Глава 12 Год трагических откровений

Глава 12

Год трагических откровений

Драматизм последних месяцев и даже дней жизни Пушкина буквально завораживает и как магнит притягивает к себе биографов поэта. И в этом нет ничего удивительного. Биограф знает развязку. И поэтому наиболее пристально рассматривает те события и те поступки окружавших поэта лиц, которые совершались непосредственно перед развязкой. Следствием этого является гипертрофия значения отдельных персон и фактов в создании и приведении в действие механизма, обеспечившего неотвратимость трагического финала (не обязательно по форме, но исключительно по сути).

Для Пушкина «хеппи-энд» был невозможен не по причине особого коварства Геккерна-старшего и семейства Нессельроде, не по причине влюбленности марионетки Дантеса в жену поэта и возникновения у нее ответного чувства и уж, конечно, не по причине политических разногласий с режимом. Чувству собственного достоинства, самоуважения был нанесен страшный удар. Самолюбие поэта было унижено, растоптано. И удар пришелся по самой незащищенной, самой болевой точке: по «семейственным отношениям». И произошло это в 1834 г. Именно в этом году ревнивый муж получает царскую пощечину в форме камер-юнкерства, именно в этом году поэту грубо отказывают в отставке, а супруга не только не разделяет его планов, но и демонстративно, вопреки ясно выраженной воле мужа, привозит в Санкт-Петербург своих сестер Екатерину и Александру. Дом Пушкина превращается в костюмерную, а жизнь – в сплошной светский раут. Натали почувствовала силу и недвусмысленно показала супругу, что «семейственная жизнь» отныне пойдет по ее сценарию. Все это, конечно, было сделано с ангельской улыбкой и совсем не по злобе, без всякого заранее продуманного коварства. Просто поменялись социальные потенциалы между мужем и женой. В 1831–1832 гг. Натали – глубокая провинциалка, которой в Санкт-Петербурге и при дворе все в ослепительную новинку, а Александр – модный поэт, обласканный царем, имеющий широкие знакомства среди столичного высшего света. Но в 1834 г. она – светская львица, пользующаяся откровенной благосклонностью императора, а Пушкин – довольно не богатый, хотя и широко известный литератор, ревнивый муж, по пустякам раздражающий царя, который не скрывает этого в разговорах с Натали. Так случилось. Наталья Николаевна никоим образом активно не создавала эту ситуацию и не виновата в ее возникновении. Она жила по традициям света, или, как бы теперь сказали, «по понятиям». Пушкин осознал, что Натали ни в чем не виновата, что от нее нельзя требовать «прыгнуть выше головы», действовать вопреки законам придворного мира, вопреки его соблазнам. Показать восемнадцатилетней девушке из Калужской губернии блеск российского императорского двора, одного из самых роскошных в Европе, дать почувствовать ей притягательную силу своей красоты, а потом предложить добровольно уехать практически в лучшие годы в псковскую или нижегородскую глушь – вариант заведомо проигрышный. Конечно, если речь не идет о великой любви или великой жертвенности. Наталья Николаевна была нормальным, обыкновенным человеком. Гений на подсознательном уровне понимал все это, но сравнительно долгое время был «обманываться рад». Пока окружающий мир грубо и зримо не окунул в правду жизни. И окончательное горькое прозрение наступило для Александра Сергеевича в роковом для него 1834 г.

Итак, наступает новый 1834 г. Пушкин 1 января, оставшись наедине со своим дневником, записывает: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Данжо». Пушкин беспощадно откровенен – никаких иллюзий, никаких поблажек своему самолюбию. Царя интересует Наталья Николаевна.

И тут же запись, казалось бы, совершенно не связанная с личными переживаниями Пушкина: «Скоро по городу разнесутся толки о семейных ссорах Безобразова с молодою своей женою. Он ревнив до безумия. Дело доходило не раз до драки и даже до ножа. Государь очень сердит. Безобразов под арестом». А дальше опять самоирония по поводу своего камер-юнкерства. Выглядит странным непосредственное соседство скандальной истории молодоженов Безобразовых с записями о глубоко личных и даже интимных переживаниях автора дневника. Случайность?

История Безобразовых, как в капле воды, отражала нравы царского двора. Свадьба флигель-адъютанта Безобразова с фрейлиной Любой Хилковой должна была прикрыть беременность любовницы императора. Узнав правду, Безобразов взорвался и был, в конечном счете, примерно наказан разжалованием и ссылкой на Кавказ (говорили, что он осмелился дать пощечину самому Николаю Павловичу). В дневнике Пушкин нарочито отстраненно, без подробностей и без комментариев фиксирует сам факт заинтересовавшего его скандала. А ведь в свете большинство категорически осуждало Безобразова и жалело Любу Хилкову, считая ее невинной жертвой разнузданного варвара-мужа. Охочий до светских сплетен Вяземский в то же самое время писал о Безобразове: «Безумная ревность овладела им. Он был готов на все неистовства и преступления. Бог знает, каких причин ни выдумывают тому в городе, но я ничего не вижу в этом, кроме мономании его».

Мономания – вот это словцо, вот это термин! Каким же непостижимым образом он исчез из оборота наших неисчислимых профессионалов и любителей анализировать особенности брачных и внебрачных отношений между мужчиной и женщиной?! Мономан – это не однолюб. Мономан – это скорее всего человек, искренне считающий, что супруга (или любовница) должна физически принадлежать только ему одному, но при этом остающийся свободным от адекватных взаимных обязательств. Вяземский, как известно, не только на словах, но и в своей семейной жизни был противником мономании. А уж мономания в отношении императорской особы – это вообще нонсенс. И он был не только не одинок, но, скорее, обыден в своих взглядах. Вспомним шокирующий до сих пор пушкинистов (и особенно пушкинисток) комментарий Алексея Вульфа на известие о женитьбе Пушкина: «Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов».

Похоже, житейская философия мономанов была ближе складу характера Пушкина, казалась ему более естественной, чем закомплексованность приверженцев «круговой поруки». Поэтому история четы Безобразовых так живо интересовала Пушкина (он как минимум четырежды возвращается к ней в своих дневниковых записях). Ведь одно дело исповедовать мономанию, а другое – практически отстаивать право жить по своим убеждениям, особенно в обстановке господства принципов «иерархического эротизма».

После этого небольшого, но, на наш взгляд, весьма полезного для нашего анализа отступления вернемся в семью Пушкиных.

С января 1834 г. по Масленицу включительно Пушкины состоят при балах: Наталья Николаевна самозабвенно танцует, Александр Сергеевич под разными предлогами минимизирует свое присутствие на них. Царя это раздражает, он через Натали передает свои колкости в адрес поэта, а тот их старательно записывает в дневник. Напряженная обстановка разрешается несколько необычно. О последнем дне Масленицы, когда танцевально-бальная жизнь двора достигла апогея, Пушкин записывает: «Все кончилось тем, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На Масленице танцевали уж два раза в день. Наконец, настало последнее воскресенье перед Великим постом. Думаю: слава Богу! Балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю – с ней делается дурно, я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи».

В свете не преминули распространить слухи о том, что выкидыш Натальи Николаевны – следствие побоев мужа: уже и раньше сплетничали о жестоком обращении Пушкина с женой. Об этих сплетнях упоминает и отец поэта Сергей Львович. Сам Пушкин, как бы походя, отмечает в своем дневнике 17 марта 1834 г.: «….из Москвы пишут, что Безобразова выкинула». Видимо, его больше волнуют другие слухи.

А между тем 15 апреля Наталья Николаевна с детьми отправляется в Калужскую губернию к маменьке и сестрам. Пушкин семью не сопровождает. Большинство профессиональных пушкинистов едины в оценке причин отъезда Натальи Николаевны из Петербурга: необходимость поправить здоровье, пошатнувшееся после выкидыша. Хотя уже в мартовском, только что цитированном письме Пушкина Нащокину сказано: «Теперь, слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню». Действительно, не больную же жену посылать на перекладных через пол-России, да еще с детьми, когда в столице врачей пруд пруди. Да и теща 15 мая рапортует зятю, что Наташа здорова, да так, что в Калугу постоянно ездит танцевать и провинциальных артистов смотреть. Дело, конечно, не в пошатнувшемся здоровье супруги. Отъезд этот из полного соблазнами для молодой женщины Петербурга был запланирован Пушкиным еще год назад и по причинам, четко изложенным поэтом в письме Нащокину еще в конце февраля 1833 г.: «Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се… Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги мне достаются через труды, а труды требуют уединения. Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний, да, может быть, в Астрахань. Путешествие нужно мне нравственно (курсив мой. – Н. П.) и физически».

Жена 6 июля 1833 г. благополучно родила Сашку, но категорически отказалась ехать в деревню к сестрам. Наш «мономан» тактично отступил, ставя на первый план благополучие «семейственных отношений». Но в 1834 г. Пушкин повел себя куда жестче, хотя, как показали дальнейшие события, время для устранения дисбаланса в семье поэта было безвозвратно упущено.

Из вышесказанного, по-моему, логически следует, что поездка Натальи Николаевны в Полотняный завод была отнюдь не оздоровительным мероприятием, а скорее результатом семейного конфликта между входящей во вкус очередной звездой Аничкова дворца и ее мужем, стремившимся сохранить выходящие из моды ценности семейной жизни.

За более чем пять месяцев – с апреля до конца сентября – супруги виделись лишь две неполные недели (Пушкин гостил в Полотняном заводе в окружении сестер Натали и тещи). Такой длительной паузы в их почти шестилетней супружеской жизни не было. Но остались письма Пушкина к жене, но не переписка. То ли Наталья Николаевна мало писала мужу, то ли ей стыдно было за содержание писем, но они исчезли (скорее всего, уничтожены после смерти поэта его тогда уже вдовой).

Письма Пушкина в период им же организованной разлуки то нежны, то резки. Детально анализировать их мы сейчас не хотим, чтобы не утомлять читателя. Но два доминирующих мотива в пушкинских письмах этого периода обязательно следует отметить. Одна надрывная мелодия – несостоявшаяся отставка, вторая трагикомическая – внедрение сестер Натали в пушкинскую семью.

Именно летом 1834 г. обозначилось, что супруги Пушкины смотрят в диаметрально противоположные стороны. Просто какая-то проекция российского герба на семейные отношения Пушкиных.

Александр Сергеевич понимает, что для творчества, сохранения семейных устоев, снятия колоссального нервного напряжения необходимо вырваться из Петербурга. В принципе неважно куда: в Михайловское, Болдино, Москву, еще же лучше в зарубежье. Только бы уйти от клейма «искателя» и «венценосного рогоносца».

Гордыня Пушкина взыграла: царь меня жалует в «юнкер-лакеи», а я от него требую возвращения в ссылку, мол, все ваше романовское отродье – «одного поля ягода». Один – отторгал, другой – душит в объятиях. Второй звоночек (первый еще в Царском Селе, теперь в Аничковом дворце) – держись подальше!

Начинается тяжба об отставке. Мы уже писали об истерической реакции на просьбу камер-юнкера Пушкина со стороны Николая Павловича, Бенкендорфа, Жуковского. Никто ни устно, ни письменно не сказал: Александр Сергеевич, вы первый поэт России, вы украшение двора его величества, высшее петербургское общество с вашим отъездом потеряет блеск и «интеллектуальный шарм». Нет! Вместо этого любящий и любимый Жуковский грозит «желтым домом», публичной поркой, требует покаяться перед царем, поскольку должным образом не оценил ниспосланную благодать.

«Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его», – записывает 17 января 1834 г. поэт в свой дневник. Но прошло буквально три-четыре месяца, и гордый, обиженный поэт «вструхнул». Однако не потому, что слаб духом, а просто не был готов к столь откровенной расстановке акцентов: российскому двору нужен не блистательный поэт, а его очаровательная жена.

А что же Наталья Николаевна? Понимает ли она поэта, руководствуется ли интересами семьи, сочувствует ли стремлению мужа покинуть «свинский Петербург»? Пушкин в своих письмах жене подробно разъясняет ситуацию на понятном ей житейском языке: мол, та жизнь, которую мы ведем в столице, мне не по карману; хорошие деньги можно заработать только литературным трудом, которому противопоказан Петербург и еще следует наладить хозяйственную жизнь имения, что тоже невозможно сделать, находясь за сотни верст от него. В письме от 29 мая 1834 г. Пушкин ласково увещевает молодую супругу: «С твоего позволения, надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить камерюнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства».

Хитрец Александр Сергеевич, как ластится! Как тонко отмечает достоинства жены, особенно ее честность и доброту (припадки ревности в прошлом, должны быть прощены окончательно). Но, тем не менее, пора бы заняться воспитанием детей, а не гнаться за «успехами тщеславия».

Через несколько дней в очередном письме Пушкин продолжает гнуть свою линию: «Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет?.. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову. Петербург ужасно скучен».

Однако «баба умная и добрая» как раз не видела никакой необходимости ждать в провинции, когда муж разбогатеет. И сидеть с детьми красавица, которой еще не исполнилось и двадцати двух лет, категорически не хотела. Тем более что в Петербурге наступил ее «звездный час», а несколько месяцев, проведенных в калужской глуши, лишний раз убедили Наталью Николаевну, что жизнь для нее вне столицы просто невозможна. Более того, она сочла необходимым окунуть в петербургскую светскую жизнь и своих горячо любимых сестричек.

Мы не знаем, в какой форме Пушкину был оглашен сей «вердикт». Но Пушкин, получив в ответ на свои увещевания столь экстравагантное решение, конечно, был в шоке. Сдерживая себя, он попытался все же вразумить супругу, оставаясь в рамках житейской логики: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы (курсив наш. – Н. П. Как Пушкин чувствовал двусмысленность ситуации, как взывал к благоразумию, к достойному поведению!). Погоди; овдовеешь, постареешь – тогда будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться».

В ответ упрямая Наташа, судя по всему, убеждает мужа, что главные помыслы сестер окружить его заботами, помогать по хозяйству. Только ради этого они и перебираются в Петербург. Эти маленькие хитрости смешат Пушкина: «Какие же вы помощницы или работницы? – отвечает он. – Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мотать. И за то спасибо».

Препирательства между мужем и женой продолжались практически все лето и завершились только после двухнедельного пребывания Пушкина в Полотняном заводе. Наталья Николаевна очаровала супруга, а тот, истосковавшись по ласке и нежности, просто растаял и махнул рукой на все неурядицы. «Жена моя прелесть», – восклицает Пушкин в письме к теще.

Итак, мир в семье восстановлен, в отставке категорически отказано, сестры Гончаровы разместились под одной крышей с семьей Пушкиных. Таковы житейские итоги первых девяти месяцев бурного 1834 г. К этому надо напомнить, что за исключением двух «медовых» недель в Полотняном заводе супруги не виделись друг с другом фактически полгода!

Вернувшись осенью 1834 г. в Петербург, Наталья Николаевна отнюдь не озаботилась налаживанием семейного быта, ограждающего мужа от неудобств совместного проживания с Азинькой и Коко. Мать поэта 7 ноября 1834 г. тактично сообщала своей дочери, что Александра новая ситуация в его доме «немного стесняет, так как он не любит, чтобы расстраивались его хозяйские привычки».

Главная забота Натальи Николаевны – вывести в свет и пристроить своих сестер. И здесь она преуспела; особенно в отношении старшей – Екатерины. Потребовалось меньше двух месяцев с момента появления в Петербурге девицы из глубокой калужской провинции до ее волшебного превращения во фрейлину императрицы. Такого взлета без мощной протекции представить невозможно. Обычно ведущую роль в продвижении Екатерины Гончаровой отводят тетке сестер – Екатерине Ивановне Загряжской. Эта пожилая фрейлина пользовалась уважением двора. Несомненно, она принимала активное участие в лоббировании кандидатуры своей племянницы. Однако достаточно ли было ее усилий для обеспечения столь крутого взлета Коко? Она не входила в ближайший круг общения императорской семьи. И скорее всего могла добиться желаемого результата, только объединившись со своей любимой племянницей Наташей. О том, что это было именно так, свидетельствует сама новоиспеченная фрейлина в письме брату от 8 декабря 1834 г. Значительную часть ее восторженного описания посвящения во фрейлины составляют комплименты и благодарности в адрес блистательной Натали. Тетушка упоминается вскользь, и то в основном в связи с подаренным ею придворным платьем.

Впрочем, предоставим слово самой Катрин Гончаровой: «Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин Гончаровой; ваша очаровательная сестра получила шифр 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекраснее, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и вам не совсем чужая. Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена их величествам в кабинете императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны. Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что такие танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу. Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, за все, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам»[18].

Вот такой фонтан благодарности и любви к Таше, организатору счастья, о котором Коко и мечтать не смела. Упоминание мужа Таши не должно вводить в заблуждение. Это дань вежливости, поскольку сестры отлично были осведомлены об отрицательном отношении Пушкина к их переезду в Петербург. К тому же в выше процитированном письме к брату Катрин подробно объясняет, что вызывающее поведение мужа Таши омрачает праздник, ставит обожаемую сестру в неловкое положение перед благодетелем императором. Он, видите ли, в восхищении от того, что Таша снова с ними на балу, а бесстыжий муж не только не рад этому отношению императора к его жене, но еще позволяет себе вообще не явиться на бал. Только красота «мадам» усмирила царский гнев. Катрин демонстрирует полное знание расстановки фигур в возобновившейся после мартовского скандала придворной игре. Думаю, что она знала и о том, что Пушкин не явился на бал в честь святого Николая отнюдь не «из-за мундира», а потому, что отлично понимал, кто главная просительница за новоявленную фрейлину.

Из этого же письма мы узнаем, какая роль была отведена тетке Загряжской. «Теперь, когда мое дело начато, мне надо узнать, куда и когда я должна переезжать во дворец, потому что мадам Загряжская просила, чтобы меня определили к императрице. Тетушка Екатерина дежурит сегодня, она хотела спросить у ее величества, какие у нее будут приказания в отношении меня… Если я перееду во дворец, я тебя извещу». Как известно, тетка Загряжская с возложенной на нее миссией не справилась. Во дворце ее племяннице было отказано. Это лишь доказывает, что возможности тетушки были весьма ограничены, а «первой скрипкой» во всей этой истории, конечно, была блистательная Таша. И она уверенно вела свою «партию», не потому что плохо относилась к мужу, а лишь в силу того, что твердо усвоила, по какой «партитуре» играет светское общество. Вносить диссонанс в «классику» дворцовой жизни ей даже не приходило в голову. Так же как ей не приходило в голову встревать в мужские игры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.