5

5

Два года назад после триумфальной премьеры «Мещан» в Буэнос-Айресе «прогрессисты» шли пешком до самой гостиницы: Гога, Семен, Басик, Миша Волков и Р. Разгоряченный аргентинскими аплодисментами, артист Р. стал ломиться в открытую дверь и убеждать Гогу, что пора выйти из-под бдительной опеки партийцев, покинуть ряды юбилейных старателей и позволить себе решительный поворот к чистому искусству.

Бас открыто поддержал его, приведя веские аргументы и решившись назвать Мэтру имя его ложного друга. И Волков не остался в стороне, стараясь шагать в ногу и заверяя, что неложные друзья рядом и всегда готовы его поддержать. Расчувствовавшись в ответ, Гога сказал, что, конечно, мы правы и он на нашей стороне, но неужели мы не понимаем главного?..

— Чего, Георгий Александрович? — помог ему вопросом чуткий Бас.

— Того, что я не могу, понимаете, не могу всему противостоять!..

Как друг и учитель, он страдал из-за тупости учеников, имея в виду тяжелую машину социалистической идеологии со всеми ее моторами, приводами и шестернями.

— Но почему же? — спросил двоечник Р.

— Почему, Георгий Александрович? — с волнением и участием повторили Олег и Миша, а Розенцвейг с любовью смотрел на него дивными глазами.

Тут Гога остановился посреди аргентинской столицы и с обидой в красивом голосе сказал:

— Ну как же вы не понимаете?! Единственное, что я в силах сделать, — это сохранить художественный уровень!..

— Сохранить художественный уровень, — задумчиво повторил Стриж в ночь великого награждения. — Конечно, это — главное…

— Да, — сказал Р. — «Новые песни придумала жизнь…».

— Это не песня, — возразил Розенцвейг. — Это что-то другое… Он действительно так думает… А что остается?.. На него давят и сверху и снизу, жмут масло… Вы помните, как он говорил на собрании?.. Когда вручали знамя?..

— Какое знамя? — спросил Бас.

— Наверное, все-таки красное! — вспылил Семен. — Какая разница! Мало нам давали знамен? Не в этом дело!.. Дело в том, что он говорил до вручения…

— Это было давно, — сказал Р. — Но речь была героическая…

14 февраля 1978 года мы увидели Гогу мрачным до чрезвычайности. Он вошел под общий шумок в большой репетиционный зал над сценой и, оглядев принарядившуюся труппу, сказал:

— Если так будет продолжаться, я из театра ухожу!..

Все замерли. Какие-то неясные разговоры о его недовольстве общим состоянием дел и угрозе ухода по театру ходили, но никто не думал, что это всерьез: мало ли он ворчал. И вдруг — открытое заявление, почти ультиматум.

— Я в этой панихиде участвовать не намэрен, — впечатал в наши уши Мастер. — У меня ощущение кризиса театра при всем его внешнем успэхе. Можно мобилизоваться для Амэрики, но мы не для Амэрики работаем! — И он победно посмотрел в сторону партийного крыла. В это время велись переговоры о гастролях в США, и труппу, скажем прямо, будоражила идея вояжа в страну зрелого капитализма. — Мы не для Амэрики работаем, — повторил он с полемическим напором и, понизив бархатный голос, еще глубже проник в дрогнувшие сердца. — Мы же легендой стали, но не потому, что такие хорошие, а потому, что людям нужен Идеал!.. И от этого еще страшнее!..

Теперь, поведя орлиным носом, Гога по очереди оглядел и правое, и левое крыло. В репетиционном зале стояла мертвая тишина. Он был прекрасным артистом, и его ораторское искусство тоже было безупречным. Он говорил, как Наполеон перед гибнущей армией.

— Все ведущие артисты преуспели на стороне! У всех за пределами театра растущие интересы!.. Факты последнего времени — вовсе не случайности, это уже способ жизни! — Тут «киношники» вздрогнули, «телевизионщики» узрели свой грех, а «концертанты» познали свою наготу. — Участники «Ханумы», — гремел пастырь, — обсуждая размер съемочного гонорара, выглядели стяжателями и забыли, что у них за плечами — театр! — Он имел в виду перенос спектакля на киноэкран и, конечно, полемически сгущал краски, но было видно, что чем-то он задет глубоко. — Женя Горюнов гибнет на наших глазах, а коллектив равнодушен. Мы проходим мимо своих товарищей, нуждающихся в поддержке. Это — эгоизм, доходящий до полного цинизма!.. Что получить для себя, что взять себе — самое главное!.. И, что ужасно, мы привыкаем к подобному!..

Теперь он напоминал римского трибуна.

— Я не хочу стыда за спиной. Либо это будет преодолено, во что я плохо верю, либо у вас должен быть новый лидер и новый театр!.. В день, когда нам вручают знамя победителей социалистического соревнования, я хочу сказать в глаза всем!.. Я не жду объяснений, выступлений и так далее. Я хочу, чтобы вы все вместе об этом от меня услышали!.. Если театр живой и здоровый, он не должен себе позволять такого… Я вам не угрожаю, а делюсь своими чувствами и мыслями. — И, упразднив пафос, с проникновенной печалью в голосе Гога заключил: — Спасибо за внимание…

Сделав два шага в сторону выхода, он внезапно вернулся, вспомнив упущенное, и еще более горько сказал:

— Жаль, что нет Лаврова!.. Забыть о собрании, о котором вчера при мне его предупреждал Валерьян!..

Завтруппой Валерьян Иванович Михайлов потупился и вздохнул, принимая вину на себя. Он любил Кирилла не просто как сотрудник сотрудника и не только как партиец партийца, он любил его самого, его семью, его фильмы, в судьбе которых принимал непосредственное участие, любил верно и преданно и, когда его спрашивали: «Кто лучший в театре актер — Копелян или Стржельчик?», — уверенно отвечал: «Давдов!», то есть «Лавров!». Валерьян Иванович красиво грассировал и не выговаривал звук «л».

Тут, беря на себя роль, уготованную Кириллу, не выдержал Стриж.

— Позвольте сказать, — решительно поднялся он и, не ожидая формального разрешения, продолжил: — Это началось давно… Это равнодушие… Равнодушие, — повторил он с тремоло в голосе, — и хулиганство!.. Часто, очень часто приходится смотреть в глаза партнеру, который не соответствует температуре сцены!.. И ты понимаешь, что это не что иное, как внутренний саботаж!.. Спектакль вроде бы идет, и актер как будто существует… Но он не существует, и спектакль не идет!..

Слава хотел продолжить свои намекающие инвективы, но его перебил Гога, получив ту эмоциональную подпитку, какую ожидал от Лаврова.

— Мы разлагаем людей, — снова вступил он. — К нам приходят новые люди и видят: артистка X не знает, видите ли, в силах ли она закончить спэктакль, а доктор, понимая, что ей ничего не грозит, уговаривает ее как маленькую! А артистка Y действительно больна, у нее звездная болезнь!.. Не явиться на свой спэктакль!!! — Он подержал наводящую ужас паузу. — Молодые усвоят эти законы, и театр рухнет!.. Очевидно, нужно менять правила и делать замены … Нужно решительно заменять таких «больных»!..

Тут поднялся лес вскинутых рук, но раньше других успел вступить Рыжухин, член худсовета и ярчайший представитель партийного крыла.

— На любой сбор, на любое собрание, — флегматично забубнил он, — труппа не приходит полностью!.. У всех оказываются дела поважней!..

— Каждый заменяем?! — нервически перебила его артистка Y.

— О-бя-за-тель-но! — страстно проскандировал Гога.

— Раньше этого не было! — нападала и защищалась поруганная.

— И я говорю, — гневно подхватил Мастер, — раньше этого не было!.. Но я отлично понимаю, что заклинания здесь не помогут. От речей никогда и ничего не меняется. Я хотел быть с вами честным. Мы были вместе и в горе, и в радости. Но нельзя работать в организации с чувством стыда. Когда театр перестает быть серьезным, он становится стыдным. А мне стыдно смотреть, как зрители рвутся в наш театр! — Он посмотрел на часы. — Все… Три часа… Надо идти вниз, получать знамя!..

Разумеется, в Осаке сцену вспомнили в общих чертах, а ее драматическое течение помогла восстановить черная тетрадь, извлеченная из-под спуда женой автора Ириной через много лет после событий. Но каково было его изумление, когда, перевернув несколько страниц, он наткнулся на запись нервического диалога между Товстоноговым и артистом Р. Последний просил у Мастера разрешения сыграть главную роль в другом театре. Месяца не прошло со дня воспитательного собрания, виноватые актрисы «и башмаков еще не износили», по расчетам руководителя, во всех нас должна была кричать разбуженная совесть, и — на тебе! — этот наглый глупец, или, если хотите, глупый наглец, Р. опять терзал его эгоцентрическим бредом!..

— Георгий Александрович, — начал Р., остановив вождя во дворе театра, — я хочу с вами посоветоваться…

— Да, Володя, — благосклонно разрешил Мэтр.

— Понимаете, мне предложили великолепную роль…

— Где? — мгновенно изменившись, перебил тот и, припирая Р. к стене, наступательно повторил: — Где?!

— В спектакле «Строитель Сольнес», который в «Ленкоме» будет ставить Сирота… Она предложила мне заглавную роль…

— Это исключено! — быстро и нервно сказал он. — Это для меня вопрос принципиальный!.. Это просто исключено!..

Еще бы не принципиальный!.. Мало того что он развернул борьбу с посторонними интересами, опять тут возникает Сирота!.. Та самая инакомыслящая Роза Сирота, которая во второй раз ушла из БДТ, требуя для себя самостоятельных работ. Вместо того чтобы, как тень, знать свое место и беззаветно помогать Мастеру, она зовет за собой одного из артистов труппы!..

На что рассчитывал Р., называя уже враждебное имя?.. Трудно ли вообразить реакцию Ивана Грозного на просьбу дворового боярина дать разрешение объединиться с предателем Курбским?..

— Я с вами советуюсь, — тупо повторил Р.

— Я всем говорю, что это невозможно, — горячился Мэтр. — Всем!.. Вы получите это право, только перейдя в другой театр!.. Я отказал Стржельчику, отказал Лебедеву, и это только недавно!.. Если я разрешу вам, будет прэцедент, я не могу создавать прэцедента…

— Но прецедент был, Юрский играл в этом театре, — упорствовал Р..

— Это было совсем другое! — полемически опроверг Мэтр. — Заболел артист, и, чтобы выручить театр, в последние дни перед премьерой ввели Сережу!.. А второе, если вы со мной советуетесь, скажу вам, что это обречено на провал. Зачем вам участвовать в провале?.. Это вопрос вашей совести, Володя, передавать мое мнение Сироте или нет, но я не верю в то, что она сможет поставить Ибсена… Это будет заумно, темно и невнятно!..

— Ей может помочь Гена, — предположил Р.

— Опорков?.. Ничего не поможет!.. Но я повторяю — это вторая сторона вопроса, а первая — то, что для меня это невозможно в принципе!..

— Артист хочет играть, — с тоской сказал Р., и тут наконец прояснился его тактический план. — Если бы у меня была такая полнокровная работа в БДТ, я бы ни о чем не советовался…

— Здесь я вас понимаю, — смягчился Гога. — Нет артиста, который не ждал бы хорошей роли… Но я говорю вам, как всем: нужно уметь ждать…

— Это не просто хорошая роль, — сказал Р. — Это нечто большее…

— Да, конечно, я видел спектакль в театре Корша, там замечательно играла Попова, — и, очевидно, считая разговор оконченным, Гога пошел к своей машине, а Р. остался смотреть ему вслед. Он продолжал быть цифрой на дикой рулетке и верил, что рано или поздно Мастер поставит на него. Даже из этого диалога он сделал ложный, но утешительный для себя вывод: «Он не хочет, чтобы я уходил…»

Через два года Р. приступил к постановке «Розы и креста»…

Саке кончилось, а винцо было слабое, но расходиться не хотелось. Завтра спектакля нет, и будет пир горой в честь нашего кавалера «Золотой Звезды», а видимость свободы и гостиничное общежитие — прекрасные условия для праздных закулисных толков. И представители «прогрессивного» крыла, и их оппоненты по соседству снова принялись обсуживать домашние обстоятельства, словно подтверждая шекспировскую фразу «Актеры не умеют хранить тайн и всё выбалтывают».

— Опять поедем в Грузию, — сказал Стржельчик, — вот увидите. Грузия любит своих героев…

— Ты имеешь что-нибудь против? — спросил Басилашвили.

— Хулиган, — ответил Стриж. — Я сам почти грузин!

— Мы все грузины, — возразил Миша Волков.

— Да, — подтвердил Розенцвейг, — особенно я…

— Теперь мы все японцы, — сказал Р. — И это надолго, увидите…

— Но у нас еще не освоен Китай, — задумчиво сказал Волков. — Юрка Аксенов восхищался Китаем.

— Китай в сердце, — сказал Бас и стал рассказывать эпизод из жизни «Ленкома». — Гогин спектакль, Лебедев — Сталин, и Гога решил вывести Кирова…

— Да, — сказал Сеня, — только он не сам решил, а ему подсказали… Чтобы был финал… Чтобы был апофеоз…

— Да, — сказал Бас, — и тут гример заявляет, что Гай — вылитый Киров, и он берется сделать портретный грим… Идет прогон с публикой, зал — битком, подходит финал, и на сцену выезжает лодка…

— Нет, — мягко сказал Семен, — вы не видели… Вас еще не было. Не лодка, а пароход… Действие шло на палубе, потому что художник Юнович придумала пароход… Между прочим, пьесу написали Мариенгоф с Козаковым… «Остров великих надежд», в том смысле, что мы все плывем на пароходе на этот остров, в коммунизм… Такой образ…

— Спасибо, Семен Ефимович, — сказал Бас. — Так вот, на палубу выходят Сталин и Киров, и вдруг весь зал вскакивает и начинает скандировать: «Мао Цзэдун!.. Мао Цзэдун!.. Мао Цзэдун!..».

Мы засмеялись, а Розенцвейг решил пояснить:

— Потому что Гай в гриме Кирова был настоящий Мао Цзэдун!.. Но вы смеетесь, а, между прочим, могли быть большие неприятности… Спектакль сняли, потому что мог быть погром…

— Кто снял? — спросил Волков.

— Сам театр, — гордо сказал Семен. — Сам Гога… Он их опередил!..

— Вот молодец! — сказал Р. — Я бы ему подсказал еще одно название!..

— Не болтай! — приказал Стриж и тут же спросил: — Какое?

— Ну вот, — сказал Р., — так я теперь и скажу!..

— Интересно, кто у нас следующий? — меняя тему, спросил Волков, он имел в виду нового кавалера.

— А ты не догадываешься? — спросил Бас.

— Все-таки вопшем это зависит от пьес, — сказал Розенцвейг.

— Конечно, — сказал Р. — Вот Арсений Сагальчик студентом ходил на все Гогины спектакли по нескольку раз… Он хотел понять механизм успеха…

— Глупец, — сказал Бас глубоким мхатовским голосом. — У успеха нет механизма, у него есть только характер…

— И смотрел «Где-то в Сибири». А там в финале Ленин спрашивает Сталина : «Ну что? Будем работать, Иосиф Виссарионович?» И Сталин ему отвечает: «Будем работать, Владимир Ильич!» Сагальчик не поленился пойти в библиотеку и взял пьесу Ирошниковой. А там — наоборот, Сталин спрашивает у Ленина : «Будем работать, Владимир Ильич?», и Ленин ему отвечает: «Будем работать, Иосиф Виссарионович!..»

Все помолчали, и Волков сурово сказал:

— Не вижу особой разницы.

— Я тоже, — сказал Р. — А Гога увидел…

— По-моему, ты тоже хочешь понять механизм успеха, — сказал Бас.

— А как же, — сказал Р. — К чему мне режиссура?..

Но он, конечно, хитрил. Не в режиссуре было дело и не в механизме успеха. Верней, не только в них. Жадный интерес, который испытывал Р. по отношению к Мастеру, не исчерпывался второй театральной профессией или актерской зависимостью от Гоги. Этот человек, умудренный и инфантильный, скрытный и наивный, непредсказуемый и неразгаданный, притягивал к себе все мысли и чувства, и объяснить свою прикованность Р. еще не мог. Теперь-то ясно, что дело было в будущем романе, попытке запомнить, понять, а потом и воскресить ушедшего героя во всем одиночестве, блеске и непокорности автору. Иначе все встречи и диалоги с ним не оказались бы подробно записанными и даже отчасти осмысленными по горячим следам. Иначе не продолжался бы их пожизненный диалог. Наш дорогой Мэтр был совершенным образцом высокого художника, предельно зависящего от обстоятельств. И автору кажется, что он представлял наше время, как никто…

— Он его ненавидит, — неожиданно сказал Волков, отвечая своим тайным мыслям.

Очевидно, Р. был не одинок в постоянных раздумьях о Мастере.

— Кто? — спросил Розенцвейг. — Кого?

— Гога — Сталина, — ответил Миша с уверенностью личного исповедника.

— Будет завтра телеграмма от первого или нет? — подумал вслух Стриж.

— От Гая точно будет, — сказал Р. — Если он не в больнице.

— Да, — сказал Владик, — вот кому действительно не повезло…

— Ну, он тоже кузнец своего счастья, — сказал Миша.

— Это — болезнь, — сказал Стриж, и все замолчали, и каждый подумал, насколько повезло ему и что он может сделать, чтобы помочь собственной удаче. О своих болезнях не подумал никто. И о смерти никто не подумал…

Розенцвейг засмотрелся в окно. Ему вспоминалась прогулка под дождем, парк с короткими пальмами и статуя гибнущего героя, над которым склонялась крылатая скорбь. Ему вспоминалась юная Иосико…

Откуда же взялась у автора запоздалая страничка мелкого блокнота, на которой оказался записан Сенин монолог? Выпала из клетчатой тетради?.. Тогда почему именно теперь, а не раньше? Чтобы разрушить иллюзию?..

— Это грустная история, — определил жанр Сеня, возвращаясь к японским гастролям уже издалека. — Понимаете, было несколько девушек, несколько фанаток, которых пригласил Миша Волков… И тут наш продюсер Окава, вы его помните… Он стал бегать, махать руками, позвал переводчика, позвал меня… И среди них была Иосико… И Окава ни с того ни с сего стал жутко хвалить ей — меня, а ее — мне… Понимаете?.. Спровоцировал все Окава…

Вот оно что!.. Поздняя версия Розенцвейга весьма интересна: не он инициатор «грустной истории», а все тот же Окава; и гастроли затеял продюсер, и роман «спровоцировал» он…

Но тогда нам не хватает еще одной фразы композитора: «А мы познакомились уже на пароходе!..» Читатель, кажется, помнит обстоятельства этой встречи. Кто нам рассказывал об утренних пробежках на теплоходе «Хабаровск»? «Вдоль борта, вдоль борта, поворот по корме и снова вдоль борта, поворот у форштевня и снова к корме…» Может быть, легенда соединила воедино два разных персонажа? То есть на теплоходе «Хабаровск» Семен бегал с другой девушкой, а в Токио появилась уже сама Иосико?..

Но тогда за порог прошлого внесен произвол, и гастрольный роман движется самовольно. Что прикажете делать бедному автору — держаться за новоявленный Сенин монолог и опровергать собственную предысторию?.. А где гарантия того, что Розенцвейг нисколько не сочинял и не подпускал в «грустную историю» легкого тумана?.. Прости, любезный читатель, простите, Семен Ефимович, но возникающая легенда много лучше робкой версии героя, и художественная реальность должна выглядеть так:

– А мы познакомились уже на пароходе, — помолчав, добавил Розенцвейг.

Как всякий творец, он был по-детски наивен и склонен к вольному вымыслу.

Однажды Розенцвейг вернулся довольно поздно и принялся рассказывать домашним, как трудно складывалась вечерняя репетиция, какие сложные задачи ставил перед ним Товстоногов и какие усилия ему понадобились, чтобы их разрешить. Между тем как раз сегодня из Большого зала филармонии транслировали концерт Владимира Спивакова («Ах, какая скрипка, какой музыкант!»), и, скользя по лицам слушателей, беспечная камера не раз фиксировала просветленную улыбку Семена Ефимовича, сидящего в гостевой ложе рядом с девушкой Иосико. Это был первый после наших гастролей ее визит в Ленинград, и именно в тот вечер и таким образом с нашей героиней познакомились Майя Ефимовна, супруга героя, и его сын Ефим. Он-то и сообщил автору о пустяшном эпизоде, так же, как и некоторые другие, уверенный в платоническом характере отношений Семена Ефимовича и девушки Иосико. И, держа перед глазами его письмо, дышащее любовью к родителям, автор скрепя сердце соглашался с сыновней версией…

Но, как бы ни обстояло дело в сухой действительности, к нашему удивлению, романный сюжет продолжал жить неухоженным растением и не желал зависеть от авторских и даже родственных оценок.

Она прилетела, и они встретились. Какое значение имело все другое?..

Перед самым отъездом в Осаку она возникла во дворе отеля в потрясающем кимоно, и одна эта деталь способна опровергнуть безумные фантазии автора, которым он дал излишнюю свободу. Раньше ему мерещилось, что Иосико приходила прощаться в юбочке и блузке. Но вот фотография, сделанная тем утром: она — в кимоно…

Правда, соблазн безнадзорного сочинительства по-прежнему велик, и дьявол нашептывает нам свои варианты. Съездила домой (у нее была малолитражка) и переоделась. Хотела скрасить недостаток внимания, вызванный сбитым «Боингом» и зрительским бойкотом. Но довольно фантазий! Представьте себе плотный белый набивной шелк с темными поперечными волнами по левому плечу и под грудью. Рисунок набивки напоминает пчелиные соты; острый треугольник открывает нежную шею. Фотография черно-белая, и я не вижу цвета… Широкий узорчатый пояс прячет талию; простые цветы — ромашки и дикие хризантемы — ласкают живот и бедра, скользят по длинным полам. Несколько многозначных, узорчатых кругов — один на левом плече, другие ниже пояса и скатываются наискосок к белым босоножкам, ускоряя удары сердца, туманя нежные взоры…

По плечам — темные пряди, которые легко отбросить назад, гладкий зачес со лба и висков, овальное лицо с круглыми щеками, пухлые приоткрытые губы и поразительной формы удлиненные глаза, на редкость большие для хрупкой японской девушки. Прелесть, одно слово, прелесть, и это уже не фантазия, а трепетный факт!.. Я смотрю на нее сквозь два десятка лет и чувствую, как в то утро волновалось сердце Розенцвейга. «Золотко мое, золотко!» — шепчу я за ним и надеюсь, что нас услышат…

В кимоно она потрясла всех, это было слепящее чудо, и многие бросились щелкать аппаратами, чтобы запечатлеть ее на прочную пленку и слабую память. Захотелось стать рядом и главному машинисту сцены Алексею Быстрову, и осветителю Гале Автушенко, и Ваде Медведеву, которому она была по грудь, и Володе Горбенко, осторожно приобнявшему ее за плечико, и Юре Изотову с Юрой Аксеновым, составившим благоприятный улыбчивый фон…

Розенцвейга нет — как видно, это его снимок…

Кто в юбилейный день и вправду подумал о Гоге, так это Лита и Лена. Они подумали о нем еще до того, как в Осаку долетели фанфарные радиоволны, и готовились поздравить Мэтра с днем рождения, не зная, что он станет кавалером «Золотой Звезды». Они не забыли о нем самом.

Сначала Лена и Лита пошли в посольский магазин и купили за иены «Советское шампанское». Потом заглянули в буддийский храм и выбрали фонарик, который зажигался и звонил, потому что внутри него была свеча, а снаружи — колокольчик…

Аэлита Шкомова и Елена Алексеева были завзятые гастролерши: играя молодых кобылок из табуна, они обскакали с «Историей лошади» весь мир. Будто угадав его и свою судьбу, они отнеслись к спектаклю творчески, тогда как другие высокомерно пренебрегли открывшейся возможностью. Когда Марк Розовский показал Гоге свой прогон и тот подключился к работе, он сразу предложил освободить «неверующих», и кое-кто поднял руку. Так из спектакля выпала Алина Немченко, а Аэлита Шкомова в него вошла. И когда состоялась сенсационная премьера, директор и Товстоногов с чувством написали на программках всему табуну, что у каждого из них — настоящая роль, а вовсе не массовка…

С Леной Алексеевой артиста Р. свел в работе тот же Розовский: в «Бедной Лизе» по Н.М. Карамзину она сыграла героиню, а Р. — соблазнителя Эраста. Успех режиссерского дебюта и привел к тому, что Гога дал Марку приступить к «Истории лошади». Это потом у них возникли осложнения…

Лене и Лите всегда давали номер на двоих, и у них не было тайн друг от друга. Сначала они были подружками на выданье, а потом одна за другой вышли замуж: Лена — за драматурга Генриха Рябкина, а Лита — за инженера Алешу Срыбника. Рябкин был человек известный, юморист, одна из его пьес шла у нас на Малой сцене, а потом Генрих прославился еще больше, одним из первых рискнув открыть на Петроградской стороне кафе «Тет-а-тет». Сначала кафе процветало, и вечерами в нем играл хороший пианист, а потом Генрих не вовремя умер, оставив Лену вдовой и матерью-одиночкой…

А Леша Срыбник отличался от других соискателей Аэлиты тем, что был скромен, надежен и феноменально похож на красивого Пушкина. Ролан Быков в гриме был, говорят, сверхъестественно похож на Пушкина некрасивого, а Алеша — наоборот. Когда он появлялся на берегу Сороти, все паломники забывали экскурсовода и потрясенно вперялись в его медальное лицо.

— Пушкин на велосипеде поехал! — кричали мальчишки, когда он отправлялся в дальний магазин…

Конечно, тут был элемент случайности, когда Лита с Лешей впервые поехали на лето в Пушкинские Горы и сняли угол у доброй старушки в деревне Зимари. Но был, видно, в этом и Божий промысел. С тех пор прошло около тридцати лет, и они ежегодно там: купили старушечий домик, потом построили новый, потом баньку, и теперь со второго этажа сквозь осенние ветви на том берегу Сороти им виден музейный дом Александра Сергеевича в сельце Михайловском…

Когда пробило двенадцать и наступило 28 сентября, Лена и Лита запахнули свои кимоно и, выпив для храбрости саке из автомата, постучались к Гоге. Кстати, автомат с фирменной японской выпивкой в вестибюле отеля быстро вошел в наш обиход благодаря своей трогательной доступности. Сначала девушки хотели оставить подарки под дверью и скрыться, но Гога не дал им этой возможности, мгновенно вышагнув на стук. Несмотря на недавнюю общую ажитацию, он был совсем один и от их появления так растерялся, что тяжелые очки съехали у него на кончик носа.

Подружки в два голоса поздравили его, и тут же прояснилось, что он страшно рад их ночному визиту, и началась суета, потому что ему захотелось быть радушным хозяином, а как осуществить эту задачу, он не знал. Посуды в японских номерах никакой не было, но Мэтр ринулся в ванную и победно принес оттуда стаканчики для зубных щеток…

Так они и уселись на ночь глядя все трое в кимоно, а на столе — «Клико» и буддийский фонарик.

Вначале разговор несколько буксовал, но Гога задал молодым актрисам животрепещущий вопрос: «Что покупаете?», — и они перечислили ему свои покупки. Потом все освободились от зажима, и он доверительно жаловался им.

— Почему меня боятся? Стоят артисты, разговаривают, стоит мне подойти — умолкают… Я стал бояться подходить, — и он разводил руками, такой одинокий и робеющий, не видя в себе ничего, способного испугать.

— А мы вас не боимся, — отвечали храбрые гостьи и смеялись, звоня в дареный колокольчик, и провозглашали тост за его здоровье…

Нужно сказать, что именно Лита и Лена по поручению Вали Ковель собирали с артистов иенные взносы на подарок и могли рассказать юбиляру немало интересного о том, как расставались с японской денежкой его верноподданные. Но им не пришло в голову открывать Гоге частные секреты, и они от всего сердца поздравляли этого пожилого, с их точки зрения, человека, с которым оказались так решительно связаны их еще молодые жизни.

Да, многие отсчитывали «подарочные» охотно, а некоторые давали и больше, но нашлись и такие, кто заставил Лену и Литу походить за собой, и это было неприятно, не для себя же они собирали, в конце концов! Два тенорка просто бегали от них. Но особенно отличилась новенькая, сладкоголосая. Все не могла разменять большую купюру. И один преданный баритон: что это, мол, за поборы!.. Но от этих ничего другого и ожидать было нечего, хотя только благодаря юбиляру они оказались в чудесной стране и получили сказочную прибыль…

Шампанское было великолепно, а Гога, как обычно, почти не пил…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.