Гитлер

Гитлер

Одна глава этих записок должна быть поэтому посвящена человеку, уже названному мной выше «судьбой», а именно Гитлеру. Кем был этот человек, ставший судьбой моего отца, Иоахима фон Риббентропа, да и всего немецкого народа? Быть может, позволительно зайти дальше и задать вопрос, не инициировало ли его появление на сцене мировой истории решающего поворота в судьбе марксизма советского образца, приведшего пока что к утрате реальной политической базы его власти?

Будут допытываться о знамениях, которые, несомненно, должны были проявиться уже в молодости, указывая на ту роль, которую этот человек когда-то будет играть в мировой политике. Следовало бы описать необычайный ход его жизни так, чтобы тот можно было понять как подготовительный этап его позднейшего восхождения. Прежде всего, во время Первой мировой войны, в тогдашних исключительных условиях обязательно должно было проступить, какого калибра этот человек.

Ничего в вышеупомянутом смысле, что позволило бы пусть в малой степени предугадать роль Гитлера позже, до конца Первой мировой войны установить невозможно. Он был, без сомнения, исключительно храбрым солдатом, уже в начале 1917 года награжденным в качестве простого ефрейтора — довольно редкий случай — Железным крестом 1-го класса. Его полк был задействован исключительно в тяжелых оборонительных боях на Западном фронте, потери соответственно высоки. Тем не менее, Гитлер казался своим командирам неподходящим кандидатом даже для того, чтобы возглавить отделение из десяти человек, — обычно позиция унтер-офицера, однако и ефрейторам из-за нехватки унтер-офицеров часто поручалось командование отделением. Это же нужно себе представить! Великий фюрер, в геббельсовской пропаганде даже «величайший военачальник всех времен», за которым шли миллионы, несмотря на высокую для простого солдата награду, не был найден годным для того, чтобы возглавить группу из десяти солдат на поле боя.

Любой офицер-фронтовик знает — это относится и ко Второй мировой войне — как часто командир роты был вынужден из-за больших потерь, выдвигать каждого человека, казавшегося хоть мало-мальски подходящим, даже самого молодого, на положение командира, просто потому, что подходящих людей под рукой больше не имелось. В моей роте у меня были командиры танков, едва достигшие 18-летнего возраста, и они водили танки как «бывалые воины» в самых сложных боевых заданиях.

Жизненный путь Гитлера до войны — ему было в начале Первой мировой войны 25 лет, — кроме его положения одиночки, не характеризуется ничем, что соответствовало бы его позднейшей роли в качестве «фюрера» рейха. Правда, сам он пишет, что в это время бесконечно много читал, однако какой исторический деятель был побужден вмешаться в ход мировой истории одним лишь чтением книг?

Следует еще раз прояснить, о каком феномене здесь идет речь! Человек, который, как уже было сказано, не считается пригодным, невзирая на испытанность в тяжелейших сражениях, возглавить отделение — наименьшую единицу пехотного боя, — является спустя пять лет инициатором путча против правительства рейха и — вчерашний ефрейтор — марширует к Фельдхеррнхалле, так сказать, рука об руку со знаменитым генералом Людендорфом! Не проходит и десяти лет, как он канцлер Германского рейха, и за этим следует стремительный взлет до роли абсолютного диктатора. Существует фотография школьного класса Гитлера в Линце. Он стоит в верхнем ряду, скрестив руки на груди, в центре группы из пяти учеников (неточность: очевидно имеется в виду фотография четвертого класса народной школы в Леондинге, в верхнем ряду на ней семь человек, Гитлер четвертый слева; на второй известной школьной фотографии Гитлера (первый класс реальной школы в Линце) он также в верхнем ряду и со скрещенными руками, но крайний справа). Зная его дальнейший жизненный путь, можно угадать в принятой им позе нечто от позднейшего притязания на власть. До конца Первой мировой войны, однако, в этом смысле со стороны ничего не заметно.

Для человека, которому, при всем неприятии его личности, не откажешь в большом мужестве, взять происходящее на малом участке фронта в собственные руки, чтобы выказать себя настоящим «вождем», могло бы ведь стать прямо-таки по нему скроенным вызовом. Целью немецкой военной подготовки является опять-таки именно развитие инициативы на всех уровнях вплоть до унтер-офицеров, даже вплоть до отдельных бойцов. Этот отдельный воин должен уметь приспособиться к любой ситуации и при необходимости действовать самостоятельно в рамках полученного задания. Понятие «рабского повиновения» исходит от раннехристианского монашества, а не от прусско-германской армии!

Конечно, в связные брали не самых глупых солдат! Ожидалось, что в любой ситуации будет проявлена сообразительность; в соответствующих условиях сообщения или доставленные приказы нужно было также интерпретировать. Эти солдаты должны были найти путь в любых условиях, даже под сильнейшим огнем. Таким образом, для этого требовались особо испытанные солдаты. Зачастую, однако, они быстро становились командирами отделений, как раз по причине продемонстрированных качеств, так что затянувшееся пребывание Гитлера в одной роли остается странным. Ведь именно в ситуациях, где речь идет о жизни или смерти, проявляется харизма природного вождя. Харизма, которой Гитлер — как оратор — в политической борьбе обладал в высшей степени, намеренно пуская ее в ход; больше того, эта ораторская харизма являлась основой его политического существования. Страх, совершенно очевидно, также не мог стать причиной, почему он не проявил себя как «фюрер». Наполеон, будучи никому не известным молодым артиллерийским офицером, все же отличился при осаде Тулона и тем начал свою карьеру.

Какие изменения личности произошли у Гитлера после выписки из лазарета? «Простой солдат» присоединяется к малой горстке людей из пригорода Мюнхена, которые хотят изменить отношения в рейхе. Вскоре он ставит себя во главе этой так называемой «партии»; в 1921 году он уже руководит ею с «диктаторскими полномочиями». Как терьер, этот человек нападает теперь одновременно на организованный международный марксизм и на версальские страны-победительницы, не имея ничего на руках, кроме визионерского убеждения в «правоте» своего дела и быстро развивающегося дара красноречия. С уверенностью в себе и упорством пророка вдалбливает Гитлер постоянно растущим толпам слушателей тезисы, с которыми должна быть «спасена» Германия. От его речей не отмахиваются как от демагогической трескотни. Они не вписываются больше в сегодняшний стиль, но в то время они воодушевляли миллионы людей в Германии, казалось, предлагая выход из тупиковой ситуации рейха ввиду беспомощных демократических партий и всесильных держав-победительниц, и сделали Гитлера в течение нескольких лет вождем влиятельнейшей партии. Быстро ухудшавшиеся политические и экономические условия предоставили ему резонатор для его речей.

Опыт, который неоднократно проделываешь в жизни, важнее, чем то, что говорится, зачастую является то, как это говорится. Это в особенной степени правомерно в отношении выступлений Гитлера. Их успех можно понять и осмыслить, лишь принимая во внимание то время. Оружием Гитлера было слово, пафос, необходимый для публичных выступлений, он, как он сам пишет, освоил быстро. Решающим фактором была, вероятно, личная увлеченность, которую он давал почувствовать и мог донести до своей аудитории. Страстность его речей, которая порой — с сегодняшней точки зрения — могла граничить с истерией, не являлась только лишь лицедейством. Это чувствовала его аудитория. По крайней мере, в соответствующих моментах именно так, как это было высказано Гитлером, это и имелось в виду. Такая страстность доступна лишь человеку, обладающему уверенностью провидца и потому так убедительно влияющему на своих слушателей. От подобных трибунов с их харизмой и силой убеждения мы сегодня отвыкли.

Свой необыкновенный талант оратора Гитлер, вероятно, открывает в себе только сейчас. В его приходе к власти он, без сомнения, сыграл решающую роль, его ораторский дар предстает производным от личности визионера. Гитлер был ритором! Зафиксируем это. Красноречие вывело его из темноты скромного положения на ослепительный свет внимания общественности и политики. Без сомнения, в своей жизни он обязан ему первым опытом успеха. Он почувствовал, что его речи сообщили ему власть над людьми, они последовали за ним, придав ему в результате взаимовлияния ту уверенность выступления, которая приносит успех. В 1920-х годах он будто бы еще называл сам себя «барабанщиком». Говорить в смысле Гитлера означало приложить силы к тому, чтобы убедить, заставив слушателя принять позицию оратора и действовать в соответствии с ней. Это являлось программой его успеха!

СА являлись созвучным времени инструментом для того, чтобы в случае необходимости быть услышанным вопреки коммунистическому уличному террору. Лучшая риторика бесполезна, когда оратора изгоняют коммунистические громилы. СА должны были обеспечить ему платформу, с которой мог прозвучать его голос. Это являлось их основной задачей! После 30 июня 1934 года Гитлер не нашел для этой большой организации готовых к действию людей, во «время борьбы» завоевавших для него улицу в схватках с коммунистами, больше никакого мотивирующего занятия. Упущение вождя государства и партии.

Когда Гитлер пришел в политику, он был никем и ничего не мог — в гражданском, профессиональном смысле. Ему было нечего терять, он мог только выиграть. Таким образом, он мог рисковать всем, и он шел на это. В своей политической карьере он неизменно шел на большой риск. Рискуя, он поначалу пожинал успех, пока, наконец, не сыграл «ва-банк», напав на Советский Союз, и не проиграл.

Завораживающее воздействие Гитлера на массы и его нюх на то, что по-настоящему волнует избирателя, в сочетании с ярко выраженным инстинктом власти позволили ему пережить все кризисы руководства и попытки внутрипартийных переворотов во «время борьбы». Он, однако, вполне отдавал себе отчет об уязвимом положении, в котором постоянно находился. Он возглавлял партию с «диктаторскими полномочиями», а не в результате достигнутого демократическим путем внутрипартийного консенсуса. Но диктаторы могут быть свергнуты «фрондой». Ее предотвращение являлось решающим, но часто упускаемым из виду принципом его «внутренней» и, прежде всего, «персональной» политики с начала «времени борьбы» партии вплоть до его конца под развалинами Берлина.

На пути к власти ему приходилось непрестанно утверждать вновь свое положение «фюрера» партии. Ему он был обязан своей личности, ее обаянию, дару красноречия и тактическому мастерству. Чтобы впрячь такие фигуры, как Рем и Штрассер, и удержать их под контролем, требовалось ярко выраженное сознание власти. Рем сформировал для него СА, Штрассер создал партийную организацию. Оба знали, что все держалось на Гитлере; оба были, однако, в соответствующих условиях готовы пойти собственным путем.

Наблюдение, сделанное в то время, показывает, насколько сильно он сознавал взаимодействие между своей личностью и массами слушателей, как он регистрировал их реакцию и чувствовал себя благодаря ей подтвержденным в своей правоте. Я слышал по радио выступление Гитлера, если мне не изменяет память, в Штутгарте. Под спонтанные и поразительно бурные аплодисменты аудитории Гитлер подтвердил в этой речи свой отказ от Эльзас-Лотарингии. Зная об усилиях отца, о них говорилось выше, я с удовлетворением отметил не только этот отрывок из речи, но и поразительно живое одобрение аудитории — речь, кстати, шла о массовом собрании. Некоторое время спустя отец, принявший участие в мероприятии, рассказал мне, что Гитлер после выступления, обращаясь к нему, заметил: «Вы обратили внимание, как они (слушатели) были захвачены речью?» Конечно, это взаимодействие с массами и внимание к их желаниям и надеждам удержало Гитлера в самом начале войны от провозглашения «тотальной войны»[410], что, к примеру, включило бы служебную обязанность для женщин[411]. В обращении с массами он был, по сути, в течение всей своей жизни популист.

О том, в какой степени Гитлер уповал на свое красноречие, говорит его намерение в 1936 году самому отправиться в Лигу Наций, созванную в Лондоне после восстановления полного германского суверенитета в Рейнской области. Германию собирались призвать к «ответу». Гитлер думал о том, чтобы лично представить там немецкую точку зрения. Его появление стало бы вопиющим провалом, поскольку, как установил отец, осуждение Германии было определено заранее и означало бы серьезную потерю престижа для рейха и для него лично. Ритор верил, однако, в силу убеждения своей речи, даже перед такой коллегией. Здесь следует еще раз указать на желание Гитлера сразу после прихода к власти встретиться как с британским (Болдуин), так и с французским (Даладье) главами правительств. Он надеялся использовать силу убеждения в смысле соглашения с Западом. С трудом удалось отцу предотвратить намерение Гитлера весной 1941 года вступить в «словесную дуэль» с Рузвельтом[412]. Хевель записал в дневнике 28 мая 1941 года:

«Речь Рузвельта. Слабая, но в пропагандистском плане опасная. Нужно помешать этому человеку, как всегда, безнаказанно переходить черту. Шеф (Риббентроп) у фюрера. Продолжительный разговор на эту тему. Фюрер очень хочет говорить, хотя бы уже потому, что это приносит ему удовольствие[413]. RAM (рейхсминистр иностранных дел) опасается, что словесная дуэль выйдет за рамки плюс плохого приема речи фюрера в США. Разговор заходит в тупик».

Так не ведет себя, можно сказать, ни один «соглашатель»! Свой рецепт успеха во внутриполитической борьбе Гитлер вновь собирается использовать в дипломатической сфере, к отчаянию своего министра иностранных дел, как можно прочесть между строк. Насколько сильно он был уверен в своей способности убедить или «уговорить» и через это мотивировать, настолько нетерпеливым он становился, когда чувствовал, что ожидаемого воздействия на собеседника произвести не удалось. Переговоры с Франко и Молотовым являются фатальными примерами[414].

Гитлера в так называемое «время борьбы», то есть до 1933 года, можно охарактеризовать как партийно-политического рекламного агента первого ранга. Достаточно подумать о коричневом цвете партии — шокирующем цвете, бросавшемся в глаза своим эстетическим уродством, о простом, но броском символе свастики, об ослепительном красном цвете флагов, эскизы которых разрабатывались им самим. Он был очень способным пропагандистом, конечно, для своего времени и в данных обстоятельствах, но с необыкновенным успехом. Такие формулировки, как «общее благо важнее личной пользы», «народное сообщество» или «рабочие умственного и физического труда», являлись легко запоминаемыми и понятными. Они могли быть приняты всеми.

Конечно, Гитлер был демагогом. Это слово означало в древних Афинах «вождь народа». Отрицательный смысл придала этому термину в XIX веке «реакция», олицетворенная Меттернихом, использовавшая его для того, чтобы опорочить видных представителей либерально настроенного среднего класса. Сегодня говорят о «популизме» и под этим понимается то же самое. Естественно, «вождь народа» знал, что люди хотят услышать и узнать, «к чему идет дело». Они нуждались в перспективе, показывавшей, как в будущем все, в конечном итоге, могло бы стать лучше. Гитлер в полной мере обладал фантазией, чтобы формулировать видения будущего. Достаточно вспомнить о его представлении о немецком народе как нации автомобилистов в автомобилях, доступных для каждого, в распоряжении которых должны находиться самые современные дороги. Неоднократно выдвигающееся сегодня утверждение, что автобаны были построены по стратегическим соображениям, является полным абсурдом. Любому танкисту известен большой износ, появлявшийся в то время у бронетехники, когда ей приходилось совершать долгий марш, к тому же по бетонным дорогам. Напротив, следует обвинить Гитлера в том, что, вместо последовательного вооружения, он пустил ограниченные ресурсы рейха на «люкс» автомобильных дорог и иные подобные затеи. То, что после прихода к власти Гитлер занялся реализацией своего видения немецкого народа-автомобилиста, не говорит в пользу его воинственности. Кстати, первые «фольксвагены-кюбельвагены» появились в войсках лишь в ходе войны с Россией. Завод «Фольксваген» не был спроектирован под углом зрения оборонных технологий, можно сказать, необъяснимым образом. При этом «ефрейтор» Гитлер уже в 1925 году описал в своей книге «Майн кампф» видение будущей войны как войны с широким применением моторизованных войск. Несомненно, это не Гитлер изобрел четырехполосный автобан, тот был идеей, рожденной в Веймарской республике, в то время, однако, похороненной в ящике стола из-за отсутствия денег и мужества, как не являлась его собственной и идея использовать в будущей войне самостоятельно оперирующие чисто моторизованные части. Он, однако, реализовал и то и другое[415]. В перспективных идеях, впрочем, никогда не бывает недостатка, трудность всегда заключается в их реализации.

Поприщем Гитлера являлись поначалу, конечно, хорошо подготовленные и последовательно осуществленные, спонтанные акции. Тонкая и вдумчивая систематическая координация современного правительственного и государственного аппарата была ему не по нутру. От этой кропотливой работы над деталями он часто ускользал в монологи в манере провидца; серьезное бремя для руководства Германского рейха в крайне сложной международной ситуации. Однако он избегал делегирования этой задачи «главе правительства», способ, избранный Франко и де Голлем для собственного облегчения. Вероятно, он опасался за свою доминирующую позицию, поскольку, будучи совершенно беспорядочным тружеником, он не обладал системой для того, чтобы дать самостоятельно работающему правительству плановые задания и постоянно контролировать их осуществление, интегрировавшись в необходимую для этого систематику.

В своих провидческих высказываниях он, в понимании сегодняшних «историков», подчас договаривался до рискованных вещей, тем более что зачастую по его выступлениям, даже в небольшом кругу и по важнейшим вопросам, не составлялось авторизованного протокола. Таким образом, были открыты все возможности для неверной и часто намеренно искаженной передачи и интерпретации его аргументации — так называемый «протокол Хоссбаха» является в этом отношении особенно хорошим примером. Этот документ занимает, под неверным обозначением «протокол Хоссбаха», ключевую позицию в послевоенной историографии, находясь в центре «доказательств» против Гитлера в том смысле, что он имел намерение развязать войну. Его автор — тогдашний военный адъютант Гитлера Фридрих Хоссбах, составивший его через пять дней после совещания 5 ноября 1937 года, в котором, кроме Гитлера и Хоссбаха, принимали участие также и Геринг, Бломберг, Нейрат, Фрич и Редер, — он датирован 10 ноября 1937 года. Это, как уже сказано, пять дней спустя. Он составил его не в рейхсканцелярии, а в военном министерстве. Неясно, когда запись была начата и когда завершена. Речь, таким образом, идет не о протоколе, а задним числом по памяти написанном тексте. Ни один из участников не заверил его своей подписью в подтверждение содержания.

В соответствии с этим «документом» Гитлер якобы заявил присутствующим, что необходимое в долгосрочной перспективе для сохранения расовой субстанции немецкого народа «жизненное пространство» можно приобрести только силой. После продолжительных рассуждений в этом ключе он будто бы конкретизировал:

«Для улучшения нашего военного положения при вовлечении в войну нашей первой целью должен в любом случае стать разгром Чехии и Австрии, чтобы исключить фланговую угрозу возможного наступления на западе (…)».

Здесь не место для детального анализа так называемого «протокола Хоссбаха», отсюда стоит только лишь констатировать, что запись Хоссбаха не представлена ни в оригинале, ни в копии. Американские обвинители в Нюрнберге продемонстрировали только фотокопию микрофильма. Микрофильм также числится пропавшим. Фотокопия к тому же публиковалась в различных, отличавшихся друг от друга версиях.

Ни один из участников не подтвердил безоговорочно представленный в Нюрнберге дословный текст. Некий полковник граф Кирхбах якобы обнаружил запись Хоссбаха зимой 1943/44 года в документах Генерального штаба. Он дал составить с нее список и передал копию одному родственнику, господину фон Мартину, который во время Нюрнбергского процесса предоставил ее англичанам. Ни Кирхбах, ни Мартин не подтвердили однозначно текст, продемонстрированный в Нюрнберге. Оба представились сторонниками конспирации, о чем, впрочем, можно судить уже по тому факту, что протокол был передан в распоряжение союзников ими[416].

Следует учесть другой аспект, во всяком случае, он не должен остаться неупомянутым. Хоссбах был доверенным лицом Бека. Бек, как известно, сопротивлялся политике Гитлера, не пройдет и полгода, как он, совместно с госсекретарем в Министерстве иностранных дел фон Вайцзеккером, установит контакт с открытыми врагами Германии Уинстоном Черчиллем и Робертом Ванситтартом с целью побудить их к жесткой позиции по отношению к рейху, как уже говорилось выше, необходимом условии военного переворота. Чтобы вызвать планировавшийся путч, требовалось, естественно, завоевать в сообщники, по меньшей мере, часть высшего офицерского состава армии. Можно ли полностью сбросить со счета подозрение в том, что Хоссбах расставил акценты в своей записи таким образом, чтобы настроить военачальников против Гитлера и его политики? Все-таки конспирация готовилась пойти на измену стране и государству, что позднее и на самом деле было совершено. Не задумывалась ли, возможно, запись, подготовленная Хоссбахом для Бека, в качестве алиби и оправдания этого намерения? Гальдер, преемник Бека на посту начальника Генерального штаба армии и его близкий сотрудник, был «денацифицирован» с обоснованием: «Поведение Гальдера в 1938 году являлось законченной государственной изменой».

Но даже несмотря на это: при внимательном рассмотрении высказывания, якобы сделанные Гитлером по Хоссбаху, вращаются, по сути, вокруг стратегической проблемы Чехословакии. Австрию Гитлер воспринимал как меньшую проблему, вероятно, ввиду ее немецкого населения и его большой симпатии в отношении себя самого и своей партии; отсюда и без того неправдоподобно, что он якобы намеревался «разгромить» Австрию. Однако Чехословакия в силу ее пактов с Францией и Советским Союзом («Малая Антанта с Польшей и Югославией» также еще не прекратила существования) представляла серьезнейшую угрозу для рейха. Главе государства должно быть дозволено размышлять в ближайшем окружении своих военных и внешнеполитических советников о возможностях нейтрализации такой угрозы или ее устранения в подходящем случае. Он бы по справедливости подвергся серьезным упрекам, если бы не сделал этого.

Другой важной уликой явной малозначимости этой краткой речи — с точки зрения Гитлера — является его ответ на попытки Хоссбаха — как тот неоднократно утверждал — побудить Гитлера принять к сведению составленный по памяти рукописный протокол. Гитлер отказался, сославшись на нехватку времени. Очевидно, что совещание было созвано по просьбе Бломберга, чтобы обсудить и решить проблемы поставки сырья отдельным частям вермахта. Эксперты из числа подчиненных ожидали в приемной. Насколько можно понять, совещание едва ли привело к принятию деловых решений и притом не были урегулированы даже организационные вопросы в смысле распределения четких обязанностей. Впрочем, на это Гитлера и без того было трудно подвигнуть. Также и сроки достижения определенного уровня производства вооружений не обсуждались.

Не стоит оставлять без внимания все же и международную обстановку ко времени этого совещания. Военная ось Париж — Прага — Москва представляла собой серьезную угрозу для рейха. Позиция Великобритании по отношению к рейху не являлась, насколько можно было понять, позитивной (о чем посол Гитлера в Лондоне Риббентроп несколько недель спустя будет докладывать expressis verbis). Польша хладнокровно продолжала под прикрытием немецко-польского договора о ненападении осуществлять свою национальную политику, направленную на принудительную ассимиляцию немцев, и — last but not at least (хотя и последнее, но не маловажное) — Рузвельт, президент Соединенных Штатов, в так называемой «карантинной речи» без актуального внешнеполитического повода только что занял однозначную позицию против рейха. Никто не сможет обойти признания того, что у главы германского правительства имелись достаточные основания, чтобы подумать о «стреле в немецком теле» или «авианосце», как французский министр назвал Чехословакию в связи с ее союзной политикой.

Быть может, Гитлер дал волю своему риторическому жеребцу, чтобы избежать обременительной задачи принятия ясных решений среди конкурирующих между собой глав ведомств; в этом случае речь явно шла о распределении необходимого для оснащения отдельных ведомств сырья. Таких решений Гитлер избегал. В особенности это могло относиться к данному случаю, где один из его вернейших соратников, а именно Геринг, сам являлся «представителем интересов».

Я подробно представил бедственное внешнеполитическое положение Германии ко времени прихода Гитлера к власти. Для его устранения и закрепления позиции рейха в центре Европы требовалось сведение воедино всех ресурсов в самом широком смысле. В особенности необходимо было мотивировать элиты во всех областях общественной жизни. Эти круги в большинстве своем не принадлежали к проверенным соратникам Гитлера во внутриполитической борьбе. Таким образом, нужно было завоевать их и мотивировать. Гитлер должен был проделать шаг от партийного демагога к государственному деятелю. В качестве основы для мотивации всех слоев общества он рассматривал национал-социалистическое «мировоззрение».

Трудно определить, что, собственно, понимается под часто упоминаемым «национал-социалистическим мировоззрением» или «национал-социализмом». Однажды в английском лагере для интернированных я задал этот вопрос одному гауляйтеру. Он заговорил в некой связи об «идее» (национал-социализма), и я позволил себе вопрос, что конкретно подразумевается под этим. Слегка ошарашенный, он поначалу ответил, что я должен был бы выучить это в «Наполе». Уже в этих словах слегка почувствовалась его неуверенность. На мой ответ, что у меня имеется некоторое представление, о чем идет речь в так называемой «идее национал-социализма», но он же, как гауляйтер, гораздо более компетентен в таких вопросах, чем я, незначительный фронтовой офицерик, он, несколько рассерженно, подкинул мне понятия «крови и почвы». Моя слегка провокационная реплика, что под этим можно было бы понимать также и идеологию африканского негритянского племени, поначалу завершила разговор. При этом гауляйтер был образованным человеком, вполне приятным товарищем по несчастью в высшей степени безрадостных условиях, в которых мы прозябали во вшивых английских лачугах на минимальном пространстве. Этот маленький эпизод, однако, показывает, насколько размытыми, даже в высоких партийных кругах, являлись представления о том, что следовало понимать под многократно упоминавшимся «национал-социалистическим мировоззрением». На практике национал-социализм являлся системой, на которой Гитлер основывал свое единоличное правление. Единственной реальной «идеологической» компонентой в национал-социализме являлась фактически лишь злосчастная расовая теория с присущим ей антисемитизмом.

Насколько путаными зачастую являлись эти представления, показывает следующий опыт, который я смог проделать самостоятельно. В Ильфельде в нашем классе завязалась дискуссия, когда наш прекрасный учитель истории Винкельманн оправдал жесткую саксонскую политику Карла Великого. Наш класс решил, однако, что Карл был «Саксонским палачом». Винкельманн победил нас, в конечном итоге, хитростью, принеся на следующий урок истории речь Гитлера на партийном съезде в 1935 году, в которой Гитлер взял под защиту германских кайзеров Средневековья — имелся в виду однозначно Карл Великий, — поскольку они, действуя в высшем интересе «становления народа», были волей-неволей вынуждены к жесткому обращению с различными германскими племенами в рейхе. Мы были в высшей степени изумлены, мы ведь могли не знать, что Гитлер представлял это мнение, даже довольно часто и энергично, против иных оценок, таких как Гиммлера и Розенберга[417]. Я должен констатировать, он действительно убедил нас с помощью аргумента, что историю можно оценивать только из времени, в которое она творится. Не прошло и двух лет, как в офицерской школе Ваффен-СС, когда вновь возникла дискуссия о «Карле — Саксонском палаче», мне пришлось «обратить на себя внимание», как говорили в армии, понимая это, по большей части, в отрицательном смысле.

В этой офицерской школе Ваффен-СС в Брауншвейге на так называемое «идеологическое воспитание» отводилось только три четверти часа в неделю, поскольку военная подготовка превалировала над всем. Этот коротко отпущенный урок проводил так называемый «мировоззренческий шейх», как мы из-за его невоенной функции неуважительно называли своего «преподавателя мировоззрения», который, однако, занимал воинскую должность и, таким образом, являлся нашим начальником. В один прекрасный день он также высказал тезис о «Карле — Саксонском палаче». Он, возможно, придерживался линии гиммлеровского взгляда на историю, я, однако, знал из дома о намерении правительства Германии — по крайней мере, отца — начать примирение с Францией, причем как раз Карл Великий был задуман в качестве объединяющего элемента и интеграционной фигуры[418]. Итак, я возразил преподавателю мировоззрения, использовав аргументы, указанные Винкельманном в Ильфельде. Преподаватель был быстро приведен в раздражение и, наконец, лишил меня слова. В качестве воинского начальника он имел такое право; это, однако, разозлило меня в моем юношеском максимализме — мне было 19 лет.

Я вспомнил нашего учителя истории и раздобыл на следующий выходной указанную речь Гитлера, которую, конечно, не представляло сложности получить. На следующем уроке я продемонстрировал ее преподавателю мировоззрения, так что он, естественно, на глазах у всей аудитории очутился в несколько глупом положении. Поскольку часы его уроков протекали невыносимо скучно, определенное злорадство аудитории не заметить было невозможно.

Два дня спустя я в «повседневной форме», то есть в каске и «подпоясанный», был вызван на рапорт к командиру учебной группы, спросившему меня чуточку резко, почему я «устраиваю оппозицию» на мировоззренческом уроке? Я объяснил ему случившееся, на что он мне сказал: «Оставьте мужика в покое». Мне кажется, он даже воспользовался выражением «мировоззренческий шейх». Командир нашей учебной группы, отличный солдат, был к так называемому «мировоззрению» совершенно равнодушен. Я внял его совету и попридержал впоследствии свой язык. «Преподаватель мировоззрения» вскоре был заменен, конечно, не из-за этого инцидента, его преемник был высокообразованным человеком, читавшим нам лекции по немецкой истории — представьте себе, без особой примеси идеологии — и умевшим сделать их для нас действительно живыми.

Отправной точкой концепции Гитлера являлось последовательное неприятие марксизма, в какой бы форме тот ни проявлялся. Он противопоставлял ему национализм — в те времена рассматриваемый всеми народами и государствами земного шара в качестве основы своего существования, — расширенный до «национал-социализма». Для него он использовал понятие «народное сообщество», не имевшее ничего общего с догматическим социализмом марксистского толка, хотя в НСДАП, безусловно, присутствовали и «левые» течения, однако не организованные в какой-либо форме.

Этой отправной точке его политической борьбы за власть, которой он обещал добиться законным путем, трудно отказать в привлекательности. «Национал-социализм» годился для поиска консенсуса среди широких слоев населения, в том числе рабочих. Для избежания путаницы в определениях укажу, что так называемое «социалистическое» в национал-социализме сегодня следовало бы обозначить как «социальное», именно для того, чтобы отличить от «социализма» в марксистском понимании. Коммунистические избиратели — на выборах рейхспрезидента в 1932 году более пяти миллионов — голосовали за коммунистов по причине бедственного экономического положения. Для них был вполне приемлем также и «национал-социализм», если бы под его знаком их положение улучшилось бы.

Гитлер приложил к разработке концепции свой дар визионера. Он должен был дать этому политически издавна довольно неуверенному народу — неуверенному в смысле национальной идентичности — видение будущего. Противоположность между «национальным» и «социалистическим» («социальным») была снята им в понятии «народного сообщества», в котором каждый на своем месте исполнял свою функцию для общего (и, следовательно, и для собственного) блага. Он обещал на национальном уровне восстановление равноправия Германии и ее обороноспособности, и на социальном уровне ликвидацию безработицы и классовой борьбы. Социальная компонента должна была создать необходимое «единство» немецкого народа, с тем чтобы он оказался в состоянии выдержать борьбу за равноправие и добиться безопасности своего неизменно уязвимого положения в Центральной Европе. Опыт Первой мировой войны, в которой «тыл», по общему мнению, развалился, несомненно, сыграл тут решающую роль. Здесь, однако, находятся и корни репрессий, которые все чаще имели место в годы Третьего рейха и особенно во время войны. Они должны были сохранить единство народа, однако их воздействие на элиты являлось зачастую контрпродуктивным! К крайне уязвимой внешнеполитической ситуации рейха, которая была уже показана здесь, присоединялась внутренняя угроза со стороны воинствующей, чрезвычайно активной Коммунистической партии Германии, ее, контролируемую Москвой, в чрезвычайной ситуации вполне можно было рассматривать как «руку» этой империалистической державы.

Сверх того, следует указать, что социальная структура руководящих кругов в Германии не была однородной. В ней были представлены все социальные, религиозные и идеологические течения. Для всех групп, однако, — за исключением крайне левых — нормы «антибольшевизма» и «равенства» для рейха являлись возможной мотивацией.

Идеолог Гитлер нагрузил, однако, на этот общий знаменатель для национального и социального консенсуса идеологию, которую, как он верил, он должен навязать немецкому народу, с тем чтобы, по его мнению, избавить его от разлагающего влияния «еврейского большевизма». Его идеология во все увеличивавшейся степени претендовала на признание вплоть до вторжения в глубоко личную сферу отдельных индивидов. Его «мировоззрение» базировалось, как я уже сказал, на основе расовой теории. В «германской расе», что бы он под ней ни понимал, Гитлер видел «положительную» компоненту, возможно, с намерением дать всегда неустойчивому менталитету своих соотечественников несколько более твердый фундамент. Отрицательная сторона воплощалась в его глазах в «еврейской расе». Поскольку Гитлер приравнивал большевизм к еврейству, он связал свою реальную и очевидную цель, а именно борьбу с марксизмом-ленинизмом, со своей утопической расовой теорией. В марксизме, еврействе и интернациональности он видел угрозу для «крови» и «духовной» субстанции немецкого народа, его он хотел иммунизировать против этих влияний. Отец пишет, что все его, какими бы они ни были вескими, аргументы против представления Гитлера о всемирном еврейском восточно-западном заговоре против рейха не смогли бы убедить Гитлера отказаться от этой точки зрения. Никогда или очень редко удается отговорить провидцев от их видений!

Из этого «менталитета осажденной крепости», сложившегося, понятным образом, после Первой мировой войны под диктатом Версаля и впечатлением совершенного окружения обезоруженного рейха, он видел в каждом отклонении от своей «идеологической» линии внутреннюю опасность и с этим внешнюю угрозу. Эта опасность, по его мнению, привела в Первую мировую войну, в конечном итоге, к уменьшению боеготовности и инициировала поражение. «Менталитет осажденной крепости» всегда рождается в определенной бедственной ситуации, то есть в ситуации слабости. Можно вполне признать за Гитлером и его правительством эту чрезвычайную ситуацию в момент прихода к власти, когда он безжалостно громил коммунистические кадры и сажал их функционеров. Коммунисты являлись рукой империалистической и агрессивной иностранной державы, для предотвращения наступления которой выступил Гитлер.

Против быстрого разгрома коммунистических организаций внутри страны возникло мало возражений. Веймарская республика не смогла сделать этого; и оттого-то, не в последнюю очередь, едва ли кто-либо пролил слезу по ее партийным дрязгам. Гитлер, без сомнения, превысил свои конституционные права, придя к власти. Но, по крайней мере, закон о чрезвычайных полномочиях был принят в рейхстаге большинством голосов, включая голоса Брюнинга, Теодора Хойса и других. Государственный муж использовал бы эти чрезвычайные права в бедственной ситуации с большой осторожностью. Образ врага в лице коммунизма послужил бы ему в качестве основы для того, чтобы завоевать и сплотить за собой различные слои общества. Против большевизма и за немецкое равноправие, то есть за готовность к обороне против советского большевизма, можно было, как уже говорилось, выиграть поддержку всех социальных групп в Германии, в первую очередь кругов, на которые Гитлер должен был опереться, если он хотел добиться своей внешней политикой немецкого равноправия. Хотя эти руководящие круги в вермахте, администрации, экономике, науке и, не в последнюю очередь, в церкви и не принадлежали с самого начала к сторонникам Гитлера, все же они видели в нем — во всяком случае, первоначально — предпочтительную альтернативу коммунизму. Гитлер не мог не знать, что он зависит от этих ведущих групп рейха. Лояльность «этаблированных элит» являлась абсолютной необходимостью. О «замене» ведущих групп нельзя было и думать ввиду цейтнота, в котором находился Гитлер в силу вынужденных внешнеполитических обстоятельств, сложившихся не по его вине.

Ни один политик не может реализовать свои политические идеи без преданности элиты, занимающей в его смысле ключевые позиции. Это особенно верно для затруднительного положения. Возникает искушение вспомнить Великого курфюрста и его преемников, жестко структурировавших устройство своего государства в соответствии с ясной концепцией. Они утвердили авторитет короны как «rocher de bronze» («бронзовую скалу»), но наряду с этим обязали дворянство — в те времена сословие — носитель государственности — путем замещения административных и офицерских должностей исключительно представителями этого сословия и связали его присягой себе. Экономическая база дворянства была обеспечена. За это члены данной касты должны были верой и правдой служить монарху, также и умирать за него. Быть слугами государства являлось как преимущественным правом, так и обязанностью членов этой касты. Это объединяло ее с монархом; кроме того, также и тот же самый образ жизни и те же самые взгляды на жизнь. Они ощущали, как и правитель, свой долг перед вышестоящим принципом государства, то есть общественного блага. Они идентифицировали себя с государством в лице монарха.

Конечно, это ни в коей мере не было самоочевидным. Первоначально, то есть в средневековой истории, низшее дворянство в целом выступало против аристократии в лице земельных князей. Когда первый Гогенцоллерн, бургграф Нюрнберга, получил в лен марку Бранденбурга, он захватил с собой в дорогу на север две так называемые кулеврины, огромные пушки, стрелявшие соответствующими ядрами, способными пробивать толстые стены. Дворянство в Бранденбурге не слишком-то «ожидало» своего нового князя. С двумя кулевринами он, первым делом, разрушил замок господ фон Квитцов во Фризаке, чтобы заслужить уважение к себе. Мальчишкой я бывал в пивном подвальчике ратуши Кенигсберга в Восточной Пруссии, носившем название «Кровный суд», так как на этом месте Великий курфюрст приказал повесить пятерых заговорщиков из восточнопрусского лена во главе с неким господином фон Калькштейном. Его потомок сдавал вместе со мной в 1939 году экзамен на аттестат зрелости. Повешенного Калькштейна, говорят, украшал сильно изогнутый орлиный нос; его потомок, что интересно, был благословлен подобным же характерным носом. Он был как симпатичным товарищем, так и прекрасным наездником. К сожалению, он тоже погиб на войне. Я хочу указать этими замечаниями на значение отношения элит к носителю верховной власти. Полнота власти Гитлера соответствовала, даже превышала во многих отношениях полноту власти абсолютного монарха, но именно поэтому он был зависим от лояльной команды в руководстве.

Гитлер, однако, не был тем государственным деятелем, который, следуя традиции прусских королей, склонил бы ведущие слои рейха к идентификации с установленными им целями внешней политики, чтобы они последовали за ним на опасном пути, каким он должен был пойти. Стоит заметить, не для того, чтобы достичь «мирового господства», но чтобы утвердить более-менее безопасное существование рейха в центре Европы. Для этого сложились, по сути, наилучшие условия. Чрезвычайный кризис, в котором находился рейх к моменту прихода Гитлера к власти, а именно страх быть поглощенным волной большевизма, подготовил широкие круги для того, чтобы вновь начать с нуля. Этим нужно было воспользоваться.

«Вождь — государственный деятель» должен был бы осознать эту задачу. Ее решение являлось необходимым условием для того, чтобы действительно быть в состоянии сконцентрировать все силы на поставленных им целях. Однако этот «фюрер» был визионером, создавшим для себя антимарксистскую картину мира и верившим в то, что, не изменив, как это называлось, «мировоззрения» людей, нельзя добиться успеха в борьбе против «большевистско-еврейского» интернационализма. С нетерпимостью провидца он попытался обратить немецкий народ в свою веру, неоднократно вступив при этом в конфликт с этаблированными группами в обществе, в которых он нуждался и которые, по сути, были вполне готовы присоединиться к его внешнеполитическим целям. Из-за этой нетерпимости и, сверх того, проникнутости уже описанным менталитетом осажденной крепости, навязыванию его мировоззрения придавался нажим методами тайной полиции. Это, в конечном итоге, привело к правовой неопределенности, в такой форме на долгое время в развитом государстве нетерпимой. Опасность ареста без суда и возможности правовой защиты, генерирует правовую неопределенность, которая, в конечном итоге, должна была привести к подрывной деятельности!

Однако наигоршей являлась, в конечном счете, потенциальная непредсказуемость диктатора. Слово Гитлера было законом, и он явно претендовал на эту позицию. Кто назначает сам себя «верховным судьей немецкого народа» и устраивает собственным именем ряд казней без суда и следствия, тот может в любое время воспользоваться этим правом снова. Гитлер не внушал многим представителям элит рейха, от которых он зависел, во все времена желанной уверенности в безопасности их жизненных обстоятельств и условий. Неконтролируемый диктатор априори не является гарантом этой безопасности, разве что он добровольно подчиняется обязательным правилам игры, которые могут быть установлены только на основе верховенства закона.

В этой связи стоит вспомнить о деле, являющемся значимым примером произвола диктатора, а именно о совершенно непонятном увольнении из вермахта в 1941 году всех членов ранее правивших в Германии королевских фамилий. Напрямую этой мерой был, правда, затронут узкий круг людей. Однако как раз он, в силу семейной традиции, был готов отдать свою жизнь за Германию. В то время напрашивалась мысль, какая следующая группа людей подвергнется дальнейшему произволу диктатора? Акции против евреев находились на той же линии. Никто не мог гарантировать той или иной группе того, что, после выигранной войны, она, в результате какого-либо вдохновения «фюрера», не окажется в немилости и не пострадает.

«Расовая теория» — особенно ввиду внутренне присущих ей ценностных компонентов — не была правдоподобной и представлялась догматическим произволом. Что существуют различные расы, было достаточно хорошо известно, однако проводившаяся расовая политика воспринималась как утопия. Даже внутри Ваффен-СС имело хождение озорное изречение о столь широко пропагандировавшейся «нордической расе», а именно ее основными признаками будто бы являются три больших «Б», что означало «блондин, баран и болван» (игра слов: в оригинале — blond (светловолосый), blau?ugig (голубоглазый, в переносном смысле — наивный, простоватый), bl?d (недалекий, тупой)). Две сверхдержавы, США и Россия, обладали идеологиями, которые могли вербовать для их носителей сторонников по всему миру, нацистская расовая теория, однако, отталкивала всех, кто не относился к нордической расе! Кстати: кто написал на своих знаменах расу и ее сохранение в качестве политической цели, тот должен был бы взять еврейский народ за образец, неоднократно засвидетельствованный Ветхим Заветом. Феноменальное чувство единства этого народа является уникальным в истории, однако и проблемой! Еврейская религиозная традиция, насчитывающая, несмотря на все новые преследования, более чем трехтысячелетнюю историю, — старейшая еще «живущая» в мире.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.