6
6
В истории русского драматического театра было два фантастических музыканта, которые понимали свою подчиненность Мельпомене не как жертву, а как миссию. По странному стечению житейских обстоятельств артист Р. имел отношение к ним обоим. Первым (исторически) нужно назвать заведующего музыкальной частью МХАТа композитора Илью Саца, роль которого Р. играл в спектакле БДТ «Третья стража». А вторым — Семена Розенцвейга, глядя на которого он входил в образ…
Главными персонами представления были Николай Бауман — Стржельчик и Савва Морозов — Копелян, а Р. в пьесе Капралова и Туманова досталась небольшая, но славная роль композитора-мхатовца, в доме которого проходили конспиративные встречи и скрывался герой.
В рабочем расписании сцена так и называлась: «У Саца». Можете представить, какой соблазн для наших каламбуристов и как они им воспользовались. И сцена получалась смешная: Сац постоянно норовил украдкой выпить рюмку (преувеличенная достоверность), а его все время застукивала кухарка в исполнении Марины Адашевской.
Но главное смысловое содержание роли состояло в том, что Сац должен был срочно дописать музыку к спектаклю «Смерть Тентажиля» Мориса Метерлинка (историческая достоверность), а ему непрерывно мешали толкущиеся в доме идеологи революции. Искусству всегда мешают идеологи, независимо от исторического периода, и, помогая Товстоногову, Сирота подбрасывала Р. все новые задачи. Она сообщала ему глаголы, считая, что это — единственный язык, возможный между режиссером и актером. Он (я) должен был все время держать себя в руках и, как интеллигентный человек, не подавать виду, до какой степени ему (мне) мешают эти бездельники. А если на сцене стараешься не подавать виду, скрываемое передается зрителю.
Финал спектакля был у нас мощный и даже патетический: Товстоногов решил проводить Баумана в последний путь под звуки духового оркестра, причем вживую, а не с помощью звукозаписи. А кому дирижировать оркестром, как не композитору Илье Сацу, то есть артисту Р.?
Призванные из разных коллективов инструменталисты должны были скрытно накопиться на колосниках, и всякий раз их сопровождал Розенцвейг, делая страшное лицо и требуя двигаться на цыпочках. Боже упаси, если кто-нибудь шаркнет о стенку тромбоном или заденет о перила гудящим басом. Двигаясь гуськом по всем четырем маршам узкой лестницы, процессия и впрямь напоминала траурную…
Доведя пришельцев до последнего яруса, Семен Ефимович тут же сбегал вниз, входил в зал и, стараясь быть незамеченным, становился справа от сцены рядом с местом дежурного режиссера. Теперь вся надежда была на меня, и дирижировать нужно было властно и даже яростно, чтобы пестрая компания разовиков почувствовала сильную руку.
Понимая всю меру финальной ответственности, артист Р. под гипнотическим взглядом композитора Р. выходил на авансцену в черной бархатной блузе, с черной бабочкой (как у Розенцвейга!) и, наполнившись революционной скорбью, делал широкий и характерный жест (совершенно как Семен Ефимович!), собирающий внимание пришлых умельцев.
«Раз, два, три, четыре, — считали про себя оба Р. — И…»
И вдруг на головы замершей публики откуда ни возьмись обрушивалась мощная духовая лавина неподдельного траурного марша. Хотел этого зритель или нет, он оказывался участником погребальной процедуры…
Не могу сказать, что сборный состав под управлением артиста Р. играл в силу Тосканини или фон Караяна. Но всеми доступными ему средствами доморощенный дирижер старался воздействовать на низкооплачиваемых музыкантов и заставить их сыграть вместе, а не врозь и не как бог на душу положит. А ведь они были рассеяны по всему периметру последнего яруса, а не собраны под гениальной рукой, как у названных корифеев…
И почти всегда это почти удавалось.
К чему я все это говорю?.. Может быть, к тому, что, сыграв Саца похожим на Розенцвейга, Р. проникся к нашему маэстро еще более теплым и родственным чувством, чем прежде, и, несмотря на некоторую разницу в возрасте, скорее подсознательно, чем осмысленно начал искать в нем своего нерожденного близнеца. А композитор Р., с редкой отзывчивостью отвечая творческой приязни артиста, даже написал несколько песен на стихи его сочинения. Вот только где их искать, эти ноты?..
Скажем больше. С той поры, как артист Р. ступил на зыбкую почву сочинительства и стал вызывать на страницы гастрольного романа утраченные тени, он начал то ли бредить, то ли заговариваться, бормоча на людях чужие реплики и монологи. А стоит ему дойти до событий, связанных с Семеном Ефимовичем и японской девушкой Иосико, как заболевание приобретает откровенный характер и призрак мистического «двойничества» толкает его в объятия «мании грандиозо»: артисту Р. кажется, что он и есть композитор Р.
Упрощая беззаконную реакционно-идеалистическую мысль, автор признается: все или почти все происходящее на этих страницах с Розенцвейгом он принимает слишком близко к сердцу; отсюда вероятные аберрации обратного взгляда. И если кто-нибудь знал этого героя несколько иным или думает о нем по-другому, пожалуйста, господа, держитесь своего образа, а к нам просто не подходите. У вас есть прекрасная возможность вместо того, чтобы придираться, взять точно такую же шариковую ручку и катиться на собственном шарике отдельным путем…
Однажды утром в гости к артисту Р. приехал замечательный писатель Виктор Платонович Некрасов. Познакомились они давно, во время единоличных гастролей Р. в городе Киеве, когда Некрасов пришел на «Гамлета» в филармонию вместе со своей матушкой и пригласил Р. домой. Он кормил гастролера украинским борщом и котлетами, весело говорил о Шекспире и других знакомых писателях и показал документальные альбомы с вырезками и фотографиями о Бабьем Яре. Некрасов собирал устные рассказы уцелевших очевидцев, фотографировал засыпанный овраг и восстанавливал утраченную картину. Мы поехали туда, где произошла скрываемая властями трагедия, и здесь, на местности, он рассказал свою потрясающую повесть.
Как ни печально, природа постаралась приукрасить и замаскировать двойное кощунство — убийц и скрывающих фашистское преступление коммунистов, и, если бы не Виктор Платонович, Р., глядя на светлые зеленеющие холмы и свежие деревья, ни за что не угадал бы, что здесь произошло.
Через несколько лет украинское КГБ провело у писателя тотальный обыск и изъяло кропотливо составленные альбомы…
Нужно сказать, что киевские встречи и разговоры с замечательным человеком и писателем проходили не всухую, а как положено. И когда дорогой Виктор Платонович, в свою очередь, появился в Ленинграде и оказал честь артисту Р., посетив его в типовой распашонке на улице Брюсовской рядом со станцией Пискаревка, они, естественно, начали принимать уже с утра и за доброй беседой добрали все, что было в доме. Включая вьетнамскую рисовую водку, которую для поддержки воюющей братской страны закупили в то время наши безвкусные идеологи…
Самое интересное, что именно в этот вечер артист Р. должен был создать на сцене БДТ незабываемый образ композитора Саца, а стало быть, и дирижировать скорбным оркестром. И хотя вся роль удобно укладывалась во втором, заключительном акте, явиться он должен был за пять минут до начала первого, причем, сами понимаете, трезвым, а не на бровях. Р. же, никогда прежде не нарушавший этого правила, легкомысленно понадеялся, что, играя поддающего композитора, и сам может однажды поддать, и этого никто не заметит. Уважительной причиной он считал приезд выдающегося прозаика.
На стоянке такси у Мечниковской больницы артист Р. вместе с Виктором Платоновичем, тоже, как известно, бывшим артистом, появился не только в рискованном виде, но и в рискованное время, но, обратившись с интеллигентной речью к интеллигентной очереди, встретил ее понимание и добрался до Фонтанки, 65 без опоздания. Спектакль начался…
И тут, подчиняясь правде жизни, автор обманет лучшие ожидания читателя: в тот исторический вечер «Третья стража» прошла без накладок, а оркестр под управлением Р. скорбел в соответствии со стандартами. Конечно, за кулисами заметили повышенную возбужденность Саца, но никто из партнеров и обслуги на него в тот раз не настучал. Более того, после спектакля встреча с Некрасовым продолжилась и достигла еще более высокой ноты, так как в ней приняли участие Стржельчик, Копелян и, конечно, Розенцвейг — все большие поклонники приезжего писателя.
Чего не было, того не было, революционный этюд о меценатах и штурманах первой русской революции Виктор Платонович смотреть не стал, но из уважения к артистам мирно ждал их в верхнем буфете, усмиряя вьетнамскую рисовую армянским коньяком. Финал он приветствовал с таким же удовольствием, как наши благодарные зрители, а ереванские звездочки победно осветили наши дальнейшие ночные пути…
И все-таки, все-таки… Смертельный конфуз на похоронах Баумана однажды случился. И случился в момент, когда артист Р. был вопиюще, отвратительно трезв, а вот сборный оркестр заявился в театр после развратного банкета с фуршетом и танцами. На этот раз объединенные усилия композитора и артиста, Р. и Р., пошли прахом, так как многие музыканты плохо различали дирижера и не имели достаточных координационных средств, чтобы почувствовать локоть соседа. Особенно ужасен был первый душераздирающий «кикс» трубача, от которого революционер Бауман в исполнении бедного Стржельчика должен был восстать из свежего гроба…
Когда запоздалый маршрут довел наконец артиста Р. до самого Парижа, с Некрасовым было уже не встретиться, и гастролер долго стоял у его могилы на Сен-Женевьев-де-Буа. У него оказался с собой маленький «Спас Нерукотворный», купленный в годовщину смерти Пушкина в Святогорском монастыре, и Р. оставил иконку на скромной плите Виктора Платоновича.
Через некоторое время на русское кладбище под Парижем налетел безумный ураган, и многие деревья, кусты и памятники тяжело пострадали…
К счастью, есть и более поздние сведения о том, что на этот раз кощунство природы постепенно исправили добрые и терпеливые люди…
Сказав о лестном для Р. знакомстве с писателем Некрасовым, нельзя не добавить здесь же, что дарили его своим расположением, а иногда и дружбою, и другие мастера отечественной литературы, что, конечно, кружило его актерскую голову. Если же принять во внимание, что он и сам время от времени печатал стихи или статьи в журналах и даже издавал разные книжки, нетрудно догадаться, как тянулся Р. в эту сторону, считая литературную среду такой же своей, как театральную. Основанием для этого полагал он свое филологическое образование, публикации и сборники, а позже и членство в Союзе советских писателей. Но именно двойственность общественного положения ослабляла позиции Р. на том и другом поприще, не давая коллегам по актерскому и литературному цехам считать его окончательно своим. Нельзя также исключить, что ни там, ни здесь не считали его своим даже отчасти: отщепенец, и только! И все же эта неокончательная подчиненность, или неполная подведомственность, или, если хотите, постоянная раздвоенность давала ему порой чувство внезапной легкости и, разумеется, мнимой, но опьяняющей свободы…
Однажды в начале 60-х Р. свел беспардонное знакомство с Василием Аксеновым и сделал инсценировку его нашумевшего романа «Звездный билет». Кажется, он даже читал ее в лицах тронутому автору, который, хотя и сомневался в возможностях спектакля («По-моему, задробят»), собственноручно на чистом листке вывел, что «безоговорочно визирует» труд, «бережно выражающий авторские идеи». «Жму руку. Вася», — поощрял В. Аксенов ташкентского идеалиста, собираясь приехать на премьеру, буде она все-таки состоится. И надо же случиться, что в тот самый день, когда глубоко партийный худсовет Ташкентского театра беспощадно дробил названный опус — тут Вася как в воду глядел: по идейным соображениям, — в театр заглянул знакомый артисту Р. московский писатель Камил Икрамов, который привел с собой молодого столичного критика Станислава Рассадина.
Камил Икрамов — сын легендарного, расстрелянного в 30-е годы вождя узбекских коммунистов Акмаля Икрамова, как «член семьи врага народа» сам провел немало черных лет в лагере и ссылке. После реабилитации он пытался вступить в Союз писателей, но в Москве с его биографией это было безнадежно, и Камил стал искать возможностей в столице Советского Узбекистана. Позже он напечатает несколько книг, в том числе ставшую популярной «Караваны уходят, пути остаются», напишет трагическую повесть об отце и, еле дождавшись ее появления в журнале «Знамя», безвременно уйдет…
А в тот светлый день Р. вышел из театра, расстроенный неудачей, но москвичи постарались его утешить, и они втроем отправились шататься по Ташкенту, пробуя молодые узбекские вина и обсуждая достоинства и недостатки современной советской литературы…
Рассадин оказался ровесником артиста Р., а его взгляды и оценки свидетельствовали о завидной зрелости ума и беспартийной свободе честных критериев. Он был круглолиц, очкаст, крепко сбит, стеснителен и совершенно убежден в своем безупречном знании русской поэзии. Каково же было его удивление, когда провинциал Р., прихлебывая дивный «Ак Мусалас» в прохладном павильоне сквера Революции, озвучил восемь строк, авторство которых москвич не смог тотчас определить.
Нет, обманула вас молва,
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца.
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца…
Рассадин приехал в Ташкент впервые, испытывая понятный художественный интерес к ориентальным красотам, и никак не предполагал, что среди аборигенов могут отыскаться особи, знающие наизусть его любимого Баратынского. Приведенные стихи он случайно забыл либо не обратил на них должного внимания. Это произвело на гостя впечатление не меньшее, чем «Хасилот» (таких волшебных вин теперь нет и в Узбекистане) или увиденный на другой день принц Гамлет в исполнении провинциального артиста. Вернувшись в Москву, критик напечатал рецензию о ташкентском Гамлете в журнале «Театр» и стал рассказывать о своем открытии друзьям-литераторам. С этих эпизодов и вступила в свои права многолетняя дружба.
Здесь автора, как пьяного Хлестакова, подмывает перечислить всех славных писателей, с которыми его свел Станислав (в дальнейшем — Стасик), всех, с кем Р. оказался в дружбе или на дружеской ноге, но он отложит это до следующего, трезвого случая. Рассадин и напечатал в журнале «Юность» знаменитую полемическую статью «Шестидесятники», давшую имя целому литературному и общественному направлению, к которому хотя бы по идейным и дружеским мотивам считал себя причастным артист Р.
В течение всех последующих лет Станислав Борисович Рассадин продолжал испытывать чувство ответственности за опрометчивые шаги сперва азийского, а позже петербургского провинциала, даря его этическим надзором и дружеским участием в затруднительных случаях. В судьбе же «Гастрольного романа» сыграл он роль просто беспримерную (хотя и провокативную), убеждая Р., что современную прозу следует писать не так, как это делают признанные мастера X, Y, Z или даже P, J, S, а именно так, как случайно выходит у него, самозванца. То бишь абсолютно независимо и с откровенным пренебрежением к надменным умельцам и их правилам…
Ввиду особого расположения планет фамилии артиста и критика начинались на одну и ту же букву; на редкость сближены оказались дни их рождения, и здесь мы снова предполагаем то ли замечаемое двойничество, то ли намеренную путаницу, соответствующие, впрочем, известным традициям отечественной литературы…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.