Глава 3 ВСегда — надеяться и верить

Глава 3

ВСегда — надеяться и верить

В письме Гримму, расписывая свои страдания у одра умирающей невестки Натальи, Екатерина II восклицала: «Я начинаю думать, что если после этого события моя нервная система не расстроится, то она несокрушима». Нервная система не расстроилась. Она была несокрушима настолько, что Императрица начала вынашивать новый план женитьбы Павла ещё тогда, когда не завершились траурные церемонии.

Как признавалась в письме князю М. Н. Волконскому, она «старалась ковать железо пока горячо, чтоб вознаградить потерю, и этим мне удалось рассеять глубокую скорбь, которая угнетала нас».

В биографии Павла Петровича весь этот период, связанный с агонией, смертью Натальи и её похоронами — чёрный провал. Имеется в наличии только его письмо архиепископу Платону, из которого можно заключить, что добрый пастырь принимал участие в успокоении истерзанной души, что Павел воспринимал ниспосланное испытание как Промысел Всевышнего, перед которым он смиренно преклонялся. Письмо датируется 5 мая 1776 года.

«За долг свой почитаю благодарить Вас за труды Ваши и наставления, за дружбу и за всё, сделанное Вами перед самой кончиною покойницы и в рассуждении её. Я имел всегда причины быть Вам благодарным и любить Вас по бытности Вашей при мне в младенчестве моём и по трудам и старанию, приложенными Вами к воспитанию моему. Сии причины возросли по дружбе и попечению Вашему, оказанными Вами к моей жене, но дошли до высшей степени всем тем, что Вы сделали при конце и после смерти её. Ещё имею причину взирать на Вас, как на друга своего. Ваше преосвященство были всегда свидетелем и подкрепителем тех чувств сердечных моих, которыми я всегда наполнен. Вы знаете сердце и намерения мои. Сколь же приятно мне знать, что есть на свете люди, которые отдают справедливость честности и чистоте духа. Вы, зная меня, и я, с своей стороны, зная Вас, не могу иначе почитать, как другом своим.

Увещевание Ваше продолжать хранить в непорочности сердце мне своё и призывать во всех делах моих помощь небесную принимаю с благодарностью и на сие скажу Вам, что то, что подкрепляло меня в известные столь тяжкие для меня минуты, то всегда во всех путях моих служит светом, покровом и подкреплением. Сие на Бога упование отняв, истинно немного причин будем мы все иметь, для чего в свете жить. При сем случае за долг свой почитаю Вам сказать (прося отставить под глубоким секретом), что в сии горестные минуты не забывал помыслить о долге в рассуждении Отечества своего, полагаясь и в сем, как в выборе, так и прочем на судьбы Божии».

Императрица же пребывала в состоянии, так сказать, повышенной Деловой активности. Необходимо было решить две задачи. Во-первых, отвратить сына от воспоминаний об умершей, вселить в него интерес к жизни грядущей. Эта операция была блестяще проведена после того, как мать ознакомила Павла с любовной перепиской его жены.

Какое потрясение при этом испытал молодой человек, матушку совершенно не волновало.

Во-вторых, надо было подыскать подходящую невесту. Эта задачка представлялась проще первой: во время предыдущих поисков все потенциальные претендентки были выявлены. Наиболее перспективной тут представлялась внучатая племянница Короля Фридриха принцесса Вюртембергская София-Доротея-Августа-Луиза, которая была моложе Павла на пять лет (родилась 15 октября 1759 года в Штутгарте). Екатерина так спешила побыстрее «провернуть дельце», что её даже не смутило, что новая потенциальная претендентка — протеже нелюбимого Прусского Короля. Её отцом был герцог Фридрих-Евгений II (1732–1797), а матерью — племянница Фридриха Великого Фредерика-София-Доротея (1736–1798).

Правда, к этому времени София-Доротея уже была помолвлена с братом покойной Натальи Алексеевны принцем Гессен-Дармштадтским. Но Король Фридрих Великий брался устранить это «несущественное» препятствие. Принц получил солидные отступные, и София оказалась свободной. Эта «блестящая операция» была проведена Прусским Королем за русские деньги.

Задача сватовства облегчалась удачным обстоятельством: в начале апреля 1776 года в Петербург прибыл брат Короля Фридриха принц Генрих (Генрих-Фридрих-Луис) Прусский (1726–1802), который должен был вести переговоры с Императрицей о судьбе Польши. Однако, помимо своей воли, он оказался втянутым в драматические пертурбации при Русском Дворе. Екатерина обратилась к Генриху за содействием в устройстве второго брака Павла. Принц охотно согласился, тем более что принцессу Софию-Доротею он знал лично, считал её умной, деликатной и чистой девушкой.

В письме Гримму Екатерина в шутливой форме, что было для неё характерно, пересказала, как она сообщила сыну о том, что у неё «есть в кармане» другая претендентка на роль жены. По её словам, это «возбудило любопытство Павла», который стал спрашивать, кто она, какая она; брюнетка, блондинка, маленькая, большая? Ответ Императрицы не оставлял сомнения, что это — земной идеал. «Кроткая, хорошенькая, прелестная, одним словом, сокровище, сокровище; сокровище, приносящее с собой радость». Затем был показан портрет Софии-Доротеи, доставленный Екатерине уже в мае. И, хотя это была небольшая миниатюра, но она передавала умное выражение глаз и миловидность лица. По словам Екатерины, её вкусу портрет «вполне удовлетворял».

Более чем «удовлетворил» он и Павла Петровича, который лишь только увидел изображение, сразу же убрал его в свой карман, а потом смотрел на него снова и снова. За несколько дней он просто влюбился в принцессу и готов был ехать в Германию. Его романтической, впечатлительной натуре не требовались долгие сроки для «выяснения» и «узнавания». Он «созрел» для поездки в Германию всего за несколько дней. Императрицу обрадовал столь быстрый ход событий, и она согласилась отправить сына в Германию для окончательного объяснения, тем более что принц Генрих уверенно брал на себя все организационные приуготовления.

13 июня 1776 года Цесаревич в сопровождении свиты во главе с графом П. А. Румянцевым-Задунайским (1725–1796) отбыл из Царского Села в Берлин, где должны были произойти встреча и сватовство. Екатерину II совсем не смущало, что сватом фактически будет выступать Король Фридрих. Во имя больших государственных дел можно поступиться мелкими неудовольствиями! Но умная Императрица не учла одного: далеко идущие планы Фридриха II, который совершенно не собирался ограничиваться только ролью доброжелательного посредника. Он намеревался получить и вполне осязаемые политические дивиденды…

Первым крупным пунктом на пути в Берлин у Цесаревича стала Рига. Павел Петрович везде и всегда оставался самим собой; он чувствовал свою ответственность за всё, происходящее вокруг. В Риге он нашёл в военном и гражданском управлении много непорядков; служба надлежащим образом нигде не исполнялась. Хотя его должны были волновать совсем иные «материи», но он не остался равнодушным и через несколько дней написал подробное донесение Императрице, сообщив об увиденном. По сути, это донесение — подтверждение его «Рассуждения», составленного тремя годами ранее.

Екатерина отнеслась к служебному рвению сыну, в данном случае, как ей казалось, совершенно неуместному, с показным безразличием. Павлу она отписала, что расследует непорядки и двусмысленно прибавила: «Сердцем, конечно, жалею о подобных нестроениях и давно знаю пословицу, что в большой семье без урода не бывает». Окружение Екатерины тотчас вынесло заключение, что Павел возомнил себя невесть кем, что он вмешивается в дела управления и вербует себе «партию».

Эти слухи долетели до ушей Цесаревича; он был расстроен оскорбительной глупостью их. В письме своему давнему знакомому барону К. И. Остен-Сакену (1733–1808) высказал наболевшее.

«Если бы я нуждался в политической партии, я мог бы умолчать о подобных беспорядках, чтобы пощадить известных лиц; но будучи тем, что я есмь, я не могу иметь ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моём характере тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось, в особенности же, что причиною тому являются небрежность и личные виды». Закончил он известной сакраментальной фразой: «Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

«Известные лица», репутация которых затрагивалась в донесении Павла, на что он намекал в письме, это фактически — «одно лицо», в руках которого сосредоточено было всё военное дело России: Г. А. Потёмкин, расставлявший своих клевретов на все сколько-нибудь заметные военные посты в Империи. Победить этого всесильного временщика Павел не имел никакой возможности, но и молчать ему совесть не позволяла.

Павел Петрович из Риги через Мемель и Кёнигсберг прибыл в Берлин 10 июля. Фридрих обставил прибытие Павла с невероятной торжественностью; все элитные части прусской армии были выстроены в парадном порядке, а сам Король восседал на коне. Цесаревич был потрясён и обратился к повелителю Пруссии с восторженным словом, в котором выразил своё давнее желание «видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства». Фридрих был менее эмоционален и лишь заметил, что рад видеть в Берлине «сына своего друга, великой Екатерины». На следующий день Павел Петрович отправил матери подробное изложение событий минувшего дня, особо подчеркнув то торжественное величие, которым его приезд обставил Король.

«Вчера к вечеру приехал благополучно, где я и был принят с такими почестями, с какими, как сказывают, ни один из коронованных глав не был принят. Королю вручил письмо Вашего Величества и повеления Ваши к нему исполнил; он мне на сие отозвался, что Ваше Величество не может иметь человека привязаннее и благороднее его; после того был у Королевы[40] и видел всех принцесс, судите о моём состоянии. Потом был куртаг и концерт, на котором я играл в пикет[41] с Королевою; после чего был ужин, где я сидел между нею и Королём. Король со мною много говорил и вертел меня с разных сторон. Историческое описание окончив, донесу о другом.

Вчера, как скоро, приехав, взошел к себе в покои, то пришёл ко мне будущий мой тесть с двумя сыновьями своими, я нашел и его в таких расположениях, каких я описать не могу; мы оба со слезами говорили довольно долго. Вашему Величеству известны расположения сердца моего, с каким поехал, но за долг считаю Вам первой открывать всегда самые сокровенные чувства сердца своего и за первое удовольствие оное поставляю».

Особо Павел Петрович описал свои впечатления от встречи со своей возможной суженой и её родителями.

«Я нашёл невесту свою такой, какой только желать мысленно себе мог; не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что если ли сделала действо в сердце моём, то не без чувства и она с своей стороны осталась. Сколь счастлив я, всемилостивейшая Государыня, если, Вами будучи руководим, заслужу выбором своим ещё более милости Вашу. Отец и мать не таковы снаружи, каковыми их описывали: первый не хромает, а другая сохраняет ещё остатки приятства и даже пригожества.

Дайте мне своё благословение и будьте уверены, что все поступки жизни моей обращены заслужить милость Вашу ко мне. Принц (Генрих) мне столько дружбы и приязни оказывает, что я не знаю, чем за оное ему воздать: он снисходит до самых мелочей и забывает почти сан свой». Письмо заканчивалось: «послушный сын и верноподданный».

В этом послании трудно найти хоть какие-то намёки на неудовольствия и обиды. Павел всегда обладал одной неизменной чертой: обо всем говорить прямо и откровенно. Если же существовали какие-то темы нежеланные или двусмысленные, то подобные темы он никогда не обсуждал; ни в публичном, ни даже в эпистолярном обращении они просто не существовали.

Прошло два дня, и Цесаревич уже мог сообщить Императрице о благоприятном исходе важного дела.

«Бог благословляет все намерения Ваши, ибо благословляет Он всегда добрые. Вы желали мне жену, которая бы доставила нам радость и утвердила домашнее спокойствие и жизнь благополучную. Мой выбор сделан, и вчера по рукам ударили; припадаю с сим к стопам Вашим и с тою, которая качествами своими и расположениями приобретет милость Вашу и будет новым домашним союзом… Что касается До наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу Вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, пристрастен, но сие глас общий. Что же касается до сердца её, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между роднёю и ею. Ум солидный приметил и Король сам в ней, ибо имел с ней о должностях её разговор, после которого мне о сем отзывался; не пропускает она ни одного случая, чтоб не говорить о должности её к Вашему Величеству. Знаниями наполнена, и что меня вчера весьма удивило, так её разговор со мною о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтоб приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкой, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно и, помня пример предместницы её».

Общение с Королём не прошло даром. Старый Фридрих — ему исполнилось 64 года, что по тем временам считалось глубокой старостью — убедил молодого Павла, что его единственное искреннее желание — добиться сердечных отношений с Россией и её Самодержицей. «Король столь чувствует дружбу Вашу к нему, что говорил, что он бы кровью и жизнью хотел Вам заплатить и со слезами о сем говорит».

Прусский Монарх был тонкий дипломат; он не просто так проливал слезы. Его сокровенным желанием было учредить союзнические отношения между Берлином и Петербургом, для чего надо было разрушить союз России с Австрией. Ведь без этого невозможно добиться прусской гегемонии в Германии, где австрийское влияние преобладало; об этом всё время грезил Фридрих Великий.

Цесаревич был менее искушенным в дипломатических тонкостях, верил тому, в чём его, как казалось, так искренне убеждали. Восхищенный Королем и прусскими порядками, Павел Петрович навсегда сохранит это восхищение. В благодарном порыве заключит дружеский клятвенный союз с наследником Короля кронпринцем Фридрихом-Вильгельмом (1744–1797), который станет Королём Пруссии после смерти Фридриха Великого в 1786 году.

Когда Павел придёт к власти, то старая клятва никак не скажется на внешней политике России. Когда же его сменит на Троне сын Александр, то д ля него пропрусские симпатии превратятся в ориентир для политики Империи. В 1805 году Император Александр I и Прусский Король (1797–1840) Фридрих-Вильгельм III[42] на могиле Фридриха Великого в Потсдаме дадут клятву «вечной дружбы». С этого времени и до начала 80-х годов XIX века, до времени прихода к власти Александра III (1881–1894), русская внешняя политика будет строиться с оглядкой на Берлин, с учётом интересов Пруссии, с 1871 года — консолидированной Германской Империи под главенством прусской династии Гогенцоллернов…

Вполне понятно, что прусские симпатии Цесаревича и уверения Фридриха никак не повлияли на позицию Екатерины II. Она давно не верила никаким словам и придерживалась стойкого убеждения, что Австрия — главный союзник в Европе. Но она не могла не беспокоиться по поводу тех «неуместных» прусских восторгов, которые излучал сын Павел и которых она опасалась ещё до прибытия того в Берлин. В письме Цесаревичу прямо сказала, что «заимствуя у других, не всегда сходственно пользе своей поступаем».

Павла же Петровича визит в Берлин, все почести и знаки внимания, оказываемые ему, лишний раз убедили, что именно он — законный наследник и будущий преемник власти в России. Если на Родине это обстоятельство замалчивалось, а сам он постоянно дискредитировался и затирался, то в Пруссии всё стояло на своих, предуказанных Богом, местах.

И ещё одно важное, что тронуло сердце и впечатлило на всю оставшуюся жизнь — прусская организация. Конечно, у Павла Петровича не имелось никакой возможности изучить основательно прусскую систему управления, ту реальность, которую великий философ Иммануил Кант (1724–1804) считал наилучшей в мире. Насколько известно, Павел Петрович никогда не читал произведений мыслителя из Кёнигсберга, но с открытым сердцем воспринимал то, что открывалось его взору.

Это — прусский военный строй, прусская выправка, производившие неизгладимое впечатление. На плацу стоят тысячи, а действуют как единое целое, как один человек. Настолько всё синхронно, отработано, выверено, как будто единая невидимая рука всем управляет! И каждый, от генерала до последнего солдата в строю, занимает определённое место и исполняет предписанное безукоризненно; достаточно только короткой команды или жеста руки руководителя. Лучшей формы организации и придумать нельзя! И это не только плац, это — вся страна…

Цесаревич сообщал матери многое, но не всё. Прусская тема преподносилась так, чтобы не доставить матушке неудовольствия.

20 июля корреспондировал: «Здесь приняты все те, которые имя русского носят, с такою отличностью, зачиная с иеня, каковой изъявить невозможно. Король со мною говорил осьмой день о разном и щупал меня со всех сторон и при всяком случае изъяснялся с слезами почти, говоря о Вашем Величестве и о привязанности его к Вам. Подарил он мне перстень отменной величины с портретом своим и восемь лошадей… Министры (послы. — А. Б.) французский и австрийский дуются и распустили про нас слух, не будучи в состоянии про меня иного сказать, как что я горбат, но думаю, что теперь перестали о сем говорить…»

Женитьба наследника Русского Престола являлась новостью всеевропейской, и то, что это событие проходило под эгидой Короля Фридриха, не могло оставаться незамеченным у старых оппонентов Пруссии — Франции и Австрии. Самого Цесаревича это мало занимало, он всё время думал о своей любимой (теперь она уже точно такой являлась), радовался тому, что его, совсем недавно, как казалась, совершенно разбитая жизнь, снова обретала полнокровное содержание.

София — невероятно учтива и умна. Она, в отличие от покойной супруги, всё время интересовалась, как ей себя вести, что ей делать, чтобы заслужив признание и любовь не только Цесаревича, но и Императрицы, Она горела желанием изучать русский язык и за несколько дней овладела самостоятельно русским алфавитом, что умилило Павла до слёз. Ведь умершая Наталья так по-русски говорить и не научилась; изъясняться же на немецком или французском языках у себя дома, в своей России — вещь недостойная. Теперь же, можно не сомневаться, всё будет совсем иначе.

Екатерина могла быть вполне довольной. Всё сладилась быстро и как нельзя удачней. О событиях в Берлине ей сообщал не только Павел. Граф Румянцев каждый день посылал рапорты, из которых следовало, что Король Фридрих — умный старик — чествуя Цесаревича, всё время изъявлял радость и восхищение по её адресу. Екатерина, хорошо разбираясь в политической игре, не могла не признать, что в Берлине, куда были устремлены все взоры Европы, именно она — главное действующее лицо. Это была «игра по правилам», которую Императрица высоко ценила. В письме Цесаревичу сообщала, что «наидружественнейшие сантименты Короля и всей фамилии соответствуют совершенно моему желанию и ожиданию взаимности».

София-Доротея, эта жизнерадостная вюртембергская толстушка, Императрице давно приглянулась. Она и сама не могла объяснить, почему ещё в 1767 году, когда впервые задумалась о женитьбе Павла, именно эта, тогда только восьмилетняя девочка, привлекла внимание. И вот минет уж скоро десять лет, а София всё ещё мила сердцу, и как написала Императрица, она всё время имела Софию «в уме и предмете». С первой невесткой нужного «сообщества» не получилось; та была слишком неуживчивой, своенравной. Даст Бог, теперь всё будет иначе, и будущая супруга Павла окажется покладистой и послушной. От неё большего и не требовалось, Екатерине необходим был внук, а пышущая здоровьем София должна исполнить давнюю и сокровенную мечту Императрицы — произвести на свет полноценное потомство.

Фридрих Великий почти за две недели постоянного общения неплохо изучил Цесаревича. Он ему так напоминал старые годы, и другого русского принца, а затем Императора Петра III, трагически погибшего. И Король позже высказал предчувствие, ставшее пророчеством. «Мы не можем обойти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

В конце июля 1776 года Цесаревич отправился обратно на Родину и 8 августа был уже в Риге. Перед расставанием с Софией он вручил ей собственноручное «Наставление», состоявшее из четырнадцати пунктов. В них разъяснялось, как вести себя по отношению Императрицы, как строить свои отношения с будущим супругом и как относиться к общим условиям жизни в России, к кругу разноименных лиц, с которыми придётся общаться. Особо примечательны наставления, касающиеся отношений с Императрицей, отражавшие собственный кодекс поведения самого Павла.

«Принцесса, приехав одна в эту мало известную и отдалённую страну, поймёт, что её собственная польза требует, чтобы она сблизилась с Её Величеством и снискала Её доверие, дабы иметь в Ней вторую мать и личность, которая будет руководить ею во всех её поступках, без всяких личных видов и целей. В отношении к Императрице принцессе следует быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на Неё кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее. Этим она избавит себя от многих интриг и происков, которые не замедлят коснуться её».

Павел Петрович довольно обстоятельно изложил и взгляды на принципы совместной жизни, особо подчеркивая, что исключительный общественный статус диктует особые правила поведения. Основой нерушимости семейного союза могут быть только симпатия, искренность, снисходительность и доброта. При этом будущий муж прекрасно осознавал личные недостатки, не преминув о ник сообщить в «Наставлении».

«Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, — заявлял Великий князь, — ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которые зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечной добротой и иными своими достоинствами, которыми она уже известна.

Ей придётся прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно всё то, что я могу выразить даже, быть может, довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, уменья одеваться и т. п…. Я желаю, чтобы она была со мною совершенно на дружеской ноге, не нарушая однако приличия и благопристойности в обществе. Более того, я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно всё, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьего лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особою её сана и моего, и подданного».

Пройдут годы и София, давно ставшая Марией Фёдоровной, напишет на полях данного «Наставления»: «Благодаря Бога, оно мне не понадобилось, так как моя привязанность к нему (Павлу. — А. Б.) всегда побуждала и всегда будет побуждать меня предупреждать его желания; муж мой сознал сам, что требования, им предъявленные, были внушены злополучным опытом его первого брака»…

Всего через несколько дней после приезда Цесаревича в Петербург надо было готовиться к встрече принцессы Софии-Доротеи. 14 августа она была уже в пограничном Мемеле, где её поджидала свита во главе со статс-дамой и женой фельдмаршала графиней Е. М. Румянцевой-Задунайской (1752–1779). Павел Петрович встречал принцессу на подъезде к столице, и 31 августа 1776 года торжественный кортеж прибыл в Царское Село. В свите находилась подруга принцессы баронесса Генриетта-Луиза Оберкирх (1754–1803). В своих воспоминаниях баронесса оставила описание того момента и облика будущей Императрицы: «Она была хороша, как Божий день; высокого для женщины роста, созданная для картины, она соединяла с нежною правильностью черт лица в высшей степени благородный и величественный вид. Она рождена была для короны».

Императрица Екатерина, конечно же, не видела в Софии-Доротеи корононосительницу, а увидела милую, умную и учтивую барышню, которая ей понравилась. Она назвала её «очаровательной». По её словам, о такой принцессе только и можно было мечтать. «Она стройна как нимфа, цвет лица — смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете; высокий рост, с соразмерною полнотою, и лёгкая поступь. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у неё на лице. Все от неё в восторге, и тот, кто не полюбит её, будет не прав, так как она создана для этого и делает всё, чтобы быть любимой». В письме Гримму Екатерина назвала принцессу «Психеей»[43] и признавалась, что та «вскружила мне голову».

Екатерина не любила в сердечных делах долгих процедур. На 14 сентября было назначено миропомазание принцессы, а на следующий день — обручение. Все эти дни для Павла, но особенно для принцессы были, как в лихорадке. Софии приходилось срочно учиться целыми днями и русскому языку, и основам Православия, которые ей преподавал архиепископ Платон, Кроме того, надо было постоянно постигать нормы придворного этикета, которые не походили ни на что, ранее известное.

Двор Императрицы Екатерины не только считался самым блестящим в Европе, но и самым многолюдным и самым строгим в смысле этикета. Все трудности принцесса преодолела; она всегда отличалась оптимистическим бесстрашием и житейские сложности её никогда не пугали. Она увидела роскошь и изысканность, которые раньше не встречались, но которые ей пришлись по нраву. Она очень хотела, чтобы эта новая жизнь стала её навсегда, и она ею стала.

Отношения с Павлом развивались «крещендо». К моменту обручения она уже обожала своего суженого, который всегда был подтянутым, серьезным и, при сравнительно небольшом росте, всегда величественным. Он был невероятно галантным, никогда не позволял себе не только каких-то грубостей, но даже ни одного лишнего слова. Она ещё в Берлине поняла, что эта не маска, а состояние натуры: быть всегда и везде ответственным носителем высокого сана. Со своей стороны, Цесаревич был без ума от своей избранницы. Он уже с первых дней стал вести с ней откровенные разговоры, посвящая в тайны своей души. Никто не знает, что именно сообщал ей Великий князь; но сохранилась записочка, в которой принцесса благодарила Павла за доверие.

14 сентября принцесса из Вюртемберга приняла новое имя — Великой княжны Марии Фёдоровны, а на следующий день — день обручения — стала невестой Цесаревича. Вечером того дня она написала своего рода клятвенное обещание, гласившее: «Клянусь этой бумагой всю мою жизнь любить, обожать Вас и постоянно быть нежно привязанной к Вам; ничто в мире не заставит меня измениться по отношению к Вам. Таковы чувства Вашего на веки нежного и вернейшего друга и невесты». Не исключено, что Павел Петрович поведал принцессе о своей сердечной ране — измене покойной жены Натальи, что вызвало сочувственный отклик в душе новона именован ной Великой княжны.

26 сентября в церкви Зимнего Дворца произошло венчание; Павел и Мария стали мужем и женой. Помимо прочих соображений, Павла Петровича радовала мысль, что он породнился с Фридрихом Великим. Никто другой об этом не думал, но Павел думал и в дискуссии с Королем Швеции (1771–1792) Густавом III в 1777 году прямо заявил, что он — родственник Короля Фридриха и не желает слышать дурные высказывания о нём. (Густав хотел «открыть глаза» Цесаревичу на якобы существовавшие козни и агрессивные замыслы Фридриха.)

Мария Фёдоровна проживёт в России более пятидесяти лет; она скончается 24 октября 1828 года в Петербурге. Она произведёт на свет здоровое потомство; подарит Династии и России десятерых детей, воспитанию и образованию которых будет уделять много времени и внимания. Два её сына — Александр (1777–1825) и Николай (1796–1844) будут носить Корону Российской Империи. После гибели супруга в марте 1801 года Мария Фёдоровна будет титуловаться «Вдовствующей Императрицей». В этом звании прославится делами благотворительности, помощью сиротам и неимущим, а ее имя будет увековечено в названии самой крупной благотворительной организации России, получившей название: «Ведомство учреждений Императрицы Марии»,.

Мария Фёдоровна испытает на своём веку много превратностей судьбы, переживёт немало трагедий. Однако никогда её благопристойный образ не будет запятнан никакими адюльтерами, ни единой внебрачной «амурной историей». Её отношения с Павлом переживут разные фазы. В последний год жизни Павел Петрович будет поддерживать с ней исключительно формальные отношения, лишенные былой нежности и доверительности. Но Мария Фёдоровна до конца своих дней будет верна Павлу и не отступит ни на йоту от клятвенного обещания, данного ею на заре их совместной семейной жизни.

Деятельной и нетерпеливой натуре Павла Петровича было тесно в узком мире семейного бытия. Семейные радости не могли отвратить его от тяги к государственному поприщу, куда ему путь был категорически закрыт матерью. Чрезвычайно мягкий в оценках князь Ф. Н. Голицын, говоря о времени 70-х годов, в своих «Записках» констатировал, что «Императрица не всегда обходилась с ним (Павлом. — А. Б.) как бы должно было, и при сем случае меня по молодости, может быть, моей удивило, между прочим, что он никак в делах не соучаствовал. Она вела его не так, как Наследника… он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почётный чин его генерал-адмирала был дан ему единственно для наружности… Когда у нас завёлся флот на Чёрном море, то сею честию начальствовал князь Потёмкин… По моему мнению, она бы (Императрица. — А. Б.) ещё более славы себе прибавила, если б уделила Великому князю часть своих трудов. Сколько бы он пользы от того получил!»

Праздная пустота придворной жизни, приемы, выходы, прогулки веселой кавалькадой, вечерние карточные застолья, сплетни и пересуды без конца. Каждый день одно и то же. Наследника порой одолевала меланхолия. В июле 1777 года он писал графу Н,И. Панину, который к тому времени по состоянию здоровья покинул Петербург и находился в своём имении. «Здесь у нас ничего нового нет, все чего-нибудь ждём, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха, смеемся не смешному и пр. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таком положении, расстраивающим всё».

Весной 1777 года Цесаревич узнал, что Мария Фёдоровна беременна. Это было так радостно и так трепетно ожидаемо. В начале и муж и жена всё ещё сомневались, но когда всё окончательно определилось, то Павел увидел в том милость Божию и 3 июня написал архимандриту Платону. «Сообщаю Вам хорошую новость, услышал Господь в день печали, послал помощь от Святого духа и от Сиона заступил: я имею большую надежду о беременности жены моей. Зная Ваши сантименты ко мне и патриотические Ваши расположения, сообщаю Вам сие, дабы Вы вместе со мною порадовались».

Екатерина уже с весны стала получать сведения, что Цесаревна, возможно, в «интересном положении». Однако сама Мария Фёдоровна ничего не рассказывала, боялась обнадёживать до срока. В апреле 1777 года Цесаревна писала мужу, что матушка «бранит меня», что «ничего не говорю ей о своём здоровье, и настойчиво желает, чтобы я что-нибудь сказала ей по этому поводу. Позволяете ли Вы мне сообщить ей об имеющихся подозрениях, оговорив при этом, что это ещё не наверно. Я боюсь, что если отложить сказать ей об этом, она узнает это от других».

Когда Императрице стало известно, что она в скором времени станет бабушкой, то испытала большое удовлетворение. Всё идет как нельзя лучше, исполняются её долгожданные ожидания. Вюртембергская малышка оправдывала её надежды. В знак свой признательности Императрица летом 1777 года подарила невестке земельные владения в нескольких верстах от Царского, где в том же году начали воздвигать большой усадебный дом, «Павловск» — такого названия удостоилось это место. Помимо главного дворца, был создан великолепный пейзажный парк с множеством мостов, беседок и павильонов, В 1778 году Цесаревич с Цесаревной начнут обживать собственное поместье.

Павел последние месяцы перед родами Марии чрезвычайно волновался, много молился, уповая на милость Всевышнего. Духовному наставнику архиепископу Платону писал в октябре 1777 года. «Молите теперь Бога о подвиге, которым счастие и удовольствие моё усугубятся удовольствием общим. Начало декабря началом будет отеческого для меня звания. Сколь велико оное по пространству новых возлагаемых чрез сие от Бога на меня должностей! Его рука мне всегда видна была. Грешил бы, если бы при сем случае усумнился… Мы, слава Богу, здоровы и наслаждаемся взаимною дружбою и спокойствием, происходящим от чистой совести. Пожалейте и молите Бога, чтоб Он нам на веки её сохранил, без чего ни пользы, ни славы быть не может».

Прошел месяц и, когда до знаменательного события оставалась считанные дни, Цесаревич снова нашел нужным обратиться к молитвеннику Платону, «Благодарю Вас за доброе Ваше о мне мнение.

Стараться буду его вящее заслужить, а особливо исполнением новых должностей, вступлением чрез короткое время в новое звание, столь важное по отчёту, которым всякий в оном должен, а особливо каждый, в моём месте находящийся. Помолитесь обо мне. Бог, благословлявший меня в столь различных случаях, меня и при сем да не оставит».

12 декабря 1777 года в Зимнем Дворце Великая княгиня Цесаревна Мария Фёдоровна разрешилась от бремени сыном, который, по воле Императрицы, получил имя Александра в честь небесного покровителя Санкт-Петербурга, святого благоверного князя Александра Невского. Радость родителей была неописуема; а бабка просто ликовала. Её очередной «прожект» получил желанное завершение; будущее Династии теперь надёжно обеспечено. И Екатерина пошла на то, за что сама критиковала Императрицу Елизавету и что окончательно возвело непреодолимую преграду между ней и сыном с невесткой.

Она забрала Александра от родителей под свою полную опеку. Отныне всё, что касалось Великого князя Александра, находилось исключительно в компетенции Екатерины II, Когда через полтора года (27 апреля 1779 года) у Павла и Марии родился второй сын, Константин, то и он тотчас так же оказался в бабушкином плену. Родителям дозволялось только время от времени «навещать» своих сыновей.

Сыновья были лишены родительского ухода, а у родителей отняли их неотъемлемые родительские права. Павел воспринимал это не только как личное оскорбление, но и как оскорбление Бога, Ведь это Он посылает родителям великую радость — детей; только Всевышний налагает на отца и мать святые обязанности их взращивания и воспитания. А тут вторгается жестокая третья сила, которая разрушает этот промыслительный союз и возводит преграду между родителями и их чадами. Павел Петрович давно не сомневался, что его мать — великая грешница, и вот ещё одно её позорное деяние…

Все же пиетисты Екатерины II не усматривали в подобном кощунстве ничего предосудительного. Шильдер по поводу произвола, связанного с Александром Павловичем, ограничился бесстрастной сентенцией: «Признавая сына и невестку неспособными воспитывать будущего Русского Государя, Екатерина, как глава Императорского Дома, считала своим правом и обязанностью взять на себя заботы по воспитанию внука, в надежде увидеть в нём впоследствии воплощение лучших своих дум и стремлений». Но ведь будущим «Русским Государем» должен быть Павел Петрович, а отнюдь не Александр. Да и почему родители «были неспособными» воспитывать своих детей? Апологеты «Екатерины Великой» два века умиляются её «великодушию»: она, видите ли, в отличие от Елизаветы, «разрешила» родителям видеть своих сыновей…

Если перевести подобные эвфемизмы на понятный язык, то ясно одно: все понимали, и во времена Екатерины и после, что Самодержица именно в Александре видела своего преемника. Трудно предположить, чтобы Павел не расшифровал подобный замысел, однако он не позволил спровоцировать себя на некий «мятеж», который неизбежно привел бы к его изгнанию, заточению, а возможно и гибели. Это свидетельство огромной выдержки и железного характера Павла Петровича. Даже в своей тайной переписке с Никитой и Петром Паниными, которая велась несколько лет с большими предосторожностями, и с близким к Паниным дипломатом и генералом князем Н. В. Репниным (1734–1801), где обсуждались многие проблемы государственной важности, Павел Петрович ни разу не позволил выпадов против матери.

Однако все монаршие насилия не прошли совсем незаметно: началось полное, но скрытое «отчуждение» между Павлом и Марией, с одной стороны, и Екатериной — с другой. Но только внутренним отторжением дело не ограничилось, С начала 80-х годов начинается целенаправленная кампания по шельмованию Цесаревича и его супруги. Екатерина теперь уже «не любила» не только сына, но и Марию Фёдоровну, которая ей стала представляться «мелкой» и «неумной». Она так «театрально» плакала и молила Императрицу отдать ей детей, что это выглядело «неприлично»! А ведь Екатерина всей своей жизнью красноречиво доказала, что она настоящий «специалист» в вопросах морали и этики. Потому образ воздушной «Психеи» был изъят из обращения в окружении Императрицы.

Мария Фёдоровна, обжившись при Дворе, очень быстро поняла, что нравы здесь господствуют предосудительные. Простая, романтическая, добропорядочная, она испытала потрясения от увиденного. Праздность и куртизанство определяли атмосферу придворной жизни. Её Павел представлялся страдальцем и праведником в мире разврата и лжи; он вызывал лишь восхищение и сострадание. Она не могла сдержаться и написала о том матери. Вюртембергская герцогиня откликнулась сочувственным письмом. «Вы правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность Императрицы… В природе нет ничего более жесткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в зтом самозабвении не видит ничего кругом себя, Я понимаю страдания, которые Вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах».

Забегая вперед, уместно заметить, что Екатерина II оказала плохую услугу и Александру Павловичу, и России. Она хотела его воспитать сильным, умным и благородным человеком, она желала воплотить в нем идеальный образ будущего правителя, который прогремит в истории своими славными делами; она видела в нём второго Александра Македонского. На самом же деле все оказалось совсем не идеальным. Его так «хорошо готовили» к роли будущего правителя православной России, что он долго не мог сносно изъясняться по-русски, а Евангелие открыл первый раз в жизни только в 1812 году, накануне вторжения в Россию Наполеона.

Личность Александра, воспитанного под нежным крылышком бабушки, формировалась между двумя враждебными мирами. В результате — лицемерие и беспринципность стали органическими признаками его натуры.

Уже будучи отроком, он постоянно письменно клялся Екатерине в любви, бесконечно повторял, что «целует её ножки и ручки», но никогда её не любил. Он настолько вжился в образ услужливого, преданного, любящего человека, что когда, по воле Екатерины, женился в 1793 году, то получал разрешение на первый поцелуй у Императрицы! Он вообще никого по-настоящему не любил, и когда начал царствовать, то терпеть не мог разговоров о своей бабушке.

Отца он боялся; его ведь нельзя было убаюкать сладкими речами и любезными словами. Он боялся его прямоты и нелицеприятности, боялся всю свою молодость, боялся до такой степени, что стал соучастником его убийства. Потом он трепетал перед матерью и старался как можно реже с ней видеться. Жену свою, Елизавету Алексеевну, он выносил с трудом, завёл себе «вторую семью», о которой знал весь Петербург. Государственные обязанности его всегда тяготили; он настолько привык конспирировать и лицемерить, что фактически привел Россию на край гибели. Военный мятеж в декабре 1825 года в Петербурге во многом явился следствием позиции Александра Павловича, не желавшего предотвратить его и скрывшего от России имя истинного Наследника Престола!…

Летом 1780 года в Петербурге случилось важное событие: в столицу прибыл «граф Фалькенштейн», но все знали, что за этим декоративным титулом скрывался Император (1765–1790) Священной Римской Империи и Австрийский Император Иосиф II.[44] Это был «личный друг» Государыни, отношениями с которым она очень дорожила. Миссия Иосифа преследовала цель: укрепить дружеский союз между Россией и Австрией и постараться развеять пропрусские настроения в России, главными носителями которых, как считали в Вене, был Цесаревич и Цесаревна. Повод для поездки в Россию представлялся весьма важным. Император намеревался обсудить проект женитьбы своего племянника эрцгерцога Франца (1768–1835, Австрийский Император Франц II с 1806 года)[45] на младшей сестре Марии Фёдоровны — принцессе Елизавете-Вильгельмине (1767–1790).

Впечатления от встреч и бесед с Императрицей у Иосифа остались наилучшими. Но что явилось для гостя неожиданно-радостным, так это общение с Павлом и Марией. С Марией Фёдоровной они беседовали на общие темы, брак сестры не вызывал у Марии никаких возражений; по ее мнению, всё должна была решать сама Елизавета, ну и, конечно, родители. Общение с Цесаревичем стало приятным открытием. Император не обнаружил у Павла никакой «прусской узости» и высказал управляющему ведомством иностранных дел A.A. Безбородко (1747–1799) мнение, что он — «украшение нашего века».

«Я люблю в нём ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Такая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, в своё время и сделанное удержит, и недоконченное завершит». Осталось неясным, была с такой оценкой ознакомлена Екатерина II и, если да, то вряд ли она ей понравилась.

Император покинул Петербург, и далее начались длительные закулисные переговоры о возможности нового европейского брачного союза, который должен был не только дать потенциальному Наследнику Австрийского Престола невесту, но и установить близкую династическую связь между Династией Габсбургов и Домом Романовых. Ведь сестра Марии Фёдоровны становилась претенденткой на роль Императрицы! В этой закулисной деятельности живейшее участие принимала Екатерина II: роль «европейской свахи» ей особенно нравилась. К весне 1781 года вопрос был окончательно решён: эрцгерцог Франц и принцесса Елизавета должны были стать мужем и женой.

Одновременно следовало решать и другой вопрос, который Екатерине совсем не импонировал: разрешить или нет Марии Фёдоровне и Павлу присутствовать на брачных торжествах в Вене. Если бы Императрица могла следовать всегда только собственным желаниям, то она отправила бы Марию и Павла совсем в другую сторону, и уж точно не на европейскую арену. Но даже у неограниченной повелительницы существовали пределы возможного. Надо было делать большую политическую игру, «вся Европа» будет наблюдателем, а потому пришлось переступить через нежеланное.

В мае 1781 года Императрица в присутствии Цесаревича и Цесаревны совершенно неожиданно затеяла разговор о том, как хорошо делает Император Иосиф, что много путешествует, посещает различные страны, что даёт ему «массу полезных знаний». Мария Фёдоровна описала этот эпизод в дневнике: «Мы вполне одобрили всё, что она (Императрица. — А. Б.) сказала относительно Императора, и, в особенности, всё, касавшееся пользы, извлечённой им из своих путешествий, а Великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом как он; что он ввел в моду путешествия».

Павел Петрович и Мария Фёдоровна, конечно же, тут же поняли, что, возможно, и им будет предоставлена возможность отправиться в европейское путешествие. Тему эту сами не затрагивали и не развивали, так как одно неверное слово могло навсегда похоронить подобную мечту. Как записала Мария Фёдоровна, супруги дали Императрице «почувствовать, что мы ценим и понимаем преимущества, которые Должны представлять путешествия». Всё. Дальше того рубежа идти было нельзя. Попытка выразить сокровенное желание отправиться в Дальние края могла быть тут же истолкована как признак своеволия. А такие поползновения Екатерина умела пресекать раз и навсегда и никогда (почти никогда) свои запреты не отменяла.

В один из следующих дней Императрица опять затеяла разговор о пользе путешествий и об Императоре Иосифе, причем Павел Петрович отважился сказать, что «было бы любопытно увидеть Императора в Вене монархом, после того как его видели здесь в качестве частного лица». В ответ на это Екатерина, по словам Марии Фёдоровны, заметила, это «конечно, любопытно и улыбнулась».

О, эта незабываемая улыбка повелительницы России! Она далеко не всегда передавала внутреннюю человеческую радость и расположение. Иногда это — снисходительная ухмылка палача, смотрящего с радостью на лицо жертвы. Павел Петрович понял, что опасный рубеж достигнут и больше нельзя произносить ни единого слова.