ЗА СЛАБУЮ ПОЛОВИНУ

ЗА СЛАБУЮ ПОЛОВИНУ

— Товарищи офицеры, у кого есть какие вопросы? — осведомился с трибуны конференц-зала командир Школы младших авиаспециалистов полковник Сергачев, обращаясь к подчиненным.

Этой традиционной фразой он рассчитывал завершить ежесубботнее совещание по подведению итогов недели: вопросов-то в таких случаях, как правило, не возникало. Но на всякое правило когда-то найдется и исключение.

— Разрешите, товарищ полковник?

Из-за стола на «галерке» аудитории поднялся лейтенант-крепыш с суперкороткой стрижкой, характерной для сегодняшних звезд кино и спорта и для командированных в «горячие точки». С так называемого ромбовидного лица с круглыми щеками и слегка прижатыми висками глядели умные серые глаза под прямыми характерными бровями. А твердый, с четкой линией скул подбородок (как принято считать, указующий на решительность характера) и резко очерченные губы не очень-то гармонировали с небольшим курносым носом, придававшим лицу с бледной кожей персикового оттенка наивно-жизнерадостное выражение. Атлетическую фигуру молодого офицера ладно пригнанная форма не только не скрывала — даже подчеркивала.

— Пожалуйста, — произнес, на долю секунды склонив голову набок, командир воинской части: любопытно даже, по какому именно серьезному поводу решил в присутствии множества сослуживцев обратиться к первому лицу ШМАСа один из командиров взводов.

— Лейтенант Киндинов, — представился крепыш, соблюдая субординацию. — У меня вообще-то два вопроса. И оба — к вашему заместителю по учебной части подполковнику Чердакову. Можно?

— Ну, задавайте… Николай Ярославович, это к вам.

— Слушаю… — голосом с хрипотцой отозвался из президиума, сформированного из командирских замов, старший офицер с широким лбом, под которым прятались хитрые глазки, выделялись нос с горбинкой и энергичный широкий рот.

— Заранее извиняюсь, если первый вопрос покажется… м-м-м… неадекватным. Уверяю: второй эту неадекватность быстро разъяснит.

— Да рожай уж, чего там по-пустому рассусоливать, — хмыкнув, поторопил подполковник лейтенанта, а заместитель командира части по воспитательной работе неодобрительно поморщился, но промолчал — как, впрочем, и сам бровью не поведший командир.

— Товарищ подполковник, скажите, вы знакомы с моей женой?

Несмотря на предупреждение, Киндинов все же присутствующих удивил, и по конференц-залу пронесся тусклый шепоток.

— Не понял… — агрессивно выпятил Чердаков тяжеловесный подбородок, сильно уподобившись сделавшему стойку суслику. — Это что еще за маневры?

— Абсолютно никаких, — мотнул головой лейтенант. — Так вы ответите по существу?

— Признавайтесь, Николай Ярославович, — полушутливо посоветовал-приказал заинтересовавшийся нестандартной ситуацией полковник.

— Допустим, отродясь не видел, — нехотя выдавил «зампоуч». — Даже заочно, на фотографии. И что дальше?

— Тогда почему вы считаете себя вправе безосновательно и прилюдно обзывать мою супругу б…ю и проституткой и прямым текстом приказываете гнать ее на три веселых буквы, если только она приблизится к порогу КПП? Обоснуйте, товарищ подполковник.

Шепоток в зале набирал силу, активность. Командир части звучно шлепнул ладонью по верху полированной трибуны:

— Товарищи офицеры, что за базар? Товарищ подполковник, это что, действительно имело место?

— Никак нет… — тут же отбоярился от нецензурщины зам по учебной части. — А за клевету, товарищ лейтенант, можно ведь и под суд угодить!

— Значит, отрицаете… — Киндинов вздохнул. — В таком случае, товарищ полковник, разрешите подойти поближе к вам и руководству части.

— Зачем?

— Боюсь, иначе не услышите… В смысле, не меня, конечно…

— Ну, подходите… — после едва заметной заминки дал «добро» Сергачев.

Лейтенант решительно прошагал к трибуне и, остановившись в метре против нее, вынул из кармана брюк сотовый телефон.

— Товарищ полковник, товарищи офицеры! Прошу тишины!

Киндинов дважды ткнул по кнопкам продвинутого мобильного аппарата, и все — даже на «галерке» зала — отчетливо услышали низкий, словно его владелец вещал с большого бодуна, легко угадываемый голос Чердакова:

— …меня понял? Повторяю: гони ее прочь, эту б…, эту суку, эту проститутку! Если только на КПП появится — слышишь?! — тут же на х… ее, нах… и к е…не матери!

И ответствующий «зампоучу» почтительный соглашательский басок:

— Так точно, товарищ подполковник! Все исполним, в лучшем виде! Даже и не сомневайтесь!

Большинство присутствующих сразу распознали во втором собеседнике старшего помощника начальника учебной части капитана Равчука, сидевшего за третьим столом в среднем, управленческом ряду. Многие словно по команде повернули головы в сторону младшего офицера — высокого, стройного, лицом определенно напоминающего Алена Делона в молодости. Оказавшись в перекрестье взглядов, он зябко повел плечами, достал носовой платок и бесшумно высморкался.

Киндинов меж тем выключил режим воспроизведения «сотика» и пояснил:

— Дальнейший разговор моей супруги уже не касался, так что запись я прекратил. Ну так как, товарищ подполковник: кто на кого клевещет?

В конференц-зале повисла обманчивая — похожей она бывает перед ожидаемым боем — тишина, в которой кто-то уронил авторучку, но поднимать с пола ее не торопился. Офицеры прекрасно понимали, что подполковник попался на горячем. Вот только как лейтенант решился на столь глупо-показушный поступок, последствия которого в любом случае обещают ему массу проблем? Никакие перестройки ведь не коснулись незыблемого армейского закона, охватывающего любые стороны «погонной» жизни: ты начальник — я дурак. Причем вдвойне, если сравнивать с «гражданкой».

Обвиняющий так и остался меж президиумом и рядами столов с недоумевающими сослуживцами, замер в строевой стойке, буравя гневным взглядом обвиняемого. Тот же мрачно уставился растерянным взором в раскрытую тетрадь-ежедневник, будто там надеялся отыскать достойный ответ на неудобный, скользкий вопрос. Секунда, другая, третья, пятая…

Напряженное молчание зала решительно прервал командир части.

— Товарищ лейтенант! — начал он не предвещающим ничего хорошего повышенным тоном. — Вы что это мне тут за балаган устроили? Почему нарушаете устав? Порядка подачи жалоб не знаете? Гласности захотелось? Но позвольте: что это за подпольная запись? Откуда она у вас? И вообще: о ком в ней идет речь? Ни имен, ни фамилий…

— Могу все объяснить… — обидчиво вздернул голову Киндинов.

— Не мне и не здесь! — резко отверг предложение лейтенанта Сергачев. — Или вы, может, всерьез рассчитываете, что у командира части только и дел, как в мелкие бытовые дрязги любого взводного вникать? Да еще и в присутствии всего личного состава офицеров! Заместитель по воспитательной работе!

— Я! — без энтузиазма тяжело поднялся со своего места до безобразия тучный подполковник Анюшкин.

— Сегодня же лично разобраться в ситуации и доложить! А на ближайших командирских занятиях освежить главу Дисциплинарного устава «О предложениях, заявлениях и жалобах»!

— Есть!

— Это же надо додуматься, — не успокаивался начальник, — с телефоном вылезти! на служебном совещании! Детский сад, твою дивизию мать! Все! Окончен бал! Свободны!

— Товарищи офицеры! — браво выкрикнул помощник командира части по строевой, и все присутствующие привычно вскочили на ноги, застыв в положении «смирно».

— Вольно! — вполголоса скомандовал Сергачев.

— Подполковник Булак! — сразу же окликнул командира второго батальона Анюшкин. — После утреннего развода немедленно с лейтенантом Киндиновым и командиром роты в мой кабинет!

— Ясно… — с кислой миной отозвался комбат и повернулся к непосредственному начальнику правдолюбивого лейтенанта, майору Пекарину, укладывающему в «дипломат» ежедневник. — Ротный! Слыхал?

— Так точно, будем…

— Он у тебя давно с таким большим приветом? — намеренно проигнорировал Булак самого виновника коллективного вызова «на ковер», застегивавшего кожаную папку на молнии. — Додуматься записывать разговоры руководящего состава части! Уму непостижимо! Да по какому праву?!

— Раньше столь дурной инициативы не наблюдалось, — пасмурно буркнул майор. — И ведь мне ни словечка… Как говорится, ума палата, да ключ потерян. Странно: ведь вполне адекватный был офицер.

— Вот именно: был!!! — уточнил, как утвердил командир батальона. — А скорее — никогда им и не был! Только единственный на всю часть «пиджак» и мог на такое сподобиться! Тот же, кто сам на плечах курсантские погоны носил, никогда — слышишь — ни-ког-да! Даже и в мыслях! Тьфу! Позор! Не удивлюсь, если с тобой настоящие офицеры завтра здороваться перестанут!

Булак бросил на виновника набирающей обороты конфликтной ситуации гневно-презрительный взгляд и заспешил к двери. А более сдержанный Пекарин обратился к тому же Киндинову:

— Ты пословицу «язык мой — враг мой» знаешь?

— Конечно, — кивнул насупленный лейтенант. — И… что с того?

— Пошли-пошли, — заторопил ротный, уже на ходу толкуя дальше: — Так у нее ведь еще продолжение имеется. В курсе?

— Да нет…

— Прежде ума рыщет, беды ищет, — дополнил комроты, слывущий в части — редчайший, уникальный случай! — знатоком пословиц с назидательным смыслом.

— Ага… Вот Чердакову вперед меня это и надо было сказать.

— Ты о том не волнуйся, — успокоил подчиненного, шагающего рядом по коридору учебного корпуса, майор. — Командир ему, в свой черед, все-о разобъяснит. И даже без имен и фамилий. Только ты лучше бы теперь о себе поразмыслил, борец хренов за пустую справедливость.

— А чего? — набычился Киндинов. — Разве я свою правоту не доказал?

— Не думаю. Неужели не видел, как Чердаков с Равчуком чуть не в обнимку из зала выходили? Рука руку моет, да обе свербят. Сейчас они диспозицию оперативно обговорят — и станешь в итоге бедным. Заодно и мне перепадет по твоей дурьей милости.

— Значит, по-вашему, я должен был молча оскорбление супруги в себе переварить? — нервно и отрывисто уточнил лейтенант, выходя из учкорпуса на центральный плац и розовея персиковым лицом.

— А кому сейчас легко? Тем более, она-то ведь его лично не слыхала. Так? Значит, и хвост петушить резона не наблюдалось. Хэх! Впрочем, довольно демагогии! Бегом в строй!

Через минуту на большом плацу, где поротно и повзводно (отдельной колонной офицеры и прапорщики управления) застыли едва ли не тысяча военнослужащих, раздалась команда:

— Часть, ррравняйсь! Смирно! — и оркестр грянул «встречный марш».

* * *

А пока в «учебке» идет утренний развод, есть время заглянуть в биографии главных героев нашего повествования.

Лейтенант Марат Киндинов. Год с небольшим назад с отличием окончил Московский университет нефти и газа имени И. М. Губкина. Базовый факультет, специальность — бурение нефтяных и газовых скважин. Еще в середине последнего курса студентом, уже имеющим в активе несколько блестящих, восхищающих неординарностью научных работ, всерьез заинтересовался начальник военного секретного НИИ. Экспериментальный элитный институт разрабатывал перспективные сорта ракетного топлива и горючего для военной техники. Генерал обещал Марату золотые горы и скорейшую защиту кандидатской диссертации, — стоит лишь надеть на плечи офицерские погоны. Возможность для этого имелась: престижный вуз военную кафедру сохранил.

Получив университетский диплом и звание лейтенанта запаса, выпускник вуза решение связать судьбу с армией принял не сразу. А поначалу съездил на родину, где и провел последние каникулы, детально обсудив с родителями предлагаемый ему вариант трудоустройства. Уже ближе к концу июля созвонился с генералом, дав согласие на службу. И вскоре направил стопы в райвоенкомат, где подал рапорт об аттестации в армейской системе. К нему приложил привезенное из столицы — пришлось туда лишний раз прокатиться — отношение о предоставлении ему должности именно в упомянутом НИИ. Получил направление на военно-врачебную комиссию, обследовавшую молодого специалиста на предмет годности к военной службе. С медициной проблем не возникло, и в военкомате с завидной быстротой оформили личное дело, переслав его в секретное учреждение, где к концу сентября со вчерашним студентом был заключен трехгодичный контракт на военную службу.

Ужасный поворот судьбы: едва успел новоиспеченный лейтенант проработать в НИИ полтора месяца, как генерал скоропостижно скончался от обширного инфаркта: прямо в ходе рабочего совещания. Новый же руководитель — бывший зам покойного — спал и видел на должности Марата своего зятя. И хотя тот звезд с неба в науках никогда не хватал, короткая кадровая борьба тем не менее завершилась вручением Киндинову предписания, повелевающего «убыть для дальнейшего прохождения службы» к новому месту. На капитанскую, только теоретически равнозначную прежней, должность преподавателя — командира учебного взвода в ШМАСе, дислоцирующемся отнюдь не в столице. Офицер поначалу даже вовсе хотел разорвать контракт. Впрочем, поразмыслив и учтя трудности грядущего трудоустройства на «гражданке», с увольнением решил пока повременить и убыл в периферийный областной центр.

Малопрестижную службу взводного Киндинов «тащил» добросовестно. Теоретические занятия с солдатами — будущими лаборантами ГСМ на военных аэродромах в целом вел грамотно. Но, несмотря на почти энциклопедические познания в нефтегазовой области, преподавательского опыта ему еще предстояло много добирать. Да и как строевик он, понятно, смотрелся пока весьма посредственно. Чего вовсе нельзя было сказать о физической подготовке Марата: в школе он серьезно увлекался снарядовой гимнастикой, к выпуску выполнив норматив кандидата в мастера спорта. В вузе же на первых курсах разрывался меж тренировками и занятиями научной работой, но в итоге ради последней с гимнастикой с сожалением «завязал».

По приезде в часть, в незнакомый город, лейтенант-холостяк вечерами вновь стал регулярно наведываться в спортивный зал, тем более что он в ШМАСе оказался оборудован профессионально. Особенно силен Киндинов был на перекладине, где без видимых усилий крутил «солнышко», и даже с перехватом рук, а завершал зрелищное упражнение эффектным соскоком с сальто.

Однако с недавних пор он свои тренировки заметно сократил — когда возвратился из календарного отпуска, опять же проведенного в родных пенатах, с молодой женой, очаровательной блондинкой в стиле Мэрилин Монро. Избранница только что окончила вуз, но с дипломом технолога по машинам и аппаратам пищевых производств пока домохозяйничала: работы по профилю, увы, не предвиделось.

Что касается заместителя командира части — начальника учебной части, то Чердаков два месяца назад прибыл в ШМАС еще с майорскими погонами на плечах с должности начальника штаба ОБАТО — отдельного батальона аэродромно-технического обеспечения: на повышение. И, конечно, мало что смыслил в учебных занятиях по оборудованию складов горюче-смазочных материалов, применению ГСМ, анализу ГСМ… Вот Общевоинские уставы — это знакомый коленкор, тут можно и шашкой помахать! Особенно в части знания УГ и КС (Устава гарнизонной и караульной службы). А про методику и прочие теоретические учебные премудрости «учебки» Николай Ярославович даже и малейшего понятия не имел. Что самое прискорбное — овладевать всем этим он явно не торопился. В конце концов, не ему же лично будущих младших авиаспециалистов конкретно готовить, он — бери выше! — руководитель, контролирующее звено! А других проверять всегда и куда проще. Тем паче, чувствуя за спиной мощную родственную поддержку — попробуй без нее, за счет только личных морально-деловых качеств, к тридцати трем годам и уже на подполковничью должность пробиться!

Не успел «зампоуч» толком оглядеться, в какую струю он попал, как часть с помпой отметила пятидесятилетие «папы» — полковника Сергачева. Завершал праздник роскошный банкет в лучшем ресторане города. На правах первого командирского зама к кругу избранных (функционеры из администрации области, директора предприятий, военком, начальник УВД и даже архиепископ — юбиляр слыл дипломатом и умел строить добрые отношения с любым власть имущим лицом) был приобщен и майор Чердаков. Но место ему выделили на самом дальнем конце стола и не предоставили слова для тоста, а ведь офицер специально заготовил солидный спич на бумажке и даже перед зеркалом в поте лица усердно репетировал!

Отчасти от обиды, отчасти от обилия спиртных напитков на богатом столе Николай Ярославович злоупотребил ими. В ресторан же после рабочего дня прибыл в форме.

А по завершении банкета приключился ужасный казус…

Отметим, что в городе, помимо ШМАСа, имелось два военных училища: связи, а также летчиков и штурманов ПВО, личный состав которых друг друга изрядно недолюбливал. На беду Чердакова, в тот день в городе за порядком по армейской линии надзирали связисты, и душевно набравшийся майор, трудно вышагивавший к стоянке такси, нарвался возле нее на возглавлявшего комендантский патруль полковника-краснопогонника. Вид пьяненького расхристанного офицера с голубыми просветами наплечных знаков различия немедленно привел «надзирателя» в ярость. «Голубой», в свою очередь, недовольный внеплановой встречей, загнул в полковничий адрес «дифирамб» по матушке этажей на пять. И в итоге — уникальный для старшего офицера случай! — он вскоре очутился в гарнизонной комендатуре, на гауптвахте.

Выручал своего нового зама весьма раздосадованный этаким финалом личномасштабного праздника сам юбиляр.

История получила мгновенную и широкую огласку. Как по этому поводу выразился комроты Пекарин, «пьяному море по колено, а лужа — по уши. Но вот „чердак в пьяной луже“ — это весьма, весьма оригинально».

А на следующие сутки в часть секретной почтой пришла выписка из приказа командующего войсками военного округа: о присвоении охвостившемуся майору звания подполковника.

В ШМАСе немедленно родился анекдот. «Что нужно сделать для получения очередного воинского звания? Нажраться до потери пульса на халяву в кабаке, попасться на глаза комендантскому патрулю, отсидеть ночь на гарнизонной „губе“ — и готовься назавтра принимать поздравления».

Уважения и популярности случай этот Николаю Ярославовичу отнюдь не прибавил. А тут теперь еще и с телефонной записью непонятка. Хотя что уж тут особо было и понимать…

В кабинете заместителя командира части по воспитательной работе сам утробистый подполковник Анюшкин восседал в старинном, чуть ли не дореволюционном кресле и за широченным столом с полуэллипсным вырезом в крышке — для удобства размещения раздавшегося вширь живота. Комбат и ротный довольствовались местами за скромным приставным столиком. Лейтенант Киндинов стоял в торце мебельной буквы «Т».

— Рассказывайте, — повелел главный воспитатель, жадно выхлебав полстакана минералки и вытерев пот с одутловатого лица и складок шеи.

— Как, значит, было дело… — начал молодой офицер. — Узнал я случайно, что в учебную часть компьютерщица требуется. Расписание занятий набирать, планы, другие всякие документы. Прежняя-то сотрудница в «декрет» ушла. Я и пошел… кажется, в среду… да, именно, сразу после развода, к капитану Равчуку. Предложил на это место свою жену. Пусть хотя бы временно. А то ей уже осточертело целыми днями одной на съемной квартире сидеть. Ну и какой-никакой приварок в семейный бюджет. К слову, компьютерщица из нее неплохая — чуть не с первого класса технику эту освоила и набирает быстро. Равчук меня выслушал. Говорит: ладно, я только со своим непосредственным начальником посоветуюсь, потому что решать все равно ему. И как раз он же за командира части остался. Сергачев-то тогда в командировку, в округ уезжал. Выхожу я, значит, обнадеженный из кабинета и в дверях чуть не сталкиваюсь с подполковником Чердаковым. Зачем-то он самолично в учебный корпус прибыл. Ну, я отдал честь, вышел в коридор, а дверь в кабинет по случаю жаркой погоды открыта. Под ней и остановился: послушать, что по моей семейной проблеме скажут; вдруг да сразу «добро» дадут.

— Не послушать, а подслушать! — зло перебил комбат.

— Пусть будет так, не отрицаю… Но ведь грех-то небольшой?

— Еще бы ты только посмел отрицать! А сам поступок такой офицерскую форму чернит!

— Об этом позднее поговорим, — прервал хлесткие комментарии Булака Анюшкин. — Продолжайте, товарищ лейтенант.

— Есть… Телефон я тогда вынул и на беззвучный режим перевел, чтобы не запалиться. Ну, вы понимаете… Равчук сразу про мою жену вопрос засветил, а подполковник Чердаков ка-ак взорвется! И давай орать: да на кой ляд она нам нужна, и гнать такую-сякую в три шеи, и все перемежает густым матом… Я пока опомнился, он уже ей столько бранных ярлыков навесил!

— Ты, может, скажешь, что за год службы у нас никогда нецензурщины не слыхал? — уже с явным сарказмом поинтересовался комбат. — Рабочий момент, для связки слов…

— Если это лично меня касается — здесь без проблем, — уточнил лейтенант. — Соображаю, не маленький. Но жена-то тут при чем? Он ведь ее знать не знал, видеть не видел — и вот так моментально охаять? Да лет сто назад за подобное оскорбление… офицер офицера однозначно на дуэль вызывал! Если сам не тряпка, конечно. Кровью бранные слова смывались!

— Давайте не путать царскую армию и день сегодняшний, — возразил зам по воспитательной. — Лучше ответьте: вы запись с какой целью сделали?

— Да наперед знал, что Чердаков моментом от своих слов открестится: по человеку сразу видно. И чем бы я тогда свои претензии подтвердил? А телефон как раз под руку подвернулся. Начало диалога, правда, отсутствует, но и остальное, согласитесь, уже весьма красноречиво…

— Почему в таком случае непосредственному начальнику об инциденте не доложили, через его и мою головы полезли? — неприязненно спросил Булак.

— Смысл? — вопросом на вопрос ответил Киндинов. — Разве командир роты, да и вы, в общем-то, можете как-то повлиять на заместителя командира части? «Товарищ подполковник, как вам не ай-яй-яй, за что жену лейтенанта обидели? Он, бедный, плачет!» Навряд бы Чердаков пошел меня успокаивать.

— Тогда следовало бы самому к нему на прием записаться, — менторски посоветовал хозяин кабинета.

— Ага. Еще лучше, — не согласился комвзвода. — Уж меня бы он похлеще, чем мою жену, обгавкал.

— Вы выражения выбирайте, товарищ лейтенант! — насупился Анюшкин.

— Ага, конечно. Вот только подполковник Чердаков совсем к этому не стремился. Или, напротив, чересчур в выборе переусердствовал.

— Неуместная ирония, — осуждающе поджал губы зам по воспитательной. Еще налил минералки, выпил. Аккуратно промокнул платочком пухлые губы. Зевнул, прикрывая крупный рот жирной ладонью… — Кстати, у нас на КПП объявление висит, аршинными буквами писано: «На территории воинской части видео- и аудиозапись строго запрещены». Припомнили? Указание распространяется на всех, а не только, допустим, каких-то наших гостей. Так что формально ваша запись подпадает под нарушение режима секретности переговоров, и в этом плане вами на будущее вполне может заинтересоваться военная прокуратура. Впрочем… — и замолчал, похоже, считая исчерпанной тему разбирательства.

Но через несколько секунд обратился к ротному:

— А что, собственно, вы отмалчиваетесь? Ваш же подчиненный, мягко выражаясь, громко начудил. Вот только по глупости или с умыслом подрыва единоначалия? Тогда это дело уже будет политическое.

— Я его ни в коей мере не оправдываю, — кивнул майор на лейтенанта. — Однако, товарищ подполковник, — насчет единоначалия… Может, не стоит так резко сразу? Мы же запись все слышали: и голоса там узнаваемы, и суть разговора… согласитесь, тоже офицерскую форму не красит.

— К чему вы клоните? — вперил подозрительный взгляд в Пекарина Анюшкин.

— Да к тому, что все это хоть и кругом некрасиво, но по большому счету выеденного яйца не стоит. Издревле говорилось: кто ругается, под тем конь спотыкается, однако и с нагольной правдой в люди не кажись. — И один неправ, но ведь и другой… Возможно, вкупе перекрестить и забыть? Кстати, Марат, а ты с Равчуком-то во второй раз на тему трудоустройства жены не разговаривал?

— Не-ет. Какой смысл? Он своим «все исполним, в лучшем виде» уже больше достаточного сказал.

— Ну, ты прямо как мальчишка! — обескураженно развел ротный руками. — Такой его ответ как раз очень понятен. Подполковник Чердаков — его непосредственный начальник, а капитану скоро майора получать срок подходит. Тем более, он никак не рассчитывал, что ты с телефоном за дверью притаился… Я сейчас о другом. Он случайно сам к тебе не подходил, в корректной форме от вакантного места не отказывал?

— Никак нет.

— Понятно… У меня все, товарищ подполковник.

— Сомнительная миротворческая позиция у вас, товарищ майор. Так. Пока все свободны. — И, не дожидаясь ухода офицеров, зам по воспитательной тут же поднял телефонную трубку. — Равчук? Подполковник Анюшкин. Товарищ капитан, приказываю срочно прибыть ко мне…

На этом в тот день «разбор полетов» по устной, «неправильной» жалобе лейтенанта лично для него завершился…

* * *

Комвзвода прождал три дня. За это время никто из руководства части его персоной больше не поинтересовался, а сослуживцы хотя и не перестали здороваться, но комментировать гласный выпад против «зампоуча» тоже избегали. Наконец лейтенант сам обратился к командиру роты с вопросом: когда же подполковник Анюшкин доразберется в ситуации со словесным оскорблением и умалением чести и достоинства его супруги?

— Послушай, правдолюб — душа нагишом, — осуждающе покачал головой Пекарин. — Ты все никак не уймешься? Неужели очевидного не понял: ну не будет никто больше этим пустопорожним делом заниматься и в угоду тебе копья ломать. В ступе воду толочь — вода и будет! Комбат совершенно правильно сказал: для связки слов, рабочий момент. Сидел бы вон лучше да радовался, что с минимальными потерями из ситуации выкарабкались. Хотя… Рановато веселиться; еще сам Чердаков свое слово, опасаюсь, выразит.

— Так, значит? — обиженно сжал кулаки и весь напрягся Киндинов. — Выходит, мою жену, с которой я еще с младших классов дружил и которая для меня лучшая в мире женщина и ни с кем не сравнима, любой и каждый ни за понюх табаку оскорбить может? И послать на три буквы? А мне воспринимать все это как «рабочий момент»? Не-ет! Тогда я официальную жалобу подам! Письменную!

— Твое право, — неохотно кивнул рассудительный ротный. — По Дисциплинарному уставу Вооруженных Сил РФ, таковая заявляется непосредственному начальнику лица, действия которого обжалуются. В настоящем случае, стало быть, командиру части. Хотя теоретически можешь еще в суд обратиться или в военную прокуратуру. Но повод мелковат, по-любому командиру же и завернут. Еще и с соответствующим комментарием. — Вздохнул и продолжил:

— Однако же и ему официально писать — всеми фибрами не советую. Больших приключений на все подразделение накликать можно. И в итоге поимеем чудеса в решете: дыр много, а выскочить некуда. Повод же, повторяюсь, ну явно неважнецкий.

— Тогда какой повод в схожей для армии «ругательной» ситуации, по-вашему, мог бы быть важнецким? Ну хотя бы один пример…

Подчиненный думал, что таким вот лобовым вопросом поставит начальника в тупик, только ошибся.

— Пример, говоришь, — не раздумывая, отозвался майор. — Их есть у меня… Ты в комнате истории части портрет подполковника Кущева видел?

— Конечно. Настоящий герой! Еще бы: три боевых ордена!

— А что он при таких наградах соседней ротой так до конца службы майором и прокомандовал, звание же подполковника получил одновременно с увольнением в запас, знаешь? И что портрет этот — фотомонтаж?

— Как это? — не понял Киндинов.

— Очень просто. Изначально боевой офицер снимался в майорских погонах, в «парадке» для личного дела. Подполковничьи же ему много лет спустя, скопировав старый снимок, при помощи фотошопа на новом дорисовали.

— Для чего?

— Поскольку Кущев ну никак не хотел их на китель пришивать. Да и вообще после увольнения форму не надевал. Ни-ког-да. Я теперь — говорил — отрезанный ломоть, военный пенсионер и носить гражданский костюм буду. И действительно, на всякие торжества, юбилеи части в шикарной серой тройке приходил. Правда, с орденами. Тебе интересно, что за этим кроется?

— Вообще-то да.

— Тогда слушай. В свое время Кущев закончил Качинское авиаучилище — старейшее из летных в России, оно еще царских офицеров готовило. Распределился в наш округ, лет пять отслужил, был уже капитаном, командиром звена. И орден Красной Звезды имел, за освоение новой техники. Переучился — жизнь так распорядилась — из летчика-истребителя на штурмовика. Согласись, не каждому дано и не каждому за то такую награду дают. Ведь с редкостной самоотдачей летал! Да как! Сослуживцы шутили: он будто в самолетной кабине родился…

И вот в семьдесят втором руководство части решает направить его во Вьетнам — там война с США уже лет семь шла. Лучших из лучших летчиков с интернациональной помощью туда посылали. Как водится, вызвали на беседу к руководству. Офицер и говорит комполка: «Понимаете, у меня отец с последней стадией рака лежит, месяца два, от силы три ему жить осталось. А из Вьетнама я на похороны ни при каких обстоятельствах не попаду. Туда даже телеграмму-то отправить проблематично: лишь через спутник. Так что нельзя ли как-то с отъездом повременить? Схороню батю — тогда хоть сразу после поминок убыть готов».

Полковник в ситуацию вник. «Коли так, — успокаивает, — я с начальником управления кадров округа насчет замены перетолкую…» И на следующий день снова Кущева в кабинет требует. «Гневается, — говорит, — генерал, приказал, чтобы именно ты ехал, и даже слушать не желает про отца. Все понимаю, но выше головы не прыгнешь… Ну хочешь, — предлагает, — прямо сейчас, в твоем присутствии, еще раз ему позвоню?» — «Звоните…»

Командир громкую связь включил — чтобы подчиненный сам услышал, что именно генерал отвечать будет. Он и изрек на повышенных тонах: «Меня его отец не е…т! Это что еще за „обсасывание“ приказа? Орденоносец хренов! Небось уже полные штаны от страха наложил, а на немощного старика валит! Не хочет ехать — в момент сдерем погоны, пинка под зад — и пошел нах…! И ты знаешь: я своих решений не меняю!»

Кущев выслушал этакую угрожающе-матерную тираду молча — лишь зубы стиснул да глаза сузил. И пошел готовиться к заграничной командировке.

Много чего он там повидал и очень много летал. На так называемой «сушке», «Су-17», истребителе-бомбардировщике. Это был первый советский самолет с крылом изменяемой геометрии. Долгожитель: лет тридцать у нас на вооружении стоял.

Ладно… Значит, однажды Кущев, возглавляя звено штурмовиков, с разворота ринулся в атаку на указанный объект. Едва успел отбомбиться, как почувствовал, что самолет со страшной силой вправо тянет. Нет, конечно, он понимал, что противник внизу встретит их огневым заслоном. Но что произошло с техникой? Ведь не горит… Ему едва удалось выровнять самолет. Только после этого бросил взгляд на правое крыло. И увидел… Беспрецедентный случай. На один из пилонов… В курсе, что это?

— Нет, — быстро ответил Марат, захваченный рассказом ротного.

— Это опорная стойка, жестко крепящаяся к крылу, а уж на ней самой подвешиваются либо бомбы, либо блоки с реактивными снарядами типа «воздух-воздух», либо дополнительный топливный бак. Вот сорвавшийся с креплений такой бак на пилон и насадился — как кусок мяса на шампур, стоймя, отчего и возник мощный разворачивающий момент.

Как удалось Кущеву дотянуть до аэродрома — то настоящее чудо. Что руки, что ноги — от постоянного напряжения почти онемели. Из последних сил занял глиссаду снижения… И посадил, спас раненую машину! Потом уже выяснилось — уникальный вариант! — что пули крупнокалиберного пулемета ДШК сорвали бак с креплений и он на долю секунды опередил сам штурмовик, еще и повернувшись в воздухе, а затем от удара о пилон на него наделся.

За личное мужество и сохранение дорогостоящей боевой техники позднее Кущев — к тому времени уже майор — был награжден орденом Красного Знамени.

Когда же до конца двухлетней командировки оставалось три с половиной месяца, при очередном боевом вылете был ранен сам. На этот раз прицельная очередь снизу угодила в фонарь кабины и разнесла ее плексиглас на куски. Осколками пилоту сильно посекло лицо, причем задело зрительный нерв. Из-за разгерметизации кабины и резкого перепада давления оказались повреждены и барабанные перепонки. С окровавленной головой, полуслепой и наполовину глухой, Кущев, опять-таки невероятной концентрацией сил, сумел вернуться на аэродром, откуда его немедленно препроводили в госпиталь.

Вторую Красную Звезду ему вручали перед самой выпиской. Однако радость получения очередной боевой награды была омрачена окончательным врачебным приговором: при значительном уменьшении порога слуха и ухудшении зрения к летной работе майор был уже по здоровью непригоден…

Трижды орденоносца, возвратившегося из забугорной командировки и излечения в строй, по прибытии в штаб военного округа затребовал к себе тот самый кадровый генерал, в свое время категорически отказавшийся пойти Кущеву навстречу. Улыбался, радушно похлопывал по плечу, обещал направить в военно-воздушную академию, в Монино, и в обозримом будущем — очередное воинское звание.

Прибывший же сначала мрачно отмалчивался, но, услышав вопрос, живы ли у него родители, не сдержался и под влиянием момента резко ответил: «Мать — да, а вот отца, лично по вашей милости, даже в последний путь проводить не смог». — «Не понял!» — действительно не понял большой начальник или только сделал вид.

Тогда Кущев почти дословно напомнил содержание давнего телефонного разговора, намертво врезавшегося в память, лишь заменив нецензурщину более мягкими выражениями. Генерал нахмурился. — «Ну и что ты этим хочешь сейчас сказать? Умный чересчур или как?» — «Да то-самое! — переклинило тут прошедшего крым и рым майора. — Тогда ты меня на три веселых буквы послал, еще и в трусости обвинив попутно, а теперь вот иди на х… сам!» — «Ну, ты у меня до конца жизни об этих словах жалеть будешь! — завопил главный кадровик округа так, что, наверное, не только в приемной, но и в коридоре услышали. — Шиш тебе, а не в академию! К черту на кулички поедешь на всю оставшуюся жизнь и будешь там гнить заживо!»

Сказано — сделано. Так Кущев прошел огонь, воду и медные трубы, да попал к черту в зубы, в итоге оказавшись на должности командира учебной роты в нашем ШМАСе. Где мертво и просидел до самого увольнения в запас почти пятнадцать лет. Командир дважды его на комбата пытался выдвигать — сначала еще при действующем «обиженном» генерале, а потом и позднее, когда тот уже на пенсион свалил. Только в обоих случаях не проканало: видимо, главный кадровик по наследству своему преемнику фамилию Кущева сдал — для внесения в тайный список невыдвиженцев по негативу. И лишь когда майору самому срок «дембеляться» подошел, тогдашний командир и начальник политотдела — раньше он вместо зама по воспитательной был, и эта должность по всем канонам считалась круче — к начальнику Политуправления округа на прием записались и ему эту историю в деталях поведали. После чего наконец-то свыше две звезды, как кость собаке, орденоносцу кинули. А он их уже и не принял…

— Он, Кущев-то, живой еще сейчас? — тихо спросил Марат.

— Лет десять уж, как преставился, — печально вздохнул ротный. — Геморрагический инсульт в стволе мозга. Через сутки в больнице кончился, не приходя в сознание. Такое не лечится. Хэх! Жизнь — копейка… — И, помолчав, удовлетворенно прибавил: — Достойные похороны были. Внушительные. Даже несколько ветеранов — из тех, с кем покойный раньше служил, и во Вьетнаме тоже, издалека прилетали…

— А хоронили его в погонах подполковника или майорских? — против воли вырвалось у Киндинова.

— И вовсе не угадал, — хмыкнул Пекарин. — В той самой парадной серой тройке в землю-матушку и опустили.

— А я вроде слыхал, что ветеранов исключительно в форме…

— Такого закона официального нет. Кущев же, оказывается, жене и сыну предусмотрительно указал: в случае невыхода из пике обряжать его только в «гражданку». Как на поминках выяснилось, всю военную амуницию по увольнении в запас он сразу на даче спалил…

— Тем не менее, вы говорили, на праздники в части он появлялся?

— Да, приходил. Только редко и уже под конец жизни. Полагаю, хотел, да не сумел себя разом от прошлого с незаживающей раной отсечь. Хотя весь первый пенсионный год почти безвылазно на даче просидел. Он вообще-то из какой-то черноземной глубинки и к земле был сильно неравнодушен. Незадолго до инсульта такой собственной клубникой нас, нескольких молодых офицеров, угощал — чуть ли не со среднюю картофелину…

Пекарин опять помолчал, потом подытожил:

— Суди теперь сам, насколько его повод конфликтовать с начальством, так сказать, более важнецким был. Да, Чердаков, конечно, не генерал-майор, но и ты сам не майор и трижды орденоносец. А ведь даже ему из-за нескольких запальчивых слов тут же карьеру на корню сломали. Причем несмотря на все предыдущие героические заслуги. И на всю оставшуюся службу. Так что и как командир, и как просто повидавший уже кое-чего в нашей армейской системе, откровенно советую: впредь серьезно подумай: весовые категории у вас с «зампоучем» сильно разнятся…

* * *

Увы: Киндинов многомудрому совету не внял. И на следующий день, после завершения учебных занятий, когда солдаты и сержанты подразделения отправились на ужин, а командиры взводов и оба заместителя командира роты уже разошлись по домам, постучался в канцелярию, где Пекарин заканчивал оформлять последнюю на сегодня официальную бумагу.

— Разрешите, товарищ майор?

— Ну заходи, присаживайся. Я тебе говорил: наедине можешь и по имени-отчеству. Так что нынче за проблема? Надеюсь, уже не про ту ругательную телефонную запись?

— Извините, Виталий Тимофеевич, но я долго думал… И в итоге все-таки решил подать на имя Сергачева официальную жалобу. Ну, вы понимаете…

— Не понимаю! — резко оборвал его ротный и в сердцах швырнул на стол авторучку «Senator» с массивным металлическим корпусом. — То есть я хорошо уяснил, что для тебя супруга — самый дорогой и близкий человек, что, впрочем, в идеале природой людской и определено. Только разве стоит оно того: из-за каких-то нескольких дурных слов в ее адрес, сказанных недалеким человеком и даже не в твоем присутствии, целое подразделение под огонь подставлять! Хэх! А я-то считал, что мы с тобой вчера этот вопрос окончательно закрыли…

— Еще раз прошу прощения, Виталий Тимофеевич, но… Это дело принципа.

— Так. — Майор шумно вздохнул и за блестящий пластиковый верх притянул к себе по столу отброшенную авторучку. — Ну и от меня, собственно, что хочешь, принципиальный ты наш?

— Прочтите текст жалобы.

— А ради чего, позволь поинтересоваться?

— Вы же все-таки мой непосредственный начальник. Наверное, вам внизу и расписаться надо: ознакомлен, значит, и все такое прочее.

— Какое? Вот уж истинно «пиджак»: по горючему и смазочным материалам знаешь, наверное, раза в три больше меня и комбата, вместе взятых, а того не понимаешь, что жалоба — вовсе не рапорт. Составляется в достаточно свободном стиле, промежуточных виз не требует. Препятствовать ее подаче запрещено, наказывать самого заявителя либо — не приведи господь — как-то его ущемлять по службе, преследовать тоже противозаконно. Хотя на практике случается. И даже нередко — в нашей системе под это законную базу проще пареной репы подвести. Учти! Да, не вздумай — если, конечно, не передумаешь — со своими письменными претензиями напрямую к командиру соваться: пойдешь в строевую часть, там специальная книга имеется. Отдашь бумагу начстрою — он ее зарегистрирует и уже тогда, соответственно, Сергачеву на рассмотрение передаст.

— И… долго потом результата ждать?

— Недолго. Рассмотреть полученную жалобу или заявление в частях положено в трехдневный срок. Ну а решение по ним после этого принять — как правило, безотлагательно, но не позднее семи суток со дня поступления. Ясно, мой бедный Марат?

— Вроде бы да… Вот только почему «бедный»?

Пекарин дважды щелкнул кнопкой нажимного колпачка «Senator’а», полюбовался — вроде бы впервые увидел его — двухцветным, с тампопечатью логотипом. Потом спросил:

— Из сотни людей девяносто семь, приобретая новую авторучку, первым делом изобразят… Как думаешь, что?

— Предполагаю, свое имя, — рискнул угадать лейтенант.

— Точно. А «Мой бедный Марат» — это одна из лучших пьес Алексея Арбузова — непревзойденного мастера по изяществу интриги в любом, самом что ни на есть бытовом сюжете. Написана еще в середине шестидесятых, на сцене — и по сей день. Как понимаю, не видел? Жаль. В ней у главного героя — твоего тезки — жизнь слагается сплошь из ошибок и компромиссов. Ладно, давай сюда твое нетленное творение. Итак, что мы нынче имеем:

Командиру в/ч №……….

полковнику Сергачеву А. К.

ЖАЛОБА

Прошу Вас разобраться в ситуации со словесным оскорблением моей супруги Киндиновой Т. Е. вашим заместителем по учебной части — начальником учебной части подполковником Чердаковым Н. Я. 3 сентября сего года подполковник Чердаков, находясь в кабинете старшего помощника начальника учебной части капитана Равчука В. П., в разговоре с последним о возможности приема моей супруги на вакантную должность компьютерщицы учебной части допустил в ее адрес ряд нецензурных высказываний. Запись разговора Чердакова и Равчука, осуществленную при помощи мобильного телефона, прилагаю (на лазерном диске).

Преподаватель — командир учебного взвода лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

10 сентября 2010

— По сути-то оно верно, — отложив лист, заключил ротный. — Только последний раз предупреждаю: в здоровом теле здоровый дух редко встречается. Надеюсь, подоплеку понял?

— Думаю, да, — кивнул «мой бедный Марат».

— Вот и подумай еще. Не грех…

Однако лейтенант назавтра же переправил жалобу в строевую часть. Начальник позволил себе короткое замечание в адрес ее автора:

— Глупо и чревато…

— К стенке за это не поставят, — попытался отшутиться Киндинов. — А с волками жить… Ну, дальше вы и сами в курсе.

— Естевственно… — усмехнулся начстрой, умышленно переврав слово, но сразу же посерьезнел. — Пойми: толку от твоего обращения будет, как с козла молока, но вреда, однако, много, и какого! Так, может, нет смысла головой об стенку-то биться?

— За свою слабую половину — всегда готов! — прозвучал твердый ответ.

— Ну-ну… Тогда дерзай. А жизнь отрезюмирует, — подытожил начстрой.

Уже через сутки, посреди рабочего дня, молодой офицер был вызван в штаб, где тот же начстрой официально вручил ему краткий командирский ответ. По сути, незамаскированную отписку: «Факты, изложенные в Вашей жалобе, в ходе ее рассмотрения подтверждений не нашли». И далее: «В случае несогласия с принятым решением можете обжаловать его военному прокурору». Словом, бывай здоров, лейтенант, и не кашляй!

— А я тебе о чем все уши прожужжал? — тем же вечером поучал Марата наедине, в канцелярии, его непосредственный начальник. — Ворон ворону глаз не выклюет. В смысле, командир своему заму. Ну, попенял ему, возможно, тет-а-тет, за ненормативную лексику… Кто из нас, офицеров, в этом плане без греха? На том представлению и занавес.

— Но почему «факты подтверждений не нашли»? — недоумевал Киндинов. — А как же запись приложенная?

— Ну ты и наивный… Хэх! — Ротный что-то прикинул в уме. — Не хотел говорить, да чего уж теперь. Были мы вчера с комбатом у зама по воспитательной. Жалобу твою для разбора командир опять же ему отписывал. Тут ведь ситуация явно нетипичная, ее к статье уголовного кодекса «Оскорбление военнослужащего» — я на всякий случай полюбопытствовал — даже за уши не притянешь. Ругали-то не лично тебя и даже вовсе не при тебе, а некое не установленное записью, которая сама по себе и со всех сторон незаконна, гражданское лицо. Чердаков же и Равчук в своих объяснительных записках, слово в слово, пояснили, будто такой разговор — да, имевший место — касался вовсе не твоей слабой половины, а совершенно иной женщины, на должность компьютерщицы не претендовавшей. И теперь оба яро возмущены: образно говоря, а чье собачье дело, в каких выражениях мы меж собой беседу вели? О ком же конкретно — вопрос к делу абсолютно не относится.

— Однако какая двуличная позиция… — обескураженно произнес комвзвода. — Хитро придумано…

— Хитромудро. Равчук еще дополнил, что якобы в тот же день вы вторично, случайно в учебном корпусе встретились. И капитан, значит, прямо в коридоре тебе быстренько разъяснил указания Чердакова в отношении твоей супруги. Первое — от нее требуется официальное заявление на имя Сергачева для участия в конкурсе на образовавшееся вакантное рабочее место. Второе — ждать, когда на собеседование вызовут. Дальше — по его результатам. И тебе, стало быть, предложенный вариант не по нраву пришелся, ты на нахрап рассчитывал, чтобы жену без конкурса затолкать, вот из вредности и вылез… с записью. Так что боюсь, Марат, как бы с тобой теперь не вышло словно с тем самым утопленником, которому «повезло»: плыл, плыл да на берегу и утонул.

— Да это же форменное вранье! Белыми нитками через край шито! Вот же сволочь этот Равчук! — громко возмутился лейтенант.

— Не шуми. Яблоко от яблони недалеко падает, но далеко катится. Пойми: с бюрократической точки зрения здесь придраться не к чему: кругом шестнадцать с плюсом, а у тебя — те же кругом шестнадцать, но отрицательные. И клеветой на руководство части в свете всех этих объяснений весьма припахивает.

— А само-то руководство — ну, командир и другие его замы, помимо Чердакова, — искренне в его и Равчука версию верят?

— Уверен, вовсе нет. И прекрасно понимают цену упомянутым объяснительным. Полагаю, они у мно-огих черную зарубку в памяти оставят. И надолго. Только все одно: ты не по правилам высунулся, не всякое лыко в строку. Вот теперь и прикидывай, что день грядущий нам готовит.