Накануне

Накануне

Начало войны и все, что произошло впоследствии с командами шести советских судов, кажется мне окрашенным в однотонную, серую, тоскливую краску, Я так хорошо понимаю, что тем, кто воевал, было много труднее. Но они были все вместе, с Родиной… Есть хорошая русская пословица: «На миру и смерть красна». А тут — потерять жизнь в одиночку, бесполезно, бесславно, не принеся никакой пользы ни своей стране, ни своим товарищам… Ну, ладно. Лучше все по порядку.

В марте 1941 года я оказался в резерве Балтийского пароходства. Время было тревожное. Шла война между фашистской Германией и Англией. Большая часть нашего флота работала на Севере. Только шестнадцать оставшихся судов занимались перевозкой грузов в Балтийском море, и я очень обрадовался, когда меня вызвали в Моринспекцию и предложили пойти старшим помощником капитана на «Эльтон». Опять «Эльтон»! Вспомнился Мурманск, примерзшая к переборке шапка, стужа в кают — компании, последняя встреча с пароходом, когда он такой чистенькой, блестящей игрушечкой стоял в Механизированной гавани. Я согласился. Пароход делал короткие рейсы, ходил в Польшу, Германию, Швецию. Такое плавание мне подходило. Буду чаще бывать дома.

Незадолго до этого у меня с Лидочкой произошел тяжелый разговор. Неожиданно она мне сказала:

— Очень тоскливо мне живется… Сын без отца растет. Неужели так всю жизнь будет?

— Что же делать. Такая служба. Вот пойду пуск, тогда побудем вместе. Поедем куда-нибудь.

Хочешь в Крым, к теплому морю?

— Не хочу. Отпуск, стоянка… Все мгновения, урывки, а жизни нет.

Это было что-то новое в обычных ее сетованиях на частые разлуки, короткие свидания, и я забеспокоился.

— Что же я могу? Бросить море? Уйти на берег?

— Нет, я не требую, чтобы ты бросил свое море, — устало сказала Лидочка, — но что-то надо изменить. Я не знаю что… Мне очень тоскливо одной… Хоть бы ты чаще бывал дома, рейсы были бы короче.

Вот сейчас судьба идет мне навстречу. Рейсы станут короче.

Вдруг она спросила:

— Скажи, а войны не будет? В городе ходят всякие слухи… Скажи правду. Я так боюсь этого, живу с постоянным чувством тревоги, каждую минуту чего-то жду.

Вот оно что… Я взял ее руку.

— Откуда я знаю, Лидуся? Не должно быть. В прошлый рейс, когда я был в Данциге, немцы держались очень доброжелательно. Не должно быть, — повторил я уверенно, но какая-то обреченность в ее глазах встревожила меня еще больше. — Не думай о плохом. Все будет хорошо. Скоро отпуск. Длинный отпуск. У меня накопилось много выходных дней. Будем вместе…

Мне не удалось успокоить жену. Расстались мы в тот раз печально. Она долго стояла молча, все укутывала мне шею теплым шарфом… А говорить нам было не о чем. Мы все понимали без слов.

Сделав один рейс в Гдыню, мы вернулись в Ленинград и после короткой стоянки, погрузив около двух с половиною тысяч тонн текстильных отходов, хлопка и лыка, второго июня снялись на Штеттин.

В этот день с погодой творилось что-то невероятное. Шел мокрый снег, ветер завывал на разные голоса, по небу метались рваные серые клочья облаков. А ведь началось лето…

Советский Союз не воевал, но все равно на бортах и люках пароходов блестели свежевыкрашенные опознавательные знаки нашей страны — красный флаг в белом прямоугольнике. На всякий случай…

Ночью плавали без огней. Суда бродили в море, как призраки, избегая встреч, не зная, кто друг, а кто враг. То и дело на палубе звучали авральные звонки. Встревоженные люди разбегались по своим местам, ожидая сообщения по судовому радио: «Пожарная тревога! Учебная пожарная тревога!» Но из глубины сознания никогда не исчезало беспокойство. Это была учебная, а какая будет следующая? Радист каждый день приносил печальные сообщения: «У Гиедзера тонет шведское судно. Дал SOS… Потоплен неизвестной подводной лодкой… Датский пароход «Инга Мёрск» подорвался на мине у Борнхольма… Погиб с командой теплоход «Свенске Крунер»… Обстреляли самолетом рыбачий бот «Мальмо»… Капитан и два матроса убиты…»

Мы старались держаться спокойно, но у всех чувствовалось нервное напряжение. Состояние было такое: вот-вот что-то должно случиться… Иногда неожиданно недалеко от курса всплывали серые рубки, откуда люди в кожаных костюмах внимательно следили за нашим движением. Кто это? Гитлеровцы, англичане, наши дозорные? Этого мы не знали. Но сердца колотились быстрее, тревога оставалась надолго. Можно было ждать удара в спину.

В Свинемюнде мы пришли утром, специально рассчитав так время. (Ночью в порт не заводили. Огни и маяки не горели. Все было затемнено.) На борт поднялся хмурый лоцман и скомандовал: «Вира якорь!» Когда с бака сказали, что якорь встал, капитан поставил ручку на «малый вперед». «Эльтон» часто задышал и двинулся к волноломам, защищающим вход в реку. Лоцман прохаживался по мостику, молчал, курил, иногда сплевывал за борт. Это было странно, так как обычно лоцмана большие любители сообщать и слушать морские новости. Он отрывисто отдавал команды рулевому.

— Ух ты! Смотри-ка, — вдруг тихо сказал мне капитан. — Не сюда. Налево.

Я обернулся и из-за поворота увидел зловещую картину. По всей набережной Свинемюнде стояли, тесно прижавшись друг к другу, светло-шаровые корпуса военных кораблей. Эсминцы, подводные лодки, тральщики, сторожевики. Отвратительные флаги Третьего рейха с паукообразной свастикой свешивались с кормовых флагштоков, у которых застыли матросы.

— Черт! — выругался капитан. — Придется салютовать. Морской закон.

Я свистнул. Матрос побежал на корму и по второму свистку приспустил наш флаг. Нехотя, медленно поползли вниз флаги на немецких кораблях. Мы проходили очень близко. Я мог наблюдать лица матросов и офицеров, смотревших на советское судно. У большинства — холодные, презрительные лица. И только у некоторых в глазах мелькало что-то похожее на удивление и сожаление.

— Почему такой парад? — спросил капитан лоцмана, когда мы прошли военные корабли.

Лоцман пожал плечами. Он, конечно, кое-что знал, но говорить не хотел, а может быть, и не смел.

— Война, капитан. Прибавьте ход! — бросил он и ушел на другое крыло мостика, всем своим видом показывая, что продолжать разговор не желает.

— Для чего они скопились здесь? — пробормотал капитан. — Против кого?

Пароход поднимался по каналу. Изредка навстречу попадались закамуфлированные торговые суда. На палубах какое-то оружие, покрытое брезентами, и масса гогочущих солдат. При виде «Эльтона» они все переходят на один борт, оживленно жестикулируют, что-то кричат нам. Что — понять не можем. Все-таки далеко. Видно, насмешки, потому что после каждого выкрика все начинают смеяться. Лоцман мрачнеет еще больше. Наконец заходим в порт. Он забит военными транспортами, солдатами, специальным грузом в ящиках и просто под брезентами.

Лоцман получает квитанцию. Он отказывается от традиционной рюмки водки, которую предлагает ему капитан за удачную проводку судна. Лоцман ссылается на занятость, не смотрит на нас, не жмет на прощание руки, а быстро, поклонившись, уходит с борта. Все эти мелочи бросаются в глаза, но мы не придаем им значения. Ну, мало ли почему лоцман ведет себя так? Нездоровится, неприятности по службе, мало ли что…

На судно приезжает наш «приятель» — старший стивидор Буш. Как обычно, он весел, шумлив, любезен. От него веет уверенностью и спокойствием. Буш очень доволен, что мы пришли с нужным грузом.

— Только постоять здесь придется довольно долго, господа. Видите, что делается? — многозначительно подмигивает он на рядом стоящий транспорт. — Не хватает рабочих. Все брошено на них…

Стивидор останавливает протестующий жест капитана.

— Деморедж[8] будет уплачен, капитан. Я же понимаю— вы тут ни при чем. Мы несем убытки и сейчас бессильны помочь вам.

— Ну, а ведь эти-то наверняка работают в три смены? — показывает капитан на грузящийся невдалеке транспорт. — Не пойму, куда это вы так торопитесь?

Буш грозит пальцем, добродушно улыбается:

— За такие вопросы у нас немедленно берут в гестапо. Хотите узнать военные секреты, капитан? Ай-ай-ай, нехорошо. Ну уж ладно, только для вас, как для друзей. — Буш оборачивается, нет ли кого поблизости, наклоняет голову к уху капитана, шепчет: — Против англичан. Против проклятых англичан. Фюрер не оставит камня на камне от их вонючего островишки. Они виновники всему.

Меня поразило его лицо. Обычно приветливое, сейчас оно было злобным, в глазах фанатический блеск.

— Но почему же из Штеттина? Ведь Балтика закрыта! — недоуменно посмотрел на него капитан.

— Э, милый друг. Вы ничего не знаете. Но я-то… Ваше правительство пропустит войска через Россию, мы выйдем к Персии, Индии… Больше я вам ничего сказать не могу. Я и так подвергаюсь смертельной опасности. Никому ни слова!

Буш пожал нам руки и, пофырчав у борта своей маленькой «ДКВ», уехал. На следующий день пришла одна смена рабочих. Старики. Они еле шевелились. На рядом стоящем транспорте грузили вовсю. По корме стояло судно Эстонского пароходства «Аусма». На нем опускали стрелы, и я видел, как матросы закрывают трюмы. Значит, сегодня уйдет.

Я пошел в склад. Там нехотя ворочали тюки бельгийские военнопленные. Один из них оглянулся и попросил по-французски:

— Месье, дайте сигаретку, если есть.

Я сунул ему начатую пачку «Беломора».

— Спасибо, месье. Не дай бог, чтобы вы оказались в таком же положении. — И уже совсем тихо добавил. — Все, что сейчас делается в порту, — против России.

Я недовольно махнул рукой и подумал: «Бытие определяет сознание. Им, беднягам, хочется, чтобы это было именно так».

Но бельгиец, увидя мою недоверчивую улыбку и презрительный жест, зашептал:

— Мой бог! Верьте мне, месье. Мы работаем на этих транспортах. Кое-что видели и слышали. Война с Советами — вопрос дней.

— Да будет вам… — опять отмахнулся я. Приближался охранник-немец. Бельгиец юркнул за штабеля тюков. Солдат подозрительно взглянул на меня и последовал дальше. После этого разговора остался неприятный осадок.

«Аусма» все еще стояла. Почему? Я пошел на эстонский пароход. В кают-компании собрался весь комсостав и капитан. Меня пригласили сесть. Я спросил:

— Сейчас уходите? Капитан покачал головой.

— Не уходим. Был у харбор-мастера.[9] Говорит: выход из порта закрыт на неопределенное время. Англичане накидали мин на фарватере. Эх-эх-хе… — вздохнул старик. — Надо домой.

Лица у всех были мрачные. Я попрощался. Меня не удерживали.

«Эльтон» стоял тихий, с открытыми трюмами. Выгрузка окончилась. Рабочие ушли. На комингсе первого трюма сидел капитан и грустно смотрел вниз.

— Так дело не пойдет, — увидя меня, проговорил он. — Смотри. Почти ничего не выгрузили. Этак мы здесь месяц простоим. Самим надо выгружать, вот что. Я попробую договориться с Бушем. Что «Аусма» — уходит?

Я рассказал ему о своем посещении.

— Да… Поеду в Берлин. Узнаю, в чем дело. Ночью к нашему борту поставили теплоход «Хасан», а утром мы пошли туда обменяться мнениями о происходящем в порту.

В каюте у старшего механика кроме самого хозяина сидели капитан Хрисанф Антонович Балицкий и помполит Павел Варфоломеевич Гребенкин. Они были встревожены.

— Понимаете, товарищи, — нервно поправляя пенсне, говорил Хрисанф Антонович, — меня беспокоит это огромное скопление судов и отношение к нам портовых властей. А гестаповцы! Те просто хамят. Раньше такого никогда не было… И эти военные приготовления. В чем дело?

— Вообще, творится что-то подозрительное, — поддержал капитана старший механик Устинов. — Только четырнадцатого июня я засек тринадцать крупнотоннажных судов, которые вышли из порта полные солдат и всякого вооружения. На следующий день два из них вернулись обратно пустыми. Значит, ходили совсем недалеко.

— Буш говорил под большим секретом, что все эти приготовления против Англии, — сказал мой капитан, — но я все-таки хочу съездить в Берлин к представителю Морфлота Горлову. Как вы думаете, стоит?

— Безусловно. Все узнаете и нам расскажете. А с другой стороны, непонятно, почему наши продолжают посылать в Штеттин суда? Неужели ничего не знают и не подозревают?

— Между прочим, из Берлина приезжал наш представитель, я ему доложил обстановку и высказал свои опасения. Так он меня в паникерстве обвинил, — с некоторой обидой сказал Балицкий. — Говорит, что через несколько дней закончат погрузку и мы идем в Ленинград.

— Только бы скорее, — вздохнул Гребенкин. — Так надоело здесь стоять и смотреть на их собачью свадьбу.

Мы посидели на «Хасане» еще с полчаса и неуспокоенные вернулись на «Эльтон». Тревога наша росла, хотя никто не хотел произнести того, что думает. Посчитают паникером. Балицкий все-таки отдал распоряжение: «Держать машину и все механизмы в пятиминутной готовности». Может быть, придется срочно уходить из порта.

На следующее утро приехал Буш. С большим неудовольствием он выслушал предложение капитана работать вторую смену.

— Я понимаю. Очень все сложно. На вторую смену надо оставлять и складских рабочих, и счетчиков, и береговых грузчиков. А людей не хватает. Ну, ладно, ладно. Сделаю для вас исключение, капитан. Вы же мой друг, верно?

Эта «дружба» обошлась капитану в килограмм масла, круг колбасы и две бутылки водки. Буш повеселел, сунул «презент» в машину, а мы расписали команду по бригадам и с четырех приступили к работе. Выгрузка двигалась споро, весело. Никакого сравнения с немецкими грузчиками. К двенадцати ночи в трюмах поубавилось. На следующий день объявили соревнование между трюмами и бригадами. Дело пошло еще быстрее.

— Мы вам покажем, на что способны! — кричал бригадир трюма номер три Володя Суслов. — Держитесь!

Через три дня выгрузку закончили. Буш приехал, заплатил деньги команде аккуратно, по ведомости. Но грузить судно нашими силами отказался категорически.

— Много тяжеловесов. Нужны квалифицированные грузчики. Я не могу отвечать, если кому-нибудь из ваших людей отдавит ногу, руку или голову. Как только освободится кран, перетянем пароход и начнем… Как скоро? Как будет возможно.

На этом разговор кончился. Буш, не заходя к капитану, исчез. Потянулись тоскливые дни ожидания. Буш разводил руками:

— Ничего не могу сделать. Мы платим ваши убытки. Война.

По корме, готовая к отходу, сиротливо стояла «Аусма». Фарватеры, по словам ее капитана, все еще не очистили от мин. Когда? На этот вопрос никто ответить не может. Харбор-мастер звонил в военное министерство. Оттуда сказали, что сообщат.

Наш капитан уехал в Берлин, в Торгпредство. Мы ждали его возвращения с нетерпением. Приехал он через два дня веселый, довольный и бодрый.

— Ну, как дела? Почему не выпускают «Аусму»? Не грузят нас? — Мы засыпали его вопросами.

— Не волнуйтесь, товарищи. В Берлине обо всем знают. Не надо возмущаться, нервничать. Этим делу не поможешь. Все будет в порядке, так сказал Горлов. Пойду расскажу Балицкому.

Сообщение капитана немного успокоило нас. Раз сам Горлов говорит. Что ж делать? Ждать так ждать. Война.

На следующий день мы опять взволновались. В порт пришел груженый теплоход Балтийского пароходства «Днестр», да еще привез команды на строящиеся в Гамбурге шаланды! Как же так? Фарватеры замусорены минами, а суда идут в порт. Капитан «Аусмы» снова побежал в управление порта. Ответили лаконично:

— Не могли же мы бросить теплоход в море? С опасностью для жизни тральщики провели его в порт. Мы должны были рисковать.

Слова звучали правдиво, но все же что-то продолжало тревожить нас. Всю последующую неделю советские суда простояли без движения, и вот наконец перетяжка. «Эльтон» и «Хасан» поставили под погрузку. Мы облегченно вздохнули. Ну, кажется, скоро уйдем. Трое суток хорошей работы — и конец. Но хорошей работы мы не дождались. Каждую смену в трюмах копошилось полторы калеки — несколько стариков грузчиков. Что они могли сделать? Погрузка еле двигалась.

В эти дни погода выдалась редкая. Ни одного дождичка. Солнце шпарило с утра до вечера. На небе — ни облака. Днем даже бывало слишком жарко. Мы изнывали, без конца пили из бачка тепловатую, невкусную кипяченую воду, но жажду утолить не могли. Стоял полный штиль. Даже дуновения ветерка не ощущалось в порту. Только ночью становилось легче дышать. Мы двигались по палубе как сонные черепахи. Вялые, разморенные, потные… Ничего не хотелось делать. Скорей бы домой! Стоянка опротивела. Какое-то оцепенение охватило всех.

В субботу, в два часа, когда грузчики положили в трюм очередной тяжеловес, в кают-компанию вошел оберчекер[10] Вилли Финк. Отирая пот со лба, он предложил:

— Слушайте, моряки. Завтра воскресенье. Давайте я свезу вас на озеро под Штеттином. Покупаемся, позагораем. Я сынишку с собою возьму. Это недалеко. Кто хочет? Свободные от вахты, конечно.

Финк покосился на капитана. Мы охотно приняли предложение немца. Вилли мы знали давно, с тех пор, как он грузил наши суда в Гамбурге, и считали его своим другом. Предстояло хоть какое-нибудь развлечение! Разнообразие в нашей монотонной жизни. Поплаваем, покупаемся, посидим на травке, не будем видеть осточертевшие военные транспорты, слышать бесконечные марши.

Собралась компания человек шесть во главе с капитаном. Сговорились встретиться с Финком рано утром у портовых ворот, а оттуда уже на автобусе ехать за город.