Красная Армия и остров Сикоку
Красная Армия и остров Сикоку
Как всегда, Крещатик располагал к прогулке. Мы только что посмотрели фильм Юрия Озерова «Освобождение». Мне было интересно, да и Виктор Платонович, видимо, заново переживал войну.
Прогуливаясь, я почему-то решил высказаться оригинально, по моему тогдашнему разумению.
– Что это мы со своим Сталинградом носимся! Эпизод войны, как другие! – начал я. – Война-то была мировая, и англичане, например, хвастаются сражением при Эль-Аламейне. У них это то же самое, что и Сталинград!
Вика взъярился:
– Ты какую-то херню несёшь! Как можно это сравнивать! Сталинград эту войну спас! Сколько мы там людей положили, а ты тут с Эль-Аламейном! Ничего общего!
И замолчал, вроде бы как надулся на меня.
Но через десяток минут пошёл на мировую:
– А фильм, в общем, враньё! А тебе как?
Я что-то уклончиво промычал, хотя и удивился, почему такой хороший военный фильм не понравился В.П.
Громадный бронзовый лев на площади Данфер-Рошро установлен в память об обороне эльзасского города Бельфора от пруссаков. Прогуливаясь как-то со своим близким другом Львом Копелевым, фронтовиком и бывшим зэком, В.П. ядовито хмыкал и пожимал плечами – тоже мне, оборона, держались три недели. Ни в какое сравнение со Сталинградом!
Лев Копелев соглашается, но у него другой конёк – Кёнигсберг. В частности, страшные сцены мародёрства, жестокости и насилия, проявленного победоносными воинами Красной Армии. О которых он написал в только что вышедших воспоминаниях «Хранить вечно».
Некрасов очень хвалил эту книгу.
– Сегодня же начни Копелева! – говорил мне Вика. – Что мы творили в Пруссии! Да и то сказать, мог ли он знать обо всём, будучи штабным офицером? Может, чуток выдумывает? – искал В.П. оправдание своей драгоценной Красной армии.
Сидя в скверике возле Бельфорского льва, они с Копелевым снова заговорили о войне.
– Иногда вспоминаешь о войне – не верится, что это было. А рассказывать об этом трудно, думаешь, зачем болтать лишний раз, – говорил В.П.
С одной стороны, ложь хуже воровства, а с другой – если тебя не спрашивают, то чего ты лезешь со своей правдой. В основном многое уже рассказали, как всё это было на самом деле. Что им, бывшим фронтовикам, сейчас делать? Говорить, что они были не хуже немцев?
– Нет, я и сейчас скажу – мы были лучше их! – воскликнул Некрасов.
Это немцы были захватчиками, немцы были оккупантами, как мы сейчас в Афганистане, говорил он. Это они принесли кровь, мерзость, ужасы несметные в нашу страну! Ну а мы им возвращали их же монетой!
Как для всех людей, побывавших на войне и испытавших чудовищное душевное потрясение, фронтовая дружба стала с годами и для Некрасова светом в окошке, радостным лучиком в жизни и темой умильных воспоминаний. Всё было в этой дружбе безоблачно – и люди были восхитительными, и окопная взаимопомощь всё преодолевала, и сладкими были разделённые с товарищами страдания.
– Хватит писать о войне! Хватит! – восклицал он. – Я уже и сам захлёбываюсь, и другим это надоело!
И всё же садился и писал, говорил, вспоминал, обсуждал. Покупал летописи, энциклопедии и карты, всё о войне. Смаргивая слезу перед телевизором, оцепенев, не отрывался от кадров военной кинохроники.
Ветераны, что с них возьмёшь! Я не знал ни одного, кто сумел забыть о войне. Самые жаркие Викины воспоминания были о победоносном рыцарском ордене – боготворимой им Красной Армии.
Кто бы ему что ни толковал, как бы ни убеждал или вежливо подтрунивал, В.П. потихоньку ото всех веровал, что его Красная Армия, победительница фашизма, щит велелепный, и сейчас оставалась храмом боевого духа, осиянным победными салютами. А о стены этого недоступного пороку святилища магически разбивались волны всех наших теперешних мерзостей, всеобщего воровства, лицемерия и трусливости.
И вдруг в декабре 1979 года Некрасова постигло второе после разлуки с Киевом горе – вторжение советских войск в Афганистан.
Сообщение о нападении привело его в абсолютную растерянность, он просто не знал, что говорить и думать.
Но было всё же и некое тайное утешение, какой-то пионерский патриотизм. Мы оба не сомневались, что война будет короткой и победоносной. К мнению моему Вика прислушивался, так как я недавно отслужил в армии, и хотя не питал к ней ни малейшего благоговения, но считал, что силы для победы найдутся. Ведь и противник хлипенький, это вам не Вьетнам!
А время шло, и стали доходить уже не слухи, а точные известия и фильмы – об убитых мирных афганцах и русских солдатах, о взаимной нечеловеческой жестокости, о каком-то кровавом остервенении, с которым армия карала сопротивление.
Потрясение Некрасова было бесконечным, и я думаю, он так и не свыкся с образом советского воина-агрессора. Но самой войной он непомерно возмущался и даже вместе с Гладилиным написал статью в «Монд», призывая в знак протеста бойкотировать Олимпийские игры в Москве.
А тут, прямо-таки в насмешку над боевыми русскими знамёнами, вышла книженция «Малая земля» генсека КПСС Леонида Брежнева, ничтожное печатное хлёбово, раздутое партийной пропагандой как сокровищница мысли, литературный шедевр и венец военного подвига.
Публично и приватно, по радио и в газетах Некрасов издевался над литературными способностями и полководческим гением, как тогда говорили, «дорогого Леонида Ильича». В ответ Некрасова густо обтявкали в советских публикациях, мол, дошёл, отщепенец, до точки, посягает на святое!
В Киеве по этому поводу пошучивали: пока одни не щадили жизни на «Малой земле», другие отсиживались «в окопах Сталинграда»!
…Некрасов пил кофе с гренками и болтал с Наташей Тенце в шикарной гостинице «Хокусай». За окном простирался и струился ландшафт японского острова Сикоку. Умиротворяющую тишину нарушил возглас мужа Наташи.
– Вика! – окликнул Нино. – Здесь о тебе пишут, посмотри!
И протянул английскую газету.
Так в 1979 году в далёкой Японии за утренним кофе В.П. узнал о лишении писателя Некрасова советского гражданства. Узнал с облегчением и лёгкой горечью. Но, думаю, всё же обрадовался в душе: он стал настоящим апатридом и нечего больше сидеть на двух стульях!
Советская власть признала официально, что он антисоветчик и его жизненная деятельность «несовместима со званием советского гражданина».
– Ну и фуй с ними! – резюмировал он, позвонив мне и сообщив новость.
Я уже знал об этом из «Монда», но виду не подал, подвыл удивлённо в трубку.
Виктор Платонович вдруг начал долго говорить. Что он плевал на эти указы, что он останется русским до конца жизни, что его волнует не наличие этой вшивой бумажки, советского паспорта, а то, что происходит в России сейчас и что её ожидает в будущем.
Мне его красноречие показалось подозрительным, и я поинтересовался, чем это он разгорячил свою патриотичность, не водкой ли?
– Ничего, кроме саке, я здесь в рот не беру, запомни это, пащенок!.. Ну, скажи мне, Витька, – продолжал В.П. по японскому телефону, – как мы могли жить в этой стране и принимать всё это всерьёз?!
Да ещё как всерьёз! Всё это кажется сейчас пустяшным. Но тогда всё было пропитано ужасом, незабытым ещё советской творческой интеллигенцией с конца сороковых годов. Страхом невыдуманным, грозящим снятием с очереди на квартиру, лишением премии, увольнением с уютной работы. Не говоря о вполне реальной возможности угодить под суд, получить срок.
Прошло всего лишь тридцать лет, и вот сравнительно молодые люди слушают рассказываемые с придыханием и волнением наши истории, вежливо делают большие глаза и встревоженное лицо, поддакивают нам, ай-ай-ай, какое безобразие, что только большевики не вытворяли!
«Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А чёрт его знает, почему. Нравится мне этот город. Хочу в нём жить! Ей-богу, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предоставив эту возможность».
Кто спорит, прав Виктор Платонович!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.