ЗАБВЕНИЕ И СМЕРТЬ
ЗАБВЕНИЕ И СМЕРТЬ
1953 год.
Смерть Хозяина Кремля, И.В.Сталина, участника революционных событий 1917 года, гражданской войны и соратника Ленина, всколыхнуло общество. Еще бы, он победитель коллективизации и индустриализации страны, мотор репрессий тридцатых и сороковых годов против врагов народа и в кавычках и без оных, Верховный Главнокомандующего Красной армии, одолевший вместе со своим народом опаснейшего агрессора в лице гитлеровской Германии, поднявший на небывалую высоту авторитет СССР и положивший конец атомной монополии США.
После ухода из жизни вождя люди сначала поплакали, попереживали, а потом стали задумываться, что и как же мы строили? Кто мы и откуда? Почему десятилетиями были безропотны?
Ответы на эти вопросы заставили заговорить людей, пусть сначала робко, но все чаще и чаще, выражая стержневую мысль, — так как жили, жить больше нельзя!
Люди понимали, что успехи на нивах и заводах — это огромная самоотдача тружеников в ходе нещадной эксплуатации крестьянства, составляющего основную массу населения страны в те годы. А что касается успехов на полях сражений, то и здесь победы появились не столько из-за гения вождя, сколько в результате вынужденно правильных действий его полководцев больших и малых. Они в критических ситуациях действовали выверено. В таких ситуациях организаторские способности вождя и его помощников усиливаются и лучше понимаются и принимаются воинами и в целом народом-тружеником, прежде всего, в плане единения и собранности в годину испытаний.
Русский народ еще на заре своей истории создал идеал богатыря, отображенный в былинном эпосе. Илья Муромец. Разве это не синтез беззаветной любви к Отчизне, мужества, решительности, волевого пафоса, беспощадного отношения к поработителям и сердечной мягкости к своим соплеменникам и правителям.
Прошлое России богато историческими личностями, вождями и полководцами, поднимавшими в годину тяжелых испытаний своими боевыми подвигами и словесными призывами Славу государства российского. Достаточно вспомнить такие исторические личности как Александр Невский, Дмитрий Донской, князь Пожарский, генералиссимус Суворов, фельдмаршал Кутузов.
Великая Отечественная война выдвинула во главу армии Сталина, народ которого тоже обожествил и признал его гениальным Верховным Главнокомандующим нашего воинства в борьбе с фашистскими насильниками.
Не случайно глава русской Православной церкви митрополит Сергий в своей телеграмме на имя И.В.Сталина ко дню 25-летия советского государства, 7 ноября 1942 года, так выразился от имени всех православных русских людей:
«Сердечно и молитвенно приветствую в Вашем лице богоизбранного вождя наших воинских и культурных сил, ведущего нас к победе над варварским нашествием, к мирному процветанию нашей страны и к светлому будущему ее народов».
Таким во время кровавой сечи с нацистами советским людям казалась личность Иосифа Виссарионовича Сталина.
Были ли у него промахи и ошибки при решении таких грандиозных, таких опасных, таких непредсказуемых задач?
«Были, — отвечал сам себе Николай Григорьевич, служа уже с 1954 года начальником Особого отдела КГБ СССР по Прикарпатскому военному округу, — но то, что было им сделано для страны за сравнительно короткий исторический отрезок, перевешивает все и вся. Главное спасена страна. Цена — это другой разговор. На войну народную бросались даже без оружия — с палками, ножами и вилами. Не телами и трупами мы завалили противника и достигли Победы, а умелыми действиями полководцев, своим оружием и стойкостью нашего рядового Советского Солдата и Народа — безропотного Труженика.
В такой войне большие жертвы неизбежны. Противник в техническом плане был сильнее нас. Побеждает не обязательно правое, но дело, за которое лучше боролись. Мы боролись лучше. А несправедливость победителей заслоняет вину побежденных.
Вообще, отечественные войны, где бы они ни проходили, всегда консолидируют, цементируют народы. То же самое получилось и с народами Советского Союза даже после тяжелейших ежовских репрессий, проливших много невинной крови…».
После работы он заехал в магазин, купил яйца и кусок сала — захотелось яичницы со шкварками — и направился домой. Быстро приготовив нехитрый ужин, взял свежие газеты и улегся в постель.
«Новые власти после смерти Сталина, — размышлял Николай Григорьевич, лежа на кровати один в никак не согревающей постели, — с лихорадочным метанием занялись отбеливанием себя и срочной стиркой своих обшлагов на мундирах и пиджаках от запекшейся крови. Для того чтобы сделать из себя этаких «пушистых зверьков», они начали с маниакальной настойчивостью искать «зверей», в том числе и среди тех, которые по природе таковыми не являлись.
Перед XX съездом партии нужно было как можно рельефней и масштабней показать массовость сталинских злодеяний. Но в этой массе задающим генератором, мотором репрессий были в первую очередь они, партийные подпевалы, сегодняшние вожди во главе с Никитой Хрущевым.
В «Правде» в эти захватывающие годы борьбы с прошлым редко гостила правда о пережитом страной, а, как известно, любая захватывающая история редко бывает правдивой. Такая правда бывает удивительней вымысла, зато вымысел правдивее. Вот и вымыслы обо мне прикарпатскому военному прокурору показались правдивее. Я понес незаслуженное наказание и сладкую месть недоброжелателей и завистников. А чему завидовать было — ишачил, как и все. А что генерал? Это всего-навсего вмешался господин случай».
Со слов автора из Калининграда — журналиста Влада Ржевского — в своей статье «Черчилль оказался…Рузвельтом?», опубликованной в газете «Калининградская правда» 27 февраля 2008 года:
«Сперва он (Николай Григорьевич Кравченко — авт.) ютился у нее (сестры Ольги — авт.). Затем получил комнату в коммуналке. Жил скромно, пенсию ему наполовину урезали — как «провинившемуся». Значительную часть своего небогатого бюджета тратил на книги. Особенно любил «Старик и море» Хемингуэя».
Потом он получит крохотную двухкомнатную квартиру, где и встретил в одиночестве мир за вычетом себя, когда завтра уже никогда не наступит. Как утверждал Григорий Ландау, длится только вечное сегодня.
Не будущее замыкается смертью, а длящееся настоящее. Не завтра будет смерть, а когда-нибудь сегодня.
* * *
Это было в конце лета 1960 года, сразу же после переезда из Львова в Калининград. Настроение было препаршивое не только из-за достаточно продолжительного эмоционального процесса, связанного с переживаниями внезапно и «порочно» завершенной службы, но и жизненной неустроенности. Николаю Григорьевичу в этот день нездоровилось. То не хватало воздуха, и он вскакивал с кровати и бежал к окну, чтобы открыть настежь форточку, то погребной холод внезапно сковывал тело, мерзли нижние конечности, и он снова повторял путь к окну, но теперь, чтобы закрыть лючок в природу.
Ныли полученные на войне ранения в области правой лопатки и левой голени.
В начале августа дни стояли пасмурные и дождливые, влажности тут хватало и без божьих струй. Воды Балтийского моря омывали северо-западную часть бывшей Восточной Пруссии. А в один из таких дней с утра, где-то к часам десяти, лучи солнца, наконец, прожгли полог свинцовых туч. Настроение улучшилось светлостью природной.
Это был субботний день. Сходил в магазин за продуктами и приготовил любимую с детства яичницу с ломтиками тонко нарезанного сала — шкварками, перекусил. Из термоса налил с вечера заваренного чая и, с удовольствием отхлебывая из чашки, привезенной еще из Германии, хотя любил пить из стакана в серебряном подстаканнике, подошел к письменному столу, на котором стопкой лежали чистые листы, вырванные из исписанных блокнотов. Допив чай, он с удовольствием уселся на стул, взял блокнот, вырвал двойной листок бумаги и своим размашисто-убористым почерком в правом верхнем углу поставил дату — 6.VIII.60.
Он решил написать своему подчиненному, которого уважал и любил за трудолюбие, — Василию Ефимовичу Грачеву.
«Василий Ефимович!
С 20/ VII с.г. я житель г. Калининграда.
Мой адрес г. Калининград (областной) ул. Чайковского дом 38/40 кв. 5.
Тяжело мне было прощаться с тобой и товарищами — больно, что я уехал от Вас с позорным клеймом.
Утешает меня одно — время покажет, что я не был подлецом и никогда им не буду.
Мое отношение к тебе известно — ценил и любил тебя за твой ум, за твердость и за то, что в работе ты никогда себя не щадил.
Если будешь в прибалтийских краях, загляни ко мне, буду рад тебя повидать.
Жму твою руку, желаю всего хорошего в твоей жизни и работе.
Н.Г.»
Письмо получилось на двух блокнотных листах. Прочитал еще раз, свернул пополам и вложил в конверт, на котором чернильной ручкой разборчиво вывел адреса отправителя и получателя. Оделся, чтобы отправить послание, — благо синий почтовый ящик с гербом СССР висел на стене соседнего дома. Тогда их было много в любом городе и селе — люди активно общались друг с другом, переписывались.
С окончанием горбачевской «перестройки» и началом ельцинского «реформаторства», когда единой страны не стало, переписка пошла на убыль. Синие ящики теперь выгорали на свету, облущивались от краски и висели как ненужные скворечники. А скоро они и вовсе испарились. Людей власть приучала быть индивидуалистами, обосабливаться, держаться за частную собственность, не доверяя даже родственникам своих дел, успехов, провал и самой жизни. Так индивидуализм становился подчеркнутой слабостью. Постепенно стало угасать общение с соседями по лестничным клеткам.
Никогда счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в других. Тень сельской общины, где крестьяне друг другу помогали, долго тянулась за нашей ментальностью и в городах. Она и сегодня присутствует, только ее глушат софиты того же самого индивидуализма.
Мы привыкли жить открыто. В коллективах воспитывалось наше поколение, а потому все и все было на виду. Коллектив был большой частью человеческого общения. В конечном счете, человек становится человеком только среди людей.
Сегодня неолибералы в СМИ и, особенно из ТВ, пытаются вбить в наше сознание «мудрость» английского историка Томаса Карлейля, который утверждал, что он не верит в коллективную мудрость невежественных индивидов.
Но господа, все зависит от того, кого хотят и с какой целью желают собрать в коллектив. Собрать стадо из баранов легко, трудно собрать стадо из кошек. Но, даже чтобы бороться за права личности, необходимо создать коллектив. Это неоспоримый факт. Он распространяется и на государство — оно или тугая метла или развязанный веник.
* * *
Противно проползали первые месяцы и годы одиночества, пока не предложили работу в парткомиссии Центрального района города. Нет, не время ползло черепашьими шажками, а он проходил отведенный им судьбой кусок этого самого времени.
Редко кто ему звонил из бывших коллег, кроме настоящих друзей. Но он не обижался на вчерашних своих сослуживцев, считая, что и у них самих забот полон рот. Шла сумасшедшая чистка органов госбезопасности, затеянная Хрущевым.
А вообще, Николай Григорьевич как-то высказался в ответ на ехидный вопрос одного партработника о друзьях-товарищах по службе, которые видно было, что они «закавыченные».
Он резко ответил:
— Петрович, меня всегда окружали хорошие люди. Знаешь почему?
— ???
— Все потому, что я не искал плохих!
Местное начальство его тоже не особенно привечало.
В областное управление КГБ пришло много начальников из партийных органов, да из старых работников он никого не знал.
Поначалу работа в райкоме партии Центрального района Калининграда его не очень удовлетворяла, работал только из-за рублевого пополнения скудной пенсии, которой не хватало не только на приобретение одежды и обуви, но даже на покупку калорийных продуктов питания. Хотя со временем эта работа стала его духовной отдушиной — жизнь при людях. Они его уважали за доброту, принципиальность, трудолюбие. Жил по принципу — ни одного дня без доброго дела!
В коллективе это заметно. А еще он знал, кто делает, что может, — делает, что должен. По-другому он поступить не мог, когда предложили этот участок активного и, самое главное, живого общения с людьми.
Однажды, это было где-то в начале шестидесятых, к нему за помощью обратилась соседка сестры Ольги по поводу ареста ее сына, студента местного вуза, которого милиционеры арестовали за то, что во время работы на овощной базе он положил в рюкзак десяток картофелин. Хотя в то время воровство приобрело характер эпидемии. Воровство, как явление называлось тогда кратким словом «достал!». А как, где и когда — никого не должно было интересовать.
«Что же мы за люди, — возмущался Николай Григорьевич, — за рубль простого гражданина готовы упрятать за решетку, а чиновника, умыкнувшего у государства тысячи, прощаем, потому что тут же срабатывают и телефонное право, и отцовский лифт, и партийная корпоративность».
Как же он радовался, что удалось отстоять парня. Его только про-филактировали органы ОБХСС. Юноша потом успешно закончил институт. И в последующем стал крупным инженером. Он всегда с теплотой вспоминал встречи с Николаем Григорьевичем, потому что путевку в большую жизнь ему помог приобрести «заслуженный чекист».
Так он представлял своего защитника друзьям и товарищам.
* * *
Бесцветно проходили годы беспросветного, отчаянного одиночества, когда Николаю Григорьевичу не с кем было поговорить по душам, кроме как с самим с собой в комнате. Хотя он и считал, что это самая распространенная болезнь в современном мире, но болеть ею не хотелось, поэтому жизненный вакуум он заполнял чтением. Он много читал книг, беря их из районной и райкомовской библиотек. Да и дома у него была солидная «книжная лавка».
На одной из полок стояла в рамочке фотография красивой девушки. Широко открытые глаза всегда смотрели на него. Это была его невеста, погибшая в годы войны. Ее образ жил в нем постоянно, потому что приятное, дорогое, светлое прошлое, хранящееся в памяти, есть часть настоящего. Он был художником в памяти, постоянно творя в воспоминаниях ту, что любил.
Выписывал газеты и журналы, но они только на время отрывали от одиночества — матери беспокойства. И хотя ему иногда казалось, что такая форма существования приносит и свои вкусные плоды, это касалось творческого процесса. В такие минуты он брал карандаш или ручку и записывал нахлынувшие, как ему казалось, удачные мысли и обобщения. Иногда эти мысли возникали так внезапно, что он их фиксировал тут же на полях газет или журналов.
Но и эти минуты счастья проходили, вызывая противоположный полюс эмоционального состояния под названием депрессия.
О, как они надоедали!
Он хорошо понимал, как сугубо тяжело сознавать себя одиноким, находясь среди людей и где-то далеко-далеко от своих друзей по контрразведывательному ремеслу, которые его уважали и прислушивались к мнению ветерана.
«Человек велик и красив, только если думать о нем, сидя на месте, — размышлял Николай Григорьевич. — Стоит выйти на улицу, и мысли о величии уступают мыслям сострадания за грехи и другие огорчительные поступки этого самого человека. Он ругается и сорит, ворует и грабит, обманывает и издевается, в том числе и над братьями нашими меньшими. Вчера видел, как возница остервенело, до крови бил по крупу лошаденку, тащившую под гору тяжелейший воз с сырыми дровами. Она еле переставляла ноги, а он хлестал и хлестал ее горячим кнутом, да так, что рубцы тут же вспучивались, словно подкожные змеи гуляли по крупу.
Что это, как не деформация человека? А может, это его настоящий портрет в определенных условиях? Нет, все зависит от человеческой морали и нравственности, за которыми стоят конкретные поступки личности».
Волны воспоминаний наплывали одна за другой, когда хотелось прислониться к красивой стене прошлого, связанного с честной и чистой службой, которой он отдал около тридцати лет. Но за этой красивой стеной, за приятным фасадом лежало теперь, увы, мертвое прошлое. Оно больше не вернется, в него никогда нельзя будет окунуться. Прошлое для него теперь было не чем иным, как ведром праха.
В красивости человеческого бытия он видел загруженность субъекта конкретной и нужной для народа и страны работой. Это был не дешевый популизм трибунного партократа, а мысль настоящего патриота своей Родины, которого нечистоплотные люди из новой власти вытолкнули с большака славы и уважения на обочину забвения и одиночества.
И как бы в оправдание несогласия со своим прозябанием, он пытается засесть за написание кое-каких воспоминаний. Партийные чиновники из Центрального райкома партии не раз просили написать мемуары. Вспомнить о встречах с «Большой тройкой» — Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем, работе в послевоенной Германии. Он отнекивался, ссылаясь на недостаток времени, усидчивости и вообще мелкотемье поднимаемых вопросов.
И все же он лукавил. Знал Николай Григорьевич о тегеранских событиях 1943 года очень много, но обет молчания, очевидно, данный тогда Сталину или Абакумову, хранил всю жизнь — до той последней точки, которая была поставлена.
Хранится этот обет молчания, к сожалению, до сих пор. Но мы хотим знать правду о человеке, который не был врагом Родины, а являлся долгие годы ее защитником и не раскрытым героем.
* * *
Две крохотных комнаты квартиры для Николая Григорьевича Кравченко с каждым годом становились все меньше и меньше. Так ему казалось. Квартира, как шагреневая кожа, сжималась стенами, потолком и полом, уменьшаясь в объеме, пока не превратилась в одну пыточную камеру-одиночку, в которой было холодно, неуютно, одиноко.
Он много курил. Баловался сигаретами и папиросами в разное время, но предпочтение отдавал трубкам, которых у него было несколько. Так он превратился в профессионального трубокура. В последнее время курил исключительно только «Казбек».
Когда сестра Ольга приходила к нему хозяйничать, она упрекала его в том, что он много «чадит», что здоровье не железное — годы берут свое. Пора остановиться, уже не молодой.
— Коля, бросай это грязное дело для легких, — предупреждала она. — Побереги себя и для себя и для нас.
— А ты знаешь, что я не затягиваюсь, или мало глотаю дыма. Это при курении сигарет и папирос курильщики втягивают большие порции дыма. А трубка экономна в смысле дыма.
— Все равно, ты пассивно куришь даже тогда, когда не куришь.
— Как?
— Посмотри, в комнате стоит дым коромыслом. И до кухни он добрался, — сердилась Ольга, готовя ему, его любимые картофельные оладья.
Он знал правила и смысл трубочного курения — прежде всего, делалась оценка вкусовых качеств табака и только потом определялся объем в насыщении организма никотином. Любил он табак английской марки «Captain Black», который доставал на рынке. Его спекулянты привозили из Польши.
Попытка начать писать ограничивалась коротенькими записями своих раздумий о культуре и науке, литературе и религии, друзьях и врагах. Он, например, считал, что культура — это судьба. Каждый народ живет в соответствии с собственными традициями, привычками и чаяньями.
Будущее для него было явлением, когда люди будут умирать не за партию, а просто потому, что они люди.
Потом он стал читать свои блокноты с записями, сделанными в разные годы и в разных местах службы на темы одиночества и национальной индивидуальности.
«Это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится… Жизнь — это одиночество»…
«Почему люди, как правило, избегают одиночества? Потому что наедине с собой лишь немногие наслаждаются приятным обществом»…
«Каждый из нас одинок в этом мире. Каждый заключен в медной башне и может общаться со своими собратьями лишь посредством знаков. Но знаки не одни для всех, а потому их смысл темен и неверен. Мы отчаянно стремимся поделиться с другими сокровищами нашего сердца, но они не знают, как принять их, и потому мы одиноко бредем по жизни, бок о бок со своими спутниками, но не заодно с ними, не понимая их и не понятые ими»…
«Для очень одинокого и шум оказывается утешением»…
«Одиночество придает нам большую черствость по отношению к самим себе и большую ностальгию по людям. В обоих случаях оно улучшает характер»…
«Лишь теперь я одинок: я жаждал людей, я домогался людей, а находил всего лишь себя самого — и больше не жажду себя»…
«Что нужно для русской национальной индивидуальности? Это нужды для каждого конкретного человека: свобода труда и творчества и устойчивость свободы труда и творчества. Нам нужна какая-то страховка от вооруженных нашествий иноземцев извне и внутренних революций…….
По воспоминаниям сестры Ольги, в середине семидесятых он заболел и слег. Она носила ему корреспонденцию и еду, но чаще готовила первые и вторые блюда у него на кухне. Ему только оставалась
в следующие дни разогреть пищу в кастрюле или сковородке.
Накануне его смерти, видя как брату плохо, как от болей он чуть ли не скрипит зубами, чтобы не выдавить стона, сестра предложила остаться у него переночевать. Но он отправил ее домой.
— Ну, что ты, Олюшка! У меня все в порядке. Иди домой, дорогая. Прошу, иди домой! У тебя ведь тоже большое хозяйство — мужики. Я сам как-нибудь справлюсь. Спасибо за заботу!
Наутро, когда Ольга принесла ему еду, она нашла его уже холодным, вытянувшимся вдоль кровати и с неестественно бледным лицом на фоне темных с появившимися проседями волос. Он был мертв.
Она вскрикнула:
— Коля! Как же это так? Мы вчера еще говорили…
Это случилось 13 апреля 1977 года.
На третий день после смерти его похоронили на «старом» кладбище. Предали земле по-христианскому обычаю. Потом поставили дешевый бетонный «надолб» с короткой эпитафией:
Генерал-майор КРАВЧЕНКО Николай Григорьевич
12 XII 1912-1977 IV 13
По признанию сестры, сразу же после похорон в комнату Николая Григорьевича Кравченко пришли сотрудники органов госбезопасности и забрали с собой все его записи.
Но мне, кажется, их интересовали не столько записи, сколько дарственное оружие: именная шашка, а может и пистолеты, которыми фронтовики одаривались сполна.
Генеральскую форму — шинель, мундир и фуражку брата — сестра Ольга отдала своей хорошей знакомой, которая работала костюмером в областном драматическом театре. Получается, военная форма Николая Григорьевича Кравченко продолжала нести патриотическую службу еще многие годы на подмостках и подиумах культуры.
Вот так опустился жизненный занавес интересного человека, которому не дали возможности рассказать, как же все-таки было там, в далеком и горном Тегеране в ноябре-декабре 1943 года и за какие заслуги он получил досрочное генеральское звание и боевые награды, и почему так громко и обидно уволили? Почему мы, его потомки, до сих пор упорно молчим?
Время со временем, да простите меня, читатели, за тавтологию, откроет причину столь долгого молчания о герое.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.