Смерть вождя

Смерть вождя

Есть явления, которых быть не должно. Просто не должно – и все. Ибо они рушат привычный мир, они перечеркивают все, что было до них, оставляя после себя пустыню в душах людей.

То, что Сталин смертен, понимали все, но то, что он может вдруг уйти из жизни, не умещалось в сознании большинства советских людей, взращенных на постоянном славословии отца всех народов, на идеалах перевернувшей страну революции – с одной стороны, а с другой – на постоянном, тотальном страхе перед репрессиями, которыми держалась единоличная власть вождя. Но он был великий вождь, он держал страну и вел ее в соответствии со своими понятиями о коммунизме в этот самый коммунизм, не зная точно, где он находится. А то, что время от времени снижали цены, отменяли продуктовые карточки, уже казалось, что это и есть шаги на пути в светлое будущее. Великая война, у истоков которой стоял и он, закончилась великой победой, славу за которую приписали ему, великому и любимому. Теперь он обещал мир, и ничего другого народ не хотел.

Еще меньше перемен хотела партийная номенклатура, деятели той партии, которую создал сам Сталин. Боялись перемен техническая интеллигенция, военачальники, хозяйственные руководители разных рангов, боявшиеся трещин в монолите командной экономики.

В конце февраля 1953 года по Москве поползли слухи о болезни Сталина. Ни о каких официальных сообщениях не могло быть и речи, но в стране, где много тайн, не бывает секретов.

Яковлев услышал эту страшную весть от жены и резко сказал ей:

– Как ты можешь говорить в этом доме такое! Неужели ты не понимаешь, в какое время мы живем и что может быть за такие разговоры?

– Да ты выйди на улицу и послушай, что люди говорят. Об этом вся Москва знает.

– Замолчи!

А 1 марта в «Правде» появилось информационное сообщение о недомогании товарища Сталина, а потом уже ежедневно в газетах и на радио стали появляться бюллетени о состоянии здоровья великого вождя.

И Яковлев вдруг со всей пугающей очевидностью понял, что в занесенном синими снегами домике, именуемом Ближней дачей, умирает пожилой человек, который столько лет держал в узде огромную страну. Который противостоял целому миру.

Держал, противостоял – и надорвался.

Сталин для Яковлева был всем. Он не мог не боготворить того человека, который сумел своим проницательным взором узреть в молодом честолюбивом конструкторе легких самолетов незаурядного конструктора, непреклонного руководителя, несгибаемого бойца сталинской гвардии, каковым он и стал за двенадцать лет работы под руководством вождя.

И вот он уходит из жизни, и в душе у Яковлева будет долго зиять черная пустота, которая, затягиваясь с годами, не исчезнет никогда. Это будут видеть окружающие и никогда не простят ему этого. Ни Хрущев и другие высшие руководители страны и партии, ни его коллеги и сослуживцы.

2 марта Яковлеву передали указание прибыть завтра к 10.00 в Большой Кремлевский дворец. Александр Сергеевич понял, зачем зовут, и тоска сжала горло.

Он приехал в Кремль за час до срока, но и ступени крыльца, и фойе, и курилки были полны генеральскими мундирами, строгими темно-синими костюмами, черными галстуками. Молча курили, прохаживались в одиночку, потупив взоры, изредка, только с самым близкими друзьями перебрасывались парой фраз типа, ну, как он там? кто был у него? что слышно?

За сорок минут до срока пригласили в зал. На заднике сцены – ярко освещенный большой портрет Сталина в мундире генералиссимуса. Внизу портрета цветы в горшках.

«Портрет без черной рамки, – мелькнула мысль, – значит, жив».

Яковлев отыскал глазами Ильюшина и пошел следом за старшим товарищем, чтобы сесть рядом. Он взглянул на Сергея Владимировича и удивился той непроницаемой сдержанности, которая выделяла его изо всех окружающих. Никаких эмоций, никаких нервных движений. Ильюшин сел в кресло, устремил взор на портрет, а Яковлеву показалось, что гораздо дальше портрета, и стал непроницаемым для атмосферы тревоги, неуверенности, незащищенности, которую излучали шитые золотом мундиры, черные пиджаки и серые лица. Через ряд впереди сидел Дементьев, замминистра, старый приятель по академии, который, похоже, давно перестал быть приятелем. Лысина у Дементьева была багровой, и на ней, несмотря на холод в зале, блестели крупные капли пота.

Стараясь не привлекать внимания, Александр Сергеевич медленно вытянул левую руку, обнажил циферблат часов и глянул на стрелки: 9.23. Гнетущая тишина, прерываемая астматическим хрипом сидящего сзади тучного генерала. 9.29…

На сцене стол, покрытый кумачовой скатертью. Графин с водой. За этим столом совсем недавно сидел товарищ Сталин в тот декабрьский день 1949 года, когда все прогрессивное человечество отмечало 70-летие лучшего друга всего человечества товарища Сталина. Теперь только портрет. Как он там на своей даче в Волынском?

9.32. Как же медленно тянется время!

Александр Сергеевич вспомнил, какое радостное возбуждение всегда охватывало его, когда он приближался к дому, в котором жил Сталин. Он не видел охраны, обслуги, он не обращал внимания на довольно простоватый интерьер помещений, он видел того человека, который наполнял эти комнаты атмосферой уверенности, спокойствия, непоколебимости.

Теперь все это рассеялось, и превратилось здесь в атмосферу тревоги, неуверенности и страха. Эта атмосфера сгущалась и уплотнялась с каждой минутой, становилось трудно дышать. Как медленно идут минуты!

Кто выйдет сейчас к красному столу (почему-то сегодня его раздражает бархатный кумач скатерти)?

Может, выйдет Молотов, еще недавно бывший вторым человеком в партии, тенью и заместителем товарища Сталина? Пожалуй, нет, на недавно прошедшем съезде партии Молотов подвергся резкой критике и был отодвинут в далекую тень. Конечно, и не Микоян. Наверняка, вождь не простил ему участия его сыновей в «группе Шахурина», той самой юношеской партии молодых диссидентов.

А Ворошилов, старый соратник Сталина еще со времен Царицына? Увы, первый маршал уже давно не в первых рядах, нет, не он объявит о состоянии здоровья Кобы. Интересно, он и сейчас называет его Кобой? Вряд ли, много ли осталось наверху людей, которые когда-то звали товарища Сталина Кобой. По большей части врагами оказались.

Александр Сергеевич вновь проделал трюк с часами. 9.37. Ильюшин сидит, словно вырубленный из камня. Только побелел шрам на левой брови. «А шрам-то он получил, потерпев аварию на моем самолете, – вдруг не к месту подумал Яковлев. – Масла забыл залить в бак, вот и остановился в полете двигатель, и Сталин запретил тогда Ильюшину летать на самолете в качестве пилота».

Затекла спина. Свело непонятной судорогой ноги, уши залило свинцом мертвой тишины. Нестерпимо чесался пульсирующий кровью висок, но делать какие-то действия, связанные с личным удобством, в этой напряженной атмосфере неведомого ожидания, казалось немыслимым, кощунственным действом. 9.42.

Графин с водой, стоявший на красной скатерти, вдруг мелко задрожал («вероятно, метро» – подумалось Яковлеву), и этот живой звук позволил людям на мгновение изменить позу, но и тотчас же замереть вновь. Через много лет Александру Сергеевичу довелось услышать песню какого-то барда (сын принес пленку), в которой были такие слова:

Вчера мы хоронили двух марксистов,

Мы их покрыли красным кумачом.

Один из них был левым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем…

Эти дурацкие слова каким-то образом были сопряжены с именем Сталина, и когда он вспоминал тот день 3 марта, они всегда лезли в голову…

А что, если выйдет Берия? Нет-нет, только не это.

Да не Хрущев же, в конце концов!

А Дементьев, сидящий впереди, все мается, не смеет достать платок и вытереть лысину. Это было бы почти святотатством – в те мгновения, когда вождь борется со своей болезнью, справлять какие-то свои нужды, устранять неудобства. 9.50. Взгляд вправо. У Ильюшина лоб покрылся испариной, и на верхней губе блестят бисеринки пота. Но и он недвижим.

9.56. Сорок минут тягостного ожидания. С ума можно сойти!

10.00. Почему никого нет!?

В 10.02 на сцену вышел Г.М. Маленков и, оперевшись пухлыми ладонями о красную скатерть, срывающимся от волнения голосом стал зачитывать официальный бюллетень о состоянии здоровья, а точнее, глубокого нездоровья любимого вождя. И по тону, и по лихорадочно трясущимся рукам Маленкова Яковлев определил, что это конец. Более того, у него мелькнула мысль, что Сталин уже мертв, а они (все те, о ком он только что думал) сейчас скрывают это, занимаясь дележом наследства Сталина. Политического наследства.

Значит, Маленков. Да, собственно, какая разница? Ясно, что кто-то из них будет вождем. Не на Верховном же Совете будут выбирать руководителя. Между собой поделят роли, да только вождем уже никому не быть. Им надо родиться. Назначить вождем нельзя. И выбрать нельзя.

Щеки у Маленкова трясутся, он старается усилить в своем голосе ноты трагизма, повторяя через слово о величии товарища Сталина, но то, что они его уже списали, Яковлеву было ясно. И обидно.

В своих воспоминаниях Александр Сергеевич уделяет Сталину много внимания, а в конце книги посвящает целую главу, названную «Воспоминания». Тринадцать страниц посвятил он Сталину, и, несмотря на то, что первое издание книги вышло в 1966 году, когда завеса секретности над тем, что стало именоваться «сталинщиной», была приоткрыта, он написал, по сути, панегирик И.В. Сталину. Удивительное дело, но ни о его жестокости, ни о репрессиях (даже в среде работников авиапромышленности) он не написал ничего, как будто этого и не было. Только в конце главы он посетовал на действия Ежова и Берии. Кончается та глава словами: «Берия с присущим ему коварством пытался скомпрометировать меня в глазах Сталина. Однако, на мое счастье, Сталин мне верил. Из наговора Берии ничего не получилось».

Многие называли Яковлева приспособленцем. Это, конечно, не так. Его отношение к Сталину не было приспособленчеством, это была искренняя любовь, и Александр Сергеевич, в некотором роде, был однолюбом. По отношению к другим руководителям, пришедшим к власти после Сталина, он не питал восторженных чувств, и не скрывал этого. Поэтому у него были непростые отношения и с Хрущевым, и с Брежневым. Неприязнь, которую он испытывал к министру Дементьеву, зачастую мешала продвижению его самолетов в производство, но он не мог – и не хотел мочь! – с этим что-то поделать.

Александр Сергеевич Яковлев был исключительно цельным человеком. А это совершенно необходимое условие для человека, занимающегося таким уникальным делом – созданием самолетов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.