Глава пятнадцатая Бурно и сумбурно, или страна зыбучих песков

Глава пятнадцатая

Бурно и сумбурно, или страна зыбучих песков

Я долго не мог решить, писать или не писать главу о времени Ельцина. Не оставляло ощущение, что предстоят какие-то масштабные перемены, что и случилось. К лучшему или худшему — пока что в тумане.

Мнения моих друзей тоже были разными. Даже советовали поставить после заголовка знак вопроса на всю страницу. В этом, между прочим, есть смысл, ибо пробежавшие галопом события плохо поддаются анализу на историческом уровне. Кроме того, в России многое началось, но ничто не закончилось, все движется, припадая то на правую, то на левую ногу. Отсюда и болотистая вязкость политических событий, анархичность действий, и катастрофичность сознания. Одним словом, страна зыбучих песков. Иными словами, годы начиная с 1991-го — это годы неиспользованных, а вернее — в известной мере потерянных возможностей.

Итак, бурное лето 1991 года. Быстро нарастало напряжение в военно-партийной элите, равно как и в демократическом лагере. Те и другие рвались к власти. В чиновничьих аппаратах Москвы вслух заговорили о какой-то надвигающейся беде, но какой?

Во второй половине июля зашел ко мне перед отпуском профессор Наумов — консультант по делам реабилитации. Я рассказал ему о своих опасениях относительно возможности государственного переворота и о предупреждениях в связи с этим, направленных мною официально Горбачеву. Поговорили о том о сем. Я спросил его: "А кто, по-твоему, станет во главе возможной авантюры?" Наумов пожал плечами. Когда он уходил, я бросил вслед: "Думаю, что Шенин". Я действительно считал, что именно Шенин возглавит какой-то реваншистский демарш: как-никак секретарь ЦК, амбициозен, крут, с мозгами, вареными на сталинском бульоне.

В августе 1991 года меня исключают из партии. 16 августа собирается политсовет Движения демократических реформ. Единодушно констатируем, что в стране создалась предгрозовая обстановка, пахнущая переворотом. Договорились встретиться через неделю и подготовить на эту тему обращение к народу.

Опоздали.

О начавшемся мятеже я узнал рано утром 19 августа. Позвонил Олег Калугин и сказал, чтобы я включил радио.

— С минуты на минуту будет объявлено о том, что в стране вводится чрезвычайное положение. Фактически речь идет о военном перевороте.

Бывает же так. Я чувствовал, что должно случиться нечто подобное, но когда это стало реальностью, верить не хотелось. Спросил Олега:

— А ты трезв?

— Трезвее трезвого.

Рассказал жене. Начал успокаивать ее, но оказалось, что успокаивать надо меня. Нина Ивановна собрала нервы в кулак и говорила только о том, что надо делать. Такой спокойной я ее никогда не видел. Девятилетний внук Сергей, почувствовавший детским сердечком, что происходит что-то неладное, начал привязывать к ручкам входных дверей разные склянки-банки.

— Как только кто-нибудь начнет дверь открывать, мы услышим, — объяснял он свой "хитрющий" замысел.

Прибежала дочь Наташа с мужем Борисом. Созвонился с сыном. Вскоре все они ушли к Белому дому. Пока было ясно только одно — начиналась новая полоса в жизни страны и в моей — тоже. Партийно-военная номенклатура пошла на мятеж. В Москву введены войска. На телевидении — Чайковский, "Лебединое озеро". Где Ельцин и что с ним? Только слухи, в том числе и панические.

К дому пришли журналисты — иностранные и советские. Один из них — старый знакомый Лев Шерстенников — зашел в квартиру и сказал, что с обеих сторон дома стоят машины КГБ. Он предложил отвезти меня и мою семью к своим друзьям за городом, иначе арестуют. А там, мол, не найдут. Я отказался.

Надо было что-то делать. Позвонил в Белый дом Ельцину. У телефона оказался Юрий Рыжов. Ельцин еще был в Архангельском на даче. Попросил Юрия Алексеевича связать меня с президентом. Через несколько минут позвонил Борис Николаевич. Спросил его, как он оценивает ситуацию. Предложил любую помощь. Рассказал о машинах КГБ. Он дал соответствующее указание Баранникову, министру МВД. Вскоре, по распоряжению его заместителя Андрея Дунаева, пришла машина спецназа, ее пассажиры выглядели весьма грозно и надежно. Обе машины КГБ сразу же уехали.

А я поехал по улицам Москвы. Остановка у танка. Командир — это был лейтенант — узнал меня. Спросил его:

— Будете стрелять?

— Нет, не будем, да и снарядов нет.

С восхищением наблюдал, как женщины буквально оккупировали танки. Они кормили молоденьких солдат, уговаривали не брать грех на душу — не стрелять. Великое российское явление — домашние столовые на танках. Зрелище, трогающее до слез. Московские героини спасали народ России от крови.

Я поехал в Моссовет, где недели за две до этого начал работать в качестве председателя городского общественного собрания. Меня уже ждали мои помощники — Николай Косолапое, Валерий Кузнецов, Татьяна Платонова. Приходили друзья. Геннадий Писаревский принес на всякий случай продукты и пиво. Пришел Владимир Федоровский, журналист. Потом Александр Аладко, Александр Смирнов — один был моим врачом в политбюровское время, другой — начальником охраны. Десятки журналистов. Приходил Отто Лацис. Иными словами, полным-полно друзей.

В эти дни я был на трибунах демократических митингов — у Моссовета, на Лубянке, у Белого дома. Непрерывно давал интервью. Написал несколько листовок. Не один раз разговаривал с Борисом Ельциным, отвечал на тревожные звонки из США, Англии, Германии. Знакомые и незнакомые люди как-то добирались до меня по московскому телефону. Как мог, успокаивал их. В разговоре с Геншером спросил его, почему они не позвонят в МИД? "Мы хотим знать правду", — ответил Геншер.

Напряжение достигло предела. Москва оккупирована танками. Объявлено чрезвычайное положение. Заговорщики провозгласили себя руководством страны. Запрещены демократические газеты. Страна оказалась перед реальной угрозой гражданской войны. Заговорили о революции.

Снова революция! Беда да и только с этой бациллой российского революционаризма.

21 августа мне позвонил Борис Николаевич и сказал, что Крючков предлагает ему, Ельцину, вместе полететь в Форос за Горбачевым.

— Тут какая-то провокация. Я прошу вас, — продолжал Ельцин, — полететь в Форос, хотя думаю, что Крючков с вами лететь откажется. Как поступим?

Я сказал, что у меня нет желания лететь в Форос с Крючковым, тем более я жду звонков от Геншера, Бейкера, Брандта и Мейджора, о чем мне уже сообщили по телефону. Моя реакция Борису Николаевичу явно не понравилась. В конце разговора он буркнул:

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь.

Позвонил Иван Силаев и, сославшись на Ельцина, спросил, кого включать в группу для поездки в Форос. Я назвал Бакатина и Примакова. Потом направили туда еще и Руцкого.

Возвращение Михаила Сергеевича из Фороса я видел по телевидению. На лице усталая улыбка. В легкой куртке. Увы, он с ходу сделал большую ошибку. В это время шло заседание Верховного Совета РСФСР, где его ждали. Отправляться туда надо было сразу же, в том виде, в каком приехал. Я уверен, он был бы встречен со всеми почестями, которые положены Президенту СССР да еще заложнику заговорщиков. Но Михаил Сергеевич приехал на заседание через день, настроения уже сложились не в его пользу.

Это было жалкое зрелище. Ельцин — хозяин, "гулял" как хотел. Горбачев растерян. Завязался какой-то бессмысленный спор. Ельцин демонстративно вел себя как победитель, что не вызывало у аудитории явного одобрения. Если бы… Если бы не выступление самого Горбачева. Он произнес речь, которую мог бы произнести и до мятежа. Ничего конкретного, обтекаемые фразы, ни оценок, ни эмоций. Не знаю, кто ему помогал в подготовке этой речи, возможно, он и сам ее сочинял, но она была вялой и сумбурной. А люди ждали жестких оценок, политической воли в намерениях и благодарности за мужество, проявленное защитниками демократии.

Ни одной фразы о собственных ошибках, хотя бы кадровых, а самокритичность в создавшихся условиях была бы очень уместной. К нему еще не пришло осознание, что в августовские дни 1991 года рухнула монолитная спайка партии и государства, испарились многие идеологические галлюцинации. Он не смог уловить, что приехал уже в другую страну, где произошли события подлинно исторического масштаба. Меня особенно поразила его попытка защитить партию, верхушка которой оказалась организатором мятежа.

Когда он собрался уходить со сцены, его спросили из зала, как он собирается строить отношения с Шеварднадзе и Яковлевым. Он ответил, что с Яковлевым пуд соли вместе съеден, а поэтому дверь открыта. Ничего себе! Сначала расстался без сожаления (несмотря на обиду, я на всех митингах шумел, требуя возврата Горбачева в Москву), а теперь, видите ли, дверь открыта… Ведь пуд-то соли действительно вместе ели.

Я все же вернулся к нему, но это произошло позднее, на похоронах трех парней, погибших под танком оккупантов. Он попросил меня зайти в Кремль. Не хотелось бросать его в тяжкие минуты крушения многих его да и моих надежд.

За день до неприятной перепалки Горбачева и Ельцина я тоже попросил слова на заседании Верховного Совета. Руслан Хасбулатов дал его немедленно. Я вышел на трибуну и сказал: главная беда состоит в том, что Горбачев окружил себя политической шпаной. Дай бог, чтобы эту ошибку не повторил Ельцин. И ушел с трибуны.

Речь моя продолжалась меньше минуты. Аплодисменты были шумные. Эта фраза обошла все газеты, была передана по телевидению. Знаю, что о ней упомянули крупнейшие газеты мира. И на самом деле, Михаил Сергеевич сам подписал себе приговор уже тем, что взял на работу Янаева, Павлова, Язова, Бакланова, Шенина, Крючкова и других людей, для которых карьера была превыше интересов страны.

Наступило странное время. Ельцин куда-то уехал, якобы отдыхать, а может быть, специфическим образом преодолевать эйфорию неожиданно свалившейся власти. Тем временем компартия, запрещенная Ельциным, подала жалобу в Конституционный суд. Борис Николаевич довольно легкомысленно отнесся к этому факту, еще не понимая, что вся номенклатура, или почти вся, осталась у власти. И была настроена против Ельцина не меньше, чем против Горбачева.

Итоги Конституционного суда известны. Я там тоже выступал в качестве свидетеля. Не буду рассказывать подробно. Замечу только, что решение Конституционного суда продемонстрировало победу большевиков, послужило возобновлению их разрушительной деятельности. Коммунистическая партия сохранила свои основные структуры. И до сих пор является ведущей силой российского раскола, стоящей поперек реформ.

Повторяю, первые месяцы после подавления мятежа прошли вяло. Участники событий у Белого дома спрашивали друг друга, а что там делает Ельцин. Надо же закреплять победу. Нужна платформа действий в новых условиях. Но одни говорили, что Борис Николаевич запил, другие — что формирует правительственную команду.

Все обстояло гораздо проще. Ельцин и все те, кто окружал его в тот момент, просто не знали, что делать дальше. Они не были готовы к такому повороту событий. Как рассказали мне его сподвижники, ельцинисты готовились взять власть на основе свободных выборов через год-полтора. А тут она свалилась, как льдина с крыши, да прямо на голову. Отсутствовали не только стратегические, но и краткосрочные планы. Хотя обстановка первых трех-четырех месяцев была такова, что у Ельцина хватило бы сил провести глубинные реформы, но недостало политической воли и понимания ситуации.

И поехала кума неведомо куда.

Наступил период политической распутицы, политических импровизаций. Грянули Беловежские соглашения. На съезде Движения демократических реформ в начале декабря 1991 года я публично покритиковал Беловежские соглашения как нелегитимные и скороспелые. Советский Союз был нежизнеспособен в том виде, в котором он существовал, но обращаться с ним так просто — собраться где-то в лесу и распустить — шаг крайне безответственный. Но Ельцину и его команде нужен был немедленный успех.

Здесь самое время еще раз вернуться к вопросу, связанному с обвинениями в адрес Горбачева в развале Союза. Это заведомая ерунда.

Начать с того, что как раз ортодоксальное крыло в КПСС настаивало на образовании особого отряда КПСС — Российской компартии, что явилось первым сигналом к распаду СССР. Я открыто выступал против этого. У Горбачева тоже были сомнения.

Далее — объявление независимости России. От кого? До сих пор никто сообразить не может. Кстати, решающее слово в этом решении сыграла коммунистическая фракция, располагавшая большинством в Верховном Совете России.

Военно-большевистский путч 1991 года окончательно добил Союз.

А Беловежские соглашении поставили точку в этом трагическом процессе, они зафиксировали уже сложившееся положение вещей.

Вот так поэтапно коммунистическая элита и развалила Союз.

Горбачев активно выступал за обновленный Союз, разве только слишком долго настаивал на идее федерации, хотя ситуация складывалась в пользу конфедеративного устройства. Президент СССР был настолько встревожен угрозой националистического распада Союза, что после августа 1991 года все свое время, внимание и силы, я бы сказал, и нервы тратил на поиск путей спасения Союза, уговаривая лидеров республик, особенно Украины, сохранить Федерацию.

По моим наблюдениям, с большой тревогой к опасности непродуманных и торопливых действий, связанных с судьбой единого государства, относился и руководитель Казахстана Нурсултан Назарбаев. Будучи уравновешенным политиком, не склонным к конъюнктурным решениям, он понимал, что любое форсирование событий ни к чему, кроме хаоса, не приведет. Призывал к осторожности и Эдуард Шеварднадзе. Серьезные сомнения одолевали и Петра Лучинского.

Если говорить об обвинениях в мой адрес по поводу распада СССР, то она лжива от начала до конца. Никто и нигде не найдет ни одного моего слова в поддержку горячечного "парада суверенитетов". Наоборот, как я уже сказал, я публично выступал против образования Российской компартии, торопливого объявления суверенитета России и Беловежских соглашений. Я уже не говорю о моих оценках путча в августе 1991 года.

Нет уж, господа большевики, именно вам придется нести ответственность перед историей за то, что политическая верхушка "марксистов-интернационалистов" разорвала страну на куски. Кстати, Верховные Советы всех республик состояли в то время в большинстве своем из членов КПСС, то есть были еще номенклатурнее, чем в России.

Я всегда выступал за конфедерацию на добровольной основе. Но я вовсе не считаю, что сегодня для России будет продуктивным какое-то новое союзное объединение. России надо самой твердо встать на ноги, влиться в общемировой процесс развития, как можно быстрее стряхнуть с себя ошметки большевистской и шовинистической психологии. Да и вообще в эпоху глобализации всякие новые государственные объединения становятся все более бессмысленными, а скоро станут и вовсе анахронизмом.

Я вернулся к Горбачеву в качестве советника по особым поручениям. Он пригласил меня к сотрудничеству сразу же после подавления путча. Был создан политико-консультативный совет, в который вошли не только люди из ближайшего окружения Горбачева, но и лидеры нового демократического движения — Собчак, Попов, которые явно не хотели хаотического распада страны. Мы старались вовсю, чтобы конкретные дела и решения закрепили Горбачева в качестве президента. В Консультативном политическом совете возникло немало очень интересных проектов.

Назову основные: "Об акционерном капитале", "О передаче убыточных предприятий в аренду и распродаже предприятий по бытовому обслуживанию", "О земельной реформе и фермерстве", "О местном самоуправлении", "О свободе предпринимательства", "О свободе торговли", "О коррупции", "О преступности", "О грозящей опасности национализма и шовинизма", "О правах человека", "О разгосударствлении и децентрализации собственности", "О разграничении функций Совета Министров СССР и Советов Министров союзных республик в области ценообразования в условиях регулируемой рыночной экономики", "Об основных мерах по социальной защите населения в условиях рыночного ценообразования", "О порядке образования и использования фонда регионального развития", "О нормативах распределения общегосударственных доходов между союзным бюджетом и бюджетами союзных республик на 1991–1995 годы", "О банковской деятельности", "Об антимонопольных мерах и развитии конкуренции на рынке товаров", "О государственной поддержке развития малых предприятий", "Об изменении порядка исчисления и уплаты налога с оборота в условиях рыночного ценообразования", "О создании в СССР службы занятости", "Об экономической и правовой защите образования, науки и культуры в СССР в условиях рыночной экономики", "Об инвестиционной деятельности", "О ценных бумагах и фондовой бирже", "О таможенном кодексе", "О защите прав потребителей", "О социальном обеспечении".

Подготовку этих проектов координировал академик Петраков. Уверен и сейчас, что это была полновесная программа нового этапа демократической Перестройки, который наступил после августовского мятежа.

Но все, к сожалению, ушло в песок. Кто знает, будь приняты подобные указы, и реформы пошли бы своим чередом, в нормальном, а не в форсированном темпе, пересилив центробежные тенденции и националистический угар. Но Горбачев буквально увяз, как я уже писал, в уговариваниях местных лидеров. Те, как правило, что-то обещали, тем временем делали свое дело и были рады-радехоньки стать независимыми президентами. Так коммунистическая элита разваливала Советский Союз. Да и феодально-большевистские активисты среднего уровня активно проталкивали идеи независимости своих республик, а на самом-то деле грезили о новых должностях.

Но без конца ахать и охать по этому поводу нет смысла. Что случилось, то случилось. Теперь самое разумное — ответственно и профессионально строить жизнь в России. И пусть другие бывшие советские республики живут так, как они того хотят. Только вот швыряться камнями через границы не надо. Пошлое это занятие.

Я уже рассказывал, как я оказался в Фонде Горбачева. Пришел на работу в здание, которое я просил в свое время у Горбачева. Организационный период прошел очень быстро. Михаил Сергеевич начал путешествовать по миру с докладами, лекциями, на разные симпозиумы и конференции. Я в качестве вице-президента рассматривал планы исследовательских работ, семинаров, круглых столов. И все бы ничего, но однажды я прочел в "Огоньке" материалы подслушивания моих телефонных разговоров, обнаруженных в бывшей канцелярии Горбачева. Это было невыносимо. Сразу же ожили и другие обиды, о которых я стал уже забывать.

Пошел к Михаилу Сергеевичу, спросил у него, в чем тут дело. Он смутился и сказал: "Может, и меня подслушивали!"

Президент Ельцин согласился с моим предложением об организации Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий и назначил меня ее председателем. Кроме того, у меня возникла идея организации собственного Фонда. Создал, живу им. Фонд окреп, издает сейчас документы советской и российской истории XX века. Уже изданы документы о восстании в Кронштадте, трагедии в Катыни, о Берии, Жукове, двухтомник "Сибирская Вандея", "ГУЛАГ", "Власть и художественная интеллигенция". Чрезвычайно информативны пятитомник "Как ломали НЭП", двухтомник "1941 год". Всего планирую издать более 40 томов документов, в том числе 3–4 тома из архива Сталина. Думаю издать 10-томную историю России XX века.

Я настроился на работу в Фонде и в Комиссии по реабилитации. Тем более что работа этих двух организаций легко совместима по своему содержанию. Стал потихоньку отходить от непосредственной политики. Что-то в деятельности новой власти нравилось, что-то нет. Но всегда находил объяснения и оправдания — опыта, мол, мало, дело новое, люди молодые, еще не битые.

Но успокаиваться, как оказалось, было рано. Снова задергалась кардиограмма еще больного реваншем общества. Большевики повели дело к устранению от власти Ельцина. Появились всякого рода компроматы, предложения об импичменте. Шум, гам, демагогия.

В ночь с 3 на 4 октября 1993 года я был за городом. Смотрел новости. Ясно было, вот-вот произойдет что-то страшное, несуразное. Но что? Никто толком понять не мог. Растерянность была очевидной и пугающей. Когда по телевидению показали беснующихся "трудовиков", меня охватило беспокойство. Повышенная агрессивность полупьяной толпы говорила о многом. Мы с сыном Анатолием немедленно поехали в город. Он вел машину. Город был пуст. Ни милиции, ни прохожих. Москва затаилась. Только семафоры "управляли" порядком. Позвонил в "Эхо Москвы", дал интервью, сказал, что по городу марширует фашизм во всей его мерзости. Дальнейшие события — атака на "Останкино" и мэрию, подстрекательские речи Макашова, зовущие к крови. Особенно пугало бездействие властей. Всякое приходило в голову.

Сейчас немало споров об октябрьских событиях 1993 года. Некоторые "караси-идеалисты" из демократического лагеря утверждают, что расстрел парламента — грязное дело. Конечно, мерзкое. Конечно, можно было найти выход из создавшегося положения без насилия. Конечно, профессионализмом власти в этих событиях и не пахло. Все это так.

Ну а фашиствующие молодчики, пытавшиеся захватить мэрию, Останкино силою оружия, лозунги, речи и призывы к насильственному свержению власти, кровь невинных людей? Как тут быть? И что должен делать Президент в этих условиях? Сочинять трактат о "чистой демократии", целоваться с макашовцами и анпиловцами или защищать еще очень хрупкий конституционный строй в стране? Тем более что и на сей раз мятежниками выступили реваншистские силы из большевистского стада.

Эти события привели к определенному зигзагу и в моей жизни, Однажды раздался звонок Егора Гайдара, который сказал, что мне должен позвонить Ельцин. Я спросил, в чем дело. "Он сам скажет", — ответил Гайдар. И верно. В тот же вечер по домашнему телефону позвонил Борис Николаевич и предложил поработать председателем телерадиокомпании "Останкино" и одновременно председателем службы телерадиовещания в правительстве России на правах министра: "Будете работать, сколько захотите: год-два-три-четыре…" Это произошло 23 декабря 1993 года, после того как демократы на выборах в Думу потерпели поражение. Я попросил Ельцина дать мне время подумать, а затем зашел к нему и после продолжительного разговора согласился.

Началась, наверное, самая странная полоса в моей жизни. Дело в том, что именно в период работы в Останкино я начал понимать и как бы кожей ощущать, что в российской жизни нарождается что-то неладное, совсем иное, чем задумывалось в начале Перестройки. Мои розовые сны померкли, когда я окунулся в телевизионный водоворот. Разнузданная погоня за деньгами, бесконечные склоки по поводу того, кому больше заплатили за ту или иную передачу, фальшь в поведении, вранье как стиль отношений. Скажем, передача стоит (по тем деньгам) 40 миллионов, платим за нее 80, ибо сметы составлялись ложные, но прикрытые "коммерческой тайной". Постоянные свары между государственными редакциями и частными компаниями.

Через два-три месяца хотел подать в отставку, меня угнетала эта грязная карусель, но было как-то неудобно. Хотя уже понял, что у меня всего два пути: либо смириться и плыть по течению либо ломать сложившуюся систему. Я впервые живьем увидел коррупцию, причем в ее предельно обнаженном виде.

Добиться каких-то кардинальных изменений стоило бы огромных трудов, а соратников для такой работы не оказалось. Стоило мне затронуть какую-нибудь передачу, передвинуть на другое время или вообще снять, как тут же начинались звонки от доброхотов высокого ранга, от номенклатурных родственников, от знакомых других знакомых."

В общем-то я понимал, что необходима была не только другая сетка передач, но в первую голову другое содержание, нацеленное на реформы. Но не тут-то было! Буревестников не нашлось. Деньги затмили все.

Кроме того, я сделал грубые кадровые ошибки. Мне надо было создать новую команду управления и сменить руководителей студий и редакций, а я опять со своей гнилой мягкотелостью понадеялся на совесть людей, за что и поплатился. Каждый клан отстаивал свои интересы. Я чувствовал, что моя нервная система не приспособлена для руководства организацией, находящейся в состоянии коррупционного перерождения.

И все же кое-что удалось сделать. Первое, на что я обратил внимание, это бартерные сделки по линии: зарубежное кино — реклама. Заинтересовался подобной практикой в связи с тем, что на экране шли дрянные фильмы, приобретенные, наверное, где-нибудь на складах в американских провинциях. Таких низкопробных фильмов на центральном телевидении США я ни разу не видел. Спросил: сколько за них заплачено? Мне ответили, что оплата идет рекламным временем.

Я запретил бартер. И получил, естественно, головную боль. Тут же начались анонимки, письма, звонки по телефону с угрозами, потом стали распространяться разговоры, что я ничего не смыслю в экономике, мешаю притоку выгодных программ и все такое. Но самое любопытное, я начал получать массу анонимных писем через правительственный аппарат, но уже с политическими обвинениями в мой адрес. Набор обычный, до смешного знакомый. Ответа на них никто не требовал, но роль раздражающих уколов эти письма играли отменно. Я почувствовал связь между коррумпированными элементами в компании и чиновниками в правительстве.

Когда возник вопрос о рекламе, то узнал, что рекламное время находится в распоряжении производителей программ. Принял решение организовать единую рекламную службу. Это вызвало бурю негодования. Стали распространять слухи, что рекламный холдинг создан для воровства. Для сравнения скажу: если до введения этой меры центральные доходы не превышали 7 миллиардов рублей в квартал, то после начала работы рекламного холдинга мы получили более 30 миллиардов рублей за квартал. Без труда можно догадаться, куда уходили деньги от рекламы. (Понятно, что цифры я называю в тех самых "старых" деньгах.)

В правительство и администрацию снова посыпались явно организованные письма от якобы "ветеранских" организаций со всякой лживой фактурой. Например, будто бы я сказал, что Ленинград надо было сдать фашистам, чтобы спасти город от гибели, а людей — от голода. Ничего подобного никогда не говорил, мне бы и в голову не пришло сказать подобное, но для коммунистических чиновников в правительстве было достаточно самих сигналов недовольства. Те же, кто хотел оставить и закрепить порядки в самой компании, буквально саботировали мои распоряжения. Например, однажды Черномырдин попросил меня снять с экрана рекламу "МММ". Я сказал ему, что придется платить неустойку в 7 миллиардов рублей. Заплатим, пообещал премьер. Я отдал соответствующие указания, но реклама оставалась на экране еще сутки. Чья-то заинтересованность была очевидной.

Я видел всю эту возню. За время моей работы пришлось уволить 956 человек, но это занятие, как известно, достаточно противное. К тому же доводили меня до белого каления бесконечные ходоки, которые заваливали меня проектами своих программ, разными "гениальными" предложениями. Приходилось отказывать, что тоже было достаточно неприятно.

Вместо творческой работы уйму времени пришлось тратить на переговоры с Минсвязью, с Минфином, ходить к председателю правительства Черномырдину, и все по одному и тому же вопросу — финансированию. Позиция чиновников была абсурдная — денег нет, но телевидение должно работать. Квадратура круга. Передо мной открывался какой-то фантастический мир с его некомпетентностью и политическим невежеством. Понять его было задачей непосильной, принять невозможно.

Вот так, день за днем, и формировалось тягостное чувство неудовлетворенности, известной растерянности, а заодно — и желание бросить все это к чертовой матери.

Помню начало чеченских событий. В день перед началом войны меня срочно вызвал Черномырдин. Там уже были Сергей Шахрай, Виталий Игнатенко и Олег Попцов. Черномырдин сказал, что принято решение навести порядок в Чечне. Грозный будет окружен двумя или тремя кольцами наших Вооруженных сил. Когда он обо всем этом рассказал, первым вспылил Попцов. Какие три кольца? О чем вы говорите? Это же война! Черномырдину ответить было нечего, да он и не пытался. Повторил, что решение принято Советом безопасности и президентом.

— Мы просим средства массовой информации помочь руководству страны.

— Но как помочь? — спрашивал Попцов. — Что мы можем тут сделать? Мы обязаны давать объективную информацию о том, как будут развиваться события, что там будет происходить.

Короче говоря, расстались мы, ни о чем не договорившись. Я задержался у Черномырдина. Спрашиваю его:

— Виктор Степанович, что происходит? Вы все там просчитали?

— Откуда я знаю. Я сам об этом узнал три дня назад.

На том наш разговор и закончился. На второй или третий день после начала войны на нашем канале появился резкий комментарий Генриха Боровика, в котором говорилось о бессмысленности этой войны и неизбежности тяжелых последствий. Утром раздался звонок из администрации президента, выразили резкое недовольство этой передачей. Где-то вечером позвонил Черномырдин, был весьма суров в оценках и упреках по этому же поводу. Через несколько дней он снова позвонил по домашнему телефону и в раздраженном тоне возмущался одной из вечерних передач о войне в Чечне. Передача была на самом деле тенденциозной, обвиняла в военных провалах правительство, а не конкретных военных. Тут Виктор Степанович был прав. Как потом оказалось, эта передача появилась при активном содействии и "финансовой помощи" Минобороны.

Новый режим увязал в интригах, слухах, нашептываниях и подсиживаниях, которые по своим объемам и бессовестности превосходили все мыслимые границы. Хочу определенно сказать, что в составе перестроечного Политбюро подобного размаха мерзостей и представить было невозможно. Дворцовые интриги, конечно, существовали и тогда, но они были утонченнее и не столь наглые. Существо то же самое, но нынешние формы номенклатурных игр настолько подлые, что вера в человека испаряется еще быстрее, чем раньше.

В середине 1994 года меня пригласил Ельцин. Встретил сурово. Попросил рассказать, как идут дела. Я откровенно поведал ему о своих тяготах и переживаниях. Пожаловался на то, что в коллективе еще немало людей, не желающих создавать добротные передачи о реформах. Я думал, что Ельцин хмур со мной из-за Чечни. Однако об этом не было сказано ни слова. И вообще, к чести Ельцина должен сказать, что за время моей работы на телевидении он ни разу не выразил ни одной претензии к передачам, хотя поводов для этого было достаточно. Лишь однажды он позвонил мне и попросил повнимательнее относиться к освещению отношений между ингушами и осетинами. Говорил о взрывоопасности этой темы.

К концу беседы он оттаял, вынул из папки страничку текста и передал мне:

— Почитайте!

Содержание записки было явно провокационным. В ней говорилось о том, что первый канал телевидения занял антиреформаторские позиции, очень часто появляются антиельцинские программы, что этот канал не является помощником президента. Записка без подписи, но явно готовилась в президентской администрации. Бумажка беспредельно глупая и лживая. Я даже не мог сразу сообразить, как прокомментировать эту демагогию. Молча смотрел на президента. Борис Николаевич улыбнулся и сказал:

— Смотрите, будьте осторожны, вас не только друзья окружают.

На том мы и расстались. Потом я спросил у Сергея Филатова и Вячеслава Костикова, откуда ветер дует.

— Кому-то хочется поставить на телевидение своего человека, — ответил Сергей Александрович.

Ни тот, ни другой о записке ничего не знали, но считали, что она рождена в президентских спецслужбах.

Если продолжить чеченскую тему, то, к сожалению, на этой почве у меня получилась размолвка с некоторыми моими добрыми друзьями, к счастью не очень долгая. Они упрекнули меня в том, что первый канал мало информирует людей о жертвах этой войны с российской стороны. Мой ответ был очень простым. Разрубленные или разорванные тела буду показывать только один раз, а не повторять одно и то же по 5–6 раз в сутки. Как участник войны 1941–1945 годов, заявляю, нельзя показывать матерям изуродованные трупы их детей. Жестоко это.

Демократические силы расползлись к этому времени в разные стороны. Только "Демократически выбор России" и "Яблоко" выступили против чеченской войны. Но дело ограничилось словами, а не массовым движением. Псевдопатриотические интересы военных, военно-промышленного комплекса, карательных служб возобладали, взяли верх.

Работа на первом канале телевидения давала мне возможность наблюдать, сравнивать, анализировать настроения в разных слоях правящей элиты. Но почувствовать и то, что для многих представителей старой и новой бюрократии я был лицом явно нежелательным. Не обнаружил и поддержки со стороны демократов. Когда председатель Думы Иван Рыбкин пригласил меня на своеобразный отчет перед депутатами, там собрались только представители коммунистов и элдэпээровцев. Из демократов, кроме Ирины Хакамады, я никого там не увидел. Коммунисты воспользовались случаем, чтобы устроить мне очередную политическую проработку. Само телевидение их мало интересовало.

В телевизионный этап моей жизни я встречался с президентом Ельциным несколько раз. Расскажу об одной из таких встреч. Где-то осенью 1994 года я изложил ему свое видение обстановки в стране. Сказал, что практически идет к концу второй этап демократического развития, начавшийся в августе 1991 года, но теперь уже не в СССР, а в России. Он требует политического обозначения. Необходима, как никогда, консолидация демократических сил. Президенту нужна социальная опора, ядром которой может стать партия социал-демократического направления.

Либеральная идея, блестяще сработавшая в политике, начала спотыкаться в экономике. Поэтому необходимо скорректировать экономическую политику в сторону социальности. Сказал, что в этих целях необходимо создать партию социальной демократии. Изложил ее основные принципы. Кроме того, было бы целесообразно созвать общероссийский Демократической конгресс с докладом президента, в котором обозначить основные цели и параметры дальнейшего демократического развития России.

Заинтересованность Ельцина была очевидной. Он что-то записывал. Спросил, что я имею в виду, когда говорю о социальности. Сказал ему, что в рыночной экономике неизбежно социальное расслоение, но в этот переходный период надо позаботиться не только о том, чтобы появились обеспеченные люди, но и поставить барьер нищенству. Реформы должны служить людям, а не реформам. Иначе скатимся к советскому принципу: "производство ради производства". Кажется, убедил его. Он поддержал идею о создании партии и созыве Демократического конгресса. Попросил зайти к его помощнику Сатарову, рассказать ему о разговоре и подготовить предложения.

В это же посещение я сказал Борису Николаевичу, что перепалка между ним и Горбачевым производит крайне негативное впечатление на общественное мнение. И вообще надо менять отношение к предшественникам. Борис Николаевич долго молчал. А потом сказал:

— Вы, пожалуй, правы. Я обещаю больше не упоминать публично его имя в критическом плане.

Он выполнил свое обещание.

Затем неожиданно спросил:

— А что это у вас за ночная передача под руководством Егора Яковлева?

Я объяснил ему, что никаких федеральных денег на эти ночные передачи не тратится, что передачи рассчитаны на полуночников, демонстрируются фильмы.

Борис Николаевич слушал внимательно. Трудно было понять, верит он или не верит моим объяснениям, одобряет или нет. Продолжал молчать. И вдруг после затянувшейся паузы ошеломил меня вопросом:

— Скажите, а Егор Яковлев порядочный человек?

— Безусловно.

И опять долгая пауза, а затем реплика:

— Да, пожалуй.

На том мы и расстались. Для меня стало еще очевиднее, что есть люди, которые внимательно следят за каждым моим шагом. Честно говоря, надоело быть под колпаком — будь то при тоталитарном режиме, будь то при демократическом.

Итак, я начал создавать партию. Саму идею многие встретили с энтузиазмом. Провели съезд. Получили приветствие от президента. Но тут кому-то в окружении Ельцина прискакала в голову сумасбродная идея создать две верхушечные партии, организуемые властью. Одну — во главе с председателем правительства Черномырдиным, другую — во главе с председателем Думы Рыбкиным.

Не могу с уверенностью сказать, было ли это предложение злонамеренной провокацией, но объективно реализация этого замысла привела к подрыву и расколу демократических сил. Удар по демократии был нанесен губительный. Резко сузились возможности и моей партии. Надо было начинать все сначала. Я продолжал верить в императивность развития России по пути социальной демократии, то есть превращения демократии в мощное орудие служения человеку, его свободы и самореализации.

Замечу, что обе верхушечные партии на выборах 1999 года сошли с политической арены, как это и прогнозировалось в моих публичных выступлениях в самом начале их образования. Одна фактически исчезла, другая во что-то влилась.

А тем временем обстановка на телевидении усложнялась. Финансирование снижалось. На одном из совещаний у Черномырдина выяснилось, что денег на следующий, то есть 1995-й, год будет выделено всего на четыре часа вещания. Я не мог согласиться с этим безумием. Не для того пришел в компанию, чтобы довести вещание до четырех часов в сутки. Подобная акция объективно была направлена против Ельцина, поскольку вела к сужению демократического влияния через телевидение.

Тем временем "Останкино" стали навещать бизнесмены, банкиры и другие разбогатевшие люди с предложениями о реконструкции компании, о возможных изменениях в схеме ее финансирования. Подобные сигналы получил я и от работников администрации. Из предпринимателей особенно активен был Борис Березовский. Он принес мне список возможных акционеров — руководителей крупнейших банков. В самой компании уже лежало несколько проектов образования на базе "Останкино" акционерной компании с контрольным пакетом акций у государства, разработанных еще до моего прихода на телевидение. Разработка нового проекта шла долго и тяжело. Трижды по этому поводу я ходил к Черномырдину. Дважды — к Ельцину. В правящем эшелоне в идее акционирования сомневались все, но денег на содержание госкомпании никто давать не хотел. Я говорил тогда Черномырдину:

— Профинансируйте хотя бы четырнадцать часов в сутки, и я прекращу разговоры об акционировании.

Но все мои увещевания и призывы разбивались о глухую стену, даже тоненьким писком не отзывались.

Только однажды, когда я был особенно настойчив и политически прям в оценках ситуации, Черномырдин схватил телефонную трубку спецсвязи и сказал министру Дубинину:

— Ты сможешь выделить дополнительные деньги на содержание первого канала?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Денег нет.

— Но это политически необходимо.

— Тогда разрешите напечатать деньги.

— Я тебе напечатаю, — сказал премьер и положил трубку. — Да тут еще чеченская война, — добавил он.

На том и расстались.

Постепенно отношения с Черномырдиным, а вернее — с его аппаратом явно ухудшались. Во-первых, без решения правительства я образовал самостоятельную радиостанцию "Голос России" и назначил ее председателем Армена Оганесяна. У правительства были другие кандидатуры. Радиостанция работает до сих пор, и работает успешно.

Но главный мой "проступок" состоял в том, что я выдал лицензию на вещание телевизионной компании НТВ, которая работала без юридических прав, поэтому ее можно было закрыть в любую минуту. Я знал, что в правительстве готовится проект о преобразовании или даже закрытии НТВ. Подобные настроения были и в администрации. Острые передачи НТВ вызывали гнев высшего начальства, особенно аппаратных структур. Я хорошо понимал, что наступил момент как-то спасать НТВ. В известной мере это был вопрос и судьбы демократии в целом.

Ко мне зашел руководитель НТВ Игорь Малашенко. Мы долго обсуждали все аспекты сложившейся обстановки. Настроение Игоря было препоганым. Он попросил срочно подписать официальное разрешение на вещание. Я сделал это.

Когда подписал лицензию, мне тем же вечером позвонил Черномырдин и сказал:

— Ты допустил оплошность. Я и представить себе не мог, что все будет сделано в обход правительства!

Довольно долго меня воспитывал, а в конце сказал, чтобы я искал выход из этого положения, нашел какую-нибудь зацепку, чтобы отозвать лицензию обратно. Я сказал, что юридических зацепок нет, все сделано по правилам. Хотя знал, что лицензию отозвать могу, да она еще и не была полностью оформлена.

— Ты сделал ошибку — ты ее и исправляй, — таков был вердикт премьера.

Делать я ничего не стал, а время и события погасили и эту проблему.

Работать стало крайне неуютно. Я принял решение вести дело к акционированию. Пошел к Ельцину и попросил его подписать указ по этому вопросу. Поколебавшись, посомневавшись, задав несколько вопросов, он все же поставил свою подпись. Его колебания объяснялись еще и тем, что Черномырдин был на самом деле против акционирования. Ельцина уговаривали преодолеть свои сомнения Сергей Филатов и Виктор Илюшин. Они же уговаривали и Черномырдина. Подписывая указ, президент сказал мне:

— Я прошу вас не отпускать вожжи управления. Подпишу документ о назначении вас председателем Совета директоров с широкими правами. Там соберутся люди с разными интересами, но руководство должно осуществляться представителем государства.

К сожалению, я не проследил за подготовкой документов, на основе которых формировались функции, компетенция, права и обязанности, иерархия подчиненности в сфере руководства компанией. В результате позиции председателя остались сугубо номинальными, до предела урезанными. От борьбы я уже устал в прошлые времена да и цели достойной не видел. К Ельцину тоже не пошел. Да к тому же и большевики из КПРФ продолжали травить первый канал. Они же организовали против меня и выступления внутри компании. Бушевали бездельники. После серии митингов, на которых обвиняли меня в том, что я разрушил "национальную святыню" и хочу превратить российское телевидение в космополитическое, я заявил о своей отставке, в том числе и с поста руководителя правительственной службы телевидения и радио.

Конечно, все могло бы пройти гораздо безболезненнее, если бы я сам не наделал ошибок. Теперь-то я понимаю, что надо было обновить, как я уже писал, по меньшей мере на три четверти верхний эшелон руководства. Смалодушничал, поэтому и остался без "своей команды". И все же, оглядываясь назад, я считаю, что сделал правильный шаг, уйдя из "Останкино" и организовав на его базе акционерную компанию. На душе стало спокойнее, да и государство было избавлено от миллиардных затрат.

Пожалуй, в заключение телевизионной эпопеи стоит упомянуть еще о двух памятных событиях, случившихся в то время. Первое — приезд в "Останкино" Билла Клинтона в 1994 году. Он захотел выступить перед народом России в прямом эфире. В последние дни перед его приездом ко мне зачастили американцы — как из посольства, так и из команды, приехавшей готовить визит. Они были очень напряжены. Я, как мог, успокаивал американцев и своих доморощенных паникеров. Когда Клинтон приехал в "Останкино", я встретил его и Хиллари в самой студии. Они отдохнули несколько минут, привели себя в порядок, и действо началось. Я представил президента и сказал несколько приветственных слов в адрес гостей от имени компании.

Клинтон был в ударе. Он с воодушевлением говорил о своей поддержке демократии в России. Ему задали несколько благожелательных вопросов, он ответил. На том все и закончилось. Мне сообщили потом, что президент США был очень доволен, прислал мне благодарственное письмо. Но из окружения российского президента на тоненьких ножках прибежал слушок, что Клинтона встретили слишком хорошо, предоставив ему трибуну для разговора со всем народом. Да и телезрители, судя по информации с мест, встретили выступление Клинтона теплее, чем ожидалось. Но это были всего лишь разговоры. Сам Ельцин оценил акцию положительно.

Другой случай связан с самим Ельциным. В период акционирования в "Останкино" случилась беда. Убили Влада Листьева — талантливого журналиста, только что назначенного генеральным директором новой компании, названной ОРТ. Событие произвело, на общественность ошеломляющее впечатление. Многие каналы телевидения прекратили передачи. С утра до вечера на экране — портрет Листьева. В этой взвинченной обстановке в "Останкино" приехал Борис Николаевич.

Я воспользовался случаем и спросил Ельцина, почему до сих пор не подписан указ о борьбе с фашизмом. Он повернулся к своему помощнику Илюшину и спросил его, в чем тут дело. Илюшин ответил, что до сих пор Академия наук не дала научное определение фашизма. Вскоре указ президента был подписан, но правоохранительные органы откровенным образом просаботировали его. Саботируют до сих пор.

Ельцин был явно не в духе. Когда вышел к микрофону, видно было, что говорить ему стоило большого напряжения. Аудитория тоже заняла агрессивные позиции — как если бы непосредственно президент был виноват в этом убийстве. Контакта с аудиторией не получалось. Ельцин на глазах у присутствующих, а значит, и всей страны, подписал указы о снятии с работы двух руководителей правоохранительных органов Москвы, что выглядело слишком театрально.