Пифагор учится и странствует

Пифагор учится и странствует

Когда родился Пифагор, мы в точности не знаем. Это неудивительно. Ровно так же обстоит дело с подавляющим большинством других выдающихся деятелей древнегреческой истории и культуры: для многих из них известен год смерти, а год рождения — почти ни для кого.

Причины подобной ситуации вполне ясны. Когда умирает великий человек, это, как правило, фиксируется современниками, поскольку воспринимается как значимое, достопамятное событие. А могло ли представляться значимым событием рождение ребенка, о котором, разумеется, еще никто не способен сказать, ждет ли его славная судьба или вполне обычная? «По умолчанию» принимается последнее, ибо гениев и талантов среди людей во все века многократно меньше, чем заурядных личностей. Потому-то такие вещи обычно и не запоминаются. А потом, когда приходит посмертное признание, о дате рождения человека уже умершего остается только гадать: самого его теперь не спросишь, а те, кто застал его рождение, тоже чаще всего давно в могиле.

В наши дни с этим намного легче: появление на свет каждого младенца обязательно регистрируется. Затем зарегистрированная дата, с точностью до дня, вносится последовательно во все главные документы, сопровождающие их носителя на протяжении всей жизни. Но в VI веке до н. э., понятное дело, такое не практиковалось и не могло практиковаться. Ибо и документов-то никаких не было…

Поэтому, встречая ныне где-нибудь выражения в духе «Геродот родился в 484 г. до н. э.», «Платон родился в 427 г. до н. э.» и т. п., всегда нужно относиться к подобного рода датировкам с осторожностью. Ибо они всякий раз являются не данными, почерпнутыми непосредственно из источников, а результатом некоей научной реконструкции, основанной на комбинации различных соображений косвенного характера. Реконструкция чаще всего является верной, но позволяет дать только приблизительные цифры.

В случае с Пифагором опорными косвенными свидетельствами являются следующие. Во-первых: «…В сорок лет (по словам Аристоксена) он (Пифагор. — И. С.) увидел, что тирания Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог выносить такую деспотическую власть; и тогда он собрался и отправился в Италию» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 9).

О Поликрате речь еще пойдет ниже, пока его имя пришлось упомянуть по причинам, имеющим отношение к датированию (хотя бы примерному) времени рождения Пифагора. Сам тиран Поликрат пришел к власти на Самосе около 538 года до н. э. или, возможно, несколькими годами раньше. Получается, Пифагор родился около 580 года до н. э.? Но нет, существует второе опорное свидетельство, вносящее несколько большую ясность:

«…Оказывается, что Пифагор приехал в Сибарис, Кротон и эти области Италии тогда, когда Луций Тарквиний Гордый царствовал уже четвертый год» (Цицерон. О государстве. II. 15. 28). Здесь прибытие Пифагора в Великую Грецию приурочивается к годам правления последнего римского царя — Тарквиния Гордого. О том, когда тот вступил на престол, известно и из независимых источников; в результате удается установить, что Пифагор оказался на юге Италии в самом конце 430-х годов до н. э., возможно, просто в 430 году. Значит, не сразу после установления тирании Поликрата.

Сопоставляя эту дату с приведенным выше указанием Порфирия, что Пифагору было тогда 40 лет, получаем, что родился философ около 570 года до н. э. Именно эту дату обычно и приводят как год рождения великого самосца[73]. Но следует подчеркнуть именно это «около», без которого никак не обойтись. Вообще говоря, в наиболее авторитетных энциклопедических изданиях предпочитают не указывать год рождения Пифагора[74].

Впрочем, может быть, чрезмерное осторожничанье здесь и неуместно. Думаем, смело можем обозначать интересующую нас дату именно как «около 570 года до н. э.». Достаточная (применительно к античности) точность достигнута, а большего, в общем-то, и не нужно.

Отец будущего философа, ученого и теолога носил имя Мнесарх. Этот факт вроде бы можно считать не подлежащим никакому сомнению. Он отражен уже в свидетельстве Гераклита Эфесского — еще одного выдающегося представителя раннегреческой мысли, который, насколько можно судить, был современником Пифагора:

«Пифагор, Мнесархов сын, занимался собиранием сведений больше всех людей на свете и, понадергав себе эти сочинения, выдал за свою собственную мудрость многознание и мошенничество» (Гераклит, фр. В 129 Diels — Kranz). Вопроса о причинах резко отрицательного отношения Гераклита к Пифагору (фрагмент звучит, можно сказать, оскорбительно, и «многознание» здесь — явно негативный эпитет) мы пока не касаемся; для нас важно сейчас было зафиксировать, что уже современник упоминает имя Пифагорова отца.

Далее, Геродот, который жил лишь немногим позже Пифагора, а кроме того, как известно, много лет провел на Самосе и, стало быть, находился в курсе тамошних дел[75], также указывает, что Пифагор — сын Мнесарха (Геродот. История. IV. 95). То же сообщается и в других, более поздних источниках. Например: «Пифагор, сын Мнесарха — камнереза» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 1). Здесь, кстати, приводится интересная (правда, неизвестно, насколько достоверная) деталь: Мнесарх был «камнерезом», то есть мастером по изготовлению гемм — резных камней, часто использовавшихся в древности в перстнях-печатках.

Или вот: «Почти все согласно утверждают, что Пифагор был сыном Мнесарха, но разноречиво судят о происхождении самого Мнесарха» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 1). Заметим, что Ямвлих — в отличие от остальных античных писателей — называет отца Пифагора чуть иначе — Мнемархом. Впрочем, перед нами — банальная неточность, вполне извинительная у такого позднего автора.

Что же можно сказать о Мнесархе? Сведения, которые имеются в нашем распоряжении, — самые разноречивые (притом что все они — поздние). Так, уже Диоген Лаэртский, известный «биограф философов», выдает сразу три версии (дескать, выберите-ка сами верную!): то ли Мнесарх был коренным самосцем, то ли тирреном (так греки называли этрусков), то ли все-таки греком, но предки его происходили из города Флиунт (на Пелопоннесе) и только переселились на Самос (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 1).

Еще одну версию предлагает Порфирий: «будто Мнесарх был сириец из сирийского (на самом деле финикийского. — И. С.) Тира и будто он однажды прибыл на Самос по торговым делам, устроил раздачу хлеба и за это был удостоен самосско-го гражданства» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 1). Известна была Порфирию и «этрусская» версия: «…иные уверяют даже, что отец Пифагора был тиррен из тех, которые поселились на Лемносе; оттуда он по делам приехал на Самос, остался там и получил гражданство; а когда он ездил в Италию, то брал с собою и мальчика Пифагора» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 2). Наконец, у Ямвлиха встречаем и такое: «…говорят, что Мнемарх и Пифаида, родители Пифагора, происходили из семьи и родственного союза, ведущего свое происхождение от Анкея, основателя колонии (то есть полиса Самоса. — И. С.)» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 4).

В общем, как видим, полная неясность. Относительно версии об этрусках, вероятно, имеет смысл сказать несколько слов для разъяснения. Вообще говоря, этруски жили, конечно, в Италии (основной ареал их обитания располагался в тогдашней Этрурии, нынешней Тоскане — к северу от Рима[76]). Но переселились туда они, как известно, с Востока, и в бассейне Эгейского моря вплоть до начала классической эпохи сохранялись на некоторых островах (Лемносе и др.) анклавы-«резервации» какого-то реликтового народа, несомненно, близкородственного этрускам. На том же Лемносе найдена надпись, которая может быть понята только в том случае, если сопоставлять ее с этрусскими надписями. Таким образом, «тиррен» («этруск») применительно к отцу Пифагора следует понимать, вероятнее всего, не в смысле «этруск, прибывший из Италии», а в смысле такого вот «палео-этруска», допустим, с Лемноса (что-то в этом духе встречается у Порфирия, как мы видели чуть выше).

Но вполне объяснимо, что уже древнегреческие авторы связывали (пусть и ошибочно) род Пифагора все-таки с италийскими этрусками. Во-первых, наверное, играла роль память о том, что впоследствии Пифагор уехал с Самоса в Италию: так почему бы его корни не могли туда уходить? В таком случае, оказывается, что он просто возвратился на свою «историческую родину», на которой он к тому же якобы бывал уже в детстве с отцом. И получается некая красивая история — одна из тех, которые так любили античные писатели, причем чем дальше, тем больше. Во-вторых, этруски слыли народом загадочным, причастным к неким тайным знаниям. Опять же неизбежна ассоциация с Пифагором, чья жизнь была сплошной загадкой.

Имя Мнесарха — чисто греческое, и ровным счетом ничто не указывает на то, что он был представителем какого-то другого народа — сирийцем, финикийцем, этруском и т. д. Помимо того, нужно учитывать еще, что эллинские полисы крайне неохотно давали гражданские права каким бы то ни было пришлецам, особенно если те были не-греками, «варварами». Одним словом, можно, кажется, утверждать с достаточной долей вероятности, что отец Пифагора являлся коренным самосским аристократом.

Как бы то ни было, даже в этих разноречивых преданиях о происхождении самосского мыслителя отразился знаменательный, можно сказать, символичный нюанс: его связывают то с Востоком, то с Западом, а то с Востоком и Западом одновременно. А ведь Пифагор, как мы уже говорили, был именно той фигурой, в которой Восток и Запад нашли некий синтез.

Чуть выше, наряду с именем Мнесарха, мимоходом промелькнуло еще одно имя: Пифаида. Так называют источники мать Пифагора. Достоверна ли эта информация? Трудно сказать. У самых ранних и заслуживающих доверия античных авторов, писавших о Пифагоре, мы ее не встречаем. Зато у поздних, как обычно, — целый букет «цветов красноречия». Вот что читаем, например, у Ямвлиха:

«…Некий поэт, уроженец Самоса, утверждая, что Пифагор был сыном Аполлона, говорит следующее:

Фебу, Зевсову сыну, рожден Пифагор Пифаидой,

Всех самиянок она превосходила красой.

Откуда возобладало это мнение, нужно рассказывать подробнее. Когда Мнемарх-самосец во время своей торговой поездки с женой, у которой признаки беременности еще не были явными, оказался в Дельфах и вопросил оракул относительно плавания в Сирию, пифия рассказала, что это плавание будет очень удачным и прибыльным, что его жена уже беременна и родит дитя, которое будет выделяться среди всех когда-либо живших красотой и мудростью и принесет человеческому роду величайшую пользу на все времена. Мнемарх же, догадавшись, что бог не пекся бы о ребенке, в то время как сам он ничего не знает, если бы не собирался наделить его исключительными достоинствами и сделать воистину божественно одаренным, тотчас дал своей жене вместо имени Парфенида имя Пифаида, имея в виду имя сына и пророчицы (то есть дельфийской пифии. — И. С). Когда же она разрешилась от бремени в Сидоне, в Финикии, назвал новорожденного Пифагором, потому что пифия предсказала ему его рождение… Аполлон вступил в то время в связь с Парфенидой, и она забеременела, рождение же Пифагора было предсказано пифией… То, что душа Пифагора была послана людям волей Аполлона, то ли послушно следуя ей, то ли находясь в еще более тесной связи с этим богом, в этом вряд ли кто-нибудь стал бы сомневаться, узнав как о самом воплощении души, так и о ее совершенной мудрости. Вот что можно сказать о рождении Пифагора» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 5—8).

Из этого красочного рассказа можно почерпнуть следующее. Во-первых, будто бы мать Пифагора первоначально звалась Парфенидой, а новое имя — Пифаида — дал ей муж в преддверии рождения сына. Крайне сомнительно! Греки вообще-то не практиковали подобное переименование людей, тем более уже взрослых.

Во-вторых, подлинным отцом Пифагора объявляется, прямо или косвенно, сам бог Аполлон. А Мнесарх выступает как бы в роли благодарного отчима. Этим Пифагор фактически уравнивается с мифологическими героями, у многих из которых, как считалось, было два отца: «небесный», из рода обитателей Олимпа, и «земной» — обычный смертный человек.

Соответствующим образом трактуется и первый элемент имени Пифагора — как связанный с пифией, жрицей-пророчицей Аполлона в дельфийском храме (а также, добавим, с другим названием самих Дельф — Пифо). Обратим внимание, например, еще на такое вот суждение: «…Аристипп Киренский в книге "О физике" говорит, будто Пифагором его знали потому, что он вещал истину непогрешимо, как пифия» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 21).

Это толкование, однако, тоже маловероятно[77]. Пифагор (Pythagoras) — обычное древнегреческое имя, встречающееся по большей части вне всякой связи с Аполлоном и Дельфами. Нужно отметить, что древнегреческие личные имена обычно являются «значащими», то есть имеют некий смысл, который можно с той или иной степенью точности передать и на других языках, то есть «перевести». Первый элемент имени с наибольшей степенью вероятности происходит от корня pyth-, который означает знание, полученное путем расспросов. Второй же корень, -agor-, имеет отношение к речи, чаще всего публичной. Таким образом, само имя «Пифагор» можно приблизительно понять, как «говорящий об узнанном».

Так звали ли в действительности мать Пифагора Пифаидой? С одной стороны, ничего невозможного в этом нет. Можно, в частности, обратить внимание на то, что оба этих имени начинаются на один и тот же корень. А замечено, что в древнегреческих семьях, особенно аристократических, часто практиковался именно такой обычай — давая ребенку имя, включать в него такой корень, который уже употреблялся в именах членов семьи[78]. Делалось это, очевидно, для того, чтобы лучше оттенить родство людей между собой. Ведь у античных эллинов не было фамилий, которые в современных обществах яснее всего показывают, что кто-то находится с кем-то в родственных отношениях.

Но с другой стороны, на самом деле очень мало шансов, чтобы до наших дней реально дошло подлинное имя матери Пифагора. Дело в том, что древние греки исключительно редко упоминали имена женщин, особенно из порядочных слоев общества (называть по именам, например, гетер, напротив, никак не возбранялось). Считалось, что не нужно такие вещи «выносить напоказ», делать публичным достоянием[79]. Да и в целом разговоры о женщинах не приветствовались. Еще Перикл — спустя век после Пифагора — как-то заметил: «…Та женщина заслуживает величайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин, в порицание или в похвалу» (Фукидид. История. II. 45. 2).

Таким образом, вопрос о матери нашего героя приходится оставить открытым. А с вопросом об отце, напомним, дело обстоит противоположным образом: он однозначно решен. Причина также ясна: в полное официальное имя каждого эллина обязательно входил так называемый патронимик (что-то вроде нашего отчества). В частности, официальное имя Пифагора так и звучало: Пифагор, сын Мнесарха. В любом сколько-нибудь публичном контексте философа только так и называли.

Иногда сообщается, что Пифагор имел также и братьев. «У него были два брата, старший Евном и младший Тиррен» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 2). «Клеанф перечисляет также двух старших братьев Пифагора — Евноста и Тиррена» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 2).

Впрочем, братья эти, если они и существовали, ровно ничем не прославились. Да и существовали ли они? Опять же, безоговорочно утверждать это мы не можем. Тем более что, как можно видеть, в источниках наличествует путаница. Одного брата звали то ли Евномом, то ли Евностом. Другой, Тиррен, был то ли младше, то ли старше Пифагора. Подобные противоречия не прибавляют данным свидетельствам убедительности.

Но, с другой стороны, в них ведь снова не содержится и ничего не вероятного. Собственно, почему бы у Пифагора не быть братьям? Нормальная древнегреческая семья — семья с несколькими детьми. А главное, — если бы братьев не было, кому и зачем понадобилось бы их придумывать? Еще понятно было бы, если бы имелись указания о том, что они сыграли какую-либо роль в судьбе мыслителя. Но ни о чем подобном нигде не говорится. Разночтение же «Евном — Евност» не является фатальным, отличается всего лишь пара букв. Можно предположить банальную ошибку (скорее, даже описку) у кого-то из авторов, писавших о Пифагоре, или, возможно, у кого-то из переписчиков.

На первый взгляд несколько смущает передаваемое источниками имя второго брата — Тиррен (мы уже знаем, что это значит «этруск»). Ведь выше говорилось, что Мнесарх, очевидно, был греком, а вовсе не этруском. Почему же он назвал одного из своих сыновей в честь этого народа? Вопрос тоже нуждается в пояснении.

В архаической Греции были распространены «этнические» имена типа «Скиф», «Перс» или, допустим, «Эфиоп». И в большинстве случаев их носители — отнюдь не скифы, не персы и уж тем более не эфиопы. Они — чистокровные эллины. Но почему же тогда так странно названы при рождении?

Насколько можно судить, подобным образом отец ребенка демонстрировал свои контакты с тем или иным иноземным народом. Сказанное, очевидно, относится и к Мнесарху. Согласно ряду прямых и косвенных указаний в источниках, он обращался-таки к купеческому делу, совершал далекие мореплавания с торговыми целями. В архаическую эпоху знатное происхождение не препятствовало подобным занятиям[80].

Причем упоминаются, как мы видели, и поездки отца Пифагора специально в Италию.

Известно, что этруски в это время поддерживали очень активные коммерческие связи с эллинами. При раскопках древних городов Этрурии археологи в большом количестве находят предметы, импортированные из Греции. Не был ли Мнесарх одним из купцов, участвовавших в этой торговле и разбогатевших на ней? Тогда не удивительно, что в память о такой удаче он и назвал одного из сыновей Тирреном.

Кстати, не исключено, что как раз это имя Пифагорова брата — всё-таки действительно звучавшее не совсем обычно — и натолкнуло античных писателей более позднего времени на ложную мысль о том, что род философа вел начало от этрусков. Тому же способствовали и сохранявшиеся смутные воспоминания о том, что Мнесарх плавал в Этрурию. Забылось, что он делал это с торговыми целями (да с какого-то момента грекам и трудно стало представить, что аристократ мог заниматься столь «грязным и презренным» делом, как погоня за барышом), и стали считать, что он просто посещал покинутую родину.

Вернемся к рождению Пифагора и сопутствовавшим ему обстоятельствам. Немало красочных легенд с откровенными элементами чудесного и сверхъестественного было об этом сложено. Выше мы уже приводили одну, сохраненную Ямвлихом: будто бы на самом деле не Мнесарх, а сам Аполлон должен считаться отцом мыслителя. А вот еще один рассказ в подобном же духе:

«Мнесарх… объездил много городов и стран и однажды нашел под большим красивым белым тополем грудного младенца, который лежал, глядя прямо в небо, и не мигая смотрел на солнце, а во рту у него была маленькая и тоненькая тростинка, как свирель, и питался он росою, падавшею с тополя. С изумлением это увидев, Мнесарх решил, что мальчик этот — божественной породы, взял его с собой, а когда он вырос, отдал его самосскому жителю Андроклу, который поручил мальчику управлять своим домом. Мнесарх назвал мальчика Астреем («звездным». — И. С.) и, будучи богатым человеком, воспитал его вместе с тремя своими сыновьями, Евностом, Тирреном и Пифагором, из которых младший был усыновлен тем же Андроклом… Пифагору и подарил Мнесарх мальчика Астрея; и Пифагор принял его, изучил его лицо и тело в движении и покое, а затем дал ему воспитание» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 10—13).

История, странная во всех отношениях. Каждому, кто начнет ее читать, сперва подумается, что под божественным младенцем имеется в виду не кто иной, как сам Пифагор: дескать, это его Мнесарх чудесным образом нашел в ходе своих странствий и взял к себе в семью. Но нет, выясняется, что это совсем другой человек, по имени Астрей, и он стал в доме Мнесарха всего лишь рабом, которым хозяин распоряжался по своему усмотрению, как собственностью: мог передать другому человеку и т. п. А самое главное — совершенно непонятно, в какой связи этот Астрей вообще упоминается в повествовании. Как будто что-то недосказано…

Есть в приведенном рассказе нюансы, которые, кажется, указывают на какие-то искажения, на смешение различных версий, происшедшее в процессе формирования предания. Похоже, среди многочисленных прочих легенд о Пифагоре действительно существовала некогда и такая, в которой он выступал этаким «богоданным найденышем» (а Мнесарх в этой легенде, видимо, усыновлял его — сравним иначе истолкованный «мотив усыновления» в процитированном свидетельстве Ямвлиха). Но она оказывалась в слишком уж явном противоречии с основной версией и поэтому была со временем «подавлена», точнее, контаминирована с этой основной версией.

Контаминация не обошлась без «грубых швов»; в результате бросаются в глаза нелепые противоречия. Так, говорится, что Астрей был отдан некоему Андроклу, а чуть ниже — что он был подарен Мнесархом Пифагору. Далее, встречаем довольно странное заявление — будто бы тот же Андрокл усыновил и самого Пифагора. Это ничуть не похоже на правду. Акт усыновления юридически меняет усыновляемому отца. Если бы с Пифагором подобное произошло, то он и именовался бы впредь сыном Андрокла, а не сыном Мнесарха.

По всем же другим сведениям, будущий философ жил с Мнесархом до самой кончины последнего. «Со смертью же отца увеличились его (Пифагора. — И. С.) достоинство и благоразумие, и, совсем еще юный, он был всячески внимателен к людям и стыдлив; наблюдаемый и прославляемый старшими, он привлекал к себе внимание всех, и кто бы ни взглянул на него, всем он казался удивительным…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 10). Здесь много разнообразной риторики, но при этом однозначно сказано, что Пифагор потерял отца в ранней молодости. И отцом этим конечно же был именно Мнесарх (у Ямвлиха — Мнемарх); в противном случае иное было бы оговорено.

Итак, легенды, чудеса, путаница — вот какое создается впечатление, когда знакомишься с известиями о том, как, когда и где наш герой появился на свет. Но этого, в общем-то, следовало ожидать. Во все времена вокруг обстоятельств рождения великих людей творились мифы. Считалось, что если человек возвышается над толпой во всех прочих отношениях, — то и родиться он не мог обычно, как все остальные люди; обязательно и тут должно быть что-то из ряда вон выходящее.

У древних греков эти представления процветали в особенной степени. Достаточно вспомнить, чего только не придумали они в связи с рождением, например, Платона. Ну а когда речь заходит о таких фигурах, как Пифагор, который всей своей личностью и деятельностью как бы «притягивал» к себе мифы (и даже сам о себе их создавал), становится ясным: тут и в дальнейшем просто не могло обойтись без поступательного нагромождения этих мифов.

Если же от них абстрагироваться и оставаться на почве строгих фактов, можно констатировать только одно: Пифагор родился около 570 года до н. э. на Самосе, в семье именитого тамошнего гражданина Мнесарха. Что же касается всего остального — тут могут быть и домыслы, и какие-то элементы правды, но ответственно судить об этом мы не можем.

Равным образом чрезвычайно трудно что-то сказать и о детстве мыслителя. Ясно, что он должен был получить очень хорошее образование. Точно так же не подлежит сомнению, что это в основе своей должно было быть нормальное аристократическое образование, какое давали представители архаической эллинской знати своим сыновьям. Но в чем оно заключалось? Тут перед нами поистине камень преткновения, поскольку практически ничего не известно о том, что представляло собой образование в Древней Греции столь раннего времени.

Мы гораздо лучше знаем, чему учили детей, скажем, в следующую, классическую эпоху[81]. Мальчики ходили в школы. Образование имело ярко выраженную гуманитарную направленность и было всецело ориентировано на формирование личности всесторонне и гармонически развитой как духовно, так и физически, достойного гражданина своего отечества, культурного, широко мыслящего человека.

Образовательный цикл состоял из трех частей: грамматической, мусической и гимнастической. У учителя-грамматика дети получали самые первые знания. Он обучал их прежде всего чтению, письму и арифметике. Ученики писали палочками на покрытых воском дощечках, считали на счетах из камешков. Кроме того, заучивались отрывки из произведений великих поэтов, в первую очередь Гомера. Встречались люди, которые к моменту окончания школы знали наизусть обе огромные гомеровские поэмы, что, несомненно, являлось предметом особой гордости их родителей.

Мусическим образованием занимался учитель-кифаред (название происходит от кифары — струнного музыкального инструмента, усложненного варианта лиры). У него дети обучались музыке, пению, игре на лире и флейте, танцам, а также и в целом хорошим манерам. Наконец, учитель-педотриб был преподавателем, как ныне выражаются, физической культуры. Под его руководством подростки в палестрах занимались гимнастикой, бегом, борьбой…

Применительно же к VI веку до н. э. вряд ли можно еще говорить о школах как таковых. Образование имело скорее «эзотерический» характер. Употребляя этот термин, мы отнюдь не имеем в виду ничего мистического. Хотим сказать только то, что обучение обычно проходило в рамках семьи. Отец учил сына, тот, повзрослев, — своего сына и т. д. Учил, естественно, тому, что знал и умел сам.

В знатных семьях, разумеется, упор делался прежде всего на привитие мальчику традиционных аристократических добродетелей. Таковых насчитывалось четыре (например: Платон. Государство. IV. 427е): справедливость, считавшаяся важнейшей, а также мужество, мудрость и благоразумная воздержность. Можно понять, что не у каждого человека все эти качества присутствовали в равной мере. Кто-то мог похвастаться мужеством, кто-то мудростью и т. д. Соответствующие черты он воспитывал и в детях своих, и потом, когда те вырастали, это не могло не сказываться на их жизненной судьбе. Человек с обостренным чувством справедливости мог стать, например, судьей, человек, у которого преобладало мужество, — славным воином или даже полководцем… Судя по тому, какой путь избрал Пифагор, его воспитание шло с акцентом на мудрость.

В любом случае, правда, нужно подчеркнуть, что с самых ранних времен существования греческой полисной цивилизации образование старались делать разносторонним: даже если приоритет имело какое-то одно начало, все-таки должное развитие получали и остальные. «…Каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях», — сказал однажды Перикл (Фукидид. История. II. 41. 1). Узкая специализация решительно не приветствовалась; считалось, что свойство благородного человека — знать понемногу обо всём, но ни во что не вникать слишком уж детально. Быть, так сказать, в любом деле «любителем», а не «профессионалом», ибо в чрезмерном профессионализме есть нечто рабское. Грек прекрасно понял бы известный афоризм Козьмы Пруткова: специалист подобен флюсу, ибо полнота его одностороння.

Впрочем, может быть, в этом отношении именно Самос несколько отличался от большинства остальных греческих полисов. Выше мы видели, что самосские аристократы (или, по крайней мере, некоторые из них) были сильны в науках (особенно математических), не брезговали заниматься ремеслами и торговлей. Да и к Мнесарху, отцу Пифагора, сказанное относится в полной мере. Источники называют его то ли резчиком гемм, то есть высококвалифицированным ремесленником, то ли богатым купцом. Второй вариант следует считать более вероятным[82].

И это, естественно, должно было сказаться на том, как Мнесарх воспитывал и чему обучал растущего сына. Встречаем даже и такое известие: «…Так как Пифагор с детских лет оказался способен ко всем наукам, Мнесарх отвез его в Тир и привел к халдеям, где Пифагор овладел всеми их знаниями» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 1).

Тир, напомним, — один из крупнейших городов Финикии. Ну а халдеями греки называли ближневосточных жрецов-астрологов. Искусство распознавать судьбы людей по положению звезд и составлять гороскопы, зародившееся в Месопотамии, действительно было в древности широко распространено в Передней Азии; оттуда почерпнуто было его знание и греками (а впоследствии также римлянами)[83].

Впрочем, следует отметить, что посещение Пифагором стран Востока еще в детстве, с отцом, — это конечно же чистой воды легенда. Хотя позже, уже будучи взрослым, он, скорее всего, в этих краях побывал (о чем будет сказано ниже).

Разумеется, отец не всему мог обучить ребенка сам. Если грек того времени желал, чтобы сын его стал действительно высокообразованным человеком, он мог посылать его в ученичество и к другим — чаще всего к своим друзьям и знакомым, если они были чем-либо выдающимися. Вот что сказано об этом применительно к Пифагору у Ямвлиха: «…Сыну же [Мнемарх] дал самое разнообразное и достойное воспитание, обучая его в одном случае у Креофила, в другом у Ферекида Сиросского, в третьем передавая его и препоручая его почти всем выдающимся в богослужении людям, так что и в божественных предметах тот, насколько возможно, был достаточно сведущ» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 9).

Кто такие Креофил и Ферекид — мы уже очень скоро узнаем. А пока заметим: если верить данному свидетельству, в воспитании Пифагора принимали участие, помимо прочих, видные жрецы. Как раз этому, кажется, можно поверить. Герой нашей книги действительно производит впечатление лица, очень поднаторевшего в вопросах божественного.

Продолжал учиться Пифагор и после того, как вышел из подросткового возраста. Кто же все-таки был его учителем или учителями? На этом вопросе конечно же необходимо остановиться, предварительно оговорив одну немаловажную вещь.

Античные авторы классической и последующих эпох, писавшие об истории философии, понимали и изображали ее в рамках модели «учитель — ученик». Причины вполне ясны: в то время возникли уже философские школы, в которых преемственность учения осуществлялась именно таким образом. Поэтому, когда заходила речь о каком-нибудь крупном мыслителе, прежде всего ставился вопрос: «Кто был его учителем?» (часто наряду с ним звучал и другой: «Кто был его учеником или учениками?»).

Если взять за «точку отсчета», скажем, фигуру такого глобального масштаба, как Аристотель — этот «учитель тех, кто знает», как называл его еще Данте на исходе Средневековья[84], — то увидим следующую линию преемственности. Учителем Аристотеля был, как все знают, Платон. Учителем Платона был, в свою очередь, Сократ — это тоже не подлежит никакому сомнению. Но кто был учителем Сократа? А вот тут уже возникают проблемы, поскольку Сократа, в сущности, можно назвать гениальным самоучкой. Однако подобной ситуации «школьная модель» не допускала. Поэтому в качестве наставника Сократа называли (скорее всего, ошибочно) некоего Ар-хелая — второстепенного философа, о котором почти ничего не известно. В Архелае же видели ученика Анаксагора — мыслителя несравненно более крупного[85], к тому же, как совершенно точно известно, немало лет прожившего в Афинах (он был другом Перикла) и как бы перенесшего туда ионийскую философию — ведь именно из Ионии он был родом.

И, коль скоро мы уж оказались в конечном счете в этой области греческого мира, дальше преемственность «устанавливалась» совсем просто: Анаксагора привязывали к великим милетским философам архаической эпохи. Будто бы он был учеником Анаксимена (что на самом деле крайне маловероятно), — еще бы, ведь даже их имена в чем-то похожи. Учитель Анаксимена — Анаксимандр, учитель Анаксимандра — знаменитый Фалес… Ну а кто учитель Фалеса? Вот таким образом вопрос уже не ставился, ибо Фалес, как считалось, не философ («любящий мудрость»), а еще мудрец. То есть тот, кто к этой мудрости не стремится, а уже обладает ею. Древних мудрецов тем и отличали от последующих философов, что, по контрасту с последними, первым вроде как и учителя были не нужны. Они как бы сами себя научили (или, вероятнее, боги их всему научили).

Что в этом ракурсе можно было сказать (и говорилось) о Пифагоре? С одной стороны, согласно устойчивой, возникшей еще в античности традиции, он первым и употребил слово «философ», причем именно в противопоставлении со словом «мудрец». «Философию философией [любомудрием], а себя философом [любомудром] впервые стал называть Пифагор… Мудрецом же, по его словам, может быть только бог, а не человек. Ибо преждевременно было бы философию называть "мудростью", а упражняющегося в ней — "мудрецом", как если бы он изострил уже свой дух до предела; а философ ["любомудр"] — это просто тот, кто испытывает влечение к мудрости» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. I. 12). Иными словами, если следовать изложенной выше логике, у Пифагора не могло не быть учителя, коль скоро он уже философ, а не мудрец.

С другой стороны, скажем откровенно: искать «подлинного» и «единственного» учителя Пифагора было бы бесполезно. Ведь в то время, когда он начинал свою деятельность, пресловутая «школьная традиция» еще не существовала. Собственно, можно утверждать с большой степенью вероятности, что именно он и явился ее основателем, то есть первым философом, создавшим и возглавившим школу[86]. Его самого многие могли назвать учителем, но кого мог назвать учителем — в строгом смысле слова — он?

Вполне понятно поэтому, что уже в античности по данному вопросу не было ясности, и мы встречаем в источниках упоминания о целом ряде лиц как о наставниках Пифагора. Попадаются, в числе прочих, и версии вполне фантастические. Так, согласно одной из них, наш герой якобы учился у самого Фалеса (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 11—12). В действительности это, конечно, невозможно: Фалес скончался либо еще до рождения Пифагора, либо, самое позднее, когда тот был ребенком. Но существовала, видимо, потребность связать между собой два громких имени. Откровенно неисторичный характер отмеченного здесь сообщения Ямвлиха, кстати говоря, подчеркивается еще и тем, что в нем Пифагор прибывает в Милет к Фалесу в компании не с кем иным, как… с Гомером! Гомер же, если и был реальной личностью, жил, разумеется, за много поколений до первых философов.

Впрочем, сомневаться в том, что Пифагор все-таки бывал в Милете (расположенном недалеко от его родного Самоса), нет сколько-нибудь серьезных оснований. И весьма вероятно, что он посетил эту «культурную столицу» Ионии именно с образовательными целями. В сущности, во времена его молодости Милет был единственным местом, где уже зародилась философская традиция, и, чтобы приобщиться к ней, нужно было ехать туда и только туда.

Но только представлена эта традиция была уже не Фалесом, а его учеником Анаксимандром. Анаксимандр также упоминается в качестве учителя Пифагора (например: Порфирий. Жизнь Пифагора. 2), и вот к этой информации, кажется, можно отнестись уже со значительно большим доверием. Никаких хронологических препятствий в данном случае перед нами не возникает: Анаксимандр умер около 540 года до н. э. Таким образом, Пифагор, родившийся лет за тридцать до того, вполне мог в молодости поучиться у знаменитого милетянина.

Анаксимандр — очень крупная фигура в истории ранней греческой философии. Существуют даже определенные основания говорить о нем как о самом первом (в хронологическом смысле) философе. Ведь Фалес, его учитель, принадлежал скорее еще к «мудрецам», нежели к философам как таковым. Анаксимандр же явно был уже полноценным представителем рационального философствования. Не случайно, например, тот же Диоген Лаэртский в своем трактате по истории философии первую книгу посвящает «мудрецам» — Фалесу и прочим, — а вот когда он переходит от них к философам в строгом смысле слова, то начинает именно с Анаксимандра (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 1—2).

Помимо прочего, Фалес, судя по всему, ничего не писал. А вот Анаксимандр являлся автором трактата «О природе». И это — первый в мире философский труд, а также, похоже, первое в Греции прозаическое произведение — до того были только поэтические. К огромному сожалению, от трактата до наших дней дошел один-единственный фрагмент, который Мартин Хайдеггер называет «древнейшим изречением западного мышления»[87].

Вероятно, имеет смысл процитировать этот небольшой фрагмент целиком, дабы читатель по нему мог составить некоторое представление о самом, так сказать, стиле тогдашней философской мысли: «А из каких начал вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды в назначенный срок времени» (Анаксимандр. фр. В 1 Diels — Kranz).

Наверное, все согласятся: перед нами — нечто весьма замысловатое, темное и непонятное, при этом поэтически-возвышенное, метафоричное… Первые шаги философии, первые попытки выразить человеческими словами такие понятия, для которых еще никогда не было обозначений. Путь первопроходца, который всегда труден. Далеко, очень далеко то время, когда усилиями поколений мыслителей будет создан детально разработанный, одновременно богатый и точный философский язык классической античности. Произойдет это уже не в Ионии, а в Афинах[88].

Мы уже знаем, что ранние эллинские философы (так называемые досократики) были натурфилософами, иными словами, занимались почти исключительно проблемами «природы» в самом широком смысле — мироздания, его происхождения, законов, по которым мир живет и действует… Но характерно, что само мироздание представлялось в чем-то аналогичным человеческому обществу с его этическими принципами. Из приведенного фрагмента Анаксимандра это прекрасно видно: «вещи» (то есть всё существующее) выплачивают друг другу возмещение, как бы несут наказание за допущенную ими несправедливость. Неодушевленные вещи изображены как живые и разумные личности. А ведь, между прочим, высказанная Анаксимандром мысль о «возмещении» — это «первая формулировка закона сохранения материи»[89], который, как обычно считается, был открыт лишь значительно позднее.

И Анаксимандра, и его учителя Фалеса, и его ученика Ана-ксимена, а также ряд других мыслителей этого времени обычно в исследовательских трудах объединяют в «ионийскую школу философии», исторически первую в Элладе. Противопоставляют же ей возникшую несколько позже «италийскую школу», в качестве основоположника которой фигурирует как раз Пифагор[90]. Разделение это встречаем уже в античных трактатах о философах, например:

«Философия же имела два начала: одно от Анаксимандра, а другое — от Пифагора; Анаксимандр учился у Фалеса, а наставником Пифагора был Ферекид (о Ферекиде будет рассказано чуть ниже. — И. С). Первая философия называется ионийской, потому что учитель Анаксимандра Фал ее был ионийцем, как уроженец Милета; вторая называется италийской, потому что Пифагор занимался ею главным образом в Италии» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. I. 13).

Как видно, италийская школа оказывается вторичной по отношению к ионийской — ведь все-таки тот же Пифагор начинал в Ионии, а в Италию перебрался только со временем. Более того, она возникла как бы «в пику» ионийской и представляет собой в ряде отношений контраст последней.

Дело в том, что натурфилософы-ионийцы мыслили наивно-материалистически. Они были уверены, что весь мир можно свести к некоему единому первоначалу, причем первоначало это является материальным. Расхождения заключались в основном в том, что именно им считать: воду, воздух, огонь и т. п. На этом фоне учение Анаксимандра выглядит более продвинутым и, соответственно, более сложным. «Он учил, что первоначалом и основой является беспредельное (апейрон), и не определял его ни как воздух, ни как воду, ни как что-либо иное» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 1).

Опять перед нами нечто загадочное, как и во фрагменте Анаксимандра, приведенном выше. Что такое воздух или вода — вполне понятно, но что такое «апейрон»? Часто считают, что это — неопределенная, бескачественная материя. Иными словами, перед нами — абстракция весьма высокого порядка. Но как-то странно она выглядит рядом с такими простыми и конкретными понятиями, как вода и воздух. Поэтому справедливым представляется ироническое замечание видного русского философа начала XX века князя С. Н. Трубецкого: «…как будто физик шестого века знал такие страшные слова и мог останавливаться на таких отвлеченностях, которые получили смысл для греческих метафизиков два столетия после него»[91]. И не случайно в последнее время высказывается мнение, согласно которому Анаксимандр вообще ничего не писал ни о каком «апейроне», что это — искажение его формулировок, допущенное позднейшими мыслителями[92].

Но если так, то в чем же был смысл его учения? Выходит, о нем вообще ничего нельзя сказать с какой-либо долей уверенности? Может быть и так. Но, во всяком случае, ясно, что Анаксимандр занимался изучением природы и различных ее явлений. Выдвинул, например, гипотезу о том, какую форму имеет Земля и какое положение она занимает в пространстве, что представляют собой Солнце, Луна, звезды и т. п. Одним словом, натурфилософ в чистом виде. Интересно, кстати, что Анаксимандр первым в Элладе создал географическую карту, на которой был отображен известный тогда мир. И это — тоже одна из его важных заслуг.

Итак, философы Ионии были, повторим, наивными материалистами. А вот с Пифагором в греческую философскую мысль привносится мощная струя идеализма. Пока просто отмечаем это, с тем чтобы в следующих главах вернуться к данному вопросу для подробного его рассмотрения. Фактически Пифагора можно назвать первым идеалистом в античной философии.

Сказанное означает, что, если он и учился у Анаксимандра (а в том, что он, во всяком случае, познакомился с его взглядами — в устной или письменной форме — сомневаться не приходится), это послужило для него скорее «отрицательным стимулом». Иными словами, породило желание создать какую-то совершенно новую систему, не похожую на те, которые вырабатывали Анаксимандр и другие ионийцы.

Наряду с Анаксимандром — причем значительно чаще — учителем Пифагора именуется в источниках еще и Ферекид Сиросский, то есть родом с острова Сирое в Эгейском море (например: Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. X. 3. 4; Элиан. Пестрые рассказы. V. 2; Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 1. 118-119; VIII. 2; Порфирий. Жизнь Пифагора. 1-2, 15; Ямвлих. Жизнь Пифагора. 2. 9—11).

Традиция, связывающая Пифагора с Ферекидом, пожалуй, наиболее достоверна[93]. Во всяком случае, эти два деятеля духовной жизни архаической Греции сближены друг с другом уже в одном из самых ранних свидетельств, имеющихся в нашем распоряжении. Это — стихотворение, принадлежащее перу философствующего поэта V века до н. э. Иона Хиосского и посвященное Ферекиду:

Так-то вот, мужеством он и стыдом украшенный равно,

Даже по смерти душой жить продолжает во сласть,

Если и впрямь мудрец Пифагор обо всех человеках

Судьб назначенья узнал и в совершенстве постиг.

(Ион. фр. В 4 Diels — Kranz)

Из фрагмента вроде бы напрямую вытекает, что Ион признавал Пифагора учеником Ферекида. А он, подчеркнем, жил не так уж и много лет спустя, так что вполне мог иметь доступ к правдивой информации (в то время как об ученичестве Пифагора, скажем, у Анаксимандра есть только весьма поздние сведения).

О Ферекиде поэтому тоже уместно сказать несколько слов[94]. Это фигура во многом загадочная. Современник первых философов, но сам еще не философ. Скорее из числа тех, кого относят к «предтечам философии». Правда, в некоторых источниках проявляется стремление включить его в круг раннего ионийского философствования. Например: «Ферекид Сиросский признаёт началом всего землю» (Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. III. 30).

Тут явственна ассоциация с Фалесом, Анаксименом, Гераклитом, которые считали первоначалом соответственно воду, воздух, огонь… А вот «четвертая стихия» — земля — как-то в подобной роли ни у кого не выступала; ощущался некий пробел, и вот в приведенном свидетельстве этот пробел и заполняется Ферекидом. Заполняется, вне всякого сомнения, ошибочно: Ферекид явно не писал в подобном натурфилософском духе. Причиной недоразумения, очевидно, явилось то обстоятельство, что его книга начиналась фразой: «Зас (то есть Зевс. — И. С.) и Хронос (Время. — И. С.) были всегда, и Хтония; Хтонии же имя стало Земля (Гея) с тех пор, как Зас дал ей в дар землю» (Ферекид. фр. В 1 Diels — Kranz).

Как видим, Земля (Гея или Хтония, что, в сущности, одно и то же) здесь действительно есть. Но совершенно ясно, что слово это употреблено Ферекидом не в естественно-научном смысле — как одна из природных стихий, а в смысле теологическом — как одно из древнейших и наиболее почитаемых божеств. В качестве параллели припоминаются скорее уж не построения Фалеса или Гераклита, а строки из «Теогонии» Гесиода:

Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

Сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких,

И, между вечными всеми богами прекраснейший, — Эрос…

(Гесиод. Теогония. 116 слл.)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.