — совсем недалеко от нас.

Кто бы это мог быть? Кто, черт возьми, а?

Кэри Грант воскликнул:

— Это мой друг Говард Хьюз!

Я была несколько поражена, потому что до меня дошли слухи, будто Хьюз жаждет со мной познакомиться. И он, вероятно, решил сделать это именно таким образом. Я бросила на Кэри Гранта суровый взгляд, и мы все приступили к еде. И ни разу не взглянула на Говарда.

Какая выдержка!

Следующий этап. Я играла в гольф и с профи в «Бель-Эйр Кантри Клаб».

Мы вот-вот должны были закончить игру. Вдруг — звук летящего аэроплана. Говард приземлился практически нам на голову. Ему пришлось подогнать грузовик, чтобы вывезти самолет с игрового круга. Надо сказать, что это дало нам передышку. Мне его поведение показалось дерзким и нахальным. Руководство клуба было в ярости. Говарда Хьюза это нисколько не обескуражило. Мы закончили игру, и я сказала:

— Вас куда-нибудь подвезти?

Он ответил положительно, и я отвезла его в отель «Беверли-Хиллз».

В следующий раз — примерно спустя два месяца — я узнала из газет, что Говард в Бостоне. Я играла там в «Джейн Эйр» — пьесе Элен Джером. Жила в отеле «Риц». Спектакли шли в театре «Колниэл». Говард поселился в той же гостинице.

По-видимому, мне было одиноко, потому что в тот первый вечер мы с Говардом в компании с кем-то еще ужинали после спектакля. Лишнее подтверждение истины, что упорство города берет. Ужинали мы и в следующий вечер — вот так…

Говард Хьюз был странный парень. Умница, с по-настоящему тонким умом, но страдал глухотой — в очень серьезной форме. Сказать же «пожалуйста, говори со мной громче — я плохо слышу», вероятно, стеснялся. Поэтому, если в разговоре участвовало больше двух человек, большую часть разговора он не понимал. Это было трагично. Но переломить себя он не мог. У меня был хороший друг, некто Рассел Давенпорт, тоже глухой. Но он всегда заранее предупреждал: «Говори громче, пожалуйста, — я плохо слышу». Истинная драма для человека, имеющего какой-нибудь физический изъян, — объявить о нем вслух. Признаться в нем. Тот, кому это говорится, вовсе не удивляется. Он или она просто-напросто начинает говорить громче. И думает о том, как здорово, что сам он — не глухой. Мне думается, что этот его недостаток постепенно разрушал жизнь Говарда, сделав одиноким.

Он последовал за нами на гастроли. Мы играли в Чикаго. Я жила в гостинице «Амбассадор». Говард снял номер там же. Да, на том же этаже, что и я. Да, вы совершенно правы — как же иначе. Газеты начали склонять нас в заголовках: «Хьюз и Хепберн не сегодня завтра поженятся». Я не могла выйти в город, чтобы меня не преследовали. Мой номер находился на девятом или десятом этаже. Однажды я воспользовалась пожарной лестницей, чтобы не идти через вестибюль. Я добралась до первого этажа и увидела одну из тех запасных лестниц, на которую достаточно ступить, чтобы она под тяжестью вашего тела сама опустилась вниз. Я шагнула на нее, но она почему-то не опустилась, и мне пришлось перебираться обратно на пожарную лестницу, а потом снова карабкаться по ней, теперь уже наверх, в результате чего я вновь оказалась в собственном номере.

Говард сопровождал меня в гастрольном турне: Детройт — Кливленд — Чикаго. Он все свое время сидел на телефоне, потому что он мог слушать, разговаривая по телефону. Наконец турне закончилось, мы вернулись в Калифорнию и стали жить в его доме, который своей тыльной стороной выходил на гольфовую площадку клуба «Уилшир Кантри». Это было здорово, потому что достаточно было перепрыгнуть через заборчик — и пожалуйста, играй не хочу. У Говарда была служанка по имени Беатрис Даулер. Она великолепно готовила. Именно она рассказала мне, что, когда на обед приходят гости «определенного сорта», она сажает их за стол с дешевой фарфоровой и стеклянной посудой, а после окончания обеда всю эту посуду она (Беатрис) разбивает, осколки же выбрасывает на помойку.

Я не совсем понимала, зачем это делалось. Однажды я сказала Говарду: «Мне кажется, что, если бы ты выбирал себе друзей более тщательно, тебе не пришлось бы бить так много посуды».

Итак, мы жили на Мюрфилд-роуд. Моя повариха Рэнгхилд и ее муж Луис Прайсинг также заботились о нас. Моя экономка Джоанна Мадсен — тоже и, разумеется, Беатрис.

Говард очень прилично играл в гольф. Я тоже очень хорошо играла. У меня была большая практика, но мы по-разному относились к гольфу. Я играла ради удовольствия и ради поддержания физической формы. Говард — всегда ради совершенствования своей техники. Ему не хватало скорости — он брал практические уроки. К концу игры я почти всегда опережала его на лунку, а во время самой игры я постоянно отвлекалась, восторгаясь небом, цветами… Его это возмущало.

— Ты бы могла по-настоящему здорово играть, если бы больше тренировалась.

Мысленно я отвечала: «И ты мог бы, играя, получать удовольствие не только от самой игры, не будь таким медленным». Так мы плыли по течению. В разных темпах.

Говард решил совершить кругосветное путешествие. Он был опытным летчиком и знал все, что только можно знать о машинах. Он вознамерился взлететь с Лонг-Айленда. Мы успели съездить в Нью-Йорк и жили на квартире моей подруги Лоры Хардинг на Пятьдесят второй улице, поскольку мой дом осаждала пресса, прознавшая, что должно произойти что-то необыкновенное.

Рано утром мы покинули Пятьдесят вторую улицу и выехали на автостраду в направлении аэродрома, где (готовый к взлету) стоял его самолет. Машину вел Чарльз Ньюхилл, мой шофер. Мы ехали в моем «линкольне». Вообще у Чарльза было ангельское терпение. Но в тот момент он нервничал. Внезапно сзади раздался вой полицейской сирены.

Я приспустила стекло внутри салона:

— Чарльз, оставайся спокойным. Пусть штрафуют — не возражай. Они не должны знать, что с нами Говард Хьюз.

Терпеливый Чарльз!

Он был спокоен. Получил повестку на оплату штрафа. Полицейский так и не заглянул внутрь машины, и мы продолжили свой путь.

Моя задача заключалась в том, чтобы довезти Говарда до аэродрома, а потом вернуться обратно на квартиру. Он будет держать меня в курсе по телеграфу.

Говард позвонил и сообщил, что что-то не заладилось с самолетом, его придется заменить. Это займет примерно шесть часов или около того. Толпы народа окружили аэродром в ожидании зрелища. Задержка ничуть не беспокоила Г. X. Он привык к неполадкам и к тому, что их надо устранять. Наконец он поднялся в воздух и установил рекорд. Я получала послания из различных точек. Это было замечательно.

Наша жизнь была приятной. Иногда я уезжала на Восточное побережье навестить семью. Помню, однажды, попрощавшись с Говардом, поехала в аэропорт. Я уже сидела в самолете, до взлета оставались считанные минуты. Багаж на борту.

Ко мне подошел мужчина в форме и сказал:

— Вам нельзя лететь.

— Что?

— Вам нельзя лететь. Мистер Хьюз говорит, что вам нельзя лететь. Погода плохая.

Обескураженная, сошла с самолета, предоставив остальных пассажиров их судьбе. Конечно, все прошло нормально — ничего страшного не произошло. Это был своего рода опыт.

Я обыкновенно летала везде вместе с Говардом — по всей стране: сюда — туда. Он учил меня летать. Однажды я пролетела под мостом Пятьдесят девятой улицы. Иногда я просто лежала в самолете в спальном мешке. Однажды из Фенвика мы полетели в Ньюпорт посмотреть лодочные гонки.

Мне показалось, что пахнет гарью.

— Запах гари, — сказала я.

— А я, думаешь, не чувствую?

Мы полетели обратно в Нью-Лондон, штат Коннектикут, и затушили огонь. Полет всегда доставлял мне истинное наслаждение.

Когда мы летали на гидросамолете, то, если было жарко, приводнялись в середине залива Лонг-Айленд, ставили самолет на прикол, раздевались донага, чтобы освежиться. Было весело.

Моей семье не слишком нравился Говард. Во-первых, он был слишком привязан к телефону. Телефон же находился в столовой. Семья у нас большая, и в доме всегда были какие-нибудь гости. Продолжительные телефонные разговоры создавали для всех неудобства.

И Ладди тоже часто присутствовал. Особенно на площадке для игры в гольф. Причем всегда с кинокамерой. Говарду это не нравилось, и он, не выдержав, высказал свое возражение.

Папа отпустил свое знаменитое замечание:

— Говард, Ладди снимал нас всех в течение многих лет, еще до того, как вы появились у нас, и будет снимать после того, как вы нас покинете. Он часть нашей семьи. Ваша очередь, Бейте. Возьмите колюшку № 7.

Говард яростно бьет — шесть футов от лунки. Он хорошо играл в гольф. Опустил двойку. Недурно. Хладнокровно.

В тот период моя карьера вошла в пике. Это происходило, когда за глаза меня стали называть «кассовой отравой». Владельцы кинотеатров старались отделаться от Марлен Дитрих, Джоан Кроуфорд и меня. Кажется, им приходилось брать фильмы с нашим участием в качестве нагрузки к тем, которые им действительно хотелось взять.

Мне было жаль их. Вот список моих очень скучных фильмов:

«Разбитые сердца»

«Сильвия Скарлетт»

«Мятежная женщина»

«Дорогая улица»

А в ряду удач:

«Элис Адамс» — с Фредом Макмюрреем

«Служебный вход» — с Джинджером Роджерсом

«Воспитывая Бэби» — с Кэри Грантом

«Праздник» — с Кэри Грантом.

Эти четыре были хорошие картины, но из-за тусклости четырех предыдущих я, вероятно, стала персоной нон-грата в независимых кинотеатрах. Я снималась в «Празднике» на заем от РКО, которая жаждала от меня отделаться и предлагала мне «Цыплят мамаши Кэри», мной отвергнутых. Мы заключили договор: я плачу 75 000 долларов РКО, а она дает свое согласие на то, чтобы я сделала «Праздник» для «Коламбии». Гарри Кон («Коламбия») предлагал мне 150 000 долларов.

Итак, в тот период я стала «кассовой отравой». Владельцы независимых кинотеатров поставили меня первой в черном списке. Я действительно опускалась все ниже и Ниже. «Праздник» был завершен.

Когда мое нелучшее положение дел стало известно, Гарри Кон не мог сплавить «Праздник». Бедный Гарри. Спрашивая «Что неладно с Кэтрин Хепберн?», он уже замышлял другую картину в двадцати четырех частях. Я отсоветовала ему снимать: «Оглянись вокруг! И наверняка услышишь — почему!»

Потом я решила, что мне лучше вернуться на Восточное побережье и сыграть в какой-нибудь пьесе или сделать еще что-нибудь.

Незадолго перед этим «Парамаунт» прислал мне сценарий и предложение о гонораре в десять тысяч долларов. Со ста пятидесяти-то тысяч! Я позвонила на студию. Рассыпалась в извинениях. Сказала, что их предложение единственное, которым я на данный момент располагаю. Но сценарий, как ни жаль, мне не понравился.

Говарда мой отказ очень огорчил. Ему страшно хотелось, чтобы я приняла предложение «Парамаунта». Я же считала, что это было бы большой ошибкой. Он очень придавал значение тому, что о нем говорят люди. Ему казалось, что я огорчена своей неудачей, но это было совсем не так. Конечно, это имело какое-то значение, но не настолько серьезное, чтобы влиять на мои действия.

Я считала, что Г.Х. не прав. А он считал, что не права я.

Говард и я были, конечно, странной парой. Думаю… как бы это сказать? Думаю, что он, сам того не желая, нашел во мне очень подходящего компаньона. Да и я считала его вполне подходящим. Чего греха таить — среди незанятых мужчин он был самым умным, так же как я — среди незамужних женщин. Мы были колоритной парой. И закономерно, что мы были вместе, хотя теперь мне кажется, что мы были слишком схожи. Мы были родом с одной улицы, так сказать. Мы выросли вольными. Обоим нам было присуще безумное желание прославиться. Мне кажется, что это было главным в наших характерах. Те, кто хотят стать знаменитыми, в сущности, одиноки. Или должны быть таковыми.

Конечно, я чувствовала, что безумно влюблена в него. И думаю, что он испытывал ко мне точно такое же чувство. Но когда встал вопрос: «Как нам теперь поступить?» — я поехала на Восток, а он остался на Западе. Мы были вместе приблизительно три года. Самолюбие убивает любовь, или это была все-таки только влюбленность?

Я посоветовала всем моим работникам остаться с Г. X.: «С ним вам будет гораздо лучше, чем со мной». Так они и поступили — остались с Г. X. Это был конец 1937 года — начало 1938-го.

Мне казалось, что я нахожусь в очень странной ситуации. Да, я снялась в нескольких очень серых картинах. Но потом в четырех по-настоящему хороших, но проку от них не было. Хотя прок-то был, но не такой, как нам представлялось. Вот почему я почувствовала, что мне следует глотнуть свежего воздуха. В корне изменить обстановку.

И теперь, оглядываясь, я должна признать, что совершила, по-моему, умный с профессиональной точки зрения шаг и не позволила личному брать верх.

Я не хотела выходить замуж за Говарда. Он мне нравился, был яркий, интересный. Интересной была и его жизнь. Но я, вероятно, была слишком поглощена своей неудачей, и мне было крайне важно поправить свое положение.

Я отправилась в Фенвик в пору цветения садов. Стоял июнь, погода была божественной. Чтобы поиграть в гольф или теннис, поплавать или покататься на лодке, нужно было только желание. Семья в полном сборе. Весело. Разговоры, разговоры… Много спорта. Никто не знал, насколько неудачны мои дела, поэтому не было ни расспросов, ни пересудов.

Папа, конечно, знал, что я на финансовой мели. Но поскольку он давно для себя решил, что работа в театре и кино очень ненадежное занятие, это внезапно наступившее затишье не удивило его.

Однажды раздался телефонный звонок, и голос Филипа Барри из штата Мэн произнес:

— Есть идея. Надо поговорить.

— Чудесно, — сказала я. — Я в Фенвике. Подъезжай… Хорошо… Завтра было бы как нельзя кстати… Да, к чаю. Хорошо.

Он приехал. Я уже говорила, что на чай у нас собиралось много гостей, и Филип наконец сказал:

— Нельзя ли где-нибудь уединиться? Мне хотелось бы поговорить с тобой тет-а-тет.

Мы вышли на пирс и сели там. Фил сказал, что в моей ситуации есть два варианта: один — отец и дочь; второй — «Филадельфийская история». Последнее показалось мне более приемлемым.

Фил уехал, а спустя несколько недель прислал черновой вариант первого действия.

Я прочла. Восхитительно! В основном это было почти то же самое, что получалось, когда мы ее ставили на сцене.

Я позвонила Говарду и рассказала, что у меня есть восхитительный новый проект. Говард сказал: «Надо купить права на фильм до премьеры». И он купил права на прокат «Филадельфийской истории», что позже обеспечило мне успех.

Думаю, что мы действительно нравились друг другу. Мы с Говардом стали друзьями, а не любовниками.

Говарду и мне просто казалось, что мы подходим друг другу. Я восхищалась его самообладанием, его выдержкой. Он вроде бы восхищался мной. Благодаря силе моего голоса он мог меня слышать. Я была счастлива с ним, потому что он, подобно мне, был домоседом. Оценивая теперь наши взаимоотношения, я прихожу к выводу, что мы оба были спокойными обывателями. Он мог делать все, что желала его душа. Когда же я решила переехать на Восточное побережье, он, вероятно, подумал — ну нет, ехать на Восток я не хочу. Найду кого-нибудь, кто не уедет с Запада. Я всегда считала, что нам повезло, что мы так и не поженились, — два человека, каждый из которых привык идти своим собственным путем, расстались.

Он всегда был хорошим другом. Его врач, Лорин Чеффин, лечил и меня. Он придерживался той же точки зрения, что и я: в конце концов Говарда погубит его глухота. Когда-то Говард попал в серьезную авиакатастрофу, в результате которой страдал невыносимыми болями. Чтобы уменьшить боли, ему кололи морфий, и Говард в конце концов предпочел трудной борьбе за жизнь этот опустошающий душу, но более легкий путь. Никто не вправе его винить, но это было очень грустно. Он был замечательный человек.

На следующий день Бог послал ураган 1938 года. Дома в Фенвике не стало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.