Михаил

Михаил

Михаил прибыл в Палестину в возрасте тринадцати лет с сестрой Юдит пятнадцати лет и братом Хаимом шести лет. Их отец Исраэль Богомольный умер после операции в одесской больнице. Родственник по имени Менис Тейфель занимался переправкой этих трех сирот к брату Иосифу в Палестину. Михаил начал работать слесарем и был членом организации рабочей молодежи. Он был очень одинок, потому что его старший брат Иосиф только начал семейную жизнь с женой Этл, приехавшей к нему из Одессы после того, как она поправилась после холеры. У Юдит была своя жизнь, а Хаима устроили в детскую колонию «Микве Исраэль». Однажды Иосиф обидел Михаила, и тот ушел из дома.

Михаил ходил в рабочую столовую и обедал там по талонам, которые получал от Иосифа. Это была единственная помощь, которую он получал от старшего брата. Михаил не посещал Иосифа, и, когда Хаим вернулся из колонии, они жили вместе в комнате, снятой в арабском доме. Он не помирился и не простился со старшим братом даже перед отплытием в Россию.

Только после Второй мировой войны, когда мои родители познакомились с Иосифом и сказали ему, что мы поженились, Михаил понял, что его поведение по отношению к старшему брату было детским, и стал с ним переписываться. Михаил приехал в Палестину в 1924 году и был выслан оттуда в декабре 1931 года.

Здесь стоит привести письмо Михаила, полученное из Бершади за полгода до их прибытия в Палестину. Письмо находилось среди писем Иосифа Богомольного и было передано нам дочерью Иосифа Хаей после его смерти.

20-6 моему дорогому брату Иосифу Богомольнику.

Во-первых, я могу написать, что, благодаря природе, здоров. В начале напишу тебе, что я сделал в течение этого года. Летом прошлого года я ушел из нашего заброшенного дома и начал посещать школу и клуб юных ленинцев, который был организован при школе. Раньше они назывались юные спартаковцы, а теперь, после смерти такого вождя, как Ленин, мы называемся ленинцы. К зиме я поступил в четвертый класс и учился там всю зиму, каждый день бывал на различных лекциях юных ленинцев, а также занимался спортом. Кроме того, я был во многих детских комитетах. Я стал очень развитым и начал писать стихи, которые публиковались в стенных газетах. Не думай, что это все мне легко далось. Могу сообщить тебе, что я неделями скитался по чужим домам, пока не стал юным ленинцем. После окончания учебного года я перешел в пятый класс. Сейчас мы, юные ленинцы, лучшие товарищи рабочего класса. Нам дали высокое положение и обеспечивают все наши потребности.

Когда кончился учебный год, мы собрали детскую конференцию губернии, где мы решили летом работать в полях и организовывать крестьянских детей. Мы обрабатываем землю и ходим на разные экскурсии, вчера я был на первой экскурсии. Что дала нам экскурсия и что мы им дали? Мы поделились нашими научными знаниями и посетили завод «Аршин», райком и другие места. Теперь мы готовимся к лагерной коммуне и экскурсии в Крым.

Я сейчас корреспондент, член редакционной коллегии и член сельскохозяйственного кружка. Если бы у меня было время, я бы написал больше. Но я очень занят. Извини меня, что пишу так плохо. Здесь плохие чернила. В следующий раз напишу побольше, так что ты не обижайся. Когда мы увидимся? Я могу тебе сообщить, что увидимся, только когда все пять частей света объединятся вместе. Будь здоров.

От твоего брата Михаила Богомольного.

Письмо, которое написал Михаил своему брату Иосифу, было написано в июне 1924 года, а в конце этого года, после смерти их отца Исраэля Богомольного, Михаил с сестрой и братом прибыли в Палестину. Михаил помнит пребывание в карантине и как после освобождения Иосиф взял их к фотографу, повел в магазин одежды и купил им летнюю одежду. Сохранилась фотография Михаила тех лет в шапке-ушанке. Юдик, наш внук, в этом возрасте был похож на Михаила как две капли воды. Михаил больше не ходил в школу. В Бершади он учился дома, и, как видно из его письма, только два года. Начал в четвертом классе и закончил учебу в середине пятого. Когда он поступил в России в техникум, то не знал даже таблицы умножения. На его счастье, тогда принимали на учебу по принадлежности к рабочему классу. Даже для поступления в высшее учебное заведение не требовалось удостоверения об образовании.

В Палестине Михаил работал подмастерьем в слесарной мастерской в Хайфе, и там он получил профессию слесаря.

Он был членом движения рабочей молодежи «А-Ноар а-Овед» («Рабочая молодежь») и жил в коммуне с группой ребят из этого общества. Они делились своими заработками с безработными товарищами и жили в общем доме. Михаил всегда работал. Во время пребывания в этой организации он вступил в группу изучения марксизма, которой руководил Лейб Треппер, и под его влиянием вступил в коммунистическое подполье (во время Второй мировой войны Лейб был главой советской разведывательной сети в Европе под названием «Красная капелла»). Сестра его Юдит тоже вступила в коммунистическую партию. Первую свою любовь он встретил в «А-Ноар а-Овед». У нас дома есть фотография, запечатлевшая их обоих с группой товарищей. Ее звали Лея. Она не согласилась присоединиться к коммунистам, и они расстались.

Когда мы приехали в Израиль, она пришла к Иосифу увидеть Михаила. Михаил, Иосиф и я сидели рядом за столом и слушали ее монолог о том, как в возрасте шестнадцати или восемнадцати лет она поняла, что такое коммунизм и Советский Союз, а «другие», постарше ее, не поняли. Она любила свой народ и свою страну и не сбилась с правильного пути, а другие бросили все, присоединились к коммунистам и испортили свою жизнь и жизнь других людей. Эта высокая, красивая женщина сидела и со злостью ругала «других». Свой монолог она украшала цитатами из Танаха (Библии).

Михаил спрашивал ее о муже, бывшем его товарище, о ее семье, а она не интересовалась ни нами, ни нашими детьми. Все остальные, приходившие к Иосифу, чтобы увидеть Михаила, зная его с детства, интересовались его семьей, специальностью, приглашали к себе домой, предлагали помочь найти работу, но не Лея. Она не оставила ни своего телефона, ни приглашения в гости. Даже у выходной двери она продолжала честить «других» цитатами из Танаха. По-видимому, она не простила Михаилу, что он предпочел коммунистическое движение женитьбе на ней.

Михаил прибыл в Советский Союз 1 января 1932 года. С ним приехал его младший брат Хаим, которому было 14 лет. Их старший брат Иосиф решил отправить его с Михаилом к старшей сестре Юдит, которую выслали на несколько месяцев раньше. Он уладил это в полиции и привел Хаима в порт перед отправлением, к изумлению Михаила. В дороге им выпали тяжелые испытания. Во время бури в Адриатическом море пароход столкнулся со скалой и наполнился морской водой. Пароход качался из стороны в сторону. Все стояли на палубе, держась за борта, и дышали крепким запахом чая (на пароходе промокло 500 тонн цейлонского чая). Их высадили к утру на маленький необитаемый турецкий остров, где жили только козы. Среди пассажиров было тридцать армян, высланных англичанами из Египта, их посадили на пароход в Порт-Саиде. Турецкие рыбаки прибыли со своими лодками и взяли всех пассажиров на населенный остров. Они плыли во время шторма, и все промокли. Михаил очень боялся за Хаима, который не умел плавать. На берегу им дали горячего кофе и возможность высушить одежду. Это был конец декабря 1931 года. Вскоре пришел маленький советский пароход, который взял их в Батуми на Кавказ. В Батуми повели всех в тюрьму при ОГПУ.

Произошел интересный случай: в английской тюрьме в Хайфе перед высылкой Михаил встретил артиста цирка, который ранее был арестован и сидел в Батумской тюрьме в той же камере, куда потом попал Михаил вместе с армянами. Этот человек был спортсменом, крепким и краснощеким. Он был поляком и хотел вернуться на свою родину, но дорога для него была закрыта. Тогда он отправился на Кавказ, чтобы перейти персидскую границу и оттуда попасть в Палестину, а затем в Польшу. На Кавказе его арестовали. Он точно описал условия камеры, которые Михаил испытал на себе впоследствии. Он рассказал о происшествии, случившемся там: арестанты начали кричать, протестуя против бесчеловечных условий, тогда тюремщики открыли стрельбу снаружи в окно камеры. Ему удалось бежать и перейти персидскую границу. В Персии персиянка – вдова, у которой было свое хозяйство, предложила ему остаться у нее, но он скучал по родине. По прибытии в Палестину английские власти арестовали его за отсутствие надлежащих документов.

В Батуми Михаила и Хаима вместе с тридцатью армянами привели в темную камеру. Там всех разместили на больших деревянных нарах, которые занимали всю комнату. В проходе стояло ведро вместо туалета. Принесли ведро с теплой водой и одной жестяной кружкой и сказали: «Пейте!» Армяне подняли крик, стучали в дверь. Пришел толстый человек в форме, арестованные сказали ему, что они политэмигранты и требуют человеческого отношения. Они требовали первым делом чашки для каждого, чтобы можно было пить чай. Он кричал: «Чашек захотели, что это вам, Европа?» Поскольку арестованные не прекратили шума, их посадили в карцер: камеру без окна, единственная дверь которой выходила в вонючую уборную. Михаила с младшим братом перевели в общую камеру, где условия были более нормальными.

Двое арестованных остались в памяти Михаила. Один из них – старик грузин, от которого власти требовали золота, а он говорил, что у него нет. Второй, по фамилии Кожевников, – русский парень, молодой и крепкий. Он занимался фотографией. Была у него лошадь, на которой он ездил по деревням и кормился, делая для крестьян фотографии. Из-за частного предпринимательства и наличия частной собственности (лошади) его арестовали и сослали в Сибирь работать в шахтах. Ему удалось сбежать и добраться до Кавказа с целью перехода границы. Там его и арестовали. Кожевников излил свое сердце в арестантской песне о том, что власти творят с народом. Михаил до сегодняшнего дня помнит несколько куплетов этой песни. Так Михаил узнал из первоисточника о действительном положении в «стране мечты», «родине пролетариата» всего мира. Он понимал по-русски, но разговаривал плохо.

Прибыли представители Армении, чтобы забрать своих соотечественников. Прощаясь, те рассказали об ужасных условиях в карцере. Представители Армении дали Михаилу и Хаиму билеты для отплытия в Одессу. Возможно, это было задание ОГПУ. Их посадили на грузовое судно «Новосибирск», которое привезло их в Одессу. При выходе с парохода их встретили представители одесского ОГПУ и привели их в местную тюрьму. Прошло несколько дней, их освободили из тюрьмы на основании вшитого в одежду Михаила документа МОПРа и перевели в дом МОПРа. Там находилась их сестра Юдит, которая была выслана из Палестины на несколько месяцев раньше. Центр МОПРа направил их в Иваново-Вознесенск. По дороге они сошли в Москве и поехали на подшипниковый завод. На этом заводе работали большинство попавших в Москву эмигрантов из Палестины. Они получили общежитие для рабочих в барачном поселке по соседству со строящимся заводом. Бараки были длинные, и в каждом из них жило по двести человек или больше. Там жили и семьи с детьми. В длинном ряду стояли железные кровати, а возле них маленькие тумбочки. Семейные пары отделялись друг от друга простынями.

Михаил был профессиональным слесарем-строителем и работал по специальности на строительстве 1-го ГПЗ. Среди строителей было много цыган, их привезли с целью превратить из странствующих в оседлых, чтобы были как все люди.

Два больших пожара произошли один за другим. На месте строительства сгорели четырехэтажное здание заводского дома питания и все жилые бараки. Во время этих пожаров Михаил участвовал в тушении с присущей ему энергией и эффективностью. Он не побежал в барак спасать свои вещи, а занялся спасением построек от огня. Среди строителей было много крестьян, у которых экспроприировали землю, они были озлоблены, и некоторые из них охотно вредили ненавистной власти. Были озлоблены и цыгане, ведь их силой принуждали оставить кочевой образ жизни, к которому они привыкли, и перейти на оседлый.

Среди рабочих были люди, способные на поджог. Весь район бараков выгорел, но завод спасли со всеми цехами и оборудованием. После пожара исчезли все до одного цыгане. Недалеко от завода построили район двухэтажных домов барачного типа. За отличие на пожаре Михаил получил комнату в восемь метров в общем доме. В этой комнате и началась наша совместная жизнь. Симха вернулась в Палестину и за ней Меир. Меир перед отъездом бегал по всей Москве, и мне до сих пор неизвестно, как в тех условиях ему удалось достать для меня новые валенки, когда в магазинах нельзя было ничего купить без ордера, который давался только передовикам по месту работы. Этим он спас мои ноги. Пришла зима, трамваи не отапливались, ноги замерзали, а езда на работу занимала около часа.

Когда я в первый раз ехала в них на работу, я не верила случившемуся чуду: ногам было тепло. Я даже не знала, что существует такая обувь, защищающая от сильного холода. Меир оставил мне свое новое драповое пальто и всю одежду: свитера, рубашки, постельное белье, шерстяное одеяло, теплое и красивое, и даже брюки. Несколько раз он мне напоминал, чтобы я сходила с кем-нибудь из товарищей в швейную мастерскую и перешила пальто на свой размер. Симхе не удалось поменять пальто на новое, и я его носила. Она тоже оставила мне свое шерстяное одеяло, такое же, как у Меира, но серого цвета. Часть вещей я отдала своим товарищам, как мне казалось, нуждавшимся в них больше меня. Михаил помнит, что я дала ему пару брюк. Часть вещей взяли, не спросив меня. Но то, что осталось, служило мне и моей семье долгое время. Поначалу я не придавала этому такого значения. Только после рождения Эрика, когда Михаил стоял в очереди всю ночь, чтобы достать материал для пеленок, детскую ванночку и старую одежду, из которой можно было что-нибудь сшить, я оценила усилия моих друзей.

Я принимала все, что они для меня делали, как само собой разумеющееся. То, что они потратили много сил, чтобы перевезти меня в Москву, чтобы я была в их окружении, пока они не покинули Россию, и чтобы я осталась с большой группой товарищей, знавших меня еще с Палестины; то, что Симхе удалось устроить меня жить в своей комнате, то, что приносили мне бутерброды из буфета для избранных, – все это казалось мне естественным, поскольку на их месте я поступила бы точно так же.

Перед отъездом позвал меня Меир на Тверскую побеседовать. Мы вышли на бульвар, сели на скамейку, и Меир сказал, что он меня больше не любит: он влюбился в другую. Я вскочила со своего места и пошла быстрым шагом по направлению к дому, трамвай приблизился к тому месту, где я должна была перейти пути, и чуть было не задавил меня, но Меир успел подбежать и схватить меня. Только в 1956 году, когда я посетила Израиль как туристка, мне стало известно от моей сестры Товы, что Меир, когда вернулся в страну, посетил дом моих родителей. Он пришел в день, когда родители торговали на рынке, одетый, как важный человек, потому что он был в подполье и должен был скрываться. Това, которая узнала его, велела детям выйти из дома, как будто к ней пришел доктор. Он рассказал Тове обо мне и объяснил, что его чувства ко мне не изменились, но ему пришлось солгать мне, что влюбился в другую женщину, ведь дорога в Палестину для меня закрыта, и я должна избавиться от чувств к нему и со временем устроить новую жизнь. Я помню письмо отца, где он писал мне, что отец Меира подошел к их палатке и спросил, могут ли мои родители принять его как родственника. Я ответила папе с наглостью подростка, что это не его дело.

За боль, которую я принесла своему отцу этими словами, упрекала меня в своем письме Това. Я очень жалела об этом, поскольку и так причинила своей высылкой боль родителям. Для Товы вся история нашей любви была неожиданностью. Она не поняла, почему я четыре года скрывала от нее свою любовь к Меиру, в то время как она мне рассказала о своей первой любви.

После отъезда Симхи меня попросили освободить место в комнате, так как я не была студенткой. Мне негде было жить. Я попросила руководство завода дать мне рабочее общежитие, но еще не получила ответа. Тогда Саля предложила временно пожить в ее комнате. У меня не было другого выхода, и я поселилась у Сали и Бен-Иегуды (так звали Мустафу) в общежитии аспирантов КУТОВа, которое было в том же дворе. Меир уехал, и мир поблек для меня.

В общежитии аспирантов жили в то время несколько пар товарищей из ПКП (Палестинской коммунистической партии): Эфраим Лещинский и Катя с маленькой дочкой, Ицхак и Шифра, Рутгибер и Роза с маленьким сыном, Лукачер и Рива с двумя маленькими мальчиками. О них много говорилось в израильской прессе за последние два года. Рива вернулась в Израиль в возрасте 90 лет. В общежитие аспирантов прибыл также Меир Куперман со второй женой Нехамой. Все мужчины были членами руководства партии, посланными на учебу в СССР. Все были старше меня на 8–14 лет. Все обращались со мной очень по-дружески и звали меня «Лейчик». Только Лукачер всегда был серъезным и никогда не обращался ко мне с разговорами. Мужчины учились, а часть женщин работали на заводах Москвы. Они все владели русским языком, для большинства из них он был родным.

В моем присутствии разговаривали на иврите и говорили, что делают это только ради меня. Я чувствовала себя неудобно в их обществе, потому что в Палестине я их знала только по различным подпольных акциям и тайным собраниям. Я с нетерпением ждала места в общежитии.

Во время репрессий 1936–1939 годов все мужчины из палестинских товарищей были арестованы. Из них вернулся только Рутгибер. Бен-Иегуда умер в Магадане от болезни, уже после своего освобождения. Никто из них не находился в моем положении. Они жили в СССР временно, в особых условиях. В столовой им давали самое лучшее питание, а также одежду и все остальное. Все время, пока я была с Симхой и Меиром, они приносили мне бутерброды с колбасой или сыром, а иногда даже с икрой. В выходные дни они сажали меня за свой стол, где подавались мясо, рыба и большие порции различных гарниров с хорошей кухни. Ни один из рабочих в Советском Союзе такого не видел.

С моей зарплаты Симха и Меир покупали билеты в театр. С ними я посетила балет и оперу в Большом театре, побывала на многих драмах в Малом театре, который находился рядом с Большим. Симха и Меир уехали, и для меня закончилось «празднество», которое я из-за своего тогдашнего настроения не ценила. Наступило лето, время отпусков, и я получила отпуск на две-три недели. В КУТВе была служащая еврейского происхождения, жившая недалеко от общежития с маленькой девочкой и двумя младшими сестрами: одна – моего возраста, кокетка, а другая, 14 лет, веселая девушка. Бен-Иегуда, Меир и Симха подружились с Соней Струл (этой служащей), а также с ее семьей и вечерами заходили пить чай. Когда я приехала в Москву, меня познакомили с этой компанией. И вот Соня предложила мне провести отпуск с ее сестрами в Малаховке, местечке под Москвой, где большинство жителей – евреи. Поселили нас в школе; возможно, это была еврейская школа, и договорились с руководством. Только в 1936 году вышел приказ о закрытии еврейских школ по всему Советскому Союзу. Никакие заботы не беспокоили этих девушек. В их семье было две сестры и два взрослых брата – все были партийными работниками и обеспечивали все потребности семьи. Эта была большая семья политэмигрантов из Польши. Они уже много лет жили в Москве. Родителей с ними не было, я не знаю, остались они в Польше или умерли. В квартире, где я бывала с Симхой и Меиром, жили только Соня с ребенком и Маня, которая была моей сверстницей. Соня заботилась о том, чтобы мне не было одиноко в КУТОВе во время отпуска. И вот я с ними в Малаховке. Красивое место Малаховка, кругом рощи и в одной из них – озеро. И вот стою я утром на берегу озера, окаймленного деревьями и кустами, смотрю на окружающую меня красоту и чувствую печаль и отчуждение. Что мне до красоты природы и радости мальчиков и девочек, купающихся в этом озере? Я одинокая и чужая здесь. Оторвана от моей страны, от всего, что я любила, и Симхи с Меиром уже нет со мной; да еще и то, что мне сказал Меир перед отъездом! Как мне продолжать жить с этой тяжестью в сердце, без всякого выхода? Вдруг я чувствую большое волнение: угловым зрением я вижу Меира, пробегающего между кустами. Но этого не может быть! Меир уехал зимой, а сейчас середина лета, он уже давно в Палестине.

Я поворачиваю голову, а он стоит передо мной, с глазами, меняющими цвет из серого на голубой и зеленый в течение дня, с широкой улыбкой, и говорит: «Вот я тебя и нашел». Так он вдруг являлся передо мной на сходках, в каком-нибудь русле высохшей реки под Тель-Авивом или на какой-нибудь дюне, в безлунную ночь на берегу моря, когда мы сидели в большом кругу и слушали лекцию одного из руководителей партии.

С момента нашей встречи с Меиром на улице Алленби, когда мы шли друг другу навстречу и наши глаза встретились, мы влюбились друг в друга. Это была любовь с первого взгляда. Мне было четырнадцать лет, а он был старше меня на три года. Через несколько дней он появился возле меня с флагом группы в руке, когда мы собрались на площади Ротшильда, на смотре скаутов. Я стояла в своей группе, в руке флаг, и на флаге вышита оранжевая лань на черном фоне.

С того времени я прошла все муки любви: «любит – не любит?», радости встреч и горечь расставаний. Меир был рабочим в сельскохозяйственном кооперативе. Он также сидел в тюрьме. Через много лет он рассказал мне, как однажды пришел в Тель-Авив поздно вечером, когда сильно соскучился по мне. Он пришел к бараку, где все мы жили, когда вся семья уже спала, обошел вокруг барака с темными окнами и вернулся пешком в кооператив (мошав) для того, чтобы рано утром выйти на работу.

И вот он стоит передо мной в Малаховке, и это не сон. Вспоминается мне вечер того дня. Девочки легли спать, Меир, я и Михаил, который пришел, когда стемнело, навестить меня, стоим на балконе школы. Я в оцепенении молчу: почему он пришел? Ведь он уезжает через несколько дней, и после того, что он мне сказал перед отъездом! Михаил стоит растерянный из-за этой непредвиденной ситуации, а Меир пытается поддержать разговор. Меир уехал, и на этот раз ему удалось попасть в Палестину. Я получила от него открытку и фотографию из Голландии – на этом и закончилась наша связь. Можно сказать, что в молодости у меня не было радости жизни. Но я благодарю судьбу, что встретилась в те годы с Симхой, Меиром, Михаилом, Мариной Шиленок и Марусей Клейменовой, о которых будет рассказано далее. Я открыла для себя душевное благородство, щедрость и преданность людей.

Я благодарна судьбе, пославшей мне Михаила, товарища жизни и отца моих детей. Это дало мне силу преодолеть разочарование, когда меня захлестывало отчаяние от проделок завистников, мелочных, не признающих добро, плохих людей разных сортов. Я всегда помнила, что мир не без добрых людей.

Когда мы вернулись в Израиль, Симха перевернула горы, и ей удалось устроить Михаила и меня на работу по специальности. Благодаря ей мы достигли в Израиле среднего уровня жизни. В КУТВе приходили иногда ко мне Михаил и брат Яэль Лившиц – Пинхас. С Пинхасом мы не были хорошо знакомы в Палестине. Я знала о нем только то, что он брат Яэль. Он меня вообще не интересовал. Когда я жила в общежитии, он назначил мне встречу в парке Горького, а я не пришла. Просто не могла осилить нежелание встречаться с ним или с кем-нибудь другим. Парень обиделся и больше никогда не приходил ко мне. Мне известно от сестры, что он женился на русской девушке, родил сына, мобилизовался в армию во время Великой Отечественной войны и погиб на фронте.

С Михаилом я познакомилась при посещении Хайфы, и он мне понравился: он был очень красивым парнем с густыми волосами. Впервые я его увидела на собрании в лесу на горе Кармель. Затем мы встретились в комнате его сестры Юдит. Один раз я и моя подруга Энни пришли к нему – Михаил и его брат Хаим стояли у корыта и стирали белье. Мы предложили помочь им, но Михаил категорически отказался. Михаил появлялся и в Тель-Авиве, он мне нравился, но сердце мое было отдано Меиру. Когда он приходил в КУТВ, я была в тяжелом настроении и отказывалась выйти с кем-нибудь куда бы то ни было. Очень редко Михаилу удавалось убедить меня пойти с ним в театр. В то время я уже жила в заводском общежитии, и Михаил однажды в свободный день пришел ко мне с билетами в театр (в квартирах тогда не было телефонов). Он пришел после обеда, постановка была вечером. Я собиралась идти в заводскую баню. В общежитии не было душевых, и мы купались в банях. Я сказала Михаилу, что я пойду мыться, а потом буду заниматься. Он пробовал убедить меня, чтобы я отменила учебу. Но я стояла на своем. Он проводил меня до бани и по дороге уговаривал меня пойти с ним в театр. Я отказалась. Он попрощался со мной около бани и пошел, согнувшись, с опущенной головой. Каждый раз, вспоминая этот момент, я чувствую боль в сердце. Но тогда у меня было лишь желание погрузиться в тоску и душевную боль и никого не видеть.

Положение Михаила было другим. Его родители умерли. Он был выслан в Советский Союз вместе с Юдит и Хаимом, к своему брату Иосифу он не был особенно привязан. Иосиф уехал из дома, когда Михаил был ребенком. Михаил не успел привязаться к Палестине так, как я. Я прибыла в Палестину в возрасте восьми лет, а ему было тринадцать. Я была уверена, что останусь одинокой на всю жизнь, что не полюблю больше никого.

Однажды в свободный от работы день вошел в комнату, где я жила с Салей, парень индокитайского происхождения, один из друзей Симхи и Меира. Он пригласил меня взять лодку и поплавать по Москве-реке. Я, как всегда, сразу отказалась. Не хотела никаких прогулок. Я забывалась только в учебе. Бен-Иегуда сказал мне на иврите, что в этом случае мне нельзя отказаться, потому что парень подумает, что это из-за того, что он азиат, а я европейка. И тогда я вышла с ним. Как сильно было разочарование того парня! Прибыли на Москву-реку, он взял лодку для двоих, плавали на лодке, а я сидела грустная и молчала. Он старался вести беседу, просил меня петь мои любимые песни, а я сидела, как немая. На прощание он мне сказал, что впервые видит молодую, красивую девушку, которая так печальна и безжизненна.

Летом 1933 года я проводила отпуск в городе. Из близких товарищей дома осталась только Рива, жена Лукачера. Мы проводили много времени вместе. Ее сыновья уехали в лагерь на все лето, а муж находился в доме отдыха, и она, взрослая женщина старше меня на 14 лет, рассказала мне историю своей любви и открыла передо мной свою сердечную боль: «Что я сделала, как я могла оставить сына из-за любви?» Ее мальчику Дану было семь лет, когда она покинула его. Она тосковала по сыну и не могла простить себе, что оставила его. 14 февраля родился Дима. Он родился крупным мальчиком с удлиненным, смуглым лицом. После рождения его отец Бен-Иегуда был послан украинской партией в МТС (машинно-тракторную станцию для колхозов) на партийную работу, и Саля перешла жить в заводское общежитие электрозавода, где она работала. Я перевезла свои чемоданы на квартиру Ривки Лукачер и ночевала у подруг.

Вскоре я получила общежитие в Кожухове, в четверти часа ходьбы от завода. Жилой квартал завода, где работал Михаил, также находился в четверти часа ходьбы от моего общежития. Дома были деревянные, оштукатуренные с двух сторон. Мы жили по соседству с Михаилом, но были заняты работой и учебой и встречались нечасто (Михаил жил с братом Хаимом). Когда к ним приезжала Юдит, знавшая меня по тюрьме в Акко, она приглашала меня к ним. Она очень хотела видеть нас вместе, но ей не довелось увидеть наших сыновей. Она была убита немцами вместе со своим маленьким сыном в Одессе.

Я все время ходила голодная. Ездила на работу, возвращалась, училась, и все время меня мучило чувство голода. Я ехала с Тверского бульвара около часа в страшном холоде: в 30-х годах трамваи не обогревались. Иногда можно было купить в буфете, где мы учились, какой-нибудь бутерброд, но кусок хлеба был таким тоненьким, что только возбуждал аппетит. Для меня, особенно в первые годы, когда я страдала острой ностальгией, стоять в очереди в магазине, как селедки в бочке, было отталкивающим и невозможным.

Маруся Клейменова была сыта: она не должна была заботиться о своем питании. Она была младшей дочерью в большой семье, в которой было несколько работающих.

Ее мама была домохозяйкой. Она стояла в очередях и получала на всю семью все, что можно было купить по карточкам. Ее старший брат прибыл в Москву в юности. Продвинулся в работе, достиг руководящей должности, получил квартиру от завода. Женился и привез к себе своих старых родителей и младшую сестренку из колхоза, где голодали из-за отсутствия хлеба. После коллективизации хлеба не было, и даже картошка была не у всех. Одиночки редко получали отдельные комнаты.

Марина Шиленок и Маруся Клейменова были хорошими и сердечными девушками. После вечерней смены, которая заканчивалась в 12 часов ночи, они приглашали меня к себе домой на ночлег, особенно после того, как со мной произошел неприятный случай. Я заснула в трамвае по дороге домой с ночной смены и не вышла на своей остановке, а доехала до конечной и вынуждена была ехать назад несколько остановок. Когда я добралась до ворот общежития, они были закрыты на замок. Я стучала, но сторож не согласился открыть мне дверь и велел идти на параллельную улицу – там был проход в дом. Мне пришлось идти темными переулками и искать незнакомый мне вход. Никогда раньше я не ходила по этой дороге.

Когда наконец я пришла в комнату Сали и Бен-Иегуды, я сильно расплакалась, потому что встретила по дороге пьяную женщину, лежащую на бульваре, и молодую проститутку в рваном пальто. Проститутки, сироты, которые потеряли своих родителей во время Гражданской войны, шлялись тогда по Москве в обносках.

Когда Саля и Мустафа выслушали причину моего плача, они спросили, почему я не постучала в окно, где жили Лукачер и Рива, оно выходило на улицу недалеко от ворот. Мне, конечно, и в голову не пришло будить людей ночью.

После этого случая мои подруги не давали мне ехать на Тверской бульвар после вечерней смены. Одна из них брала меня ночевать к себе. Маруся, полная голубоглазая блондинка с красными щечками, смотрела на меня с удовольствием и говорила: «У меня подруга – еврейка! В деревне, когда мы не слушались маму, она называла нас ругательными словами “жид” и “жидовка”». Она рассказала мне, как ей стало известно, что такое «жид». В цеху устроили товарищеский суд над рабочим, назвавшим своего товарища жидом. Она сидела около мастера цеха Никанорова и спросила его, чем провинился рабочий, ведь ее мама так звала их все детство. Тогда Никаноров рассказал ей о положении евреев до революции и объяснил, что теперь евреи равноправные граждане. По закону, того, кто называет еврея жидом, сажают на три года в тюрьму. Поэтому делают товарищеский суд, чтобы перевоспитать его и не передавать дело в официальный суд.

У Маруси Клейменовой мы садились на кухне и пили чай с круглыми монпансье, наполненными вареньем, и ели досыта белый хлеб. Норма хлеба для взрослого, насколько я помню, была 800 граммов, и у Клейменовых в доме всегда хватало хлеба. Конечно, если есть только хлеб без жиров, белков, без овощей и фруктов и работать на тяжелой работе, 800 граммами хлеба не наешься, но когда хозяйка подает густой суп, заправленный немного мясом и жиром, утром, в обед и вечером, и вдобавок картошку с квашеной капустой – вся семья сыта. Главным питанием были щи – популярный в России суп из капусты, картофеля и моркови, сваренный с костями и заправленный жареным луком. Их ели с черным хлебом, кислым на вкус. В столовой мы сидели возле длинных столов на скамейке. В первое время рабочие указывали на меня и говорили: «Смотрите, смотрите, ест щи без хлеба, оставляя его на второе». Рабочие ели свой кусок хлеба с супом. Второе блюдо состояло из котлеты с картошкой и квашеной капустой. Я не привыкла есть суп с хлебом. Каждому полагался только один кусок хлеба – это было сверх хлебной нормы, и его выдавали только на больших предприятиях.

Маруся укладывала меня спать вместе с ней на полу. С ней жили пожилые родители и два взрослых брата со своими женами. Они встречали меня утром по-дружески, но без лишних разговоров. Ну о чем говорить с подругой дочери, да еще утром, когда все торопятся съесть порцию щей и выйти на работу?

Мы приходили ночью, когда все члены семьи спали, и ложились спать в столовой, в свободной комнате.

У Марины было иначе. У нее в ночной ужин мы ели воблу, очень соленую, из продуктов, которые получали по карточкам, и вареную картошку в мундире. Спать мы ложились на двуспальную кровать, где уже спала ее младшая сестра Юля, приехавшая из белорусской деревни. И даже после приезда отца Марина продолжала приглашать меня к ним спать после вечерней смены. Мы также работали в ночную смену, самыми тяжелыми для работы были часы с 4 до 6 – в это время страшно хотелось заснуть. Потом всю неделю я чувствовала себя больной. После ночной смены надо было торопиться на учебу. Учились также посменно, в зависимости от работы. В семье у Марины я чувствовала себя очень уютно. Все члены семьи относились ко мне очень сердечно. Они всегда радовались моему приходу. В деревне они жили по соседству с еврейской семьей и, по их рассказам, были как родные. Для них еврей – не чужой. Белоруссия – не Рязань.

Во время ночного обеда мы с Мариной беседовали о том, как изменится жизнь в ближайшем будущем, при социализме, построением которого, как мы верили, мы занимаемся, и ради этого терпим все трудности. Мечтали о квартире для каждой семьи с удобствами внутри дома, о домах с канализацией и водопроводом, а не как в деревянных домишках, где туалет – яма, куда выливают помои, – находится во дворе и его запахи проникают через окна в комнату. В таком доме жила Марина с семьей.

Второй темой наших совместных мечтаний был мой возврат домой; само собой понятно, с моей хорошей подругой Мариной, которая была для меня, как старшая сестра. Всех членов моей семьи она знала по фотографиям, которые я получала из дома, и по моим рассказам. Представляли себе, как мои родители, брат, сестры обрадуются знакомству, как примут ее в нашем доме. Я еще не освободилась от болезненной ностальгии, тоски, душевного упадка. Бывало, когда я получала фотографии из дома: стою около станка, эмульсия льется из трубочки на резцы для их охлаждения, и обливаюсь слезами. Особенно я плакала, когда получила фотографию семьи, а там на стене – моя фотография.

В день 20-летия я сфотографировалась и послала фото домой. Это было сделано специально для моих родителей, потому что на предыдущем снимке, который я послала, я выглядела очень печально, и Това написала, чтобы я больше таких фотографий не посылала, потому что мама плакала, когда получила ее. На семейной фотографии родители выглядят так, как будто у них кто-то умер. К этому снимку был приложен еще один – Якова, ему тогда было пять лет. Когда я попрощалась с ним, ему было три года. На фото я видела красивого мальчика, который растет без меня.

Я стояла у станка и обливалась горькими слезами. Марина и Маруся прекратили работу и подошли меня успокоить. Они сказали мне: придет время, ворота откроются, и ты вернешься к своей семье.

Бригадиром у нас был наладчик (квалифицированный рабочий, ответственный за правильную работу станков, который налаживает или переналаживает станки с одной задачи на другую) по имени Вася, Василий Карабанов. Он собирал бригаду, и голосованием решали, кому, с учетом его экономического и семейного положения и отношения к работе, полагается ордер, который получил бригадир. Вася происходил из семьи московских рабочих. Он был славным высоким парнем, относившимся к каждому из бригады с уважением и вниманием. Один раз я получила ордер на пару ботинок, потому что мне не во что было обуться. Я пришла в заводской магазин, но там был только 36 размер, а мне нужен 37. Я взяла то, что дают, а если бы не взяла, то потеряла бы ордер.

Я не знала, что существует ярмарка, которую называют «толкучка» (ярмарка для использованных вещей). Там толпились один с парой брюк, другой – с рубашкой, третий – с парой ботинок на плече, а по сторонам стояли продавцы с товаром, разложенным на земле. Там в выходной день я могла бы продать ботинки и купить своего размера. Поскольку у меня не было представления о существовании этого рынка, я сумела натянуть эти ботинки и на них – галоши, и так стояла около станка и работала. Эмульсия заливалась в галоши, и ноги промокали. Потом я выходила на мороз и ехала около часа в холодном трамвае, руки и ноги замерзали. Я страдала до слез и не знала, что можно согреться, потерев руку об руку и потопав ногами. Михаил вспомнил, как один раз мы поехали вместе в театр, я надела эти ботинки, других у меня не было. Мои ноги нагрелись от сидения в теплом зале, кончилось представление и я не могла идти, пришлось снять ботинки, потому что ноги распухли. Мы смеялись, когда Михаил вспомнил в семейном кругу, как он привел меня домой без ботинок.

Теперь, когда выбрасывают обувь только потому, что она вышла из моды или надоела, это смешно. Но тогда было не смешно, а больно, и стоило многих душевных сил. В то время, когда народ жил в такой нужде, для представителей коммунистических партий, приезжавших на несколько лет в КУТВ и Университет народов Запада, где учились представители коммунистических партий Европы, все было в избытке.

За год-полтора до отъезда Симхи и Меира я успела побывать на большинстве опер и балетов Большого театра и на постановках Островского, Чехова, Горького в Малом. Посетила также идишский театр, находившийся в десяти минутах ходьбы от КУТВа. Там я смотрела «Короля Лира» и «Тевье-молочника» с Михоэлсом в главных ролях. Мне очень понравился Зускин с его музыкальным, проникающим в душу голосом.

Симха и Меир вернулись домой, а я против своего желания осталась в силу сложившихся обстоятельств в холодной, чужой стране. Взрослые товарищи были не так внимательны ко мне, как мои друзья и подруги. Никто и не думал о том, что нужно зайти со мной в мастерскую, находившуюся в нескольких шагах от здания КУТВа, и отдать перешить пальто Меира. Только Марина позаботилась об этом. Она пошла со мной в мастерскую с тканью и шерстью, которые я купила, и помогла мне заказать пальто. На воротник мне денег не хватило, и Марина дала мне свой воротник. Взрослые товарищи, которых я тогда считала безупречными идеалистами, вели себя по отношению ко мне эгоистично. Я получала от них широкую улыбку, приветливость – и все.

Однажды пришла в КУТВ Саля Харуди (она не вернулась из ГУЛАГа). Она работала на 1-м ГПЗ и жила в заводском доме, как большинство товарищей из Палестины. Мы стояли во дворе с группой товарищей, жителей КУТВа; взрослые говорили с ней, а я стояла и слушала в стороне. Вдруг Саля посмотрела на меня и сказала удивленно: «Что с тобой, Лейчик, какое отчаяние в твоих глазах?» Все повернулись, посмотрели на меня и вернулись к прерванной беседе. В отличие от них, у моих новых подруг я нашла настоящую заботу и поддержку. А ведь в начале у нас не было даже общего языка. Однажды сказал мне Бен-Иегуда, отец Димы: «Почему ты выглядишь как прибитая, откуда у тебя появилось угнетенное чувство? Пойми, рабочие и работницы, с которыми ты работаешь, люди деревенские, они далеки от твоего уровня. Что ты думаешь, они читали Эмиля Золя, Виктора Гюго, Ромена Ролана и других классиков, которых ты читала? Они даже не читали Льва Толстого. Ты должна ходить среди них с высоко поднятой головой».

Бен-Иегуда и Саля были единственными из взрослых, близко знакомыми со мной еще с Палестины. Бен-Иегуда был назначен партией проводить диспуты и лекции в группах молодежи. С Салей я встречалась, как связная Центрального комитета партии, члены которого скрывались в доме ее родителей. Бен-Иегуда видел меня в естественном окружении в Палестине, но он не понимал, что чувство подавленности свойственно каждому эмигранту, что быть, как он, студентом, не обремененным заботами о существовании среди людей из разных стран, это не то, что жить среди народа, когда все тебе незнакомо, чуждо, без знания языка, да еще в бедственном положении тех лет.

На заводе, в нашем цехе, часто бывали собрания после работы. Я начала понимать русский язык и всегда слушала с удивлением и воодушевлением речи агитаторов-коммунистов из рабочих и руководителей, которые верили всем сердцем, что они строят общество справедливости и экономического благополучия. Они призывали рабочих перевыполнять норму и закончить пятилетку за четыре года. Призывали рабочих жертвовать и жертвовать для будущего. Нам рисовали строящееся общество социализма и коммунизма в ярких красках. И так, как это произносилось с полной верой, это оказывало влияние. Рабочие и работницы выступали с различными практическими предложениями по улучшению машин и повышению производительности труда и качества продукции. Эти собрания продолжались допоздна.

Я также участвовала в собраниях по чистке партии. Существовал порядок в коммунистической партии еще до революции, что раз в несколько лет надо очищать партию от чуждых элементов. После революции это считалось еще более необходимым, поскольку партия была у власти, и разные люди проникли в нее для получения личной выгоды и привилегий в обществе. И вот прибыла в наш цех комиссия, назначенная Центральным комитетом, и в ней старые партийцы с большим стажем, которые в царское время прошли тюрьмы, Сибирь, участники революции 1905 года, Октябрьской революции и Гражданской войны. Я всегда интересовалась душой человека и его жизненным путем. Поэтому я сидела, завороженная рассказами из жизни, которые я слушала с большим интересом. На эти собрания приглашались все рабочие цеха, включая беспартийных, чтобы высказать свои мнения о членах партии, вызванных комиссией. Собрания проходили в большом зале цеха. Зал всегда был переполнен.

Члены комиссии заседали на сцене, около стола. В центре сидел председатель комиссии. У нас это была пожилая женщина, серьезная, без улыбки на лице, справа и слева сидели по два человека с каждой стороны. Сначала все члены комиссии представились присутствующим. Каждый из них рассказывал, с какого года он член партии, о своей партийной работе до и после революции. Рассказы членов комиссии о жизни были захватывающими. Они были старыми большевиками, рассказывали об арестах, высылке в Сибирь, побегах за границу, об участии в боях на баррикадах 1905 года, в революции 1917 года и Гражданской войне. После этого председатель комиссии вызывала на сцену по списку, лежащему перед ней, одного за другим коммунистов, которые рассказывали о себе: каждый рассказывал о своем происхождении, чем занимаются родители, автобиографию, что он делает сейчас и какова его общественная работа.

Члены комиссии задавали вопросы и в конце спрашивали присутствующих, есть ли у них вопросы к вызванному коммунисту о его работе, о его поведении, и на глазах у всех решали: оставить ли этого человека в партии или перевести в кандидаты, а то и в сочувствующие; записывать ему выговор в партийный билет или исключить из партии и тут же отобрать партбилет, который клался на стол перед комиссией при выходе на сцену. Я слушала все это с большим интересом: были среди рабочих цеха коммунисты, прошедшие интересную жизнь. Иногда выяснялись факты о неправильном поведении. Были всякие рассказы о прошлом и настоящем. Люди выступали и рассказывали, что знали, о проверяемом товарище. Партия тогда пользовалась большим авторитетом у городских рабочих. Многие из заводских рабочих участвовали во всех революциях. Многие из них верили партии – это были 1933–1934 годы, до убийства Кирова, до массовых арестов.

Случилось и мне однажды выступить на таком собрании. На сцену был вызван один из мастеров нашего цеха. Он был молчаливым, очень серьезным и всегда печальным деревенским человеком лет сорока. Вдруг обнаружилось, что он скрыл свое происхождение: его родители – кулаки, выселенные со своей земли. И вот он стоит на сцене, перед комиссией и рабочей публикой, и объясняет, что с детских лет работал в деревне и в городе работал подмастерьем, и собственными силами достиг специальности мастера. Он рассказывает, что его родители действительно были зажиточными крестьянами, но это произошло потому, что семья была большая, и все работали в хозяйстве, а не за счет эксплуатации наемных рабочих. И вот уже поступило предложение исключить его из партии. Тут я пересилила свою застенчивость, попросила слово и выступила в его защиту. Я заявила, что он говорит правду, и я верю всему, что он рассказал. Он работал с детства в качестве наемного рабочего и не ответственен за своих родителей. Мы в своем цехе не видели ничего плохого в его поведении. Он никогда не приходит на работу пьяным, не слышали никогда, чтобы он ругался; он предан работе, не считается со временем. Он приходит на работу рано и уходит, только когда убедится, что все в порядке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.