1972 — 1974 г.г

1972 — 1974 г.г

Попались на глаза записки четырехлетней давности, еще в бытность моей работы в редакции. Давно забыты все эти волнения вокруг рукописей, авторов. За эти годы многое изменилось в моей жизни: умер отец, маму я перевезла в Академгородок и мы теперь с нею вместе. Рассталась я с журналом, работаю теперь на «тихом и спокойном» месте — редактирую рукописи в Институте истории. Ни волнений, ни хлопот: элементарная стилистическая правка. Мои знакомые считают, что я «великолепно устроилась»: тишь, гладь и даже ненормированный рабочий день, и работа дома — чего бы, казалось, лучше!.. Но скучаю без редакции, без тех, хоть и маленьких, «побед» в боях за авторов, стоящих против конъюнктурщиков. Не так много было этих «побед», но кое-какие были. И сейчас я радуюсь тому, что В. Распутина с его многострадальной повестью «Деньги для Марии» заметили, похвалили (недаром, значит, я «лезла на рожон» в ЛИТО). Напечатали в центральном журнале его очередную повесть, а затем пригласили в состав редакции нового молодежного журнала «Наш современник», где он и трудится теперь.

С удовольствием прочитала в «Литературке» фельетон по поводу опусов некоего Морева, от которого я успешно отбивалась в «Сиб. огнях» и который обругал меня в письме за «нечуткость». Бывают и такие ругательные письма, которыми можно гордиться. Скучно мне и без тех ворохов рукописей, тетрадок, то школьных, тоненьких, то переплетенных в толстенные «тома», которыми завален был мой письменный стол в редакции после очередной почты. Так интересно было брать в руки каждую новую рукопись: а вдруг именно в ней обнаружится новый, никому не известный талант. Или даже пусть не крупный талант в художественном смысле, но просто искренний честный голос человека, который не может молчать обо всем том, о чем так подло молчим мы.

18 февраля 1974 г.

Еще два года прошло. Живу в Академгородке. Жизнь течет. Моему внуку Стасику уже три года почти. Чудесный мальчонка растет. Мама потихоньку старится, да и я тоже. Все силы души уходят на встречи, на переписку с А. Все не теряем надежды быть вместе. Но это отдельная история. Об этом когда-нибудь потом. О нем я буду обязана рассказать, т. к. личность это незаурядная, исключительная, и мне посчастливилось знать его и в молодости, и через 23 года встретиться вновь. Вспоминаю слова, сказанные о нем еще в 1947 году, когда ему был 21 год: «Такие мальчики раз в 100 лет рождаются. У него голова логика. Сильного логика. Он позволяет себе додумывать до конца то, к чему мы даже приближаться не рискуем». Это сказал наш институтский преподаватель политэкономии Ник. Ник. Власов, погибший потом где-то в лагерях. Жизнь показала, что он был прав. Ни 10 лет лагеря, ни вот уже 20 лет жизни в отупляющей обстановке в крохотном шахтерском поселке, затерянном у черта на куличках среди Голодной степи под Джезказганом, не сломили ни дух, ни ум, ни волю его. Об одном молю бога — вырвать его оттуда, чтоб хоть несколько лет остатка жизни он мог быть рядом с библиотеками, людьми мыслящими, мог спорить, печататься, заканчивать начатое и еще многое-многое создать, т. к. знаю — он неисчерпаем. И какое преступление: душить, давить это пламя мысли только из боязни, что оно может обжечь! Нет, о нем я буду отдельно писать. Я обязана это сделать.

А сейчас о другом. За эти два года я изменила место работы. Меня позвали зав. лекционным отделом в Дом ученых Академгородка. Провожу литературные вечера, встречи с писателями, поэтами, организую выставки художников. Затеяла Клуб книголюбов, где встречаются люди запросто, для того чтобы помочь друг другу найти в этом потоке макулатуры, которым завалены прилавки книжных магазинов и полки библиотек, то, что стоит прочитать.

Было кое-что удачное, интересное. Так, оказался удивительно остро чувствующим человеком с «ободранной кожей» (по болевым восприятиям окружающего) драматург Александр Володин (приезжал из Ленинграда). Близок ему по духу, но более суров, ожесточен, по-крестьянски немногословен Федор Абрамов, автор прекрасной трилогии «Пряслины» — автобиографического романа. Пронзительной горечью заражал «веселый писатель» Виктор Конецкий (тоже ленинградец). А ведь книги его — «Соленый лед», «200 суток среди рифов и мифов» — читаешь, не переставая смеяться.

Жалею, что не записала ничего сразу после встречи с этими людьми. Их приезд в Академгородок как-то очень всколыхнул всех. Каждая такая встреча была праздником. И обострением духовной жизни, обострением размышлений о времени и о себе. А это так нужно! — иначе совсем мохом зарастем.

Но вот сейчас настал период, когда события извне будоражат всех, но достигают порой совсем не той реакции, на которую были рассчитаны. Уже неделя, как все газеты пестрят подборками: «Предателю по заслугам!», «Гнев народа», «Такое не прощается» — все это по поводу Солженицына, который решением Верховного Совета «выдворен за пределы родины» и лишен советского гражданства.

Каждый выпуск «последних известий» по радио тоже завершается подобными выступлениями: «Наша бригада полностью одобряет решение Верховного Совета о предателе и отщепенце Солженицыне», — говорит «со слезой в голосе» какая-то ткачиха с Трехгорки. «Нет предела подлости и коварству», — пишет рабочий завода «Серп и молот». «…Он точно тщательно подбирал самое низкое, самое подлое, на что способен человек. Преклонение перед Власовым, палачом советских людей, самое отвратительное в Солженицыне. Или, скажем, оскорбление святых для нас понятий. Или клевета на наш образ жизни — самое отвратительное в Солженицыне Не знаю! Тут он задал труднейшую загадку, на которую можно ответить только так: всё, буквально всё отвратительно в этом предателе», — так пишет писатель Конст. Финн в «Комсомольской правде» от 17 февраля. Говорят, что Евтушенко послал телеграмму в правительство даже не в защиту Солженицына, а только против того, какое отражение в нашей прессе приобретает вся эта история, и на следующий день был отменен его авторский вечер, который должен был проходить в Колонном зале и транслироваться по телевидению.

Если Солженицын действительно писал то, в чем его обвиняют, то его следовало отдать под суд, но открытый, чтоб избежать всех кривотолков, которые идут сейчас.

Во всех газетах и радиовыступлениях повторяются одни и те же фразы о том, что Солженицын «преклонялся перед Власовым» и желал, чтоб над нашей головой вновь «разразилась война». Но это столь чудовищно, что вызывает сомнение в возможности появления подобных мыслей у психически нормального человека. И именно поэтому, прежде чем судить, надо было бы сначала подтвердить сам факт высказывания Солженицыным этих положений! А уж если это были даже не устные высказывания, а печатные издания, то сделать это проще простого! И не цитатами, вырванными из контекста (таким приемом, как известно, можно «доказать» все, что угодно), а значительными фрагментами или даже полной публикацией, чтобы можно было точно, без искажений, судить о концепции автора. И если его позиция действительно столь искаженно-дика, то не было бы никакой опасности для «нестойких умов» от подобной гласности. Напротив. Вот тогда это действительно гнев народа, который клеймил бы предателя с полным основанием. Сейчас же выступают люди, знающие о писаниях Солженицына лишь в пересказе, манипулирующие теми двумя-тремя положениями, которые якобы содержатся в его сочинениях. Почему Нюрнбергский процесс проходил гласно, все обвинения предъявлялись преступникам на основании документов, с которыми мог ознакомиться каждый и подлинность которых была засвидетельствована?.. И еще: все эти выступления в газетах и по радио — «мы клеймим» и т. п. — хоть и «авторские» (указывается — «рабочий такой-то», «солдат такой-то»), очень напоминают те китайские компании культурной революции, которые мы недавно высмеивали: «один крестьянин сказал», «один студент написал». Да и в 30-е годы клеймили у нас, к примеру, Мейерхольда (я просматривала при подготовке к диплому журнал «Театр и революция» за те годы) те, кто не имел никакого отношения к театру, и в тех же выражениях, что звучат сегодня по поводу Солженицына. А сейчас отмечается юбилей «Талантливейшего режиссера советского театра Мейерхольда»!. В 1946 г. «изничтожали» М. Зощенко и А. Ахматову, а теперь — тоже юбилеи. И нет этому конца. И если бы не было на памяти всех этих «трансформаций» (и с людьми талантливыми!), то я бы, наверное, иначе отнеслась сейчас ко всей этой шумихе вокруг Солженицына. И главное: чтоб вынести свое мнение, надо знать! А я не читала. Не знаю. Просто «присоединиться к ранее выступившим товарищам» не привыкла. И еще: несколько лет назад мне в редакции «Сиб. огней» среди прочих рукописей удалось прочитать рукопись «Ракового корпуса» (его отклонили в московских журналах и кто-то привез к нам). В художественном отношении мне показалось это не очень интересным — слабее «Ивана Денисовича», но в идейном плане никаких «крайностей» я там не усмотрела. Там описываются (довольно натуралистично и жестко) будни онкологического отделения одной из областных больниц где-то в Средней Азии, где все обречены и потому «равны» между собой, где не имеют значения все прошлые заслуги или грехи. И как по-разному проявляют себя люди в эти считанные месяцы, дни, часы перед «уходом в мир иной»…

Среди героев есть и «ответственный работник областного масштаба», и простые «рядовые труженики». Есть и один молодой парень из заключенных, которого держат («проверяют») после плена в лагерях и срок еще не истек, но болезнь вынудила временно поместить его в общую больницу, где проводят курс облучения. Размышления больных о жизни и смерти, о человеке и обществе, переосмысление своего прошлого — содержание романа. Ясно выявлена психологическая (и социальная) несовместимость «ответ. работника» и «зека». Первый оскорблен тем, что его сосед по койке «преступник», требует от дирекции больницы «избавить его от такого соседства» и т. д. «Зек» не скрывает своего презрения к «начальнику». А мысль автора очевидна: ценность человеческая определяется не теми «ролями», которые играем мы в жизни, не уровнем ступеньки, на которую поставила нас судьба, а нравственным багажом. И в преддверии смерти это ощущается с предельной остротой. В общем, мысль не нова. И произведение это — не шедевр, но уж во всяком случае и не «поклеп на советскую действительность». Самое любопытное, что когда я спросила о романе «Раковый корпус» одну даму из горкома (ведающую делами радио и телевидения): «Правда ли, что там о Власове? И почему название такое странное?» (будто не знаю), то она ответила убежденно и очень горячо: «Да! Там сплошное воспевание власовщины, а вся наша армия представлена в виде «раковой опухоли»… Вот так! Если общественное мнение формируется подобными методами, то как же можно верить всему тому, что пишут сейчас о тех произведениях Солженицына, которых я не знаю?

Появилась в «Литературной газете» огромная статья, на два разворота, доктора исторических наук Яковлева. Нет сил ее пересказывать (оставляю ее в конверте с вырезками как документ), но то, что там концы не сходятся с концами, видно невооруженным глазом. Бесконечные исторические экскурсы и фантастические «домысливания» случайно вырванных из контекста фраз. Такими методами можно доказать с одинаковым успехом и то, что автор — «знамение времени» (как это делают всяческие радиостанции Запада), и то, что он «закоренелый негодяй». Как понять тот факт, что в 60-е годы Солженицын был, среди тысяч других, реабилитирован правительством как невинно пострадавший в годы культа, а сейчас профессор Яковлев пишет о нем: «Что делал в то время, когда советские люди от солдата до генерала армии ценой жизни своей выполняли воинский долг, этот, по критериям антикоммунистов, «русский патриот» Солженицын? Стоило Красной Армии прийти туда, откуда затевался поход на Восток, Солженицын не мог больше сдерживаться. Били тех, перед кем он мысленно всегда стоял на коленях, — прусских милитаристов. Солженицын опозорил погоны офицера, занявшись распространением гнусных слухов, имевших в виду подорвать боевой дух войск. По законам военного времени он был удален за тяжкие преступления из рядов действующей армии. Миллионы солдат ушли вперед добивать фашистского зверя, а Солженицына отправили в тыл — в тюрьму. Там, в дикой злобе он оттачивал замыслы пасквиля, появившегося много лет спустя, как «Август Четырнадцатого», но задуманного еще в юношеские годы» и т. д.

Так как же могли реабилитировать такого злодея, если это все правда?! И почему мы должны всему этому верить?

25 февраля

За это время кое-что прояснилось для меня. Сволочное время — не могу, не имею права! упоминать, кто говорил, где, когда. Запишу лишь те фразы, мысли, факты, которые запомнились.

Об истории с Солженицыным. Он последние годы впал в какое-то обостренное состояние мессианства, считал чуть ли не долгом жизни проповедь борьбы с «Ложью» (в которой он видит основное зло) способом пассивного бунта: «Если считаете, что лгут газеты, не читайте их. Если вынуждены быть в атмосфере лжи на работе, измените ее на те области, где это исключено (земледелие, физический труд и т. д.) Если лживо окружение ваших друзей, уйдите от них. Каждый способен в рамках общества сохранить уважение к себе и чистоту совести» (не ручаюсь за слова, но нечто подобное по смыслу). Причем все это излагается подчеркнуто архаично-русским стилем, с длительными <… > и почти фольклорной напевностью. Он верит в могущество русского языка, способного подсознательно заставить откликнуться в душе русского человека каких-то забытых, но истинно славянских струн (что, кстати, далеко не очевидно и, напротив, многим мешает принять его даже в чем-то и разумные доводы). Есть у него и явный налет религиозности, что тоже работает против него — слишком уж мы все атеисты по духу. Ну, и эта «проповедническая деятельность», вряд ли представляющая серьезную опасность и, скорее, интересная для психиатра: почему человек конца ХХ в. пользуется столь архаичными методами общения. А для социолога вопрос: что в нашем демократическом обществе порождает столь искривленное по форме и фанатичное по духу стремление пробиться к сознанию соотечественников. (Чем не протопоп Аввакум ХХ века?). И почему нет «прямых путей», а надо «пробиваться»? Вся эта деятельность Солженицына в сочетании с неизвестными нам, но широко публикуемыми на Западе его романами приводит к тому, что предпринимается решение «зло пресечь». Посылают ему повестку с «приглашением» одну, другую — он не идет. Тогда прибывают к нему домой четверо, увозят. Естественно, жена бросается к друзьям — писателям. Кто шарахнулся в сторону, кто согласен что-то предпринять, но что? И у всех одна мысль: неужели начались снова те, столь свежие в памяти, времена, когда надо прислушиваться к шагам на лестнице. Евтушенко, находящийся в критическом состоянии из-за обструкции, устроенной ему бывшими друзьями В. Аксеновым и Поженяном за его «флюгерность», за то, что ходит в «любимцах», за то, что министр Радио-Телевидения сказал: "Надо Евтушенко чаще привлекать к публичным выступлениям, он теперь вполне управляемым стал», немедленно получает разрешение на вечер в Колонном зале с трансляцией в двух программах, а кличка «Управляемый» закрепляется и доводит его до бешенства. И он с присущей ему безрассудностью кидается в омут с головой: телеграфирует в Управление культурой о «позорном», недопустимом факте… о нежелательном резонансе, и вообще о «методах прошедших лет…». Разумеется, скандал. Концерт и телепередачи отменены. Но и банальная «отсидка» Солженицына заменяется эффектным трюком с «выдворением» — сажают в самолет и везут неизвестно куда. Высадили, оказалось — в ФРГ. Шум на весь мир. Журналисты как мухи на мед. Но Солженицын решил выдержать их натиск и отказался от всяческих интервью. Но там народ ушлый, поняли, что прямой атакой его не взять, и пошли в обход, а он на это клюнул и разразился «Заявлением — протестом», которое мгновенно напечатали все газеты. Оказывается, газетчики спровоцировали выступление Солженицына, напечатав явную «утку» о том, что к нему, якобы, где-то на улицах Цюриха, когда он шел к банку (его богатство Нобелевского лауреата везде подчеркивается), подошел какой-то «агент из Москвы» и передал письмо от жены, которое он эту «первую весточку» тут же прочитал и расплакался. Солженицын мгновенно взорвался и потребовал, чтобы дали опровержение: никакой «агент» от жены ему ничего не передавал, т. к. в этом нет надобности — он ежедневно разговаривает с семьей по телефону и никто никаких препятствий ему в этом не чинит. А если здешние газеты способны выдумывать подобные небылицы, то «здешняя пресса еще хуже, чем наша, российская» (пересказываю с теми комментариями, которыми этот рассказ сопровождался). Разумеется, такое выступление наивно и смешно. Солженицын еще раз доказал свою детскую наивность («один против всех»): так было и по эту сторону границы и теперь — по ту. Естественно, что он будет вытолкнут и из того общества. Уже после этого первого его выступления к нему изменилось отношение тех, кто собирался делать на нем бизнес (сделают и теперь, но Солженицына при этом раздавят). И эти «разочарования» в Солженицыне немедленно опубликовали наши газеты. Еще бы, тамошние журналисты заговорили почти нашим языком: «Теперь, когда он оказался за пределами Сов. Союза и лишился возможности изображать себя святым мучеником, пьедестал, который мы ему создавали, быстро дает трещины» («Лит. газета» — 27/II-74).

Нет сомнения и в том, что его быстренько обдерут как липку, т. к. его сейчас начнут шантажировать орды русских (и не только русских) эмигрантов: «Если вы провозгласили себя совестью русского народа, то докажите на деле — спасите погибающего» и т. д. И он должен будет давать и никогда не сможет отличить истинно нуждающегося от афериста, или от «майора Пронина», работающего «эмигрантом». Особенно обострится его трагедия, когда он соединится с семьей. Малейшая отлучка из дому или опоздание детей, жены заставят его думать о хищении, несчастье, и на любое требование «выкупа» он отдаст все. <…> Но его вытолкнули от нас за «антисоветизм», а из капстран вытолкнут/раздавят за мучительную, доведенную до исступления любовь к России. Логически рассуждая, он должен покончить с собой (если раньше не прикончат его «неизвестные» в «автомобильной катастрофе»).

О литературе.

Вся история русской литературы — это развитие двух литератур: Литературы Чести и Литературы Совести. При всей кажущейся близости эти понятия не тождественны. У них различные внутренние задачи, «пружины», круг проблем, видение мира, способ осмысления его, понимание своего места и назначения, уровень художественного воплощения, заботы о форме и т. д. Причем сами художники — представители этих направлений — целостные личности, и их самовыражение едино и в большом, и в малом, и в творчестве, и в житейских обстоятельствах. Поэтому достаточно, к примеру, представить в одинаковой ситуации двух различных писателей, чтоб по характеру их поведения понять, к какому «типу» они относятся.

Пушкин — ярко выраженный писатель Чести. Во всем. И когда оскорбляют его лично, плюют в лицо, то у него нет ни минуты сомнения в том, что поругана честь и что отстоять ее можно только с пистолетом в руке, ставя на карту жизнь (хотя он и прекрасно понимал, чтО теряет русская литература в его лице).

Если же в подобной ситуации оказался бы Достоевский — писатель Совести, то он наверняка начал бы мучиться сомнениями: а может, он заслужил эту пощечину? Возможно, его обидчик более несчастен, чем он, т. к. не может не страдать от того, что страсть выхлестнулась в такой недостойной форме? — и т. д. и т. п. Таким же он остается в литературе: любовь к народу, России превращается у него в сплошную рану, и он готов распять себя ради нее, ради того, чтобы бередить все язвы своего времени. Только обнажив их, можно заставить содрогнуться сердце соотечественников. И только поняв это сердцем (а не разумом), смогут люди объединиться в своем стремлении спасти Россию от захлестывающей ее скверны, грязи, гниения. Только так! И Достоевский не единственен. Как и Пушкин, каждый крупный писатель в той или иной мере может быть соотнесен к этим двум направлениям литературы. Одни пишут, увековечивая подвиги Полтавы, другие надрывают себе сердце мыслями: «а нужно ли счастье, если за него платить слезами, одной слезой ребеночка…».

Для одних — «Что?», для других — «Как? Какой ценой?». И это можно проследить вплоть до литературы наших дней. Разумеется, исключив отсюда все, что «не литература», т. е. где и «бессовестно», и «бесчестно», а таких «писателей» легион. Писатели Совести не в силах справиться с гневом и болью и зачастую отбрасывают все заботы о художественном мастерстве, об отделке формы, поэтому получают заслуженные упреки критики. Только монументы славы требуют тщательной отделки и внешнего блеска. Мы без труда назовем писателей обостренной Совести наших дней. И в их ряду один из наиболее неистово-фанатичных (что всегда переходит в обратное качество, как любое «чересчур») — Солженицын. У него стремление «докопаться до основ» доходит до мазохизма, и это не может не отталкивать. Мы не любим, когда нас суют носом в дерьмо, мы не любим заглядывать в бездны. Мы не хотим нарушать свой привычный покой и устоявшиеся догмы. И нужно большое мужество, чтоб позволить себе, как это сделал Солженицын, задуматься над тем, что если поражение в Японской войне 1904 г. дало основание для революции 1905 г., а без нее не было бы и 17-го, то, может, по-другому развивалась бы наша история. Если бы в 1812 г. не было пролито столько крови, не была сожжена Москва и война кончилась бы «поражением», то это было бы поражение не нации, а правительства. А на том историческом отрезке, когда назревала революционная ситуация в Испании и уже трещала по швам опившаяся кровью империя Наполеона, дискредитация русского трона послужила бы, вероятно, более активным стимулятором национального самосознания, чем происшедшее упрочение «доблестного Александра I». Вряд ли угрожало и «офранцузивание» России: при внешних формах протектората русская нация никогда не растворилась бы в своих временщиках (как это было при онемечивании в XVIII веке). И уж во всяком случае конституционные идеи декабристов уже в 1815 году охватили бы умы России, и русский трон рухнул бы так же, как и искусственно воскрешенные марионетки Бурбонов во Франции. Да и крепостное право ушло бы в небытие на полвека раньше. Почему эта мысль вызывает такое раздражение сейчас, непонятно. Как и подобная же коллизия в войне 1914 г. Да ведь до сих пор мы всегда говорили открыто о «позорной войне», о «миллионах русских солдат, превращенных в пушечное мясо…», но стоило Солженицыну сказать об этом, как оказалось, что его позиция «предательская». Кстати, об аналогии с Великой Отечественной войной он нигде не упоминал. Подобная ретроспекция проделана теми, кто заинтересован был в том, чтобы потрясти всех «чудовищностью выродка», который «в то время, как мы проливали кровь, как миллионы наших отцов и братьев на фронтах…», а он «хотел» (где это сказано им?!), чтоб «фашистский сапог растоптал нашу землю» и т. д. и т. п.

4 апреля 1974 г.

После долгого перерыва сегодня захотелось записать несколько слов. Точнее, хотелось бы закричать, выругаться — но… кому? где? — скажешь то, что мучает. Да и многим показалось бы просто «блажью», «дуростью». И действительно, смешно, глупо в моем возрасте срываться, реветь, не находить себе места от… невыносимого стыда за тот маразм, который стал нормой, официально узаконенным уровнем «искусства» (если это можно назвать «искусством»).

Короче. Все эти дни по радио, в газетах, по телевидению — Съезд, Съезд, Съезд… Не буду комментировать. Несомненно много разумного в намечаемых планах и директивах… Но — зачем этот гром, треск, фанфары! Зачем бесконечное словоизвержение: «Величайшее событие», «Войдет в историю», «Приветствия», «Заверения в бесконечной преданности» и т. д. (не могу слушать эту навязшую в зубах фразу: «Разрешите заверить»). Заверяют в том, что и впредь будут — рабочие, колхозники, писатели, солдаты… Ну, неужели кто-либо сомневается в том, что без этих клятв люди не будут выполнять на своих постах то, что они делали до сих пор?!!

«Наши величайшие победы», «Наш героический», «Наш исторический вклад» — даже если это действительно так, то зачем же самим о себе да всё в превосходной степени?! Ну, пусть китайцы трезвонят о себе во все колокола и ни шагу без «высочайших» и «величайших успехов», а нам зачем?! Почему, когда слушаем Пекин, смеемся над их патетикой и обкатанными штампами-лозунгами, а вот когда у нас та же стилистика и безудержное захваливание самих себя, то это принимаем как должное? Успехи несомненны, но неужели съезды для того, чтоб только похвалиться успехами? Почему на съездах партии при Ленине были горячие дискуссии, поиски, столкновения мнений. Читаешь стенограммы как драматическую эпопею, слышишь каждого выступающего, его интонации чувствуешь, жесты. (А чего стоят «реплики с места»! — это настоящая жизнь!). А сейчас обкатанные гладкие отчеты, в которых чувствуешь хорошо вышколенного референта, а в прениях обязательно длинное вступление из «Заверений». Вот, на выбор, за 31 марта: «Ярким незабываемым днем останется в истории нашей родины», «С глубоким вниманием и огромным воодушевлением», «Ярко и убедительно», «Замечательные успехи нашего народа», «В свете огромных задач», «Целиком и полностью одобряем», «Трудовой подъем ознаменовал…», «Новый вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма», «Выразив горячее одобрение и единодушную поддержку» — и так далее до бесконечности. Правда, «отмечают» слабые места, недостатки… Но — в строго определенной пропорции. Если потомки наши захотят представить себе состояние дел, уровень производства, культуры, организации труда по материалом съезда, то получат картину такую сияющую и залитую патокой, что удивятся: а куда же делись все те проблемы, которые проскакивают на страницах газет, журналов, книг, которые волнуют экономистов, социологов, психологов и просто честных людей?

Да, но это все о публицистике, а начала я с «искусства». Так вот, в дни эти, конечно же, выступили и «деятели искусства и литературы». Выступил с дежурной речью дежурный оратор «от писателей» — Шолохов (не хочу даже цитировать, все это он повторяет уже много лет, и уже более 20 лет стрижет купоны с романов молодости). Но откликнулись и поэты. И их, конечно же, нарасхват берут газеты, журналы (вроде «Огонька» и «Октября»). Пусть там поэзия и не ночевала, лишь бы «актуально» было.

Вот один из многочисленных образчиков (напечатано в центре 1-й страницы «Комсомольской правды»).

Созидатели

На рассвете

Свои запускает станки

Пятилетье —

Пять пальцев рабочей руки.

Удивителен спектр

Самых разных работ.

Там, где Съезд — архитектор,

Строитель — народ.

Виден космос

С автографом лунных колес,

Зреет колос

Пятнадцати зерен колосс!

(О чем?! О 15 ц с га? И это «колосс»! Бедный русский язык!)

Нам закалка особая (О чем?)

верность — в удел,

высшей пробою —

цифры на золоте дел. (Какие «цифры»?)

Коммунизм,

как я рад, что созвучен тебе.

Оптимизм —

Твой напарник и брат по борьбе.

Многотрубно

Гигантами строек поем:

Как ни трудно —

Любой одолеем подъем.

Люди с мест, (?)

Расскажите,

Как движетесь в рост (как пародия на стихи!)

Здравствуй, Съезд,

Наших сил, наших дум, наших звезд.

Ты трибуна

державной моей новизны,

и коммуна —

мой парус на мачте весны (!!).

Автор? — Виктор Урин.

И это «стихи»?

Да любой графоман лучше зарифмовал бы «пятилетье», «коммуну», «оптимизм» и «космос»!?

Как не стыдно редактору было подписывать этот номер в печать?

А мне вот стыдно. До злости, до слез, до отчаяния! Маразм! — узаконен!