Зинаида Николаевна

Зинаида Николаевна

Жёны усложняют жизнь, считал Некрасов.

И недоумевал, почему столько мировых парней, его друзей, добровольно ограничивают свою свободу или, хуже того, обращают внимание на мнения жён.

Жёны просто мешают мужской дружбе! Но с другой стороны, некоторых из этих жён он терпел или даже любил по-своему, чувствуя, что от них во многом зависит возможность общения со вселюбезными приятелями. Правда, от жён зависели также вкусные обеды и выстиранные рубашки.

Молчаливые хозяйки дома воспринимались Некрасовым как умные собеседники. Или, во всяком случае, заслуживающие одобрения.

Так что же, Некрасов был женоненавистник? Отнюдь! Очень ценил компанию, желательно не слишком многочисленную, красивых женщин. Он с удовольствием встречался и с любознательными молодайками, и с энергичными сверстницами, готовыми бегать с ним по достопримечательным местам.

Так что Некрасов абсолютно не был женоненавистником. Он был жёноненавистником. Он тихо и без нажима недолюбливал всех жён, забирающих у него друзей. Ограничивающих общение, лишавших их возможности выйти с ним после выпивки, чтобы добавить где-нибудь. Жён, превращавших его друзей, славных ребят, в подкаблучников, похеривших мужское общение.

Дамам он ручки не целовал, под локоток брал редко, но был явно не против, когда его брали под руку или шутливо тормошили молодые женщины, обычно весьма разбитные и симпатичные особы. А хороший петербургский друг Некрасова Нина Аль утверждает, что Вика вообще всегда был окружён женщинами. Многие этому удивляются, непонятно почему.

Произведения Некрасова отличает крупное достоинство – в них отсутствует секс! Даже намёка нет на разнополую любовь! А уж однополой и подавно нет.

Сплошь и рядом читаешь у Некрасова: «Он влюбился в него» или «они сразу же влюбились друг в друга» – но это абсолютно не значит, что собеседники плотски возжелали один другого. Это любимое выражение – «влюбиться» – означает, что автор был покорён, скажем, чьим-то остроумием, умением пить не пьянея или изящно издеваться над глупостью советской власти.

Грубо говоря, у Некрасова мужик лучше, чем баба. «Хорошая баба!» не значит, что женщина обязательно красива и стройна. Она просто во многом не уступает мужику – в энергии, юморе, любознательности, готовности мчаться с ним куда-нибудь в неурочное время. Правда, я говорю о творчестве последних двадцати лет.

Между нами, Виктор Платонович и раньше не увлекался описанием делишек любовных треугольников, кругов или многогранников. Вершина эротичности – я ехидничаю! – когда пару раз говорится о сдержанных свиданиях с оттенком половой привязанности. В лучшем случае в вещах Некрасова допускались мягко улыбающиеся жёны, всё понимающие, молча накрывающие на стол и ни в коем случае не вмешивающиеся в застольный разговор.

С моей мамой, Галиной Викторовной, Некрасов познакомился в Ростовском окружном театре Красной Армии, перед войной.

Кроме участия в массовых сценах актёр Некрасов успел сыграть две заметные роли – офицера в водевиле «Своя семья, или Замужняя невеста» Шаховского и графа Кутайсова в спектакле «Полководец Суворов» Бахтерева и Разумовского.

А режиссёром в этом театре был мой отец, Леонид Алексеевич Кондырев.

До этого, во Владивостоке и Вятке, Вика попробовал подрабатывать на поприще театрального художника. Поприще это, судя по всему, отплатило ему чёрной неблагодарностью.

Как и меня подвело драматическое дарование. В отрочестве я сыграл в театре множество молчаливых персонажей. В основном на гастролях, на выездных спектаклях.

Моей первой и последней разговорной ролью был некий дворецкий. Пьесы не помню. Я был высокорослым отроком. Появившись из-за кулисы, в ливрее и пудреном парике, я должен был громко объявить:

– Их сиятельство играют наверху в бильярд!

И поклониться.

Я вышел, стукнул жезлом, произнес вызубренную реплику, но от волнения дал петуха. Последующую паузу я помню до сих пор. Она была бесконечной. Актёры на сцене молча хохотали, стиснув зубы и задержав воздух. Я удалился, забыв о поклоне, покрытый позором. Потом я играл ещё в десятках спектаклей, но бессловесно. Кого только я не воплощал в массовках – и второго невольника, и третьего зайца, и четвёртого раненого. Бунтовал на авансцене в негустой толпе, бегал туда-сюда по сцене со знаменем, падал со стоном, заколотый шпагой заговорщика. Получал я за выход десять дореформенных рублей.

Обожал гастрольные переезды из города в город. Ради экономии, предварительно получив, конечно, проездные, я путешествовал с сукнами и реквизитом. Наслаждаясь в кузове грузовика, уютно устроившись среди тюков и ящиков…

Достигнув юношества, я театр невзлюбил. Но к актёрам до сих пор отношусь сердечно.

Итак, вступив в труппу ростовского драмтеатра в сентябре 1940 года, Виктор Платонович сразу же начал приударять за моей мамой. Мама, по дошедшим рассказам, абсолютно не была этим оскорблена. До начала войны оставалось совсем немного. Мне, значит, был годик.

Мама вспоминала, а В.П. не опровергал, как она провожала его на фронт. На ростовском вокзале. В чём я не сомневаюсь. А вот то, что она держала на руках меня, – довольно маловероятно, это уже ближе к семейной легенде. Хотя к тому времени она уже не жила с Леонидом Кондыревым.

В июне 1941 года, будучи ещё актёром театра Красной Армии и имея броню, В.П. выступал в госпиталях, читал патриотические отрывки и стихи Николая Асеева, Иосифа Уткина и Виктора Гусева. Сгорая при этом от стыда – мужчины должны воевать, считал он. Через сорок лет он вспомнит об этом в «Сапёрлипопете»: «Всё же лучше, чем читать с эстрады Асеева».

Не цепляясь за броню, как тогда называли отмазку, пошёл в военкомат, и был призван в армию, и ушёл на фронт 24 августа 1941 года.

Была ли у них с мамой любовь на старости лет? Не думаю. Были некие отголоски довоенной близкой привязанности, отзвуки давней-давней нежности… Но во время войны Вика помнил о маме, разыскивал её, писал в Киев и спрашивал, нет ли вестей от Галины Базий? Вестей не было…

Так вот, Виктор Платонович поначалу стеснялся своего брака перед приятелями и друзьями. И чтобы сгладить своё малодушие, Вика утрированно и даже раздражённо подчёркивал первое время свою независимость. Не упускал случая сравнить характеры своей матери, Зинаиды Николаевны, и Галки, моей мамы. Сравнение оказывалось не в пользу Галки.

Зинаида Николаевна дожила до глубокой старости, и В.П. запомнил свою мать спокойной, ироничной, всё прощающей и разрешающей, готовой на всё ради Викочки. Я бы сказал, что после смерти Зинаиды Николаевны он был явно склонен её обожествлять. «Маму я любил и люблю больше всех на свете, её мне больше всего не хватает – её ясности, весёлости, доброжелательности во всём».

Галка же была любовью далёкой молодости. А сейчас хотя и стала верным другом, но имела характер и привычки, не всегда присущие светлому образу любимой женщины. К тому же моя мама не любила сквозняков. Как и я, кстати.

Из-за пронзительных, но очень любимых Зинаидой Николаевной сквозняков в квартире зимой никогда не было по-настоящему тепло. Шутили, что на Крещатике сегодня комнатная температура квартиры Некрасова, то есть собачий холод.

– Главное, не навязывать другим своё мнение! – сто раз всем говорил В.П. – И не поучать!

И любил повторять слова своей мамы:

– Пусть Викочка делает, как хочет!

В новелле «Мама» В.П. писал:

«Сужу по себе: похвалят – стараюсь сделать ещё лучше. Поругают – не исправляюсь, задираюсь, настаиваю на своей правоте. Уверен, что в какой-то степени именно это сыграло определённую роль в моих отношениях с тёткой, домашним диктатором, и советской властью. Оба делали упор на мои недостатки, строптивость».

Склонность к поучениям была в глазах Виктора Платоновича тяжким недостатком, а отсутствие тяги к этому занятию заслуживало особой похвалы: мол, достойный человек, не любит поучать.

Хотя много ли наберётся людей, могущих отказать себе в столь сладостном занятии? Кроме Некрасова, я никого не припомню…

О своей маме, о её лучезарном характере, о любви к ней Некрасов писал неустанно. Но никогда не говорил об этом вслух. Ограничивался воспоминаниями о приветливости к людям. С нежностью вспоминал о её простодушии.

– Викочка так намотался за день, что заснул прямо за столом! – извинялась она за ужином, видя сыночка, уронившего голову на руки, не устоявшего перед пьяными объятиями Морфея.

Вспоминал и о милых безалаберных проделках. Обожал ставить в пример материнский запрет наставлять и принуждать людей. Особенно попадало Миле, когда В.П. присутствовал при очередном эпизоде воспитания малолетнего Вадика.

Я-то давно понял, что прививать сыну хорошие манеры в присутствии Вики ни в коем случае нельзя – тот начинал не на шутку сердиться, когда я что-нибудь по-мужски внушал сыну.

– Прекрати издеваться над ребёнком, он сейчас разревётся! – паниковал В.П.

Видя такой благоприятный поворот судьбы, Вадик немедленно делал вид, что глотает рыдания от неслыханного горя.

Но Мила часто забывала о Викином омерзении к детской педагогике. И нарывалась на скандалец.

– Мать моя никогда не позволяла, чтобы я делал что-то через силу! – патетически повышая голос, начинал волноваться Виктор Платонович. – И никогда не наказывала меня!

– Охотно верю! – злилась Мила. – Результат налицо!

– Я прошу при мне никого не поучать! Находите для вашего идиотского воспитания другое место!

Я дёргал Милу за подол – перестань, и строил Вадику страшные глаза, мол, кончай эту комедию со слезами. Вика на некоторое время обижался…

Всех гостей Зинаида Николаевна встречала с изысканным радушием.

Пришедшего со мной приятеля, молодого бугая, она спросила: «Вы никогда не совершали пешую прогулку вдоль Женевского озера? Это так интересно!»

При первом нашем знакомстве Зинаида Николаевна, добрейше улыбаясь, полюбопытствовала: «Приходилось ли вам бывать в Лозанне? Нет? Если случится оказия, обязательно поезжайте!» Я обещал не преминуть. Через некоторое время она поинтересовалась, люблю ли я играть в серсо? Чтобы подлизаться, я признал, что питаю слабость к этой захватывающей игре.

Увидев впервые Милу, Зинаида Николаевна милейшим образом осведомилась, была ли та знакома с Тотошкой Луначарским. Озадаченная Мила с сожалением отрицала знакомство.

Зинаида Николаевна относилась одинаково приветливо и к хорошим друзьям, и к знатным гостям. Да и к людям незнакомым, иногда явно с несвежей репутацией, скажем, утренним собутыльникам, с которыми её Викочка вступал в дружбу внизу у пивной бочки.

– Пойдём сейчас ко мне, я познакомлю тебя с мамой! – скажет, бывало, расчувствовавшийся Вика новому приятелю. – Она у меня то, что надо!

И мимо оцепеневшей от брезгливого ужаса домработницы Гани вместе с гомонящим хозяином в квартиру проникал, источая сивушное амбре, оробевший пьянчужка, учтиво вытирающий ноги о паркет в коридоре.

Мама улыбалась, интересовалась, не встречался ли гость с Бонч-Бруевичем или Платтеном и не удручён ли он не по сезону прохладным утром. Сияющий улыбкой В.П. целовал маму в щёку.

Кстати, он крайне редко чмокал кого-то, но маме дарил поцелуи ежедневно, уходя и приходя домой, даже будучи ни в одном глазу, целовал и обнимал её с утра.

К старости Зинаида Николаевна хотя иногда и путала эпохи и могла не сразу припомнить лица, но до самого конца сохраняла свою легендарную воспитанность.

Всю жизнь была ровна и справедлива, держала слово, любила компанию, не лгала и не лицемерила.

Много читала, не только Пушкина, Писарева, Герцена, Лескова, но и многотомники советских писателей – Федина, Шишкова и, я ещё удивлялся, Горького. Ничего странного, говорил Виктор Платонович, Алексей Пешков был в своё время известным ниспровергателем авторитетов, а мать таких уважает.

Любила она променады, море, пляжи, да и в лесу получала удовольствие.

Виктор Платонович расставался с матерью довольно редко. В писательские дома отдыха они всегда ездили вместе. Ему было спокойнее, когда мама рядом, хотя он с как бы облегчением покидал её на несколько часов, отлучался или уединялся с друзьями, если с ней оставалась одна из их знакомых. Походы в кино, выходы в театр или на концерт тоже частенько совершались вместе.

Зинаида Николаевна никогда не навязывала своего мнения, частенько повторял В.П. Да и кому было навязывать? С ней никто не спорил, все её желания предугадывались и выполнялись. В первую очередь самим Викой. День ангела Зинаиды Николаевны, 24 октября, если не праздновался, то отмечался. Вика не раз повторял, что это его любимый праздник. После Дня Победы, конечно.

Я познакомился с Зинаидой Николаевной в её старости, но В.П. воспринимал её всё такой же, какой знал в начале войны – уже тогда пожилой, но бодрой, ироничной, решительной и самоотверженной. Вы знаете, что она сказала, позвонив по телефону из почти окружённого Киева в Ростов своему единственному и безумно любимому сыну?

– Я рада, что тебя призвали в армию. Не время сейчас в театре на броне сидеть!

Представляете?!

Хотя он и не сказал тогда, что это не столько его призвали, сколько он сам вызвался идти на фронт…

– Пиши, не забывай! – сказала тогда она, и вскоре Киев был оккупирован.

И он не забывал, помнил о своих оставшихся при немцах женщинах – маме, бабушке Алине Антоновне и тёте Соне. А молитвы этих неверующих женщин хранили, я уверен, Виктора Платоновича всю войну…

За пару лет до смерти Зинаида Николаевна уже никого, кроме своего Викочки, не узнавала и оставалась равнодушной к разговорам гостей. В.П. тем не менее поднимал её, бессильную и крошечную, из её кроватки у себя в кабинете и усаживал за стол. Перед ней ставился прибор, расстилалась салфетка, и кто-то из пришедших в гости женщин кормил её с ложечки, время от времени подавая стакан с водой, запивать. Она непрерывно промокала рот салфеткой и что-то пыталась сказать. Когда после падения она уже не смогла оправиться, ослабнув и физически, и умственно, В.П. звонил и переписывался со светилами киевского института геронтологии. И печально прочёл мне однажды все их ответы, мол, надежды никакой, на улучшение не надейтесь, всё будет только ухудшаться…

Лишь в последние несколько месяцев он решился не сажать её за общий стол. Она лежала тихонько в своей кроватке, а В.П., отлучаясь из дома или просто выходя из кабинета к столу, всегда наклонялся к ней и объяснял, куда идёт и когда будет. Она иногда улыбалась в ответ или чуть шевелила рукой, и тогда В.П. радостно объявлял, что он поговорил с мамой, его слова она понимает…

В день смерти Зинаиды Николаевны он поставил в узкий бокал красную розу, которая не увядала несколько недель, а увядши, не осыпалась чуть ли не полгода, выглядела как живая. Поражённый этим знамением, В.П. приглашал в кабинет всех вновь приходящих и показывал розу, вот, мол, налицо некий сверхъестественный факт. Ему поддакивали: да-да, наверняка это связано с маминым духом, не иначе. И Вике становилось легче…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.